Сполиарум

Но сперва я кивнул, отвечая на ее вопрос и она усмехнулась, ведь мы понимали, что иного ответа я дать не мог. В другое время уже только из противоречия тому порядку вещей, что желал считать себя естественным я мог бы отказать ей в убежище, но не сейчас, когда она казалась мне более невероятной, чем пришелец с другой планеты, за которым я подглядывал когда-то, спрятавшись под кустом, чьи ветви больно кололи мне плечи.

Слово "пока", произнесенное девушкой вынуждает меня ревновать, позволяя мне понять, что раньше она пряталась у других и снова сделает это, как только уйдет от меня. Это выглядело объяснимым. Едва ли моя маленькая палата, где я не могу дождаться того, кто займет вторую кровать может стать надежным убежищем. К счастью, я только в качестве глумливого развлечения позволил себе глупую и — я выпускаю это слово для того, чтобы посмеяться — безумную мысль о том, что именно она должна стать моим соседом.

Дверь открывается снова и эти уверенные шаги, сопровождаемые холодными запахами, сквозь которые подобно мертвецу из-подо льда пытается пробиться аромат духов могут принадлежать только врачу.

-Вот ты где! — я услышал торжествующий женский голос, рука в белом халате появилась передо мной и вцепилась в правое плечо девушки, — Идем, время принимать лекарства.

Пойманная, она испуганно и покорно смотрела на врача и я хотел бы поднять и повернуть голову, чтобы увидеть лицо этой женщины, но видел только промежность девушки, прикрытую брюками и сомневаюсь, что под ними есть белье.

Врач тянула ее и она нехотя поднялась с кровати, махнула мне на прощание левой рукой и когда дверь за ней закрылась я снова видел только стену напротив меня, голубую и белую, ее рытвины и пики и так продолжалось до тех пор, пока за мной не пришли, чтобы отвести на ужин.

Я вспомнил об Алене только через несколько дней, когда доктора изменили мою таблицу, из уколов остались два после завтрака, но добавился час под капельницей и таблетки, приводившие к забавлявшему меня обезвоживанию. Мое положение значительно улучшилось, теперь, по мнению лечивших, у меня было достаточно сил, чтобы самому ходить на прием пищи и в уборную, о чем мне торжественно сообщила медсестра, пришедшая утром с градусником.

Во мне самом новость эта не вызвала радости. Несмотря на все жизнеутверждающие обещания врачей, путь от окна до двери моей палаты был одним из самых ужасающих испытаний в моей жизни. Я совершил его для того, чтобы знать, на что способен и на середине обнаружил, что сердце мое бьется слишком часто, вдохнуть воздух я могу только широко раскрытым ртом и остался стоять на ногах лишь потому, что обеими руками ухватился за скользкие стальные спинки кроватей. Отдышавшись, я сел на кровать и громко позвал сестру, но она, узнав о моих затруднениях только ласково улыбнулась и сообщила, что доктор советовал мне уже сегодня выйти из палаты, прогуляться по коридору и заглянуть в зеленую комнату. Под этим странным наименованием, как я узнал позднее, скрывался небольшой зал с колоннами возле стен, заставленный кадками с растениями, стены прикрыты вьюнком, в стальных петлях повисли на них коричневые горшки с цветами, тусклые листья собирают пыль, приманивая ее желтыми пятнами, в сухой земле тлеют окурки, в темных прорехах возле колонн, между квадратными белыми плитками, стоят пластиковые бутылки с водой, расслабившееся тело быстро устает на жесткой кушетке и всему здесь недостает света — растениями и мне, находившему комнату уютной и пытавшемуся читать в благодатной тишине, поселившейся между скучающими тусклыми фиалками и обвисшими, тоскливыми широкими листьями. Несмотря на то, что флуоресцентных трубчатых ламп, отчетливо различимых под матовыми квадратами на потолке, имелось здесь множество, всего усердия их было недостаточно для того, чтобы можно было читать, не напрягая глаза, посему я садился с книгой на мое любимое место перед колонной с длинной спиральной трещиной, находил страницу, читал несколько строк, после чего клал книгу на колени и предавался мыслям и воспоминаниям, чувствовавшим себя очень уютно в пряном электрическом гудении, отдаваясь сладкой кататонии, возвращаясь лишь тогда, когда доносился зов на прием пищи или процедуры.

Теперь мне приходилось самому беспокоиться о себе и, почувствовав необходимость, каковую всегда с удовольствием признавал за своим телом, я направился в уборную. Мне пришлось держаться за стену и я предпочитал делать это левой рукой, медленно перемещаясь в сторону двери, с ужасом представляя, сколько сил мне потребуется для того, чтобы открыть ее и одновременно пытаясь вспомнить, в какой стороне находилось столь желанное для меня помещение. Все мои представления о том, как я навалюсь на дверь и открою ее скорее своим весом, чем силой, отцвели, когда я вспомнил, что открывалась она в другую сторону и, по достижении ее, мной было потрачено немало времени для того, чтобы преодолеть эту подвижную преграду. Уперевшись правыми рукой и ногой в стену я изо всех сил потянул на себя стальную изогнутую ручку, но только с третьей попытки мне удалось приоткрыть дверь достаточно, чтобы просунуть в образовавшийся проем ногу и далее уже с ее участием создать пустоту достаточную для того, чтобы все мое тело смогло протиснуться сквозь нее.

В коридоре, где было светло и прохладно, я вдохнул свежий воздух и мне показалось, что он придал мне сил. Прошедший мимо меня врач, мужчина в белом халате поверх синего костюма не уделил моей персоне никакого внимания, ступая слишком для того целеустремленно. Держась за шероховатую стену, я направился в левую сторону, подобный древнему мореплавателю без компаса, берега и звезд, вынужденному ориентироваться лишь только по вкусу воды, с трудом обходя кресла и диваны, стоявшие в коридоре, самыми кончиками пальцев касаясь стены, радуясь тому, что двери других палат были закрыты и мне не пришлось лишаться опоры. Неожиданное затруднение возникло тогда, когда я обнаружил, что уборная находилась с другой стороны, знакомая мне светло-голубая дверь оказалась в нескольких шагах от меня и я некоторое время стоял, прислонившись спиной к стене, прижав к ней ладони, собираясь с силами, после чего несколькими шагами, покачиваясь и размахивая руками преодолел пугавшее меня расстояние, обрушившись на дверь так, что она загремела подо мной и я испугался, что кто-либо из персонала прибежит для того, чтобы выяснить происходящее и наказать меня. По неведомой причине мне казалось, что произведенный мной шум принудит их к некоему наказанию, что он достоин того, но никто не появился и я почувствовал себя преступником, скрывшимся с места преступления так, что никто не заметил его и получившим от этого больше удовольствия, чем от самого деяния.

Эта дверь, к счастью, открывалась внутрь, но я успел подумать о том, как буду выходить обратно, понимая, что сил у меня будет еще меньше, ведь с каждым мгновением исчезали они. Впрочем, совсем иные ощущения занимали меня в ту минуту и я, отметив, что здесь голубая кафельная плитка на стенах и полу казалась более новой и блестящей, чем в процедурных кабинетах, устроился над унитазом, покрытым коричневыми пятнами и желтыми следами высохших капель. Воздух здесь был прохладным и свежим — маленькое окно напротив входной двери было открыто настежь, но едва ощутимый привкус сигаретного дыма блуждал в нем,

Закончив потребовавшее от меня многих сил упражнение, я, к своему счастью, обнаружил на картонной белой перегородке рулон грубой туалетной бумаги, о котором не подумал заранее. Конечно, если бы я собирался в клинику или имел посетителей, я доставил бы сам или немедля попросил бы их снабдить меня всем из списка совершенно необходимых в таком заведении вещей, при условии, что мне позволено было бы иметь их. Обладая некоторым опытом я знал, что мне может понадобиться и туалетная бумага была едва ли не первой из всего. Брезгуя прикасаться к гладким стенам, я не без труда доставил себя к раковине слева от двери, над которой тускнело стальное зеркало, вымыв руки маленьким куском желтого мыла и мутной водой, взглянул на него и увидел лицо, не соответствующее моим воспоминаниям о себе.

Прежде всего, светлые волосы были у меня только тогда, когда я красил их в тот цвет. Лицо мое помнилось мне не таким узким, брови должны были быть шире, глаза же раньше виделись зеленовато-карими, но никак не серыми, да и казалось мне, что я был несколько старше.

В изумлении всматриваясь в отражение, я вспоминал то, что читал о повреждениях головного мозга. Единственное пришедшее мне в голову заключение состояло в том, что я вижу перед собой капризную галлюцинацию и в этом случае болезнь либо была в самом начале своего развития, либо травма была незначительной и едва ли сулила дальнейшее ухудшение состояния. Нужно отдать должное моей сообразительности, я допустил, что те мои воспоминания, где у меня был другой цвет волос и глаз не меньше заслуживали того, чтобы считаться лживыми видениями, но это немногим меняло суть происходящего и нисколько не улучшало мое положение. Одно из двух представлений было ложным и я, неспособный определить, которое именно следовало считать таковым или выбрать какое-либо из них, находя в каждом из них приятное и привлекательное, замер в недоумении. Внимательно изучая себя в зеркале, тщательно оценивая себя в памяти я не мог придти к решению о том, какая из личин была более правдоподобна, более достоверна, больше, чем вторая заслуживала того, чтобы считать ее истинной и понимал, что в данном случае было бы ошибкой сообщать о своем открытии врачам, так как это могло надолго задержать меня в этом заведении, где я находился отнюдь не по собственному желанию. Обе вероятности представлялись мне одинаково привлекательными и я не только не имел каких-либо доказательств того, что одна из них является истинной, но и неожиданно для себя пришел к выводу, что среди них может и не быть таковой. Все они могли быть искренними иллюзиями, старающимися убедить меня в том, что казалось им выгодным и я должен был соблюдать осторожность для того, чтобы не оказаться в их власти. Всмотревшись в зеленоватую сталь, слегка искажавшую мои черты как и все остальные ровные линии, я отметил глубоко впавшие глаза и темные синие пятна под ними, что не понравилось мне, но совершенно очевидно являлось следствием воздействия препаратов. Я не мог сказать точно, сколько уже пробыл в больнице, но был уверен, что за это время, как то случалось обычно, поправился на несколько килограммов, дополняя тем самым ощущение слабости слишком самовлюбленной, чтобы я мог не влюбиться в нее и сам. К счастью, никто не вошел в уборную, когда я находился здесь, никто не помешал мне рассмотреть себя и я убедился, что даже предоставляемое зеркалом выглядело вполне удовлетворительным для того, чтобы я мог счесть его мной, видимым другими людьми. Мне было необходимо точно знать, как я выгляжу для того, чтобы в разговоре или случайном взгляде иметь в качестве союзников красоту или уродство свои, привлекательность или отсутствие таковой, мне было необходимо знать, какими становятся мои глаза, когда я щурюсь, как выглядят мои губы, когда я улыбаюсь или прикусываю их, что меняется во мне, если я закрываю один глаз, поднимаю брови или опускаю подбородок, с какой стороны я выгляжу красивее, ведь каждое из тех изменений и движений могло стать способом воздействия на собеседника, противника или друга и я должен был в наибольшей подробности знать все из того, к чему мог обратиться в случае нужды. Что касается моего заключенного среди воспоминаний образа, то лишь умозрительно мог я обнаружить слабые стороны его, но все же, успокоившись перед зеркалом и закрыв глаза, попытался обнаружить в памяти как можно больше зеркал, чтобы в случае необходимости применить очарование и этой своей внешности, внушить посредством ее отвращение или страх.

Обратный путь в палату занял у меня намного больше времени и я был вынужден дважды останавливаться, садиться в мягкое низкое кресло для того, чтобы отдохнуть и набраться сил. Мимо меня проходили врачи и медсестры, но только один был замечен мной пациент — высокий, обритый налысо мужчина, в светло-зеленой пижаме, вышедший из двери слева от занятого мной кресла, насмешливо посмотревший на меня, вращая между пальцев сигарету и удалившийся прочь, по направлению к туалету. Я хотел было проследить за ним, но усталость черными бабочками закружилась передо мной и проснулся я уже от того, что медсестра трясла меня за руку, лежавшую на широком подлокотнике.

-Вставайте, к вам посетитель.

Это меня удивило и не обрадовало, я не хотел никого видеть и разговаривать с кем-либо, тем более из числа моих родственников. Кто-либо другой вряд ли пришел бы ко мне. Во времена, когда у меня были те, кого я называл друзьями, никто из них не приходил ко мне даже если я лежал в клинике по собственной воле, всегда находя возможным сослаться на то, что и мной самим было признаваемо как значимое.

Медсестра помогла мне встать. Поднимаясь, я случайно сжал рукой ее предплечье и оно оказалось таким мягким и жидким под бледной кожей, что я почувствовал тошноту от этой суетливой податливости и только любопытство и привычка в дышать медленно и глубоко в таких случаях помогли мне удержаться и не извергнуться на пол, блестящий оставшимися после швабры влажными кольцами.

Поддерживая меня, сестра прошла мимо двери, через которую я выходил для той странной процедуры, открыла изогнутым стальным ключом дверь в конце коридора, чтобы оказаться в маленькой комнатке между двумя дверями, притворила первую, открыла вторую, пропустила меня и закрыла ее за мной.

Я сел за маленький желтый столик, покачивающийся на стальных ножках и, чувствуя пресытившуюся тоску, уделив несколько секунд исцарапанному пластику, в котором расплывчатым пятном отражалась яркая лампа, поднял взгляд на сидевшую напротив меня девушку.

Одетая в черное, она, положив левую ногу на правую, покачивала поднимавшимся до колена, покрытым размытой грязью сапогом на высокой платформе, стальная пластина поблескивала на его носке предвещающей чуму звездой. Положив руки в кожаных перчатках на край стола, она откинулась на желтую спинку стула, глядя на меня так, как если бы я был известным серийным убийцей, а она моей поклонницей, притворившейся журналисткой только для того, чтобы увидеться со мной.

Влюбленный страх в ее глазах мог бы уверить многих, что я был ее насильником, вернувшимся к ней после случившегося, добившимся ее прощения и любви, неловкая небрежность в движениях головы, сомнениях извилистых губ любому врачу подсказала бы о недавнем отравлении дешевой мятежностью и я улыбнулся, встретив все столь знакомое, не желающее изменений, не способное отдать свое место тому, что могло быть более достойным его.

-Я принесла тебе вещи. — опустив руку за спину, она подняла и бросила на пол возле меня небольшую черную сумку, в голосе ее кружились настороженность и любопытство, злобная скорость слов казалась намеренным союзником той наигранной ее бесчувственности, в которой она всегда так хотела убедить меня. Соединив на столе пальцы я смотрел на нее с тем, что должно было выглядеть насмешливым терпением.