Исправить наркома Ежова

Клиент на бомжа не похож — видно, один из тех 'пешеходов', даже портфельчик в руках из дерматина. Руки, кстати, не трясутся — значит, не на бухло берёт? Бабища запрягла? Возможно. А что, если спросить? На бухло, всё-таки, или до зарплаты?

Я тут же заключаю пари сам с собой: если на бухло — еду завтра к Юрке в Кащенко, пусть обследуют по полной. Сдаюсь, так сказать, на милость врачей. Если же, всё-таки, нет — то и нет. Ежов — так Ежов!

Продолжая наблюдать разводку через окно, я вижу слаженный механизм, которому позавидовал бы Остап Бендер. Механизм по отъёму денег: вот паспорт надёжно внесён в базу, сделаны его копии, которые немедленно оказываются в папках на стендах. Та, что за компьютером, нагибается за чем-то под стол... Ага, там у них сейф!

Мужик опасливо озирается, а рыжая всё тараторит без остановки, отвлекая клиента от ненужных мыслей. Пусть думает, что попал в банк и что коллекторы не станут тыкать его морду в стену через пару месяцев.

Вторая сигарета совсем истлела, обжигая пальцы. Наконец, дверь хлопает, и тень в сером пальто шныряет мимо.

— Эй, мужик! — окликаю я, — Постой!

Тот притормаживает, испуганно оглядываясь. Да не боись, не отберу я у тебя твою пятёрку, или сколько там у тебя... Мне просто надо знать!

Я быстро делаю пару шагов к бедолаге.

— Скажи, тебе сколько лет?

Тот неуверенно мнётся, явно ожидая подвоха. Наконец, решается:

— Тридцать пять, а вам что?

Интеллигентный голос, ну точно — не алкаш!

— Ровесники. Ты же на бухло взял, так?

— Н-нет.

Кажется, он чуточку заикается.

— А на что тогда? Скажи честно! Бабе своей?

— Вам-то какая... — он поворачивается, начиная уходить. — Разница! — доносится до меня.

Нет, я так просто тебя не отпущу, постой!

— Скажешь, дам пятёрку, просто так! — я быстро лезу в карман, извлекая бумажник. — Ну? — пятитысячная купюра возникает в руке.

Сутулая спина вздрагивает, но вопреки посулам, тот убыстряет шаг. Так же не бывает? От халявы отказывается? Быть не может!

Наш диалог привлекает внимание ждущих транспорта — двое бритоголовых парней, возможно, одногруппников тех петеушниц переглядываются, увязываясь вслед.

— Десятку дам, подожди! — не отстаю я, догоняя его. — Ты же за деньгами туда ходил, так вот они, бери! Скажи только — на что деньги?!..

Тот резко останавливается:

— На обезболивающее дочке надо, рак у неё. Всё? Уберите ваши деньги и... — не договаривая, исчезает за углом.

В недоумении я останавливаюсь. Не сказать, чтобы мир рухнул полностью — мало ли чудиков на свете? Но в его картине возникли значительные бреши — оказывается, деньги в таких местах можно брать не только на бухло и продукты! Но если у дочки рак и ты берёшь ей на лекарство тут, у этих мразей — так какого же лешего ты не взял их у меня, просто так?! Ответа нет, и додумать мне не дают.

— Дядь, угости сигаретой?

Рука с купюрой делает попытку нырнуть в карман, за пачкой, а в следующий момент мир озаряется красочным фейерверком! Никогда не думал, что искры из глаз — настолько буквальное выражение.

От удара я падаю навзничь, больно ударяясь затылком, и в следующее мгновение на меня наваливается тяжёлое тело с запахом перегара. Бетонное колено давит в грудь, а чьи-то руки по-деловому опустошают содержимое карманов.

— С-сука деловая... Быстрей, Серый!

— Ребят, да я... — хриплю я. Мне вдруг хочется сказать грабящей шпане, что я почти что Ежов! А он, они же не знают, тоже вышел из улицы, и потому я — почти как они, точно такой же! Свой в доску, а это совсем не по их понятиям, грабить своих! Но вместо слов сжатые голосовые связки рождают хрип: 'Жо-о-о-о-ув...', и новый удар утихомиривает возмущение происходящим. Сознание меркнет, а тело проваливается в небытие.

— Миша, здравствуй! — я вскакиваю из-за стола, спеша навстречу Фриновскому. Более радостной встречи нет для меня за последние дни! Совсем не простые, дни...

За последнюю неделю произошло множество событий, и всё не в мою пользу. Вторая сессия Верховного Совета, утвердившая Берию моим первым заместителем. Назначение моего первого заместителя, Фриновского, наркомом Военно-Морского флота. Начинающаяся немилость ЕГО. Я чувствую её неуловимыми проявлениями, она исходит от стен, от взглядов прислуги, от воздуха, наконец, которым я дышу.

Человек на пороге кабинета дорог мне, как никто, и два года мы идём рука об руку, вместе. Ты был рядом, когда смещали Ягоду. Дышал, жил со мной московскими процессами — Бухарин, Рыков, Зиновьев, Каменев... Готовил и осуществлял арест Тухачевского с бандой предателей — так послужи, побудь рядом ещё немного! Совсем чуть-чуть. Фриновский, Фриновский... Обаятельный толстяк, всегда излучающий уверенность, один взгляд на которого способен сказать, что всё, всё будет хорошо! Опора моя, радость, как же мне тебя не хватало! Сколько же мы с тобой сделали, дорогой ты мой человек!

Обнимаю своего пока ещё зама, как близкого друга. Ну здравствуй же, здравствуй, дорогой! Всё ведь будет хорошо, так? Как прежде?

— Николай Иванович, здравия желаю! — по-военному вытягивается тот.

— Садись, садись, Михаил... — провожаю я его к столу, усаживая. — Садись! Чаю нам!!!..

Наконец, размещаюсь напротив. Загорел, загорел!!! Ну, друг ты мой, давай же, как встарь! Улыбнись, давай свой план, ты ведь умный, уверенный, и мы обязательно удержимся! И никакие Берии нам не страшны, мы всех, всех победим с тобой!!!

— Знаешь всё?

— Знаю, Николай Иванович.

— С повышением, надо полагать?

Тот пристально смотрит мне в глаза. Затем коротко бросает:

— Полгода, не больше.

И многозначительно проводит пальцем под подбородком. И от движения этого, от такого простого жеста мне окончательно плохеет и становится жутко. Потому как относится оно не к новому фавориту, Лаврентию Берии, а к нему. А значит, ко мне. Это конец!

Наверное, я совсем сник, и он это видит.

— Николай Иванович, ты подожди нас хоронить. Поборемся мы ещё, так просто не уйдём. Ковались мы в такой кузнице, что с наскоку нас не схомутать. Повоюем!

— Как, Михаил?

— Слыхал я, Берия в Грузию выехал, сдавать дела?

— Да.

— Две недели я ещё твой заместитель, так ведь, Николай Иванович?

— Так.

— Кто у нас из лишних свидетелей в камерах, Николай Иванович? Из наших?

— Заковский, Миронов... — перечисляю я фамилии.

— Заковского помню, хороший мужик. Это начальник московского, Николай Иваныч? Пили вместе не раз, анекдоты травил шикарные! Жёны даже дружили. Оформим всех 'тройкой' в три дня, с вынесением, так сказать. Лишние свидетели ни к чему, я прав? — подмигивает он.

Они говорят ещё о чём-то, и Фриновский умело подбадривает бывшего начальника срочными расстрелами и зачисткой дел в архивах... А я, наблюдая изнутри Ежова эту картину, вспоминаю слова толстяка Юрки (кстати, поразительно напоминающего собеседника), к которому я, судя по всему, в Кащенко так и не поеду (разве, увезут, но сейчас не об этом): '...Попробуй взять сны под контроль, Колян, иначе под контроль они возьмут — тебя!..'. Магистр Йода, ей-богу! Но, пытаться надо, раз уж попал сюда!

И ещё, я твёрдо помню и знаю одно: разговор этот состоялся двадцать пятого августа тридцать восьмого. До вступления Берии в должность первого зама, но сразу после назначения. В дни, когда для Ежова ничего ещё не решено. Для Ежова, а значит — для меня. Хочу жить!

Так, Коля, поднапрячься! Надо начинать с малого, делая что-то от себя. Приказы отдавать да судьбы решать — это после, для начала подвигай хоть мизинцем от тёзки из будущего! Что, слабо? Что тут у палача на столе, к примеру? Ага — пресс-папье, три древних 'вертушки', какие-то бумаги, пепельница, портсигар... Последнее то, что надо!

Сознание моё немедленно вырабатывает план действий: открыть портсигар, вытянуть папиросу, вставить в рот, прикурить. А спички где?! Хрен с ними, придумаю чего-нибудь. У зама стрельну, в конце концов, на то он и зам. Итак: поехали!!!

Глаза Фриновского неожиданно округляются, едва не выскакивая из орбит. А всё почему? А потому что я, Колян из далёкого будущего, нахрапистыми движениями паралитика пытаюсь выковырять из непослушного предмета папиросу. Та-а-а-а-ак!

— С тобой всё хорошо, Николай Иванович? — наблюдает за мной тот. — Врача, может?

А взять под контроль тебя, Ежов, не так-то и сложно оказалось! Слабенький ты, как посмотрю, даже не трепыхнулась личность. И как только дослужился до маршалов? Или, как там у вас — генеральных комиссаров? Достал я-таки папиросу, урра-а-а-а-а! Так, первый этап выполнен, пусть и не без косяков. Теперь второе: надо чего-то ответить же, да?

— Н-н-н... Н-нет! — отвечаю я голосом всё того же паралитика.

Я говорю, я сам!!! Не Ежов, Костиков!

Со стороны, наверняка, картина выглядит удручающе и вполне вписывается в канву происходящего: несчастный нарком, не в силах перенести утрату зама и крах всея надежд, теряет контроль и сугубо весь такой переживает. Как же: Берия, опала, все дела. И рученьки дрожат и выглядит, аки юродивый — всё из-за того же. Навряд ли такая реакция сильно удивит Фриновского — разве, обеспокоится здоровьем шефа.

Потому я, продолжая наращивать достигнутые успехи, показываю тому, что мне для героически добытой папиросы крайне необходимы спички. Хоть, если честно, те движения больше напоминают демонстрацию вскрытия вен.

Глядя на мои потуги, до того доходит, наконец:

— Не курю ведь я, Николай Иваныч! Спички вон, на столе. С тобой точно всё в порядке?

Не всё. Затылок неимоверно ломит, а лежу я ничком на тротуаре, в подворотне на окраине. И в лицо мне сыплется осенний, прохладный московский дождь.

— Э-э-э, дорогой, совсем день плохой состоялся, ага? — Аминджон даже участливо задрал метлу, будто траурно салютуя. — Хулиган московский нападал, он?

Кивнуть приветливо в такой ситуации возможным не представляется, пусть дворник и действительно, сочувствует. Хочется прошмыгнуть в подъезд, да приложить к фингалу что-нибудь холодное, хотя поможет — вряд ли. А надоедливого таджика послать на слово из трёх букв. Дон, к примеру, вот-вот! Пусть с ним там донские казаки и разбираются, те ещё националисты, кстати! Кто бы с гопотой тут разобрался, к слову...

Всё же, найдя силы кивнуть в ответ, прошмыгиваю рядом — дворник совсем не при чём.

Перед квартирой я долго мнусь — время за полночь, а ключи от дома перекочевали в карманы новых знакомых. Как и портмоне с карточками — благо, новым телефоном я так и не обзавёлся, а машину не глушил. Наконец, решившись, давлю с силой кнопку.

— Папа?!..

Глаза дочки сейчас — последнее, что я хочу видеть. Но взгляд приходится выдержать — такой вот я, убей меня! Только, прошу, завтра, о-кей?

— Всё потом, Наташа! Так бывает.

Та молча смотрит в правый глаз и пулей исчезает на кухне. Разуваясь, я подозрительно вслушаюсь в стук выдвигаемых ящиков — неужто, и вправду, решила зарезать? Родного-то отца? Такому предку, впрочем, наверняка и поделом. Три секунды спустя та возникает вновь:

— Это перекись, а вот мазь от синяков, намажешь на ночь, плотно втирая. Мама три раза звонила, я сказала, ты спишь. Телефон же у тебя сломался, всё правильно? Ужин в сковородке, я спать — у нас физра первым уроком. Чмоки!

Дверь её комнаты захлопывается, а я плетусь в ванную. Мать моя женщина!!! Из зеркала смотрит личность, место которой в лучшем случае в тюряге. Такие в старину селились в лесах, подальше от людских глаз, занимаясь грабежом и творя бесчинства с проезжающими мимо опрометчивыми купцами. А детей могли заиметь, разве что изнасиловав да отпустив восвояси в невероятном душевном порыве репродуктивного возраста купчиху... Мда!

Укладываюсь в ванну, как и люблю — пока вода ещё не набралась (так гораздо приятней), и начинаю приводить мысли в порядок. Итак, что мы имеем?

А имеем мы, Коля, такую вот ситуацию. Ты — настоящий попаданец в прошлое, да-да! Что бы не говорил твой психиатр и как бы не протестовал разум, периодически ты проваливаешься в личность из прошлого, причём, что характерно, на самом закате карьеры этой самой личности. Раз!

Я сдвигаю пальцем ноги бутылку с шампунем, стоящую на полочке. Улыбчивый блондин на этикетке, едва не падая, перемещается от остальных бутылок, становясь в одиночестве. Уже, хорошо. Что дальше? Блондин вопросительно смотрит оттуда, словно ища ответа вместе со мной.

А дальше, дорогой ты мой блондин, ещё невероятней. Этой самой личностью, помимо наблюдения, ты можешь ещё и управлять, как сегодня, пока я лежал в отключке, мы успешно выяснили. Так ведь, эй, белобрысый?

Чувак явно меньжуется, не зная, что сказать, и для поддержки я пододвигаю к нему брюнетку, взирающую с шампуня женского. Или, бальзама — чёрт их знает, что там у этих женщин на полках понамешано. Кажется, ни того ни другого, а ополаскивателя. Пусть его. Итого — два!

Это всё бы ещё ничего, но есть несколько увесистых 'но'. Самое главное из которых в том, что посещаемая мною личность — есть личность одного из самых страшных людей двадцатого столетия. Нет вот, чтобы в Анастаса Микояна какого-нибудь вселяться? Который 'от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича'? Да жить себе преспокойно до глубокой старости. Или Хрущёва, на худой конец, когда он там скончается? В шестидесятых? Будённого, в конце концов?

Уровень воды в ванной почти достиг шеи. Я вспоминаю, как сегодня Фриновский провёл пальцем по горлу, и мне становится не по себе. Если предположить, что время там идёт параллельно со здешним, то...

Блондин с брюнеткой на бутылках внимательно смотрят на голого чувака с кровоподтёком под глазом, отмыкающего в тёплой ванной. Чё уставились, не видели?

Взять хотя бы сегодня, к примеру — как там было? Перед расстрелом Бокого со священником? Уснул я вчера после четырёх, вчера было воскресенье, и это значит... Значит...

Есть! Ежов тоже не работал — выходной, стало быть, он ещё думал, что не на службе и может позволить отдохнуть. И время после четырёх, та-а-а-а-ак... Во сне время идёт по-другому, следовательно, сон я мог видеть вечером и ночью, а потом просто — валяться в небытии, пока не разбудила Наташка.

Затем, Марьясин, значит...

Я выключаю воду и ванная комната погружается в гулкую тишину. Так думать гораздо удобней! Итак, что у нас там?

А там у нас, Колян, если ты об эпизоде с 'перебздуем', висели часы с кукушкой и время они показывали — половину первого. Дня, я отчётливо помню, как из-под штор пробивался свет. И, если память мне не изменяет (а она не изменяет), то на совещании я уснул тоже, где-то в первом часу. Уже, лучше!

Шампуневые брюнетка с блондином восхищённо смотрят на меня, словно говоря: 'не дрейфь, мол, давай, продолжай! Мы все внимание!..'

А что, понимаешь, внимание... Всё просто: флиртовал я с гранатовой швеёй тоже, вечером. Когда отключился в 'Канчеллерии'. Во всяком случае, за окнами там темнело, хорошо помню. Другое дело, какой у них там рабочий день тогда, если весь коллектив стоял в сборе?

Я задумываюсь, вновь обращаясь к шампуневой парочке. Те застыли в недоумении — действительно, откуда фитоняшкам знать, как работали пошивочные ателье в тридцатых годах? Они и слова-то такого не знают, 'тридцатые', для них мироздание началось с изобретением 'Инстаграма'...