"Взгляд с другой стороны"

Иллиан, чувствуя себя старой и уже опытной лабораторной крысой, сидел в кресле с визором на глазах, вглядываясь в калейдоскоп узоров, и добросовестно старался сконцентрироваться. Согласно инструкции, через три-пять минут должно было наступить состояние транса, и, хотя сама затея не вызывала у него особого доверия, но возможность оправдаться была слишком ценна, чтобы ее упускать. Если Грегор не верит ему на слово, быть может, императора убедит техническое заключение экспертов? Он и так потерял на пребывание в тюрьме две недели, в течение которых мог бы подгонять, торопить и дергать свою агентурную сеть, добиваясь хоть какого-то ответа от мальчишки Форкосигана.

Чего он действительно не ожидал, так это приступа мигрени, скрутившего его столь стремительно и мощно, что рука сама сдернула визор, без участия сознания.

— В чем дело? — одернул его следователь.

Иллиан выпрямился, моргая. Боль, настолько резкая, что вышибла из глаз слезы, быстро отступила, отставив после себя только недоумение. Он быстро пролистал чип, восстанавливая в памяти события многолетней давности — нет, ничего похожего не вспоминалось. Может, просто шею свело от напряжения?

Три попытки, одна за другой, успехом не увенчались и не доставили ему ни малейшего удовольствия: к мигрени добавились сердечные спазмы — нечто новое в практике человека, все медкомиссии проходившего на отлично, — и, что совсем уж ни в какие ворота не лезло, ощущение панического страха. Впору было бы заподозрить изощренную дезинформацию и ловушку в госпитальной выписке, если был бы хоть малейший смысл подделывать затерянный в глубине архива документ.

Следователь недовольно рявкнул на дежурных медтехников, те не остались в долгу, тыча световым пером в какие-то графики. "Психокоррекция", "блокировка", выхватывал Иллиан отдельные слова из спора, пока сидел, зажмурившись от яркого света и пользуясь передышкой.

— Вы когда-нибудь ранее подвергались гипнозу, капитан? Эй? — услышал он раздраженный оклик и открыл глаза.

Тайна настолько старая, что представляет только исторический интерес...

— Да, конечно, — ответил Иллиан. — Я был запрограммирован на прямые доклады по голосу и кодовому слову императора Эзара.

— Да что же вы мне голову морочили! — возмутился следователь.

— Я же говорил, что у него блокировка, сэр, — почти радостно отозвался один из медтехников. — Наши же психологи и ставили, наверное. Узнаю почерк.

Он развернул данные на переносном комме, и специалисты сбились возле изображения в кучу, размахивая руками. Через десять минут, когда Иллиана уводили, они все еще спорили.

* * *

Прямые доклады.

Двадцать лет назад обычно это бывало так.

... Он полусидел-полулежал в кресле, с расстегнутым воротом, точно жертва обморока, — все возражения против того, что не по уставу младшему офицеру рассиживаться в присутствии главнокомандующего и сюзерена, оный главнокомандующий отводил раздраженным взмахом руки, пока расхаживал по кабинету, что-то бормоча себе под нос. В голове у лейтенанта Иллиана царила ватная пустота, лоб был мокрый, в горле пересохло, а хроно показывало на два-три часа больше, чем было, когда он опустился в это кресло.

Император сразу предупредил его, что, раз уж есть такая возможность, он хочет получать сырую информацию. "Если дурак, можешь обидеться на недостаток доверия", усмехнулся Эзар. "Если умный, гордись. Ни у кого больше доступа к тебе не будет, обещаю. С собой унесу". Может, более честолюбивому парню роль живого магнитофона и претила бы, но Иллиан лишь испытывал смущение от того, насколько... личным и неуставным получалось такое исполнение долга. Сперва испытывал. Потом перестал, конечно.

Сейчас Иллиан глядел на себя тогдашнего с веселым изумлением. Он служил уже третьему по счету повелителю Барраярской империи, и каждый раз отношения складывались совершенно по-разному. Многомудрый император вызывал у молоденького лейтенанта восторженное благоговение и... ладно, дело прошлое. Но включаться по его и только его приказу, как лампочка загорается по щелчку выключателя, было не обидно.

Капитан Негри одобрительно кивал. Единственный удачный экземпляр изо всей партии добровольцев, отправленных на Иллирику, оправдал вложения и работал, как положено; подчиненный был проверен, испытан и заслужил снисходительную похвалу. Зачем именно императору нужен ходячий магнитофон, Негри просто не задумывался. Но, как потом выяснилось, режим секретности обеспечил по полной программе. И, вероятно, оставался после смерти своего повелителя единственным человеком, знающим, как именно было зафиксировано в сознании Иллиана кодовое слово. Эйрел как-то много позже обмолвился, очень вскользь, что Негри предложил ему передать полную информацию по "проекту Саймон Иллиан", на что новоиспеченный регент решительно распорядился материальные носители уничтожить и тему считать сданной в архив с грифом "перед прочтением сжечь". Вскоре капитан погиб. Так что теперь ключа к его голове не было ни у кого.

Не считая одного человека. Самого Иллиана.

"Может ли бог создать такой камень, который сам не может поднять?" Способен ли эйдетик не запомнить сказанную тем самым человеком ту самую фразу (а к ключу прилагалась и визуальная составляющая, для пущей надежности), которой его вводят в гипнотический транс?

Своей самой большой слабостью Иллиан искренне считал любопытство, даже сейчас, что уж говорить о молодости. К тому же тогда он был полон пиетета перед своим великим начальством в двух лицах и честно полагал его умнее себя; следовательно, все упущения и "дыры" в приказах, которые он способен был раскопать, проистекали, по его мнению, исключительно из их снисходительного позволения, а значит, все, что не было напрямую запрещено (законом, приказом и Уставом), было разрешено. Вот почему, однажды, имея в своем распоряжение свободный от дежурства вечер — император отбыл в летнюю резиденцию, а секретаря по какой-то причине взять с собою не пожелал, — он сосредоточился, вырезал из памяти кусочек записи за четко определенное время и мысленно проиграл его перед своими глазами.

Очнулся он тогда из-за того, что его крепко и очень больно держали за ухо. Держал лично Негри. Небо за окнами уже серело рассветом. Шея ныла — сперва он подумал, что затекла, но попозже обнаружил там след от инъектора. Синергин, наверное. Результат эксперимента можно было бы расценить как положительный, если бы не выговор "за халатность" в личном деле, не распухшее ухо и не свирепый разнос, устроенный ему через пару дней вернувшимся Эзаром. Ввести себя в транс он определенно умел, и легко. Неразрешимой проблемой оставалось вывести. Даже если он бы мог выдернуть нужное стоп-слово из памяти (а Иллиан не был уверен, как именно пишет данные чип, когда он сам спит, находится под гипнозом, в коме или беспамятстве), то мысленно произнести его было "некому".

С той поры он хранил это знание в самом дальнем уголке своей памяти, как маленькую неприличную тайну. Его память не принадлежала ему не просто потому, что в нее было вложено достаточно имперских марок, чтобы вооружить легкий корвет. Но её все еще можно было вывернуть наизнанку, точно мешок, вытрясти содержимое, одним лишь приказом сделать его беспомощным и не способным себя контролировать на достаточно долгий срок. И это не радовало, несмотря на то, что тайной владел он один.

Но если по цепочке размышлений когда-то прошел молодой лейтенант СБ, что помешает сейчас сделать те же выводы опытным дознавателям из следственной группы? Слово зафиксировано в протоколе, а усердия им явно не занимать; Иллиан и сам не поставил бы на такое расследование человека, неспособного рыть носом землю и вгрызаться в брусчатку Главной площади в поисках данных.

Сумеет ли он все отрицать?

До сих пор Иллиан не лгал на этом следствии ни словом. Но что будет, если, не дай бог, молодой император спросит его, способен ли он сделать ему такой же прямой доклад, как некогда делал для его деда? Император, которому он предан, но которому не доверяет? Смеет ли он сам нарушить то обещание, которое дал ему некогда старый Эзар — "только я, и больше никто"? Он больше не был новичком, стажером, юным младшим офицером. Он — Саймон Иллиан, воплощение Глаз Гора, глава Службы безопасности Империи. Опора и Голос Грегора Форбарры, даже если тот больше ему не верит. Правая рука Эйрела Форкосигана, даже если ничем не может ему из заточения помочь. Что ему теперь делать?

Временно отставной шеф СБ Иллиан сидел в камере после неудавшегося допроса, разглядывал бесстрастный белый потолок и не знал ответа.

* * *

Следствие не отступилось от заманчивой идеи гипнотического допроса, как выяснил Иллиан уже назавтра. Он не знал, благодарить ли ему небо за то, что его дознавателям не удалось додуматься до изощренной идеи самогипноза, или проклинать за их более неуклюжие прямые попытки. Очевидно, от записей психологов, проводивших его обработку двадцать лет назад, сохранились лишь обрывки, но это не мешало полковнику армейской СБ претендовать на лавры археолога, пытаясь собрать целое из отдельных черепков.

Призыв следователя к воинской стойкости капитана Иллиана или его преданности Империи прозвучал откровенной демагогией и ничем не помог; под дозой транквилизатора Иллиан честно терпел, стиснув зубы, пока было возможно, но тем эффектнее оказалась слепая паника, в которой он вывихнул себе запястье, выдрал руку из недостаточно тесно затянутых ремней и своротил челюсть неудачно подвернувшемуся технику. Все это сопровождалось воплями, что он не подопытный кролик, и черной руганью, усвоенной еще в пору уличной, а затем и казарменной юности. Выдирался Иллиан из своих оков с упрямством берсерка, и полковник, самым цензурным из доставшихся которому эпитетов было "вивисектор с руками из жопы", в отчаянии схватился за парализатор.

Когда Иллиан очнулся, он лежал на своей койке, глаза ему резал яркий свет потолочного плафона, запястье в медицинском фиксаторе болело, но тошноты, по крайней мере, не чувствовалось. Сверившись со внутренним хроно, он обнаружил, что времени уже десять утра, а почесав зудящее предплечье, обнаружил там как минимум две отметины от пневмошприца. Понятно — синергин и, скорее всего, снотворное, удержавшее его в койке до утра и избавившее от постпарализационной дрожи.

Иллиан всегда считал себя человеком крайне выдержанным, и случившаяся буйная истерика для него самого стала неприятным сюрпризом. Он, морщась от стыда, просмотрел вчерашнюю запись заново, и решил, что хорошо в ней было лишь одно — он не успел разрыдаться.

Наверное, стоит извиниться перед полковником, хотя бы формально. Два наиболее очевидных способа заставить подследственного говорить правду — выкрутить ему руки по-старинке или вкатить наисовременнейшую дозу фаст-пенты — у следователя отобрали. Очевидно, что тот пытался теперь выкрутиться, как мог, подстегиваемый требованиями сверху о скорейшем продвижении дела. Иллиан, которому за свою карьеру не раз случалось вытрясать сведения из интересующего его субъекта, испытывал к следователю нечто вроде сочувствия. Вроде. Очень отдаленно. И не отказался бы поменяться сейчас с армейским полковником местами, какие бы трудности у того ни были.

Неутихающее чувство иррациональной обиды ворочалось где-то на периферии сознания, и с этим надо было заканчивать. Пожалуй, холодная вода и гимнастика если не помогут ему вернуть самоуважение, то хотя бы встряхнут мозги. Иллиан поднялся, ощущая, что все тело затекло и спина ноет, и подумал с раздражением, что пятьдесят лет — уже не двадцать. Редкая и неприятная для него мысль, которую он машинально отогнал в дальний угол сознания. И сосредоточился на насущном.

Он только успел покончить с утренней едой (каша гречневая с мясом, саморазогревающаяся, рацион военного образца, артикул сто восемь жэ дробь шестнадцать, и пластиковая колба с чаем, едва теплым, чтобы заключенный не попытался превратить кипяток в оружие или навредить себе самому), как в двери лязгнул замок. Иллиан поморщился — хотя бы на четверть часа свободного времени перед допросом он рассчитывал, но распорядок дня арестанта не в его власти. Интересно, что сегодня? Тугая повязка на вывихнутой руке позволяла было надеяться, что попыток его привязать больше не предусмотрено, но Иллиан всерьез не рассчитывал на такую мифическую вещь, как гуманизм спецслужб.

Порог его камеры переступил, однако, не конвойный, а незнакомый майор в повседневной зеленой форме. Волосы темно-русые с проседью, сложение плотное, избыточный вес в пределах нормы... прищурясь, Иллиан разглядел в петлицах вместо армейских скрещенных мечей или привычных Глаз Гора медицинскую змею над чашей. Психолог или военный хирург, интересно?

— Доброе утро, капитан Иллиан, — умеренно приветливо поздоровался врач. — Полагаю, вы не очень рады меня видеть, но... не уделите ли мне немного времени?

— Как обычно, не возражаю, — отозвался Иллиан сухо. — В следовательском кабинете. К чему такое отступление от процедуры, майор?

— Боюсь, я нечетко выразился, а вы меня превратно поняли, — чуть отступил медик. — Допросы я оставляю тем, в чьи обязанности оно входит. Я здесь затем, чтобы определить ваше физическое состояние. — Военврач позволил себе усмехнуться. — И побеседовать заодно. Я же не коновал, чтобы осматривать пациента, не переговорив с ним.

Разговор разговором, но врач не присел на противоположную койку, ранее удостоенную прикосновением императорского седалища. Надо будет потом уточнить в хозяйственном отделе: две койки в камере, рассчитанной в основном на одиночных заключенных, сделаны специально для приватных бесед, или это рудимент времен Юрия? Насколько утверждала статистика, за время службы Иллиана здешний тюремный блок не бывал заполнен даже наполовину, не исключая и месяц после фордариановского мятежа.

Итак, переоценили ли они степень его дезориентации или просто считают, что он пожелает облегчить душу после вчерашнего конфуза?

— Я в порядке, — твердо заявил Иллиан, пожал плечами и добавил, чтобы поставить все точки над i: — О случившемся я сожалею... в той мере, как могу за него отвечать.

— Я тоже, — моментально подтвердил майор. — По итогам вчерашнего... инцидента было принято разумное решение предоставить вам передышку. Могу лишь заверить вас, что никто не был заинтересован в том, чтобы причинить вам физический ущерб. Однако его причинили.

Как вежливо. И тонко: прислать врача извиняться за промахи следователя. Медик как-нибудь переживет дозу фирменной иллиановской язвительности, подвергшейся возгонке и конденсации в условиях одиночного заключения. А не переживет, так отплюется за дверью камеры.

— Еще бы, команды переходить к физическому воздействию пока не было. А была бы, начали бы с более радикальных мер? — хмыкнул Иллиан, сам не замечая, что плотно прижимает к животу пострадавшую руку, словно пряча ее от непрошенного визитера.

— Все, на что я могу надеяться, так это на то, что этой команды и не последует, — отрезал врач. Обиделся или подыграл собеседнику? Говорят ведь, что больших циников, чем врачи, еще поискать. Разве что среди СБшников. — Так что же, мы можем начать? Это всего лишь медосмотр.