Солнечный камень

— Слыш, а я кому то спать велел. Приказы нарушаешь, да?

Ну и дурак, что так пошутить решил. Забыл, что реакция может быть совсем не адекватной.

У пацана губы затряслись. Руки почему-то тоже. Лицо уже не зеленое было, а совершенно белые. Сполз из кресла, забыв, что запретили, на колени, согнулся в три погибели. И испуганно:

— Нет, господин. Я буду слушаться. Я буду спать. Не сердитесь, пожалуйста. Простите меня. — сидел и бубнил под нос, голову не смея поднять.

А Раяну наука получилась конкретная. Нечего играться с человеком, который совсем по другим правилам живет.

Подождал, пока бормотать закончит. Тот посидел согнувшись, но не дождавшись реакции, голову поднял, на Раяна посмотрел.

Раян напомнил.

— Я ж вроде просил на колени не падать. Тут пол грязный, тебя после хрен отмоешь...

Услышал. Вспомнил. Вскочил. Побледнел еще больше. Хотя куда уж больше. И заметался не зная, что делать.

Раян ждал. После кашлянул, на себя внимание обращая. Пацан замер. Видно было, что готов был еще наз на пол опуститься. Но сдержался.

— Послушай, а ты можешь успокоиться и в кресло сесть, а?— попросил Раян, не особо надеясь. Но раб в кресло влетел пулей. Сел и в сторону хозяина развернувшись, головой кивнул.

Раян продолжал спокойно, хоть на самом деле задушить готов был.

— Я не хотел тебя пугать. Я пошутил неудачно. Я понимаю, что тебе интереснее старое кино посмотреть. Может ты не будешь так дергаться о каждого слова?

Раб его ответит вопросом на вопрос, все еще с дрожью в голосе, непонимающе совершенно.

— Я виноват, господин, или нет?

— В чем?

Он даже задохнулся от вопроса. Глаза раскрылись, синим вспыхнули. А в них удивление пополам с неверием.

— Вы не сердитесь? Я не виноват? — снова тем же тоном. И глаза говорили — ну, убеди же меня, убеди!

— Ты не виноват. Это я — дурак, — спорить было хлопотно. Проще замять и дальше киноху смотреть. Но помнить на будущее стоило.

И вдруг стало даже интересно, что с ним такого делали, что на любую фразу реакцией страх просто панический.

Раян за собой такого точно не помнил. Злость была, это да. На ситуацию, на условия, на надсмотрщиков. Но не боялся. Назло всему не боялся. Знал, что рано или поздно из лагерей выберется, программы по обмену тогда как раз заработали. Надежда присутствовала в огромном количестве.

А у этого, чокнутого, полная какая-то безнадега. И ужас. Хоть в бараках вел себя по-другому. Бунтовать пытался. За это то и выбрал. А сейчас полное подчинение... Может Раян не правильно себя ведет? Может с ним мягче надо или жестче, или, черт его знает, как надо, чтоб он хоть реагировал, как человек, а не как защуганный щенок, который в панике хрен знает чего, натворить может. Вот уже ж покупка то досталась.

Включил плоскость. Решил выбросить из головы эти размышления. Ни к чему. Фильм с самого начала перезапустил. И стал за выражением лица Боя поглядывать.

На третьей минуте — забывшись совершенно тот уже весь в кино был. И лицо другим стало, и страх ушел, интерес был огромным. Раян видел, что сейчас для раба его ничего не существовало — только старая пленка, старые актеры и старая музыка. Он даже слова про себя проговаривать пытался. И выглядел в сполохах экрана совсем мальчишкой. Может чуть старше того Дэни, которого Раян помнил...

В искусственной коме Дэни не вырос совершенно... И Рада не выросла, и Эльза совсем не изменилась... Они были такими же, какими их Раян помнил, когда Эльза привезла племянников в пересыльный лагерь на выклянченную встречу. Когда ходила по всем инстанциям, писала письма и требовала чтоб Раяна как можно быстрее включили в программу обмена военнопленными. За тридцать дней до бомбардировки Веги, Кассиопеи и Даруса сонными бомбами.

========== Эйху ==========

Застряли на орбиталке над Эйху. Ждали очереди в грузовой лифт, чтоб на поверхность спуститься. Таможенники к документам придирались. И если Раян еще обошелся вежливым предъявлением паспорта и купчей на Боя и прогоном через электромагнитную рамку, то самого пацана крутили так, будто он контрабандистом был известным на пол вселенной.

Раян хотел было вмешаться, возмущаться начал. Но ему таких историй понарассказывали о том, сколько в живом товаре пытаются разной гадости провести на планетку, что замолк.

Таможенник, на живот Боя тыкая, комментировал.

— А вот на той неделе один бизнесмен хренов веселого порошка в презерватив с двести грамм упаковал и девке своей в задницу всунул. Хорошо хоть обнаружили, а то б или девчонке хана была — презерватив уже лопнул или в городе на улицах снова веселье началось. Знали б вы, господин, сколько таких вот сюрпризов ловим...

Раян не понял только избранности в досмотре.

— А вольный что себе ничего в задницу засунуть не может?

— Может... Только по нашим законам, если мы контрабанду наркотиков находим, то для вольного — это сразу клеймо и ошейник на три года. Кто рисковать захочет? А для раба — просто добавка к сроку контракта и конфискация у владельца в пользу государства. Вот и извращаются дилеры, как могут. Так что, невольников осматривать приходится полностью.

Пришлось смириться. Хоть вообще зрелище было такое. Хоть бы ширму какую придумали или комнату отдельную.

Короче, отпустили пацана только через час и то — вышел помятый да перепуганный. А кому понравится когда тебе непонятно куда и что совать будут.

Неприятно это все было.

Но правила, ж есть правила.

Правда дальнейшую дорогу молчали и Раян, и тем более Бой, все как-то беспокойно задом по креслу ерзая.

Спустились под купол в город Бу — единственный на Ейху. А больше и не надо было. И тот перенаселением не страдал. Народ хоть и прибывал по подписанным годичным контрактам, но после завершения срока старался, как можно быстрее с поверхности подняться. Потому что делать на Эйху после того, как попытка выполнить обязательства или завершалась успехом, или, тем более, провалом — было нечего.

Один бордель с парой десятков потасканных шлюх, банк, ломбард, четыре салуна, гостиница, она же полицейский участок, она же муниципальный совет, она же медпункт и все. Народ-то не для просиживания штанов в борделях да салунах ехал. Не тратить деньги, а зарабатывать. Пусть даже без минерала. Одним добытым грунтом можно было окупить и вложенные финансы в оборудование, и затраты на работу.

Правда,не слишком жирным навар получался по сравнению с тем, когда удавалось добраться до капель солнечного камня. Вот тогда-то и начинался настоящий праздник. Но по самой оптимистичной статистике из двухсот попыток удачной была всего одна. А остальные... Кто-то возвращался даже после первых суток в пустыне. Кто то выдерживал первые двести метров породы...А кто то сдавался после того, как и до нужного уровня дошел и не в силах был уже перебрать весь выбранный фиолетовый глубинный песок. Обидно было — но человеческие силы тоже предел имели.

Но Раян точно знал, что не уйдет знал, что пока не добудет застывшие капли минерала не уедет. Он все просчитал и продумал. И права на ошибку у него не был.

В городе не останавливались — сразу перебрались на место назначения. И хоть над выбранным участком кружили почти вплотную над поверхностью, метку заметили только минут через 15. Видимость стремительно приближалась к нулевой. Пришедший из пустыни ветер — совсем не сильный, легко поднимал в воздух перлитовую пыль.

И первые респираторы пришлось доставать еще не выходя из каскада.

Комментарий к Эйху

такое...как то меня от рабства не прет. Мне всех на свободу выпустить охота и сразу.

========== Вечер ==========

Вещи сгружали долго. Дольше, чем планировал. Со всем повозиться пришлось — и с шатром рабочей палатки, и с установкой каркаса для хижины. В каскад бегали друг за другом без перерыва дышать и промывать глаза от пыли . Через три часа такой работы Раян понял, что сейчас просто легкие выблюет — кашель давил до судорожных спазмов. Респиратор помогал не особо — фильтр забивался тут же и, прочувствовав бесполезность матерчатой повязки, уже не раз ругал себя, что не заказал более дорогих самоочищающихся.

Хотя... При таком интенсивном загрязнении любые фильтры обычных респираторов вряд ли справились.

Пацан кашлял не менее сильно, но... Раян даже сдался раньше. По-честному рухнул в отсеке на откидную полку и, послав все к черту, просто сидел и дышал сухим с привкусом металла, но таким чистым воздухом.

А пацан хрипел, но упрямо тянул коробки. Падал прямо в перлитовый песок, поднимая клубы пыли, кашлял, но все равно тянул. Пока Раян пошатываясь не остановил его, вдруг осознав, что тот будет работать до отключки.

Не белоручка. Это точно.

Ночевали в каскаде. Хоть предполагалось уже установить стены хижины и запустить установку, выжимающую из перлитового слоя влагу. Вода нужна была в больших количествах и для буровой установки, да и просто для жизни. Запаса в резервуаре кара надолго не хватит.

Спали в освободившемся от вещей трюме. Раян достал два спальника, бросил на железные плиты пола кусок утеплителя. И все равно лучше получалось, чем скрючено в креслах.

Спальники расстегнул и стянул молнией между собой так, что получился один общий. Сейчас тепло стоило больше, чем личное пространство.

Ели тушёнку из саморазогревающихся банок, благо — добраться к продуктам было уже просто.

Будильник Раян поставил через шесть часов, как раз к предполагаемому рассвету (красное искусственное солнце зажигалось активнее, имитируя свет дня) если он будет на Эйху в такой ветер.

Пацан за столом сидел и клевал носом. Видно было, выложился основательно с этой погрузкой.

Раян его за плече тронул, на спальники показал.

— Спать пора. Я сигналку сейчас врублю, а ты готовься.

Тот на лежбище глянул с какой-то непонятной тоской и снова, как умел, свернув плечи, побрел к спальникам. Сел. Ботинки снял. Посмотрел на Раяна, который последний крекер дожёвывал и спросил:

— Мне раздеваться или...

Раян бездумно без задней мысли согласился на 'или'. Смысл раздеваться — холодрыга же.

Включил сигнализацию, оставил аварийное освещение и бортовые огни, и только после этого, выключив общий свет, забрался в спальник.

— Спокойной ночи, — буркнул, отвернувшись от Боя и натянул на голову капюшон от рабочего комбинезона.

— Господин... — услышал тихое, какое-то жалобное . — Вы же хотели...

Тут же почувствовал прикосновение чужих пальцы к паху. Робкое.

Развернулся резко, чуть придавив крысеныша.

— Ты дурак, да? — зашипел злой Раян. — Ты с коробками не накувыркался? Спи давай, герой-любовник, понимаешь.

Хотелось подзатыльник дать да лень руки из тепла вытаскивать. Вот и пойми пацана, то из-под палки с другими спать отказывается, то сам в штаны лезет.

И услышал в ответ облегченный вздох, словно не наорал Раян, а как минимум спасибо сказал.

Ну точно, крысеныш.

========== Сны ==========

И заснул сразу же. Так будто в черный омут провалился. И пришли сны. Сны Раян видел часто. Разные. И хорошие, и плохие. Но хороших все равно больше было. Про старое доброе время до войны.

С семьей Раяну повезло. И с домом, и с планетой. Так он на тот момент думал.

До самого начала активных действий горгов, когда о войне заговорили уже открыто. После, правда, оказалось, что местоположение у Веги не слишком удачное, в свете разворачивающихся событий. Четко на новой границе с Федерацией горгов оказалась планета.

И первые военные удары пришлись именно по ней. И по Кассиопее, и по Дарису — таким же неудачникам.

Раян до войны, до объявления по правительственным каналам о том, что горги претендуют на часть территорий Старой Империи и не думал, что будет солдатом, военным. Другая была цель в жизни. Рисовать хотел.

Сейчас об этом даже со смехом вспоминал. Ну какой из него художник с такими то руками? Но тогда, лет в 14, слишком хотелось стать известным и знаменитым именно тем, что нарисовал и придумал самые красивые картины в империи.

А отец и не возражал. Наоборот. Краски, кисти, холсты, учителя — все что хочешь. Много тогда рисовал Раян. И пламенеющие закаты, и сиреневые леса и равнины Веги, и огромный зеленый холодный океан. И говорят, даже получалось. До персональной выставки не дошел, но в училище экзамены сдал. Если бы не война, может все по-другому бы и сложилось.

А кому на войне пейзажник нужен?

То-то же.

На фронт записался добровольцем. Взяли сразу же. Тогда слишком не хватало солдат. Отец был против. Слишком против. Он считал, что у любого военного конфликта должен быть мирный способ решения. И призывал к голосу разума. А Раян что? Какой разум в 18 лет? Романтика звездных странствий и солдатского братства. До Учебки. До первых боев после минимальной теоретической подготовки, когда за неделю из двух тысяч желторотиков выжило всего пара сотен.

Вся романтика из головы вылетела напрочь.

Поэтому, когда сам после ранения и присвоения сержантских лычек угодил на обучение молокососов, гонял их не жалея так, что его ненавидели до колик. А после ...После говорили спасибо. Потому, что выжить помог.

Это тоже было из хороших воспоминаний. И об этом тоже сны хорошие снились.

Но больше из хорошего были Эльза и племянники.

Эльзу Раян любил безгранично. Старшая сестра отвечала тем же. Они даже почти никогда не ссорились в детстве, может потому, что всегда старались держаться вместе, так было проще и так было легче после смерти матери.

Отец слишком горевал о потере. Отцу после было не до таких же горюющих детей. Ему было значительно тяжелее, чем Раяну и Эльзе, только потому, что он остался совершенно один и никого больше к себе подпускать не хотел. Это тогда Раян рисовать начал. Это тогда Эльза начала заглядываться на мальчишек, словно пыталась среди них всех найти того, кто мог бы дать ей точно такую же любовь, какую ей давала мама. Но не получилось. Не нашла. Дозаглядывалась до приплода в подоле в шестнадцать лет.

Отец, словно очнулся от горя, когда увидел маленьких, розовых, пахнущих чем-то теплым и родным близнецов. Дэниэля и Раду.

И стал самым лучшим дедом.

Нет. Отец не дожил до перемирия. И он не дышал сонным газом на Веге, он умер сразу в начале войны, еще во время бомбардировок самыми обычными планетарными бомбами, чуть ли не в самую первую атаку. Он умер, все еще надеясь, что войны надо решать мирным путем. Шел на почту и нес письмо Императору с изложением своих мыслей — отец был известным и пожалуй последним пацифистом во всей империи. Как оказалось — в жизни его убеждения не помогли совершенно.

А Раян не смог приехать даже на похороны. Он лежал в горячечном бреду на Скарабее как раз после первого ранения. И доктора говорили, что прогнозы у молоденького девятнадцатилетнего, только-только что испеченного сержанта — слишком неутешительные.

Но Раян так не думал. Он жить хотел слишком сильно, потому что даже в горячечном бреду помнил об Эльзе, о близнецах, об отце — о котором еще думал, что тот живой.