Мотыжкин

Мы постояли немного, экран информационного табло медленно погасло. Пошли дальше. Дорожка была прямая, но мы постоянно отклонялись от прямого пути, отвлекаясь на интересные памятники. Я тут уже лазил, но после моего последнего посещения Стас значительно продвинулся, а для Наташи это место вообще стало каким-то открытием. Чем дальше мы продвигались, тем все больше она о чем-то задумывалась и прямо на глазах грустнела.

— Ты знаешь, Мотыжкин, от всех этих людей ведь практически ничего и не осталось. Пара строк, какие-то обрезке из архивов, трудовые книжки, фотографии, личные странички в интернете. Но ведь это все...все это лишь прах из их прошлой жизни...

— Ну да. С людьми так все и происходит. Прах к праху.

— Да...

— И никакой любви — обрати внимание. Где вся эта романтика и твои любимые сопли? Ничего тут нет. Кроме строчек вышла замуж и развелась, только дети появляются. Все остальное сугубо скучные подробности бытовухи, различное степени бытовухости. Прекрасно обходясь без удивительных историй, в которых два сердца соединяются в моногамном пространстве.

Наташа не стала мне ничего выговаривать, только вздохнула. Решила, значит воспринимать мои подколки, как неизбежное зло. Возможная реакция. Возможная, но странная. Сегодня разбирая дело одного психопата, я все пытался понять, что меня во всей этой истории с ней беспокоило. Парень-то её Матвей, свят солнышко, мутный и непонятный, но все его дерганья можно объяснить дурацкой идеологией и обыкновенным юношеским спермотоксикозом. А вот девушка вела себя странно. И вызывающе. Договор это странный. Я-то повелся вначале, а вот когда подбирал, куда бы малолетку повести, чтобы и педагогической пользой и мозги ей не затрахать, ибо развлекая — обучай, так прямо измучило меня этот вопрос. Какого хрена ей во всем этом? Обычная реакция подростка на все нравоучения — послать такого рецензента на хуй да еще постараться ногой пнуть побольней. И уж точно не вступать в переговоры и составлять документы сомнительной юридической силы.

— Ты для этого и привел меня? Чтобы я осознала, что все красивые романтические истории крутятся вокруг великих?

— Осознала? Тебе, чтобы это осознать, надо попасть на кладбище? — сказал я. Ну обидно мне стало. Столько усилий и такие нелепые выводы. — Нет. Мне просто хотелось, чтобы ты увидела чудеса, которые недоступны простым смертным.

— Только образованным?

— Только умным. Можешь эксперимент провести, приведи сюда своего Матвея. Боюсь, что единственное, что он увидит, это скамейку около той статуи плакальщицы. Потому что девку на спину удобно завалить. Только светло тут слишком. Но если девушка согласна.

— Матвей не такой, — не согласилась девушка, просто сказала, не споря, просто сообщая. — Он действительно мир изменить хочет.

— Удивила! Мы все хотим. И Стас вот тоже хочет, поэтому и занимается этим. Многие считают что фигней откровенной занимается. Но вот... — я показал на статуи.

— Пойдем дальше, — тихо предложила она.

— Ага, — согласился, — Стас знает, что я не сразу у него появляюсь, обязательно прогуливаюсь, но вряд ли ожидает столь долгой прогулки.

Уж не что на меня нашло, но я протянул ей руку. Она осторожно положила свою маленькую тонкую руку в мою ладонь. Дальше мы шли молча. Только у самого склепа, Наташа задержала меня на секунду и спросила:

— А как ты с ним познакомился? Со Стасом?

— Он ученик отца, — со смехом признался я. — У нас один враг.

8

Называя отца своим врагом, я всего лишь пытаюсь обмануть самого себя. Занятие бессмысленное, честно говоря. Было бы справедливо, хоть как-то все объяснить. Самому себе опять же. Только это чертовски сложно. Вот даже когда Наташа попросила меня: 'Расскажи о своём отце'. Я послал её культурно с такими просьбами, но из мыслей его выкинуть уже не смог. Сильная личность, епть. Когда несколько лет назад он жиденько обосрался с каким-то унылым подростком трахающего в подвалах старушек спелёнатых скотчем, я уже решил что имя его окончательно исчезнет из моей жизни. Во мне не было ни грамма злорадства, проколоться может каждый и то, что истеричные журналисты всосались в историю результат скорее временной засухи новостей и его собственного самодовольного продавливания себя и своей теории через все средства массовой информации, чем ужасности его проступка. Никто никогда не может уследить за всеми своими учениками. Обязательно найдется овца, которая испортит анкету. Так устроен мир, Но к моему удивлению он исчез только из телевизора. В остальном моя жизнь избавлялось от него и очень-очень медленно, мучительно я бы сказал. Знаете как у классиков: 'он мучительно блевал старым миром'. Так и я. И это при том, что мы не встречались с черт знает какого времени. Как я подозреваю хрень эта никогда и не кончиться. Ни его погружение в могилу, ни моё — не спасёт. Последним гвоздём в крышку моего гроба будет сказанное на гражданской панихиде заунывное 'известный сын великого отца'. И тогда я бы обязательно попытался восстать из мёртвых, чтобы донести всему человечеству несколько простых мыслей. Первая — я не считаю его таким уж великим, во вторых, я точно знаю, что он не мой отец, и, наконец, в третьих — он меня слишком утомил ещё при жизни, чтобы терпеть его присутствие на собственных похоронах.

Начну с первого пункта. У него была теория. Из неё вытекала великая цель. Хотя некоторые утверждают наоборот: из его великой цели была высосана теория. Все потому что теория была настолько простой, что могла быть только либо гениальным озарением, либо великолепным разводом лохов. Тоже гениальным собственно. Если отбросить научную и псевдонаучную шелуху, которой её успел покрыть как сам отец, так и его последователи, то все сводиться к простой и доступной формуле: человеку надо бороться. Особенно подростком. И обязательно с каким-то злом. Если человек с этим злом не сражается — он начинает сражать с добром. Если и на добро у него не встает, то превращается в овощ с атрофированным гражданским чувством. Проблема только в том, что, по мнению моего отца, борцов от природы — незначительный процент. Все потому, что страсть борьбы проистекает из-за нарушенного инстинкта самосохранения. Если с ним у человека все нормально, то будет он сидеть в своей конуре и не высовываться. Борцы же... Они толкают нашу цивилизацию вперед, они же её тормозят. Они её строят, и они же разрушают. В общем, они такие крутые и важные, что обосраться можно. Отсюда отец вывел множество красивых идей, в большинстве которых мне видятся всяческие остатки от построений Ницше и прочих фашистов. Однако главное, что и стало каркасом его религии, стало применение его теории в школе. Педагогика прошлого отцу показалось слишком глупой и легкой. В мире, где людям не надо бороться с природой, экономикой и обществом борьба оказалось не нужна. Типа даже врага завалящего не завести, куда уж там до настоящих битв. Человечество плотно улеглось в диваны и дальше интернета и телевизора не вылезает. Ужас, кошмар, вялотекущий апокалипсис!

Понять это и дальше все просто. Настоящий педагог, по мнению моего отца, это не тот, кто учить жить. Это фигня делов! Этим еще в греки, которые древние, промышляли. Настоящий педагог учит человека преодолевать трудности. И отец предложил учителям не чесать свою задницу, а самим создавать людям проблемы. От маленьких, до больших. От личных до глобальных. Тянется младенец к сиське — нечего его ублажать, пусть еще и поползет, аукнет как-то помелодичней, еще что-нибудь. А сиську в следующей раз еще дальше отодвинем, чтобы и полз, сука, дольше и аукал громче. Что-то в такой системе есть. Только на издевательствах над сосунками мой отец не остановился. По планам должны были пострадать все, кого еще можно было воспитывать. Идей у отца было много: от кражи игрушек в детских до перманентных революций. Официально понятное дело Министерство образования послало его куда подальше. Даже отметку в личном деле сделали, чтобы никогда выше старшего учителя не поднялся. Только начхать ему на все это было. В наше время такая беда с идеями, так давно ничего умнее постмодернизма не придумывали, что идеи отца просто взорвали мир. Сначала учителей, потом философов, а уж затем всех остальных. Даже жвачные наши от телевизора не отлипающие и те всколыхнулись, после нескольких ток-шоу. Его сразу обступили последователи и другие жополизы. Как тут моче в голову не ударить?

Вот так появился я. Из-за этой самой мочи, временно затмившей разум. Он тогда жил с моей матерью. Он тогда уговорил мою мать зачать ребенка из какой-то дикой смеси. Коктейль сперм — я иногда так себя называю. Он захотел вывести идеального борца, лучшего покорителя проблем. Только скоро разочаровался и во мне, и в генетике, и генах. За первые пять лет своей жизни я никак себя не проявил. Победитель из меня не получился. Тогда отец позвал меня к себе в кабинет, усадил напротив и вывалил. Что он не настоящий отец, что я создан, что должен был соответствовать, но не соответствую. В общем много он мне тогда наговорил, только нехрена я не понял, кроме того что чем-то его обидел. Пошел к матери, рассказал. После этого мой уже заслуженный отец вылетел из нашей семьи в течение суток. Что ему там мать говорила, я не знаю, но видимо нашла аргументы. С тех пор он её избегал. А вот мне не повезло. Меня он продолжал лечить. Не всегда в открытую, частенько исподтишка, как бы не навязчиво. То с мои учителем поболтает и меня отправят на практику в кукую-то жопу. То с гороно договориться и мне какой-то дополнительный чиряк на задницу организуют. Чувствовать, что твоя жизнь контролируется и постоянно анализируется — то еще удовольствие. При этом не важно, что я давно получил аттестат зрелости и тоже достиг неких вершин. И это в третьих.

Вот только ненависти никакой во мне нет.

9

От Стаса мы вышли поздно, когда детский комендантский час уже начался. Пришлось вызывать такси. Хотя душа и требовала неспешной ночной прогулки по замершему в тишине городу. Единственное: вышли чуть раньше на углу, около поста и, поздоровавшись со скучающими дружинниками, медленно пошли по аллеи. Обратную дорогу Наташа молчала. Я тоже. Устал, да и никакого желания говорить уже не было. Весь вечер мы со Стасом развлекали Наташу, обсуждая современное искусство во всех его проявления и бесцензурном безумии, возобновляя попутно наш вечный спор о том, где оно должно заканчиваться. Это было весело даже мне. А теперь меня настиг привычный откат после таких посиделок, когда в выпитое вино начинает стучать в голове, а ноги тонут в чем-то мягком и сонном. Я остановился, запрокинул голову и посмотрел прямо в лицо огромному звёздному небу. В детстве у меня были сложные отношения с небом, близкие, я бы сказал. Я мог часами наблюдать так медленно, глотая солнце, пробираются облака. Они бывало торопились куда-то, толкая друг друга, а иногда плелись словно их перегруженные грузовики. Иногда их не было вообще. На всем огромном небе — ни облачка, только черные точки птиц. Это было не так интересно, но тоже вполне смотрибельно. Хуже когда их было слишком много и они забивали небо собой до тех пор, пока оно не становилось серым или даже черным. Тогда было скучно, зато казалось, что небо настолько близко, что достаточно подпрыгнуть, чтобы потрогать его фарфоровое дно. Но самым интересным всегда было небо утыканное звездами. Мне оставалось только прищуриться, чтобы вообразить себя великим первооткрывателем, идущим от звезды к звезде на своем грозном и быстром звездолете. Мне настолько нравилась эта игра, что в минуты какой-то особенной детской тоски я доставал из буфета мамин бисер и рассыпал его на пол. На полу бисеринки превращались в звезды, а спичечный половинка металлического солдатика в стойкого путешественника. Играть так я мог часами, останавливала только необходимость собирать бисер, так чтобы мать случайно не заметила, что используется он не по назначению.

— О чем думаешь? — спросила Наташа.

Она схватилась за мой локоть и практически повисла на мне. Это показалось странным. Весь вечер она старательно пыталась не оказаться слишком близко, даже в тесном склепе Стаса. Я иногда ловил её взгляды, которые будто оценивали расстояние между нами. А сейчас прижалась.

— О небе, — ответил я.

— Вы мужчины считаете, что это романтично, — заметила Наташа.

Сказала с интонацией, которой замученные жизнью тётки костерят мужиков, тужась в своей исключительно бабской компании выговорить из себя все говно выпитое раньше. Получилось у неё не очень естественно.

— Романтика это женская выдумка, — проговорил я. — Мужик когда смотрит на звёздное небо думает о чем угодно, только не романтики и бабах.

— О чем же думаете вы, Эмпедокл Тимофеевич?

— О познаваемости вселенной, — ответил я.

Я и не лукавил. Именно сегодня я настроился как раз на то, чтобы подумать о бабах. В частности о Наташе и её матери. Но множество раз глядя на звезды, я думал именно о познаваемости вселенной.

— О чем? — воскликнула Наташа. — Вы Мотыжкин невозможный человек. Мы же контракт с вами подписали, вы должны мне что-то доказать, а вы фигней страдаете!

И ещё сильнее прижалась.

— Понимаешь Наташа, — делаю вид, что не замечаю её тёплого тела. — я уже слишком стар, чтобы надеяться кого-то в чем-то убедить комплиментами и слащавыми речами...

— А познаваемостью вселенной? — перебила она.

— А вот ей может ещё и рискнул бы, — улыбнулся и сам обнял её. — Смотри, — показываю в небо, — Видишь эти звезды?

— Ну!

— Я придумал забавный тест, — говорю, — по которому я классифицирую своих клиентов. Если глядя на звёздное небо человек верит, что, несмотря на бездонность вселенной, существует шанс когда-то понять все закономерности материального мира, значит налицо научное мировоззрение. Если же человек, обессиленно опускает руки и, ссылаясь на бесконечность вселенной, утверждает, что познать её невозможно — значит передо мной мистик, верующий в шамбалу и бога.

— А если человек ни о чем таком не думает? — справедливо поинтересовалась Наташа.

— Потребители благ нечастые гости в моих застенках, — отвечаю я. — Пытать приходится в основном людей уникальных и удивительных.

Наташа смеётся.

— Пытка звёздным небом, — радуется, как ребёнок.

Хотя почему как? Ребёнок. Как не спешат сейчас взрослеть, особенно те, кто набирает в аттестат уровни, но биологию ещё не победили. Потом она резко замолчала и задумчиво посмотрела на небо.

— Что так? — спросил.

— Я пытаюсь задуматься о вселенной, не мешайте мне Эмпедокл Тимофеевич, — с умильной серьёзностью заявила она.

Сдерживаясь, чтобы не засмеяться, я стоял молча и прижимая её к себе. На душе было до охренения покойно. В ночном городе мелькали тени вырываясь на мгновения из липким щупальцев фонарей. Скрепят сапогами дружинники, иногда шуршат автомобили и кряхтит трамвай. Время как раз такое, когда очень романтично вот так стоять парочкам и мысленно мастурбировать, ожидая пока последние прохожие скроются и можно будет спокойно потрахаться в подъездах.

— Ну, как там? — снова напоминаю о себе.