Дилетант

Вот, уже и не заикается!

— Доктор, это говорит лишь о том, что мы чертовски мало знаем о нашем мозге, его способностях и потенциале.

— Вынужден с Вами согласиться, Александр Фёдорович. Добавлю, что мы пока очень мало знаем вообще об окружающем нас, а о природе человека, так ничтожно мало. А уж что касается головы, то мы не знаем по существу ничего. В бытность мою студиозом Страсбургского университета рассказывали мне такой случай. То ли в Бретани, то ли в Провансе один человек во время охоты упал с коня и ударился головой о камень. Когда его товарищи подбежали к нему, он был без сознания, голова была в крови, и он странно дёргался, как будто в агонии. И, естественно, они подумали, что он умирает. Через некоторое небольшое время судороги прекратились, и человек затих, но дышал. Его полили водой. Сперва это не дало результата, но потом он открыл глаза и пришёл в себя. Странным было то, что он никого вокруг себя не узнавал. Ещё более странным оказалось, кода он заговорил. Он говорил на непонятном его товарищам языке. Его отвезли в, находящейся неподалёку, монастырь. Монахи позаботились о нём и стали его лечить до тех пор, пока за ним не приехали его родственники. Рана головы зажила довольно скоро, но знание родного языка так к нему и не возвращалось. Он по-прежнему говорил на непонятном всем языке. Приор монастыря заинтересовался этим делом и пригласил из соседнего аббатства монаха, который зело разбирался в языках и знал их превеликое множество, может десять, может даже двадцать. И что оказалось. Оказалось, что тот человек разговаривает на древнеперсидском, да на таком древнем, что даже этот монах его едва понимал. Когда приехали родственники, человек уже знал с десяток слов по-французски и мог как-нибудь объясняться. Родственников он тоже не узнавал. Вначале мы приняли это историю за шутку, но позже я её прочитал в 'Журналь де Саван', кажется за 1769 год. Не находите, что эта история и Ваша очень похожи?

Нет, ну умничка доктор, вот всё сам и объяснил.

— Да, очень похоже. Слава Богу, я хоть язык родной не забыл. А что стало с тем человеком потом?

— Я не помню точно, кажется, он так и не вспомнил свою жизнь до падения с лошади, хотя язык со временем выучил.

— Вы пугаете меня, Нестор Максимович. Это что, я так и не вспомню своё прошлое?

— Ну, ну. Дорогой Александр Фёдорович, во-первых не надо отчаиваться, вы молоды и всё у вас ещё впереди. Во-вторых, — Он на несколько секунд замолчал, видимо размышляя, говорить мне это или не говорить. — В жизни, поверти, бываю такое, что иногда хочется всё забыть, потому, как воспоминания причиняют только боль.

Ох, доктор, как Вы правы. Но хочу ли я забыть? Воспоминания о жене, о дочери, о внучках, мысль о матери, как она пережила мою гибель, причиняют такую боль, что эти четыре дня, просыпаясь по ночам, я готов лезть на стенку. А хочу ли я это забыть? Время лечит? Только вот лечиться я не хочу.

Ночью мне приснилась жена. Как будто мы с ней едем к новому месту службы. Я выхожу из поезда зачем-то, а поезд, вдруг трогается. Я бегу за ним и не могу догнать. Вроде бы вот они, поручни рабочего тамбура, а дотянуться не могу. Поезд уходит. Последнее что я вижу — заплаканные глаза жены. И просыпаюсь. Подушка мокрая. От слёз?

На следующий день я упросил доктора Максимовича вынести меня на свежий воздух. Во-первых, мне осточертело сидеть в четырёх стенах, чувствовал себя я вполне сносно, а во-вторых очень хотелось посмотреть на место, где через полтора столетия я появлюсь на свет.

Степан укутал меня в тулуп и, как младенца, вынес на крыльцо, где стояло заранее принесённое кресло.

То, что я увидел, меня сильно не удивило, чего-то подобного я и ожидал. Барский дом одноэтажный, деревянный, на фундаменте из красного кирпича, обшит досками. Доски были когда-то покрашены, но вот в какой цвет я так и не определил. Дворовые постройки были, по-видимому, за домом, так как я их не видел. Напротив дома стояла церковь. Тоже деревянная. Насколько я знал, её в 1943 году фашисты сожгут.

Слева от церкви видны были крестьянские хаты. Все деревянные. Все из почерневших от времени брёвен. Фундаментов я не увидел. Все, как одна крытые соломой. С моего места разглядеть их внимательно было сложно. Казалось, что это одно длинное убогое строение, так близко друг к другу они стояли. Но может это и не совсем так, просто ракурс, с которого я всё это видел, создавал такое впечатление. Правда, видны были печные трубы. Это выделяло жилые постройки от хозяйственных. Печные трубы, это уже плюс. Топят, значит, уже не по чёрному.

Между церковью и избами в лощине виднелась река. Я просто знал, что это река. Сейчас её можно было определить только по кустам да деревьям по берегам. Всё ещё было в снегу. Но снег уже был тёмный, набухающий, мартовский. Светило солнце. На мой взгляд, температура была уже плюсовой — градуса три.

За рекой тоже видны были постройки. Это, стало быть, Локонка, а справа, вон там, Смородиновка. Где-то вот там, на Завершенке или в Грачёвке живут мои пра-пра-прадедушка и пра-пра-прабабушка.

Картинка так себе, ... неотрадная. Видно, что бедность, возведённая в надцатую степень..

Ночью опять наваливается тоска.

— Зачем всё это? Зачем я жив? Как мои там, в той моей жизни? Или их ещё не существует?

— Чтобы понять смогу или не смогу, надо хотя бы попробовать. Выигрыш в лотерее начинается с покупки лотерейного билета.

На медни день у меня состоялось знакомство с моим управляющим.

А как ты хотел, вся эта карусель вокруг вертелась сама по себе? Было руководство, было, и представлял его естественно немец, Краубнер Карл Иванович.

Вот Карл Иванович и просветил меня в том, что крестьяне мои делятся на барщинных, оброчных и дворовых, что отбывая барщину, крестьянин собственными орудиями обрабатывал мою землю, разумеется, бесплатно, по закону — три дня в неделю. А вот находясь на оброке, крестьянин занимается различным ремеслом или извозом, а часть заработка — оброк — он выплачивает мне. Барщина более выгодна, а оброк для крестьянина легче.

Карл Иванович Краубнер, мой управляющий..., вернее, управляющий моим имением..., или моего имения...., тфу ты.... В общим, управляющий имением Ржевских оказался человеком очень интересным.

Вообще-то фамилия его была Граубнер, но так как букву 'г' он произносил мягче, чем это делают русские, слышалось Краубнер. Он был родом из Штутгарта. На вид ему было лет шестьдесят. Он был невысок, поджар и всё время двигался. Этакий живчик, подумалось мне.

Родители его умерли от какой-то эпидемии, когда мальцу было лет 5, поэтому воспитание и образование он получил в монастыре Хирзау, вернее в сиротском доме при местной лютеранской общине. Помыкался в подмастерьях, записался в армию к Фридриху II. В Россию он попал, как военнопленный после Кунерсдорфского сражения в 1759 году, когда ему было 20 лет. После окончания войны бывший военнопленный рассудил, что в разорённой войной Швабии его никто и ни что не ждёт, и остался в России.

Весь прикол, как будут говорить когда-нибудь в Одессе, заключался в том, что в плен он попал как раз к моему батюшке, а тот, выйдя в отставку после бездарно выигранной войны.... Вернее не так... После того, как покойный муж нынешней Императрицы, отдал все плоды победы Фридриху, мой отец вышел в отставку и предложил расторопному неметчику место управляющего в своём имении.

И вот уже почти 30 лет Карл Граубнер, ставший Карлом Ивановичем Краубнером, верно служит нашей семье. Здесь он женился на понравившейся ему дочке отцовского егеря Марьяне, которой отец тут же дал вольную. Здесь же и принял православие, разагитированный местным попиком отцом Ануфрием...

Сюр — когда я впервые услышал имя местного батюшки, чуть не засмеялся — 'Обходя окрестности Онежского озера, отец Онуфрий обнаружил обнажённую Ольгу...'

Здесь у него и сын родился, который сейчас учится в Московском университете на 'дохтура'.

Больше ему с детьми не повезло, да и вообще пошла чёрная полоса — когда сыну было только три года, жена умерла во время родов, и ребёнок тоже умер. Было это, аккурат, в 1771 году.

— Карл Иванович, м-м-м, Вы были дружны с моим отцом?

Он задумался... — Пожалуй да, дружен, но .... Насколько может быть дружен ... э-э-э... — Он замялся, подбирая слова. Видимо 'слуга' ему говорить не хотелось.

— Работодатель со своим служащим?

— Можно и так сказать.

— Карл Иванович, раз Вы были другом моего отца, то надеюсь... Что ж ему сказать? От этого человека я буду зависеть, по крайней мере, до тех пор, пока не научусь ходить. Сейчас все мои (будем уж считать, что мои) ресурсы в его руках. Нет, в его порядочности я не сомневаюсь. Вот весь его вид говорит, что он лучше в убыток себе сделает, лишь бы о нём чего не подумали... Да и в будущем без его опыта, знания хозяйства и местных реалий, не обойтись. — Надеюсь, мы тоже станем друзьями.

Глаза у старика повлажнели.

— Александр Фёдорович ... дык ... Я ж ещё мальцом Вас на руках нянчил.

— А как я Вас тогда называл.