Мотыжкин

Мотыжкин

1

Кто-то сеет разумное, доброе, вечное, а я потом эту хрень выкорчёвываю. Работа у меня такая. Тяжелая и неблагодарная. Профсоюз у нас слабый, общественность недолюбливает, да и клиенты митушные. Самое обидное, что и дома от работы не скрыться. Вот сегодня, поднимался на свой третий этаж, считал про себя ступеньки и кучки дерьма, мечтая о том, как сяду дома телевизор смотреть: тело в кресло уложу, ноги в тазик с теплой водой поставлю, а мысли отпущу, подальше, желательно к южным морям и мулаткам. Хорошо уже почти, спокойно. Вижу. Стоят. Целуются. Дылда какая-то в джинсе и коже, и Наташка, в платье своем сереньком, с бантиками распущенными в косичках. А ведь девке четырнадцать лет в обед. Достал морализатор и пульнул полразряда. Задергались, закричали. Схватил я Наташку за косу и к себе потащил. Посадил за стол, чай налил, ватрушки достал.

— Любит? — спросил.

— Любит, — пожала она плечами.

— А сама-то? — интересуюсь.

— Люблю, — и опять плечами дергается.

У них с мамашей это семейное. Та тоже плечами все время пожимает. В Наташкином возрасте еще и плевалась как верблюд, теперь отучилась. Элитная проститутку — это вам не хухры-мухры.

— А любишь-то чего? — продолжил я доебываться.

— Как это? — скривилось дитя, делая вид, что не понимает.

— За что дылду-то полюбила? Тачка? Мордашка смазливая? Поет, может, соловьем?

— А! Нет. Просто так.

— Понятно, — пробормотал я. — А что у тебя с курсами по этике семейной жизни?

— Я на пятом уровне уже, давно, — гордо заявила Наташа.

— Вундеркинд, как я мог забыть, — пробормотал я.

Ну вот, что с такой девкой прикажите делать? Ведь понимает все несуразность ситуации, а витает где-то в облаках, замки розовые конструирует, бля. И начни я объяснять пагубность, небезопасность и глупость её поступков — только ресницами захлопает. Вон, уже думает, что начну нотации читать: чашку двумя руками схватила, спряталась за нею и наблюдает, что еще такое страшный дядя скажет.

— Понятненько все, — произнес, усмехаюсь. — Допевай чай и уматывай. Ухажер твой, наверное, уже сдриснул.

Наташка заулыбалась, вскочила, чашку одним глотком осушила и к выходу побежала. В дверях только остановилась, посмотрела на меня.

— Мотыжкин, — спросила, — А почему вас все Мотыжкиным зовут?

Озадачила она меня, но отвечаю спокойно:

— Фамилия у меня такая. Мотыжкин. Старинная русская фамилия.

— Нет, вы не поняли. Почему никто по имени не зовет. Я вот даже не знаю, как вас зовут.

— Не знаю, — плечами только пожал. — Мне лично все равно.

— А имя-то у вас, какое? — продолжила та нудить.

— Для тебя, егоза, я Эмпедокл Тимофеевич, — строго произнес я.

— Понятно все, господин Мотыжкин, — и убежала, только косички мелькнули.

2

Ну да, имя у меня для работы неподходящее. Фамилия говорящая — это да. Тут любая поднадзорная особь согласится. Мотыжкин. Инструмент общества, призванный выкорчевывать вредоносные побеги фальшивых иллюзий и оторванных от реальности идей. Правильный такой пафос в фамилии слышится и в удостоверении гармонично смотрится. А с именем у меня папа нафантазировал. Мама говорит, он как лучше хотел, вроде лоск придать или ген пролетария приглушить. Но как-то оно только хуже получилось. В школьные годы пришлось пострадать и погоняла себе глупые придумывать, вроде ЭмТи и Тимофеича. Только к делу это не относится, конечно, просто к слову пришлось. Чтобы паузу мыслями забить. Сидел вот у себя, бумажки перебирал, думал о чем-то отвлеченном и ждал, когда малец, по повестке вызванный, начнет нервничать и выяснять, а почему его собственно сюда вызвали. Потом надо еще минут десять словесного поноса выдержать и к делу переходить. Или слезы совсем впечатлительным вытирать. Ждать пришлось не долго, меньше минуты.

- Вы меня из-за Наташки вызвали? Да? — спросил парень.

— Ну-ка, ну-ка, — делано обрадовался я. — Ты посмотри, какой догадливый фрукт заглянул ко мне на огонек! Поразительно!

Хотелось еще как-то подъебнуть.

— Вы не подумайте! У меня с Наташкой серьезно. Она мощная девка.

— Любишь её, значит? — спросил я, прищурившись.

Тут бы детке и ломаться да сопли по щекам начинать размазывать, а он гордо грудь выпер и заявил:

— Больше жизни!

Обосраться, одним словом. Встал я, шторы отодвинул, окно открыл, чтобы дурь романтическую ветром унесло. Ну, знаете, чисто демонстративный жест.

— Ты, я смотрю, книги читаешь, кино смотришь, наверное, еще от телепроектов фанатеешь, где любовь строят аж пар идет? — спрашиваю, делая вид, что за окном разглядеть что-то хочу.

— Ну, нет так чтобы сильно. Смотрю просто, — неуверенно пробормотал парень.

— В общем, понабрался всякого дерьма и думаешь, что любить — это просто?

Отошел я от окна, вернулся к парню, вдавил его своей пятерней в стул и крикнул, что было мочи, благо кабинеты у нас звуконепроницаемыми уже лет сто делают.

— Ты что думаешь, что любить это просто?! — закричал я прямо ему в ухо. — Как в заднице своей поковыряться?! Как в урну харкнуть?! Как кучу в унитазе смыть?! Думаешь так?! Думаешь!?

Пробрало паренька, пробрало. Задрожал, бедняга, затрепетал прямо. Но все равно смог из себя выдавить:

— Нет... — неуверенно пробормотал он, — нет. Я понимаю. Любовь это не просто так, это испытания, проблемы, путешествовать, может, придется вместе.

— О! — шумно вышел из меня воздух. И уже спокойно добавил, — попутешествовать, значит...

Отпустил я несчастного. Вернувшись за стол, еще раз в его дело нос сунул. Да нет, вроде на романтического дурачка не похож. Просто обыкновенный дурак. Прям с телеэкрана сошел.

— Значит, Матвей Степанович Мочалов, восемнадцати лет, ученик, русский, неженатый, третий сын первого сына, ты готов ради любви пострадать и попутешествовать. Правильно? — строго спросил я и, дождавшись робкого согласия, продолжил: — и откуда это в тебе? В твоей библиотечной карточке — учебники и паутина. По литературе ты все еще на третьем уровне, а вот карточка на телевиденье распухла. И откуда же у тебя эта фигня в голове? А?

Пациент заметно занервничал, но проблеял о том, что любовь это великая сила, которая меняет людей, двигает континенты и рождает галактики. Я такие ситуации не люблю. Большинство моих клиентов дети и подростки, а они прямые как рельсы. Хотят они этого или нет, но все они просто огромный набор стереотипов и готовых моделей поведения, с редкими и, честно признаться, хиленькими ростками индивидуальности. Нет-нет, встречаются и уникумы, и откровенные отморозки, но и они действуют по схеме, по своей особенной схеме. Главное в моей профессии эту схему раскусить, а дальше уже техника. И скажу без ложной скромности в этом деле, за двадцать лет службы, я стал настоящим мастером. И научился такие загадки не любить. По многим причинам, но главное потому, что любая нестыковка и шероховатость — серьезные проблемы, решать которые приходиться мне.

— Знаешь, сколько я уже работаю, Матвей? — спросил я, вытаскивая из дела аттестат. - Двадцать лет. Если все любовные истории, которые я вел, сложить в одну стопку, то она будет высотой с Эверест. И знаешь, что я давно уже понял? Сам понял, а не зазубрил параграфы из книг, пособий и рекомендаций? Хотя и там написано то же самое. Любовь, она больше всего страдает не от этих самых испытаний и прочих передряг, нет. Самые опасные для неё вещи это быт, привычки и социальная среда. А теперь, давай, вас сравним. Твой аттестат. Литература, как уже говорил, — третий уровень, математика — четвертый, химия — третий, физика — четвертый. Физическое развитие — шестой, футболист.

— Это просто увлечение... — промямлил он.

— Да уж понятно, что профессиональный спортсмен из тебя не выйдет уже, — усмехнулся я, откладывая аттестат в сторону. — В общем — мой вывод. В восемнадцать лет из тебя сформировалась посредственная личность, банальный потребитель благ. У тебя есть еще маленькие шансы подняться над серой массой, но, по большому счету, ты уже опоздал. Даже если ты порвешь себе жопу на мальтийский крест, всегда будет кто-то, успевший сделать то, о чем ты только задумался. Тебе прямая дорога в офис, на завод, в магазин. Или как твои родители — на субсидии и дотации. И самое главное. Этика семейной жизни — второй уровень. Тебе общество не советует даже фильмы с красным квадратом смотреть и мастурбировать, не говоря уже о том, чтобы трахаться и детей делать.

— Это же исключительно рекомендации. У нас свободная страна, вы все равно запретить не сможете!

Я плечами пожал.

— Не смогу. Даже уговаривать не буду. Трахайся на здоровье, раз член вырос. Дело тут в другом...

Я открыл ящик стола и достал оттуда карточку еще одного аттестата, Наташиного, и потряс им перед его носом.

— Вот Наташа. Посмотрим на уровни. Семь, семь, восемь, семь и так далее. Музыка — восемь, спорт — восемь. В четырнадцать лет! А университетский минимум уже готов! Всесторонне развитая личность, хоть сейчас на плакат и на центральное телевиденье. И, в отличие от тебя, по семейной жизни она уже на пятом уровне. Она готовая мать, и только из-за возраста на шестой уровень не перешла. У вас совершенно нет точек соприкосновения. Вы на разных плоскостях бытия. Прекратиться ваш гормональный взрыв, и что вы будете делать? Она будет жить среди элиты, ходить в театры, заниматься наукой, управлять государством, а ты — набьешь себе пузо, нажрешься пивом и сядешь смотреть очередное телешоу для дебилов? Вот тут ваша любовь и кончится. Пшык, а не любовь.

— Оно не обязательно только так бывает! — возмутился красный Матвей. — История знает примеры любви, которая ломает на своем пути все преграды, даже те, которые созданы обществом. И сейчас в вашей блядской утопии, множество женщин и мужчин отбрасывают условности и... это...— бедняга от напряжения извилин даже забыл свою речь. — И соединяются, так как им велит сердце, а не ваша галимая образовательная карточка.

Я только головой покачал.

— Я тут тебе штраф за мат пока выпишу. А тебе советую подумать, чем обычно заканчивают такие пары. Раз уж ты у нас несколько оппозиционных взглядов, — произнес я, оформляя общественное порицание. — В партию какую-то еще не вступил?

— Нормально заканчивают, живут, не умер никто.

— Пойми же, это быдлу достаточно: живут и живут. Они счастливы, когда кусок колбасы в одной руке, а пульт в другой. А такие, как Наташа, окунуться в такое счастье как ты, а потом выныривают, оглядываются и видят, что живут в дерьме, в цепях собственной нереализации, шансы все свои проебали, а ровесники, которые были не такими способными, пробились и теперь им не нужна еще одна девочка, которая когда-то подавала большие надежды. И пустится она тогда во все тяжкие, жизнь свою устраивая. А ты будешь сидеть на диване, яйца свои чесать.

Я замолчал. Парень тоже молчал, опустив глаза.

— Что молчишь? — спросил я.

— Это все потому, господин Мотыжкин, что общество у нас это стонет под игом нашей образовательной системы, которое больше внимания уделяет результатам тестов и экзаменов, а не человеку с его душой и устремлениями.

— О! — обрадовался я. — Так ты у нас, оказывается политически грамотный!

3

Если откровенно, то сушить себе мозги о Наташке и её ухажере я не должен. Не в моей они компетенции. Тут в чем вопрос? Наташка-то, хочешь, не хочешь, а малолетка. Какой бы высокий уровень по семейной этике она не получила, но, застав её, целующуюся с парнем, я просто обязан был пресечь безобразие, составить протокол и сообщить о случившемся их кураторам. Вот и все. Они уже там должны разбираться со всякими любовями и сексами. Самому копаться в таких мелочах... Все же я из тех, кого называют важняками, да еще и специалист по тому, что мы называем особыми случаями. Даже странный этот Матвей, с неясной мотивировкой и психологической реакцией, не попал бы ко мне в рабочую папку. Он странный, да. Но недостаточно опасный, слушает глупых политиков, но до настоящей социопатии еще не докатился и вряд ли докатится. Характер не тот: жидковат он, жидковат.

Я вот помню, когда сам молодым был, увлекался всеми этими теориями о разрушении тоталитарного строя всеобщего среднего образования. Там и с мамой Наташи познакомился, Тамарой. Её тогда все Царицей Тамарой называли, или Царой. Мне тогда пятнадцать было, а она на год меня старше. На заседании контрактно-анархистской партии сам её, каюсь, затянул. Мы с ней на олимпиаде познакомились, не районной, а всемирной. Она в том году у нас проходила. Я по литературе страну представлял, а она по медицине. Там и предложил со мной пойти на заседание ячейки. Пофорсить решил. Посмотри, цыпа, на меня, я крут! А на деле чухня, как водится, получилась. Салажонком я ей показался, как перьями не трусил. Там, в партии, собирались разные люди, с разным интеллектуальным уровнем, потенциалом, но в основном молодые, громкие, энергичные энтузиасты. Мы тогда верили, что мир погряз в системе как в дерьме, а к каждому из нас тянутся стальные щупальца образования и крепко держат нас за яйца. Казалось, достаточно освободиться и отказаться от глупых условностей, и мир станет сразу чище, свободней, правильней. Что пора уже каждому подписаться под общественным контрактом. Ведь это же хреново, что одни чуть ли не с рождения обеспеченны лучшими условиями для раскрытия своих способностей, правда? Это же не справедливо, что дети ученых, политиков, миллионеров быстрей проходят на следующий уровень, чем дети простых трудяг, которые не могу обеспечить отпрысков репетиторами и индивидуальной программой? Хрень же, что одним надо преодолевать сопротивление среды, чтобы получать знания, а у других дома говорят на трех языках? Тогда я считал это ужасно не справедливым. И не я один. Нас было много, мы были разные, ходили в порванных джинсах и рубашках с разноцветными заплатками, в длинные косы заплетали пластмассовые веревочки. Сейчас я бы сказал, что 'золотая молодежь' вознаграждение общества их успешным отцам и матерям за прошлые успехи, образовательный капитал так сказать. Никто же не мешает Васе Пупкину из районного центра подготовиться, скачать нужные учебники и перейти на следующий уровень, написать поэму, пробежать быстрее всех сто метров. Более того, многие так и поступают. Вот та же Наташка... А уж потом он своим трудом и своими талантами заработает своим детям на репетитора, личного тренера и специальные курсы. А всех подряд все равно не сделать умными и счастливыми. Хоть тресни.

С нами как получилось? Контрактно-анархистская партия победила. Смогла убедить всех, что образование должно даваться не на основе всеобщего принуждения, а общественного контракта, а там хочешь — подписывай, не хочешь — в леса иди жить... Что-то изменилось? Да не хера! Теперь-то, конечно, никто не может запретить трахаться с кем попало. Во времена моей юности Матвей получил бы судебное решение: не подходить к Наташе ближе, чем на сто метров, пока его уровень образования не будет ей соответствовать. А мы теперь вынуждены ограничиваться рекомендациями, уговорами, психологическими вывертами, что не так эффективно, как полицейский надзор. Безусловно, и тогда грозное судебное постановление было скорее красивым жестом, недействующей реально нормой, оставшейся со времён совсем темных веков. Случаев, когда власти вмешивались в народные амуры, было ничтожно мало. Мы, в партии с ними носились, описывали, тиражировали в интернете, а в конце года издавали специальный сборник со смешным названием 'Ужасы режима' или 'Убитая любовь'. А может 'Попранная любовь', хз. Вот уж... Суть вы поняли. Вспоминая эти истории, понимаешь, что в большинстве случаев: любовь, которую мы с таким усердием защищали, принимала какие-то странные патологические формы, которые сейчас стараются зафиксировать в специальных лечебных заведениях с упором на антидепрессанты и человеколюбие. Так что боролись мы с какими-то глупыми частностями. Вот примерно так благородные коммунисты боролись с деньгами. Яростно, дерзко и безрезультатно.

Вот хочется мне сказать, что понял всю глупость своей партийной мастурбации, утопичность основных постулатов и преступность других, подлость политики и мерзостный, гнилостный запах внутренней партийной кухни. И вот хер мне. Так получилось, что своим возвращением к реальной жизни я обязан Царе. К тому времени я по ней безнадёжно сох. Да что там. Я превратился в мумию. Болезненное и обидное чувство — эта любовь. Да и был я всего лишь активистом, мальчиком на подхвате, когда Цара была самой настоящей Царой с гордым профилем, томной тенью и жаром десяти тысяч ночей и постелей. Вокруг неё кружились не только мы, жалкий космический мусор и дешёвые искусственные спутники, но и кометы и целые планетоиды. И бог бы со всем этим, я бы любил её безответно, как дикарь любит солнце. Так она со всеми этими звёздными телами трахалась. Самозабвенно и не жалея ни своих, ни их чресл. В полном соответствии с партийной позицией и установкой. Меня жалели, отводили взгляд, прерывали разговор, придумывали глупые причины для объяснений, но все равно однажды прорвалось. И я тихо и незаметно исчез из её бурной партийной жизни. Особенно было обидно, что в череде её поклонников, или тех, кого я туда в ярости набросал, были совсем уж отвратные личности, а вот меня не было. Наивный мальчик во мне лопнул, как накаченный воздухом презерватив. То, что со мной произошло дальше, было скорее попыткой сбежать от Цары как можно дальше. Первое время мне это удалось. А потом мы оказались соседями...

4

Наташка прибежала на следующий день прямо с утра. У меня на сковороде громко умирала яичница, словно еретик в подвалах инквизиции, а по телу мягкой волной растекался херес.

— Господин Эмпедокл Тимофеевич — вы быкуете! — с порога заявил подросток.

Я не ответил, посмотрел на неё, отметил про себя блядскую маечку и шортики в обтяжку и только головой покачал. Помню, когда я понял, что жить буду рядом с Царой и у неё за то время, что мы не пересекались, образовалась прелестная и умная дочка, единственный вопрос, который меня заинтересовал: от кого? Как-то так получалось, что, встречаясь с моими старыми знакомыми, я получал в лицо информацию о приключениях Цары. Иногда в подробностях, иногда скупым дайджестом на меня вываливали её любовников и сплетни. Как же меня это бесило...

— Вы быкуете, Эмпедокл Тимофеевич! — повторила Наташа, на этот раз более грозно и кулаком помахала для выразительности.

— Что, жаловаться прибежал? — поинтересовался ехидно.

С такой стороны Наташа на ситуацию не смотрела, поэтому сразу сдулась.

— Почему сразу жаловаться, — обижено сказала одна. — Он со мной просто поделился информацией.

— Ага, — не стал спорить я.

Так вот. Единственное, в чем все мои информаторы не сходились, — кого избрала Цара на роль отца своего ребёнка. Каждый раз назывались новые фамилии и новые обстоятельства, побудившие её продлить свой род. Вплоть до того, что её выкрали, оплодотворили и продержали взаперти, пока она не родила. Бред, в общем. А потом, по своим каналам, я узнал кто отец и охуел. Вот же действительно безумный поступок, в её духе.

— И зачем ты его прессовал? — все не унималась девка.

— Для порядка, — засмеялся я. — Чай будешь?

— Кофе с булочкой, — заявила она. — Ты думаешь, что сможешь разрушить нашу любовь?

— Я? Разрушить? — удивился я её наивности. — Вот уж нет. Любовь это такой материал, который внешнему воздействию не поддаётся. Вот если в нем самом есть некоторая слабость...

— И ты решил сделать все, что в твоих силах, чтобы слабость эту обнаружить? — возмутилась она. — Нападаешь не него?

Я оправдываться не стал, отвернулся и занялся кофе.

— Эмпедокл Тимофеевич, — заныла в спину Наташа.

Дети почему-то всегда пребывают в странной уверенности, что мы, взрослые, обязаны относиться к ним снисходительно, прощать ошибки, жалеть и вообще вести себя как дебилы. Откуда это в них? Оглядываясь в своё собственное прошлое, я могу только с ужасом смириться с абсолютно аналогичным убожеством мысли. Вручив Наташке чашку кофе и тарелку с булочкой присыпанной сахарной пудрой, я, не стесняясь, спрашиваю:

— А кто твой отец?

Получив этот прямой в челюсть, она замотала головой.

— Причём тут...

— Да не обостряй, — перебил я её. — Это я просто удар по тебе дезориентирующий наношу. Как в стратегических играх. Бух, бам по командным центрам, а сам тишком по диагонали на е-семь. Да и продемонстрировать тебе хочу кое-что.

— Что? — обиженно пробормотала она.

Я отхлебнул херес прямо из бутылки.

— Да если бы я хотел действительно разбить вашу любовь, как вы выражаетесь, о суровые рифы реальности — лежать бы вам уже в обломках. Жизнь ублюдочная вещь. Мне и выдумывать ничего не надо. Технология уже отработана. Вот, заходим на сайт, триста двадцать пять заявлений от девушек, ищущих себе пару в эту пятницу. Из них идеальное совпадение с твоим дылдой у семерых. Захожу как куратор, отправляю всем сообщения, что есть такой парень на 99% подходящий им психологически, сексуально и по уровню образования. Значит, у них впереди большое светлое будущее, не только, как социальных единиц, но и вполне себе оттраханных самок...

— Мотыжкин, — возмутилась Наташка, — вы ужасающе не романтичны.

— Ну да, ну да... Зато вашу партийную принадлежность я легко идентифицировал. Новые романтики? Ведь так?

Девка губы надула, не признается. Делаю ещё один, победный, глоток хереса.

— Ну так вот, на следующий день твоего ухажёра ждал бы такой штурм... О! Вот тогда вылезут слабости, о которых только сообщить и останется. Тебе.

— Сволочь, — буркнула она.

— Да ладно, я же тебе для иллюстрации, гипотетически. А то обидно, понимаешь, прессуешь, быкуешь...

— Но вы же его вызвали. К себе. К вам только психопаты и ходят. Зачем?

— Понять хочу. Вот ты говоришь: любовь, любовь... Но вот мне совершенно не понятно, чем же тебе этот Матвей Мочалов так мил? Человечишка же — посредственный. Отчего вдруг...

И руками развёл, чтобы подчеркнуть недоумение.

— Я, между прочим, по психологии и педагогике первый уровень недавно сдала, — произнесла Наташка, не скрывая самодовольства. — Может, сразу скажете, к чему клоните? Без подводки.

Я вздохнул. Гении они такие.

— Давай в открытую. Раз такая умная, — соглашаюсь, после хереса. — Детка, оглянись! В мире правит баланс сил. Как только чаша весов начинает склоняться в какую-либо из сторон, сразу же у победившей стороны наступает такая жопа, что проигравшим можно позавидовать. Это верно для политики, для физики, в том числе и для человеческих взаимоотношений. Так вот, парень твой тебе не то, чтобы не пара. Не мезальянс это. У тебя практически зоофилия получается. Он же другой биологический вид! Нет ощущения, что с животным целуешься? Нет? А должно бы и появиться. Хотя бы как защитная реакция. Ты не смотри, что у него внешность человеческая. Интеллект у него, как у обезьяны. Ты знаешь, что практически все жильцы столичного питомника смотрят те же телепроекты, что и девяносто процентов твоих сограждан? Это в постели вы в равных условиях, но стоит тебе с ложа слезть, как ты становишься тяжелее пятерых таких Матвеев. О чем вы с ним на кухне говорить будете?

— Он не любит сидеть на кухне.

— Ну да, чего это я, — хлопнул себя по лбу. — Там же телевизоры маленькие. А вот представь, ты курсовую свою защищаешь, патент получаешь, японцы его покупают и впереди только перспективы и открываются. А Матвей твой с дивана поднялся, как мертвец из могилы, и в туалет сходил.

За долгие годы общения с подростками у меня выработалась удивительная способность говорить одно и тоже, но разными словами. Дети, даже гении, особенно падки на яркую обертку. И говно скушают, если в яркую фольгу завернуть. И не столько о конфетках речь, это я для выразительности их приплел. В словах это намного сильней проявляется. Тут тяга к красивостям и украшательству вообще удержу не знает. Чем я и пользуюсь, по мере сил. Только в этот раз, Наташа очередной раз доказала, что девочка она умная.

— Можно не растекаться мыслию, — перебила она меня. — Я уже поняла. Матвей мне не ровня. Мне нужен образованный, умный, спортивный и потенциально успешный парень, желательно нежный и чуткий, который сможет раскрыть мой бутон и не надломить хрупкую девичью психику. Бла-бла-бла — это я резюмирую.

— Кхе, верно, только без бутонов, — признался я.

— Не знаю, — Наташа пожала плечами, — на уроках этики на важность бутона напирали особенно. Хотя, как по мне, целка — это не самое важное в жизни, чтобы особенно обращать внимание как её распечатали.

— Ну, суть ты поняла правильно, — произнес я, вспоминая, когда она в последний раз проходила медицинское обследование. Не то, чтобы меня сильно волновала её девственность, но...

Наташа тоже задумалась. Вот чего мне не хватает на моей работе, так это возможности в головах людей покопаться. Вот вертит она в руках булочку, пальчиком по кофейной чашке водит и в гущу кофейную заглядывает, но все равно непонятно какие мысли бродят в мозгах.

— А чем докажете?

— Что? — не понял я.

— Что такой вот образованный и умный дятел для меня лучше Матвея?

— Ага, — от радости я чуть не подпрыгнул. — Есть у меня на примете несколько парней...

— Не пойдет, — покачала она головой. — Парней не надо. Вы будете доказывать. Знаю, кого вы подберете. Общалась уже со своим куратором на тему внеклассного секса. Так он мне тоже подходящие кандидатуры расписывал. Туфта все это. Он за образец себя брал. Так что, кого бы вы не нашли — это будете вы, только в облегченной версии. И если уж хочешь, чтобы я послушалась тебя и бросила Матвея, докажи, что сам лучше его.

— А? — вырвалось у меня.

— А что вы хотите, Эмпедокл Тимофеевич, — пожала плечами Наташа. — Это же так просто. Вы мне рассказываете, кто лучше, кто хуже, кто подходит, кто нет. Но вот посмотришь на этих ваших образованных, тьфу. Подлецы, сволочи, отморозки. Такие же, как все. Разве что умные. Знаешь сколько мерзости на олимпиадах? Не в каждой подворотне столько дерьма... Так что, если хотите что-то доказать — доказывайте! Но только сами.

5

Не один я в этом мире пострадал от женщин. Да что там! И от меня пострадало немало ни в чем неповинных баб. Нет, если рассматривать столкновение полов онтологически, то вина их очевидна — наличие влагалища служит безусловным доказательством их вины. Как и мой мужской инструмент. Но вот положа руку на сердце, могу ли утверждать, что все обиженные мною женщины получили по заслугам? Нихуя! Скорее наоборот. Скотиной я был исключительно по собственной инициативе. Даже обида на Цару не аргумент. Не на неё же пенять, что с женой у меня ничего не получилось? Это я так в лужу мыслями плююсь после того, как мы с Наташей контракт составляли. Изматывающее занятие. Я даже поинтересовался, после того как подпись поставил:

— А по правоведению у тебя только первый уровень. Скрываешь?

— Смысла не вижу, с экзаменами возиться, — ответила Наташа и добавила, увидев, как головой качаю. — А что вы думаете, Эмпедокл Тимофеевич, легко сейчас девушке в этом мире?

— Тебе четырнадцать.

— Вот и именно...

В общем, ушла она довольная. А у меня начался период углубленного самокопания. А все от того, что сам пошел на поводу собственных эмоций. Наверное и действительно, что-то доказать Царе хотел. Ну не Наташке же доказывать? С другой стороны — это я себя успокаиваю — страшного тоже ничего не будет. Отведу её несколько раз в какой-нибудь интеллектуальный ресторан, на вечер олимпийских чемпионов, можно в наш рабочий клуб, там временами бывает интересно. Еще куда-то. Хоть от подростков её отвлеку. На людей посмотрит. Да и себя покажет, хоть и ребенок совсем, но все равно ведь среднюю школу она, считай, закончила, теперь университетский уровень сдавать будет. А это хочешь, не хочешь, а взрослая жизнь. И только я себя успокоил, как ко мне буквально ворвалась Цара.

За все время, как мы стали соседями, я видел её почти каждую неделю, а вот разговаривал всего пару раз. И то. Разговором это и назвать нельзя. Обменялись несколькими фразами. Вроде: видишь кого, слышишь, не женился, работаешь, помнишь, ну пока. У меня-то особого желания беседовать и не было. У неё тоже, по-видимому. Я, когда встречаю своих бывших однопартийцев, не горю особо желанием душу выворачивать, да и их тоже я как-то не сильно интересую. Жизнь разная у всех у нас. Сейчас понимаю, что единственное, что нас хоть как-то связывало — это молодость. Все остальное самообман. Идеология, пропаганда, общественные порывы... Всё пустое. Разными мы и тогда были. Только возраст. И неизбежный юношеский максимализм, и ветреность мысли. А как стали корни пускать, так и всё. Послали друг друга на хуй, кто громко, кто по-тихому, и разлетелись. Я так первый от всего этого уродства отвалил. Меня Цара отвадила. Теперь вроде как самый успешный. Не богатый. Думаю, и сама больше меня зашибает, несмотря на то, что не первой свежести уже, а другие, те, кто в коммерцию подался, тоже неплохо живут. Нет, первой гильдии никто не стал — понятное дело, образование экономическое поздно получили. До недавних пор круче меня был один чувак, но он в политике вырос, с контрактно-анархистов начиная, без остановки. Единственный из всех нас. Так убили его. В общем, к чему это... не думайте только, что жизнь у меня перед смертью проноситься. Просто офигение собственное оправдать хочу.

— Какого хрена, ЭмТи, ты лезешь в жизнь моей дочери! — с порога начала она орать, да так что я чуть хересом не подавился. — Чем тебе Матвей не угодил! Он хороший парень, честный добрый, открытый! У них чувства, а ты своими грязными руками...

— Фу, где ты понабралась этих банальностей, — возмутился я.

Зря конечно, нужно было бы промолчать, но не сдержался. Вот не люблю, когда со мной начинают общаться, словно с персонажем мыльных телепостановок. Естественней надо быть. Зашла бы, послала, обматерила — и то больше смысла было, чем вот так...

— Что?! — завизжала она.

Я только скривился.

— Садись, — предложил я и махнул рукой, — чай, кофе, херес... Водка где-то должна быть...

Как ни странно, Цара не стала дальше кричать и ругаться, молча села, хотя и продолжала смотреть на меня настороженно и зло.

— Херес, — сквозь зубы произнесла она.

Прислушался я к своему организму, который к тому времени уже грамм четыреста хереса принял, но вроде готов был еще немного впитать. Налил себе, ей, сел рядом, и со вздохом предложил:

— Излагай.

Если вкратце пересказать наезд, то жизнь дерьмо, я дерьмо, во власти давно дерьмо — особое, концентрированное; дочка занимается дерьмом, и единственное светлое пятнышко — Матвей, свят, Степанович. И лицом красив, и душой чист. Единственный, кто сможет спасти заблудшую в полутьме библиотек Наташу от сползания в ад философий. Сентенция, что тянуться чреслами надо к природе, не нова, и как по мне отдает легкой мхатовской безвкусицей. Почему-то на неё, матушку-природу, принято сбрасывать все непопулярные решения, и ею же оправдывать все возможные извращения. Взять тех же гомиков. Уж насколько я к ним относился просвещенно, но даже меня начинает раздражать вечные ссылки на какой-то специальный ген, заставляющий любить мужские жопы больше женских задниц. И пусть бы себе на здоровье, но гены тут причем? Эта странная тяга использовать природу вместо фигового листа... Царе даже возражать не хотелось. Светлый мальчик.

— Кто он тебе? — только спросил.

— Он встречается с моей дочерью, — с царским апломбом ответила.

— Сын друга, подруги? Я же в связях не копался, но ведь узнаю.

— Он сын Леры, ты её не знаешь, но дело не в этом. Ты пойми, он действительно хороший парень, добрый, внимательный, у него дома птичка раненная, кота недавно подобрал бездомного, — наговорив мне гадостей, она уже успокоилась и теперь скорее уговаривала меня, чем нападала. — Знаешь, бывают такие люди, о которых говорят — золотое сердце. Сейчас таких всё меньше и меньше, и он один из них. По уму, если бы у нас нормальная страна была, то таких людей ценили бы, берегли. И пусть у него средний уровень низкий. Это не главное. Ты же учитель, ты же должен понимать, что образовательная система должна воспитывать людей, а не аттестат с оценками!

— Я не учитель. Давно уже нет. Я старший инспектор по особо важным делам управления министерства образования в

* * *

области.

— Но, по сути ты им так и остался. И работаешь в школе для трудных подростков?

Я кивнул.

— Вот! — обрадовалась она.

6

Вот вторую бутылку хереса открывать не стоило. Я не знаю, кто в современном пантеоне богов и комплексов отвечает за силу сталкивающую мужчину и женщину в одну постель, но на собственном опыте уяснил, что вино этому удивительно способствует. Так что заканчивали херес мы её уже в постели. Цара лежала расслабленно смотрела в потолок, изредка улыбаясь своим мыслям. Я стремительно трезвел и лихорадочно соображал: какого хрена я вляпался во все это. Чувства? Хроническое, красная нить из клубка фантазий здоровой мастурбации, которая через все эти годы... Вот уж вряд ли. Болело когда-то, обижался, злился, но ведь прошло уже, вместе с прочей грязью смыло. Не воображал, что стал добропорядочным членом общества, не с моей работой ебпть. Но все же как-то привык читать, что поступками моими руководит рассудок, и в постель с малознакомыми женщинами...

— Ты страшный человек, Мотыжкин, — прервала мое самокопание Цара.

— Гм? — только и смог произнести я.

— Тебя никто не любит, — глядя в потолок произнесла она. — И ты мстишь всему миру за это.

— Вот же... странной замечание.

— Нет, правда. Ты же довольно известная личность. Еще со времен партии. Но известность твоя... она какая-то с душком.

— О, господи! А в партии я-то каким боком прославился? — удивился вполне искренне.

— Как стукач.

— Как кто? — не поверил я.

— Как стукач и провокатор министерства образования, — повторила Цара. — Это же всем известно было. Тебе столько раз хотели лицо испортить. Связываться не хотели, боялись, что ты папочки все расскажешь.

— Понятно, — покачал головой я.

Вот это было для меня новостью. Запить бы, да жалко херес на неё переводить.

— Кофе будешь? — спросил вставая.

— Буду, — она села на кровать, закутавшись в простыню.

И что самое противное мне практически наплевать. Сборище недоумков. Еще одно подтверждение. На кухне все же достал еще одну бутылку и сделал несколько глотком прямо из неё. Слишком много событий.

— Тебя и потом все ненавидели! Особенно как ты с этим несчастным Говрошей поступил. И после того как ты семью Конюхова родительских прав лишил. И потом, — кричала она из спальни.

Тоже плевать. Я знал на что шел, когда устраивался на работу. И уж тем более я понимал, что даже того эрзаца любви и почтения, которое получает классные учителя, не получит даже самый последний инспектор районо, а уж тем более важняк.

— Так что там о партии? — спросил я, вкатывая в спальню столик с кофе.

Цара почему-то смутилась. Она смотрела на столик, словно это была пушка, стреляющая ядрами. Симпатичный должен признать столик, хромированный, вполне возможно и антиквариат. Он мне достался от отца, а он любил древности.

— Так что там партия? — снова спросил я.

— А?

— Та сказала, что меня никто не любил, потому что я был провокатором, — напомнил ей. — Мне интересно теперь — почему? Вроде все делал как все, не волынил, хуем бычки не забивал, мерз на этих дурацких акциях протеста, уговаривал обкуренных подростков отдать их идиотский голос на выборах, плакаты клеил...

Цара совсем растерялась. Простыня спала с плеча, вывалив еще красивую, но уже немного обвислую грудь.

— Не знаю, — призналась она и как ребенок пожала плечами. — Все были в этом уверены. А что нет?

— Нет, — ответил я, но доказывать больше ничего не стал. Все знание принятые человеком без доказательства особенно упорно сопротивляются, когда их пытаются опровергнуть.

— Прости, — без энтузиазма произнесла Цара, скорее всего на всякий случай, чем действительно мне поверив.

— Замяли, — милостиво согласился я.

Чувствовал я себя до крайности неловко. Хреново можно даже сказать. И дело не в том даже, что я её трахнул. А в том, что затащить её в постель было чуть ли целью моего существования с пятнадцати до двадцати лет. Произошло все же как-то до одури банально. Оно как бы и понятно. В барахтанье в постели ничего волшебного и удивительного нет. Процесс донельзя физиологический. Не утренняя зарядка конечно, скорее спорт, поэтому вот это 'и оказались мы в одной постели' всегда происходит как-то совершенно буднично. Вот прелюдии, когда ритуальные танцы с бубном и павлиньи ухаживания, сдобренные полутонами и полумасками — это все может длиться вечно, хоть до самой смерти и могут стать по-настоящему прекрасным зрелищем. Но вот когда двое решаются заняться тем к чему их подталкивает природа, вся красота пропадает и начинаются абсолютно функциональные движения. Да и что там может быть нестандартного? Не спермой выстрелить, а сливочным кремом? С другой стороны — это же Цара! Та самая блядь, которая портила мне жизнь и делала вид, что не понимает, как я схожу с ума от этого. Как-то иначе все должно было произойти, не так.

— Ну, хорошо, если ты не провокатор, как ты потом учителем стал работать? — спросила Цара неожиданно — чуть не подавился.

Она села по-турецки, пододвинув к себе столик, и аккуратно обогащала сливками кофе. Простыня, в которую она куталась, была отброшена в сторону и она сидела голая, без того фригидного стесненья моей бывшей жены, которая даже в ванную меня не пускала, а после секса осторожно прятало тело под одеждой. А Царой разрешала любоваться собой без проблем.

— Милая мой отец — заслуженный учитель, почетный работник министерства образования. Как ты думаешь, когда оказался после партии на улице, куда мне логичней всего было пойти?

— О! — восхитилась она своей догадливости. — Тебя он устроил в школу.

— Вот еще, — разочаровал её я. — Все было намного сложней.

Вообще-то, будь она наблюдательней и пробежалась бы глазами по стенам моей спальне, она с легкостью смогла бы составить моё резюме. Тут весит хуева куча, грамот и сертификатов, которые я успел накопить за все свою профессиональную жизнь.

— Я когда выпал из нашего идеалистичного мирка, занятого построением справедливого общества, то оказался в жопе. Мировоззренческой. Как бы я там не хорохорился, — признался я, — и не кричал, что вы извращаете идею, все же я хорошо проварился в этом дерьме и поначалу тупо не знал чем заняться. Вот и продолжил учиться, уровни набирать. Хорошо пошло. Ты знаешь, когда нет желания никого видеть — учеба замечательный симулятор жизни. Сидишь по программе бегаешь, читаешь, фильмы смотришь, тесты сдаешь, рефераты пишешь — и вроде как при деле, живешь, социализируешься. Вроде и не труп, а вполне себе человек. На олимпиады только не ездил, не хотел с тобой встречаться, с ребятами. Да у меня и без них отличный уровень получился. Тогда обо мне отец и вспомнил. Хотя мы, как бы и считались одной семьей, но вместе не жили, и он не очень-то интересовался, что там у меня. Учусь и учусь. А тут нарисовался на горизонте, глянул мой аттестат и сообщил, что уже договорился с моим учителем и тот даст мне рекомендацию пойти в армию...

— Ты служил? — ошарашено спросила Цара.

Я прямо залюбовался её удивлением. Прекрасна, прекрасна. Ни тропинки морщинок на лице, даже потертые временем груди не могли затмить её огромные зеленные глаза.

— Год. Бригада быстрого реагирования. Не знаю, зачем я туда пошел, наверное, чтобы никого не видеть после выборов. Вы, же суки так радовались...

— И ты ходил в форме? Вот здорово! — обрадовалась чему-то Цара. — Вас учили стрелять?

— Мы же не спецчастями были, обыкновенные киберстрелки. Армия, скажу честно, мне не понравилась. Нудные дежурства, тренировки, физкультура эта гребанная. Бесконечные ряды мониторы и ночные учебные кибер-атаки — на всю жизнь запомню.

— Все равно интересно, — пожала плечами Цара, — среди моих знакомых нет бывших военных.

— А среди клиентов? — зачем-то подъебнул я.

— Фи, — она скривилась, но почему-то не обиделась. — А дальше что?

— А дальше армия закончилась и я повис как сопля на рукаве. Можно было продолжать учиться. Получая какой-то уровень каждые три месяца, жить на стипендию и, в конце концов, уйти в науку.

— И вот тут-то отец тебя устроил...

— О! — только головой покачал, я всегда удивлялся, как превратно люди воспринимали семейные связи, среди моих родственников. — Он со мной поговорил и сказал, что я хороший парень и идти в систему образования мне не стоит, нехрен мне там делать — цитирую. Я просрал несколько месяцев глядя в потолок. И только потом пошёл в фонд занятости, стать на учет. И вот они-то меня и направили в школу.

— Что так просто?

— А что? Требованиям всем я отвечал: в армии служил, уровень высокий, психологическая карта без замечаний...

Меня прервал телефон. Выслушав короткое сообщение диспетчера, я поцеловал Цару.

— Надо собираться, вызывают, — повинился.

— Убили кого-то? — скривилась она.

— Двадцатимиллионной город. У нас каждый день кого-то убивают.

— И ты пойдёшь на работу после хереса.

— Я куплю семечки.

— Ох, ты не возможный человек ЭмТи. Проводи меня. И расскажешь потом кого убили. И постой-постой. А что твой отец? Что он сказал, когда узнал о твоей работе в школе?

— Ничего, — абсолютно спокойно признался я. — Больше он со мной никогда не разговаривал.

7

Есть люди, которых будто вырвали из контекста. Процитировали, но ужасно неумело, чтобы не сказать глупо: не задумываясь над смыслом выдернутых строк, не понимая их неуместность именно в этом месте жизни. Как правило, таким людям по жизни хуево. И дело не в том, что они какие-то пидорасы, которые мешают всем жизнь. Вовсе нет. Наоборот, большинство из них: тихие и безобидные. Просто непонятные и мутные. С одной стороны это всего лишь непонятные и мутные. С другой же их вид провоцируют головную боль, недоумение и бессознательное желание вытолкнуть такие цитаты из гнездышка современности. Многие чувствуют это и предпочитают вывалится самостоятельно. И это вызывает еще больше недоуменных вопросов. Вот и Наташа первое, что спросила о Стасе:

— Почему он здесь живет?

— Потому что он натура цельная, а злые дяди и тети кастрировали его, под корень отчекрыжив тягу к социализации

— Чего?

— Это я образно, — успокоил я.

Наташа посмотрела на меня настороженно, но дальше расспрашивать не стала. По честному я даже немного оскорбился. Целую речь подготовил, а она так быстро сдалась. А ведь Стас действительно стоил речи. И дело даже не в том, что жил он на кладбище в старом склепе, который он превратил во вполне уютное убежище. Это все фигня, результат его не совместимости с этим миром. Ему больше подошел бы век двадцатый с его резкими колебаниями и взрывами чувств. Дело в том, что он действительно гений и просто хороший человек. Мы прошли кладбищенские ворота и свернули на аллею, мимо небольшого холма, на котором стояла древняя, как и само кладбище, церковь. Еще по дороге нас догнали сумерки и теперь медленно, с натугой и постоянно мигая, стали просыпаться фонари.

— Миленько, — пробормотала Наташа, смотря, как полуразрушенные памятники разрезали свет фонарей на толстые полосы.

Я пожал плечами.

— Эмпедокл Тимофеевич, а вы и действительно считаете, что приводить свою девушку на кладбище, это именно что необходимо на первом свидании? — спросила она.

— Девушку, свидание? — поинтересовался, а губы сами изобразили нечто среднее между ухмылкой и гримасой.

— Ты подписал договор, — возмутилась девушка. — Там черным по белому, что ты должен убедить меня в том, что для высокообразованное существо... Ну хорошо, мужчину, — исправилась она, поймав мой насмешливый взгляд, — намного интересней и выгодней чем Матвея. Так что не увиливай. Ты...

И тут аллея закончилось. Вместе с ней закончились и мигающие фонари, рождающее свет с нездоровой гулом, и вокруг растекся ровный и мягкий желтый свет из тысяч лампочек фонариков, развешанные Стасом так, чтобы даже намек на тень не проник сюда. Сделано это было из естественной, по словам Стаса, боязни, что ночь может испортить его скульптуры.

— Офигеть! — вырвалось у Наташи, — что это?

Офигеть было действительно от чего. Этот участок кладбища Стас уже переработал, могилы все были отреставрированы, а вместо старых и уродливых памятников, поставил другие собственного изготовления.

— Я называю это сад памятников, — произнес я подходя к одному из них, женщине, обнимающей камень. — Стас Меркулов. Он талантливый скульптор. Достаточно давно увлекся тем, что приводит кладбища в порядок, в жилой вид так сказать. Это его пятое, он только начал.

— Красиво, — пробормотала девушка, замерев возле фигуры мальчика, играющего в бадминтон. Мальчик без лица, вместо него неровный кусок камня, с какой-то разметкой, видимо Стас как раз занимался его лицом. — А почему у него ноги в камне, будто он как в тину погружается...

Я подошел к памятнику, провел рукой по постаменту, активируя информационное табло.

— Саша Крылов, семь лет, утонул на болоте, любимые игрушки, книжки, родители, родственники...

— Факистый шит! — проговорила Наташа, с каким-то непонятным мне восторгом. — Это что — настоящий памятник?

Я рассмеялся.

— Да, Стас не просто реставрирует кладбища, он собирает по крупицам память. Судя по всему, этот мальчик погиб более ста лет назад. После смерти родителей могила осталась без присмотра, собственно как и все эти могилы на старой части. Память о людях умирает рано или поздно. Он ни ученый, ни писатель, ни поп-звезда — значит он сотрется из памяти человечества рано, очень рано. Наверное, это справедливо. Только обидно. Вот он и занимается тем, что восстанавливает все, что осталось от человека и как бы цементирует это в камне. Теперь можно подойти к любой скульптуре и узнать все, что от этого человека осталось в архивах, интернете, может какие-то воспоминания. В общем, любые огрызки информации.

— И ты говоришь, что это уже пятое кладбище... — пробормотала она тихо. — Никогда не слышала о таком. Неужели журналисты не пронюхали еще.

Только плечами пожал.

— Почему же, было даже несколько репортажей, как по местным каналам, там и по национальным. Но кого сейчас мертвыми заинтересуешь? Одно их восстановленных кладбищ даже в туристический атлас попала, только желающих посетить экскурсию что-то не наблюдается.

Мы постояли немного, экран информационного табло медленно погасло. Пошли дальше. Дорожка была прямая, но мы постоянно отклонялись от прямого пути, отвлекаясь на интересные памятники. Я тут уже лазил, но после моего последнего посещения Стас значительно продвинулся, а для Наташи это место вообще стало каким-то открытием. Чем дальше мы продвигались, тем все больше она о чем-то задумывалась и прямо на глазах грустнела.

— Ты знаешь, Мотыжкин, от всех этих людей ведь практически ничего и не осталось. Пара строк, какие-то обрезке из архивов, трудовые книжки, фотографии, личные странички в интернете. Но ведь это все...все это лишь прах из их прошлой жизни...

— Ну да. С людьми так все и происходит. Прах к праху.

— Да...

— И никакой любви — обрати внимание. Где вся эта романтика и твои любимые сопли? Ничего тут нет. Кроме строчек вышла замуж и развелась, только дети появляются. Все остальное сугубо скучные подробности бытовухи, различное степени бытовухости. Прекрасно обходясь без удивительных историй, в которых два сердца соединяются в моногамном пространстве.

Наташа не стала мне ничего выговаривать, только вздохнула. Решила, значит воспринимать мои подколки, как неизбежное зло. Возможная реакция. Возможная, но странная. Сегодня разбирая дело одного психопата, я все пытался понять, что меня во всей этой истории с ней беспокоило. Парень-то её Матвей, свят солнышко, мутный и непонятный, но все его дерганья можно объяснить дурацкой идеологией и обыкновенным юношеским спермотоксикозом. А вот девушка вела себя странно. И вызывающе. Договор это странный. Я-то повелся вначале, а вот когда подбирал, куда бы малолетку повести, чтобы и педагогической пользой и мозги ей не затрахать, ибо развлекая — обучай, так прямо измучило меня этот вопрос. Какого хрена ей во всем этом? Обычная реакция подростка на все нравоучения — послать такого рецензента на хуй да еще постараться ногой пнуть побольней. И уж точно не вступать в переговоры и составлять документы сомнительной юридической силы.

— Ты для этого и привел меня? Чтобы я осознала, что все красивые романтические истории крутятся вокруг великих?

— Осознала? Тебе, чтобы это осознать, надо попасть на кладбище? — сказал я. Ну обидно мне стало. Столько усилий и такие нелепые выводы. — Нет. Мне просто хотелось, чтобы ты увидела чудеса, которые недоступны простым смертным.

— Только образованным?

— Только умным. Можешь эксперимент провести, приведи сюда своего Матвея. Боюсь, что единственное, что он увидит, это скамейку около той статуи плакальщицы. Потому что девку на спину удобно завалить. Только светло тут слишком. Но если девушка согласна.

— Матвей не такой, — не согласилась девушка, просто сказала, не споря, просто сообщая. — Он действительно мир изменить хочет.

— Удивила! Мы все хотим. И Стас вот тоже хочет, поэтому и занимается этим. Многие считают что фигней откровенной занимается. Но вот... — я показал на статуи.

— Пойдем дальше, — тихо предложила она.

— Ага, — согласился, — Стас знает, что я не сразу у него появляюсь, обязательно прогуливаюсь, но вряд ли ожидает столь долгой прогулки.

Уж не что на меня нашло, но я протянул ей руку. Она осторожно положила свою маленькую тонкую руку в мою ладонь. Дальше мы шли молча. Только у самого склепа, Наташа задержала меня на секунду и спросила:

— А как ты с ним познакомился? Со Стасом?

— Он ученик отца, — со смехом признался я. — У нас один враг.

8

Называя отца своим врагом, я всего лишь пытаюсь обмануть самого себя. Занятие бессмысленное, честно говоря. Было бы справедливо, хоть как-то все объяснить. Самому себе опять же. Только это чертовски сложно. Вот даже когда Наташа попросила меня: 'Расскажи о своём отце'. Я послал её культурно с такими просьбами, но из мыслей его выкинуть уже не смог. Сильная личность, епть. Когда несколько лет назад он жиденько обосрался с каким-то унылым подростком трахающего в подвалах старушек спелёнатых скотчем, я уже решил что имя его окончательно исчезнет из моей жизни. Во мне не было ни грамма злорадства, проколоться может каждый и то, что истеричные журналисты всосались в историю результат скорее временной засухи новостей и его собственного самодовольного продавливания себя и своей теории через все средства массовой информации, чем ужасности его проступка. Никто никогда не может уследить за всеми своими учениками. Обязательно найдется овца, которая испортит анкету. Так устроен мир, Но к моему удивлению он исчез только из телевизора. В остальном моя жизнь избавлялось от него и очень-очень медленно, мучительно я бы сказал. Знаете как у классиков: 'он мучительно блевал старым миром'. Так и я. И это при том, что мы не встречались с черт знает какого времени. Как я подозреваю хрень эта никогда и не кончиться. Ни его погружение в могилу, ни моё — не спасёт. Последним гвоздём в крышку моего гроба будет сказанное на гражданской панихиде заунывное 'известный сын великого отца'. И тогда я бы обязательно попытался восстать из мёртвых, чтобы донести всему человечеству несколько простых мыслей. Первая — я не считаю его таким уж великим, во вторых, я точно знаю, что он не мой отец, и, наконец, в третьих — он меня слишком утомил ещё при жизни, чтобы терпеть его присутствие на собственных похоронах.

Начну с первого пункта. У него была теория. Из неё вытекала великая цель. Хотя некоторые утверждают наоборот: из его великой цели была высосана теория. Все потому что теория была настолько простой, что могла быть только либо гениальным озарением, либо великолепным разводом лохов. Тоже гениальным собственно. Если отбросить научную и псевдонаучную шелуху, которой её успел покрыть как сам отец, так и его последователи, то все сводиться к простой и доступной формуле: человеку надо бороться. Особенно подростком. И обязательно с каким-то злом. Если человек с этим злом не сражается — он начинает сражать с добром. Если и на добро у него не встает, то превращается в овощ с атрофированным гражданским чувством. Проблема только в том, что, по мнению моего отца, борцов от природы — незначительный процент. Все потому, что страсть борьбы проистекает из-за нарушенного инстинкта самосохранения. Если с ним у человека все нормально, то будет он сидеть в своей конуре и не высовываться. Борцы же... Они толкают нашу цивилизацию вперед, они же её тормозят. Они её строят, и они же разрушают. В общем, они такие крутые и важные, что обосраться можно. Отсюда отец вывел множество красивых идей, в большинстве которых мне видятся всяческие остатки от построений Ницше и прочих фашистов. Однако главное, что и стало каркасом его религии, стало применение его теории в школе. Педагогика прошлого отцу показалось слишком глупой и легкой. В мире, где людям не надо бороться с природой, экономикой и обществом борьба оказалось не нужна. Типа даже врага завалящего не завести, куда уж там до настоящих битв. Человечество плотно улеглось в диваны и дальше интернета и телевизора не вылезает. Ужас, кошмар, вялотекущий апокалипсис!

Понять это и дальше все просто. Настоящий педагог, по мнению моего отца, это не тот, кто учить жить. Это фигня делов! Этим еще в греки, которые древние, промышляли. Настоящий педагог учит человека преодолевать трудности. И отец предложил учителям не чесать свою задницу, а самим создавать людям проблемы. От маленьких, до больших. От личных до глобальных. Тянется младенец к сиське — нечего его ублажать, пусть еще и поползет, аукнет как-то помелодичней, еще что-нибудь. А сиську в следующей раз еще дальше отодвинем, чтобы и полз, сука, дольше и аукал громче. Что-то в такой системе есть. Только на издевательствах над сосунками мой отец не остановился. По планам должны были пострадать все, кого еще можно было воспитывать. Идей у отца было много: от кражи игрушек в детских до перманентных революций. Официально понятное дело Министерство образования послало его куда подальше. Даже отметку в личном деле сделали, чтобы никогда выше старшего учителя не поднялся. Только начхать ему на все это было. В наше время такая беда с идеями, так давно ничего умнее постмодернизма не придумывали, что идеи отца просто взорвали мир. Сначала учителей, потом философов, а уж затем всех остальных. Даже жвачные наши от телевизора не отлипающие и те всколыхнулись, после нескольких ток-шоу. Его сразу обступили последователи и другие жополизы. Как тут моче в голову не ударить?

Вот так появился я. Из-за этой самой мочи, временно затмившей разум. Он тогда жил с моей матерью. Он тогда уговорил мою мать зачать ребенка из какой-то дикой смеси. Коктейль сперм — я иногда так себя называю. Он захотел вывести идеального борца, лучшего покорителя проблем. Только скоро разочаровался и во мне, и в генетике, и генах. За первые пять лет своей жизни я никак себя не проявил. Победитель из меня не получился. Тогда отец позвал меня к себе в кабинет, усадил напротив и вывалил. Что он не настоящий отец, что я создан, что должен был соответствовать, но не соответствую. В общем много он мне тогда наговорил, только нехрена я не понял, кроме того что чем-то его обидел. Пошел к матери, рассказал. После этого мой уже заслуженный отец вылетел из нашей семьи в течение суток. Что ему там мать говорила, я не знаю, но видимо нашла аргументы. С тех пор он её избегал. А вот мне не повезло. Меня он продолжал лечить. Не всегда в открытую, частенько исподтишка, как бы не навязчиво. То с мои учителем поболтает и меня отправят на практику в кукую-то жопу. То с гороно договориться и мне какой-то дополнительный чиряк на задницу организуют. Чувствовать, что твоя жизнь контролируется и постоянно анализируется — то еще удовольствие. При этом не важно, что я давно получил аттестат зрелости и тоже достиг неких вершин. И это в третьих.

Вот только ненависти никакой во мне нет.

9

От Стаса мы вышли поздно, когда детский комендантский час уже начался. Пришлось вызывать такси. Хотя душа и требовала неспешной ночной прогулки по замершему в тишине городу. Единственное: вышли чуть раньше на углу, около поста и, поздоровавшись со скучающими дружинниками, медленно пошли по аллеи. Обратную дорогу Наташа молчала. Я тоже. Устал, да и никакого желания говорить уже не было. Весь вечер мы со Стасом развлекали Наташу, обсуждая современное искусство во всех его проявления и бесцензурном безумии, возобновляя попутно наш вечный спор о том, где оно должно заканчиваться. Это было весело даже мне. А теперь меня настиг привычный откат после таких посиделок, когда в выпитое вино начинает стучать в голове, а ноги тонут в чем-то мягком и сонном. Я остановился, запрокинул голову и посмотрел прямо в лицо огромному звёздному небу. В детстве у меня были сложные отношения с небом, близкие, я бы сказал. Я мог часами наблюдать так медленно, глотая солнце, пробираются облака. Они бывало торопились куда-то, толкая друг друга, а иногда плелись словно их перегруженные грузовики. Иногда их не было вообще. На всем огромном небе — ни облачка, только черные точки птиц. Это было не так интересно, но тоже вполне смотрибельно. Хуже когда их было слишком много и они забивали небо собой до тех пор, пока оно не становилось серым или даже черным. Тогда было скучно, зато казалось, что небо настолько близко, что достаточно подпрыгнуть, чтобы потрогать его фарфоровое дно. Но самым интересным всегда было небо утыканное звездами. Мне оставалось только прищуриться, чтобы вообразить себя великим первооткрывателем, идущим от звезды к звезде на своем грозном и быстром звездолете. Мне настолько нравилась эта игра, что в минуты какой-то особенной детской тоски я доставал из буфета мамин бисер и рассыпал его на пол. На полу бисеринки превращались в звезды, а спичечный половинка металлического солдатика в стойкого путешественника. Играть так я мог часами, останавливала только необходимость собирать бисер, так чтобы мать случайно не заметила, что используется он не по назначению.

— О чем думаешь? — спросила Наташа.

Она схватилась за мой локоть и практически повисла на мне. Это показалось странным. Весь вечер она старательно пыталась не оказаться слишком близко, даже в тесном склепе Стаса. Я иногда ловил её взгляды, которые будто оценивали расстояние между нами. А сейчас прижалась.

— О небе, — ответил я.

— Вы мужчины считаете, что это романтично, — заметила Наташа.

Сказала с интонацией, которой замученные жизнью тётки костерят мужиков, тужась в своей исключительно бабской компании выговорить из себя все говно выпитое раньше. Получилось у неё не очень естественно.

— Романтика это женская выдумка, — проговорил я. — Мужик когда смотрит на звёздное небо думает о чем угодно, только не романтики и бабах.

— О чем же думаете вы, Эмпедокл Тимофеевич?

— О познаваемости вселенной, — ответил я.

Я и не лукавил. Именно сегодня я настроился как раз на то, чтобы подумать о бабах. В частности о Наташе и её матери. Но множество раз глядя на звезды, я думал именно о познаваемости вселенной.

— О чем? — воскликнула Наташа. — Вы Мотыжкин невозможный человек. Мы же контракт с вами подписали, вы должны мне что-то доказать, а вы фигней страдаете!

И ещё сильнее прижалась.

— Понимаешь Наташа, — делаю вид, что не замечаю её тёплого тела. — я уже слишком стар, чтобы надеяться кого-то в чем-то убедить комплиментами и слащавыми речами...

— А познаваемостью вселенной? — перебила она.

— А вот ей может ещё и рискнул бы, — улыбнулся и сам обнял её. — Смотри, — показываю в небо, — Видишь эти звезды?

— Ну!

— Я придумал забавный тест, — говорю, — по которому я классифицирую своих клиентов. Если глядя на звёздное небо человек верит, что, несмотря на бездонность вселенной, существует шанс когда-то понять все закономерности материального мира, значит налицо научное мировоззрение. Если же человек, обессиленно опускает руки и, ссылаясь на бесконечность вселенной, утверждает, что познать её невозможно — значит передо мной мистик, верующий в шамбалу и бога.

— А если человек ни о чем таком не думает? — справедливо поинтересовалась Наташа.

— Потребители благ нечастые гости в моих застенках, — отвечаю я. — Пытать приходится в основном людей уникальных и удивительных.

Наташа смеётся.

— Пытка звёздным небом, — радуется, как ребёнок.

Хотя почему как? Ребёнок. Как не спешат сейчас взрослеть, особенно те, кто набирает в аттестат уровни, но биологию ещё не победили. Потом она резко замолчала и задумчиво посмотрела на небо.

— Что так? — спросил.

— Я пытаюсь задуматься о вселенной, не мешайте мне Эмпедокл Тимофеевич, — с умильной серьёзностью заявила она.

Сдерживаясь, чтобы не засмеяться, я стоял молча и прижимая её к себе. На душе было до охренения покойно. В ночном городе мелькали тени вырываясь на мгновения из липким щупальцев фонарей. Скрепят сапогами дружинники, иногда шуршат автомобили и кряхтит трамвай. Время как раз такое, когда очень романтично вот так стоять парочкам и мысленно мастурбировать, ожидая пока последние прохожие скроются и можно будет спокойно потрахаться в подъездах.

— Ну, как там? — снова напоминаю о себе.

— Не знаю, — медленно отвечает она и повела плечами, попутно освобождаясь от объятий. — Как не смотрю, только любовь в мысли лезет. Тест провален.

— Домой проваливай, — сказал я и легонько шлёпнул по её вполне готовой к подвигам заднице. — Этот тест невозможно провалить. Что не скажешь, все в твой психологический портрет попадёт.

— А что было у Стаса? — спросила она.

— Ничего путного. Он уже кладбищами бредил и внешние раздражители вроде меня, посылал нахер. Тем более, что его отец мой пользовал по своей методике и суды один за одним постановления выносили, запрещающие Стасу к кладбищам подходить. А я только тест свой внедрил. Не получилось мягко подвести.

— Понятно, — закивала.

Не знаю, что ей понятно, но уточнять не стал. Улыбнулся. Все что я ей сейчас рассказал — выдумка. Непонятно зачем нафантазировал. Возможно, почувствовал себя немного неуютно на фоне гениальности Стаса. Вот и попытался натянуть на себя тоже какую-то оригинальную задумку. Забавная, в общем, ситуация. Сколько помню свою осознанную половую жизнь — всегда считал, что влюбляться надо в людей интересных и нескучных. Или хотя бы в таких, которые тебя могут с таким познакомить. Но задача на самом деле невыполнимая. Все мы по-своему нудные и скучные. За редким, очень редким, исключением. Вроде моего отца. Или вот Стаса. Но что странно жить с такими вот оригиналами тоже — хуй выдержишь. Закидонов у них огромный список. В результате мы гонимся за ненастоящей и фальшивой интересностью. Принимая ещё одно проявление скуки за невъябеную оригинальность. Хорошие девочки цепляются к плохим мальчикам, которые живут на другой волне, в другом микрокосмосе. Для таких девочек, этот мир, в котором море пива, травки, лёгких отношений и задорного мата, кажется интересным и удивительным. Сказочным, бля, прямо. Куда там унылым будням в добивании очередных баллов для следующего образовательного уровня, в окружении таких же повёрнутых на учёбе парней. Они чувствуют себя первооткрывателями, участниками межзвёздных экспедиций и ловким исследователями, препарирующими новый вид трубчатого червя. Надо ли объяснять, что довольно быстро такие девочки обнаруживают, что тему полностью вычерпали ещё во времена Колумба и Магеллана. Наоборот тоже работает. Вернее не работает. Можно сделать, как я — окружить себя по возможности интересными людьми. Но тут существует и другая опасность. Моя бывшая жена однажды перебралась к такой вот неординарной личности. Потом ещё куда-то. И ещё. Я перестал за ней следить. Или Цара... Тоже путешественница.

Вот сейчас... Чего мне бояться? Да, я простой обитатель современности. Не средний обыватель, потребляющей продуктов больше, чем мог бы высрать какой-нибудь средневековый крестьянин за год. Но и только. Когда-то писал стихи, говорят неплохие, но давно уже сосредоточился на перевоспитании социопатов в социокастратов, безопасных и серых. И даже преуспел в этом. Да я всегда был скучным. Не пустым, во мне довольно много контента, но ничего по-настоящему увлекательного. И я совершенно теряюсь на фоне того же Стаса, несмотря на все мои умствования.

— Иди домой уже, — сказал я, снова попытавшись шлёпнуть ею по заду, но она со смехом увернулась.

— Я что-то не поняла, — заявила, — А проводить?

— Конечно, не поняла, это я тебя загоняю. Комендантский час уже давно.

Это её окончательно пробило на смех и она не останавливалась, до самого дома. У своей двери она, изобразив на лице серьёзность, поцеловала меня в щёчку, что-то прошептала не слышно и исчезла. У себя я достал бутылку хереса, включил музыку и обнаружил у себя в спальне спящую Цару.

10

Выцепить Матвея для разговора было несложно. Его школьный куратор благоразумно в уголке его карточки ввёл 'площадь аутсайдеров'. Чтобы не вдаваться в долгие и нудные объяснения, скажу только, в любом скопление человеческих существ найдётся маленький обоссанный пяточек, где люди по какой-то причине ощущают себя на удивление свободными от обычного давления общества. Я материалист, поэтому думаю, что люди сами неосознанно создают такие резервации мнимого свободомыслия, вот только мне совершенно непонятно по каким приметам одна точка пространства удостаивается их вниманием, а вторая игнорируется. Не, я понимаю, что тусоваться около самой школы, где учителей и прочей нечисти полным полно, никто понятно дело не будет. Но вот почему из множества укромных уголков выбирается какое-то одно определённое — совершенно не ясно. Площадью аутсайдеров называют заброшенную одноэтажную застройку в самом центре нашего жилмассива. Со всех сторон её деликатно обнесли забором, разукрашенным граффити в один из городских субботников, и благополучно оставили дожидаться инвестора или эскалатора. Говорят, власти тайно мечтали о парке, но им не хватало воли и финансирования. Произошло это лет тридцать назад, я тогда жил в другом районе. За это время от домов практически ничего не осталось, а вот деревья выжили и разрослись, превратив этот участок во фруктовый сад. Теперь там собиралась те, кто не уживался, противостоял, сопротивлялся, возмущался и вообще предпочитал заниматься хуйней, вместо того, чтобы устраивать свою жизнь. Как по мне, заброшенная швейная фабрика больше подходила для этого зоопарка. Там было множество входов, а не три, внутри целых пять этажей лабиринтов, зимой там было теплей и можно было обойтись без костров. Там была даже крыша, которая позволяла аутсайдерам не превращаться в испуганных куриц, когда начинался дождь. Но... Загадка, хули!

На площади меня знали и настороженно обходили стороной. Хотя где найти клиента указали сразу, не споря. Тот сидел один на камне и потягивал пиво, с таким выражением, будто тут ему ресторан.

— Привет, страдалец, — произнёс я подходя.

— З... здравствуйте, — отреагировал он неуверенно.

— Что не радуешься? — говорю, а сам носком ботинка футболю в его сторону камушек, который когда-то был асфальтом. Тот полетел неудачно, куда-то в сторону.

— Чему радоваться-то?

— Ну, раз я к тебе пришёл, значит ты ещё с Наташей, нет? Чем не повод для радости? — и ещё один камушек летит в него, на этот раз удачно — выбивает из остатков кирпичной кладки несколько кусочков.

— О да! — морщится Матвей, наблюдая напряжено, как я готовлю третий камень, уже полноценный с кулак, а не мелочь.

— Я ещё тебя порадую, — говорю воодушевлённо, играясь камнем, перекатывая его. — Ты же испытания хотел? Чтобы настоящая любовь и все такое.

— Я говорил, что готов к таким испытаниям, — хмуро поправил Матвей.

— Здорово! — заявил я.

Актёрского таланта у меня от природы нет, но за столько лет работы в школе я научился изображать эмоции достаточно правдоподобно. Вот и сейчас я буквально светился радостью. С каждой секундой все больше и больше. Но как ни странно Матвей держался молодцом. Хмурился, но в драку не полез. Я перестал играть с камнем и отбросил его носком в сторону.

— И что? — не выдержал все-таки Матвей.

— Я вчера провёл с Наташей великолепный вечер. Можно даже сказать ночь, — запустил я пробный шар. — Она великолепный собеседник. Я даже пожалел, что мне так много лет, и она никогда не сможет быть моей женой. Максимум любовницей. В неравные браки я, увы, не верю.

Парень сжался. Но к моему удивлению не взорвался.

— И в чем же тут испытание? — спросил он, почти спокойно.

Я грустно улыбнулся. Даже играть особо не пришлось.

— Эх, Матвей, Матвей. Я не буду играть в старого, умудрённого опытом школьного учителя. Вот уж кем бы мне не хотелось быть, так это твоим наставником. Во-первых, ты полная посредственность. Не бездарность, а именно посредственность. Что, пожалуй, даже хуже. А во вторых, ты для меня все ещё остаёшься загадкой, — я подошёл ближе и вперился в него взглядом. — И мне интересно разгадать тебя, парень. Поэтому я скажу тебе то, о чем должен говорить учитель, иначе все это мы узнаем на собственном опыте.

— Что же это? Какую-то чушь, что пишут в учебниках?

— В учебниках об это как раз не пишут. Хотя нет, мелькает, мелькает иногда. Так вот. Самая большое испытание любви — это неверность.

— Типа ревности и всего того, — усмехнулся с превосходством он. — Вы просто несовременны, господин Мотыжкин. Ревность это проявление насилие одного партнёра над другим.

— Не ревность, — поправил я. — Предательство. Ты же любишь Наташу?

— Люблю.

— И вот представь, что жизнь сложится так, что мы окажемся в одной постели?

Матвей хмыкнул. Я ожидал немного другой реакции. А у меня есть дурная привычка: если что-то идёт не по плану, упираюсь рогом и стараюсь до последнего дожать. Вот и продолжил представление.

— А что? — возмутился я. — От тебя она не убудет. Но девушкам в её возрасте обязательно захочется попробовать с кем-то более опытным. Исключительно из любопытства. Или потому что я приятный мерзавец. В конце концов, я могу и сам сделать первый шаг. Девушки иногда бывают настолько мягкими... Как в прямом, так и в переносном смысле. Так что не удивляйся, что вторым буду я. А может и первым.

Матвей смотрел на меня спокойно. А вот я начал немного нервничать.

— И что язык проглотил, сучонок? — со злостью поинтересовался я.

— Она свободный человек... — выдавил он.

— То есть ту уже заранее смирился с тем, что она будет гулять? — Я только руками развёл, можно было сворачиваться.

Вот этим меня молодёжь нынешняя и удивляет. Наверное, я старый и несовременный чувак, но я любовь без ревности воспринимать ещё могу, но вот любовь даже без слабой надежды, что будешь у любимого человека единственным и неповторимым. Это уже серьёзный загибон. Когда-то мой отец выстраивал свою систему, в том числе и на том, что все чувства, которые мы относим к романтическим, не что иное, как сплав собственнических инстинктов и необходимого каждого себялюбия. Теория, на мой взгляд, получилась однобокой, но истину в ней тоже можно найти. Как и зерно в навозе. Я лично считаю, что все это просто внешние проявление чувства. Не любовь из всего этого появляется, а все эти тараканы начинают выползать наружу, когда мы влюбляемся. И влюблённый, на мой взгляд, хоть и допускает, что жопу любимой бабы будут лапать и другие мужики, но все же до конца надеется, что она сама не захочет, подставлять задницу левым участникам. По идейным, значит, соображениям. Даже взрослые мужики, оттраханные опытом, и те дёргаются, когда начинаешь на это намекать, а уж такие юнцы как Матвей, ядом должны плеваться. Или он действительно святой, или подростки продвинулись в сексуальной эволюции дальше, чем хвастаются в презентациях правительства, или...

— Вот гавно... — вырвалось у меня.

— Что гавно? — переспросил Матвей.

— Ты гавно, дружок. Простое самовлюблённое гавно, — решился на провокацию я. — Тебе просто по кайфу, что в такую посредственность как ты влюбилась такая девчонка. Вот и морочишь ей голову. Я, пожалуй, украду её у тебя. А что, симпатичная, добрая, умная, будущая элита. И Цару перестану трахать. Ну её на фиг, дочка посвежее...

И вот тут он на меня бросился.

11

О, как я ревновал Цару ко всем её мужикам, когда был молод и глуп. Да что там к мужикам, я ревновал её сразу ко всему миру. Как и бывает в молодости, все потом смыло волной взрослой жизни. И, слава богу! Но как я ревновал... Я до сих пор думаю, что настоящая ревность сродни оргазму, только бывает реже. И также красива, как майская гроза где-нибудь на озёрах. Люди, особенно нынешние, как-то преувеличенно безразлично вспоминают о ней, иногда и с презрением. 'Отелло промахнулся' — вот и все на что их выносит. Им, скорее всего не хватает эмоционального напряжения, их дуга накаливания по которым протекают эмоции рассчитана максимум на сорок пять ватт, и на тех, кто выдает запросто триста, смотрят с естественным недоверием. Цара помниться никогда не ревновала своих мужиков к другим блядям... Пока я ждал её с бутылкой хереса, я успел помечтать о том, какой бы она стала прекрасной в приступе ревности.

— Ты его избил! — возмутилась она, стоя в дверях.

При этом она не забыла снять платье и повесить его на вешалку у входа. Оставшись в одних трусиках, Цара подошла ко мне и легла рядом на диван.

— Не преувеличивай, исключительно в рамках разрешенных законодательством.

— Детей бить нехорошо, — не очень логично заявила она, обнимая меня.

— В воспитательных целях очень даже хорошо, — возразил я.

Потом мы некоторое время шептались без особого смысла и логики. Эта фишка мне в ней нравилась, заводила можно даже сказать, особенно хорошо шла под херес, которого я влил в себя где-то полбутылки. Нашептавшись, мы некоторое время молчали. Получилось сегодня слабенько, можно сказать и не получилось. Я, конечно, ничего ей не скажу, да и она меня упрекать не будет, но оба мы, что называется не выложились. У меня даже мелькнула мысль, что и Цара может превратиться в мою бывшую жену.

— У него все лицо разбито, всюду кровь, — прошептала она в подушку.

Вот честно хотелось крикнуть — обосраться. И завалить её на живот, достать ремень и... Благо я не любитель таких развлечений.

— Да не трогал я его, — устало ответил я. — Он получил пол заряда. А дальше просто упал неудачно.

— Но спровоцировал его ты! — она больно ткнула меня в грудь указательным пальцем.

— Я? Вот уж глупости! Рассказ что мы регулярно трахаемся, а дальше он все сам.

Обнаружив, что бутылка с хересом опустела, я поднялся с кровати.

— И зачем?

Как ни хотелось открыть ещё бутылочку, но с выпивкой на сегодня пара завязывать. И шатает уже, да и настроение ни к черту. Тут надо пол-литра водки и забытьё. А хересом напиваться — это все равно, что гильотину заменить колом в задницу.

— Не поверишь, — пробормотал я. — Озарение. Как у Ньютона, или кого там яблоками обсыпало.

Я подошёл к окну. Хотелось полюбоваться на красивый закат, восхититься красотой мира, города, нависающими над людьми многоэтажками. Так коммунальные службы устроили ссудный день для бездомной живности. Внизу визжало, пищало и царапалось будущее мыло. Некоторых отбивали выбежавшие люди, только подливая хаоса в общую фантасмагорию. Цара тоже поднялась, не закутываясь, подошла ко мне, обняла и спросила в затылок:

— Тебе нравиться издеваться над маленькими?

Мы стояли голыми и радовали соседей видами моего повисшего члена.

— Зря стараешься, — произнёс я. — Я договорился с Наташиным учителем и её сегодня отправили на практику в дом престарелых. Дежурить будет сутки.

Цара замерла и очень аккуратно отлипла от меня.

— Без моего разрешения...

— Ты его дала, когда подписывала разрешение на первый уровень психологии.

— Но она бы позвонила...

— Сейчас она развлекает Зою Семёновну, чудесная женщина, почётный учитель, но страдает бессонницей. Мы её всегда используем, когда надо тихую спокойную девушку отвлечь от жизни.

Я отошёл от окна. Цара вновь заняла кровать.

— И зачем тебе такие интриги?

Это был самый сложный вопрос. Действительно: зачем мне все это надо? Гораздо проще послать все на хуй. И Цару, и Наташу, и Матвея. Но я столько лет копался в чужих душах, что разучился препарировать свою. Вот что это я? Какого хрена я начал дергаться и возится как таракан в сметане? За что она меня зацепила, что я влез в это дерьмо? Чувство к Царе, неожиданно вернувшееся? Влюбился в её дочь, у которой даже сиськи еще не выросли? Желание что-то доказать, пусть даже самому себе? Или въевшееся привычка совать свой нос во все дырки в поисках явных и скрытых социопатов? Вот кто бы мне объяснил...

— Цара, я вот тоже хочу спросить зачем? — говорю и падаю рядом на кровать.

— Зачем что? — и обнимает меня, стерва, прижимается.

— Цара, я все же инспектор министерства образования. Волкодав школьной системы. Я уже понял, что Матвей срать хотел на Наташу, любит он тебя. И Наташа неземной любовью к этому идиоту не страдает. И контракт этот, вот не верю теперь, что она его выдумала. Но на кой моржовый член с ним возиться? Чтобы она рядом со мной тусовалась? Ты опять в какие-то партийные дрязги влезла? Очередной режим пиздой буравишь?

— Любит она тебя, — призналась Цара, а ладонью сама яйца мне сжимает.

— Это что она ухаживала за мной таким образом? — интересуюсь.

И параллельно с возбуждением борюсь. Профессионалка, мать её.

— Это ты за ней ухаживал, — смеется.

— Красиво, признаю. Но сложности все равно дикие. Как вы Матвею все объяснили? Он же с пустого места, получается, под пресс попал.

Цара плечами пожимает.

— Он, чтобы над учителями поиздеваться, особенно по моей просьбе, готов был школу свастикой изрисовать.

— Долбоеб... — пробормотал я.

— Милый мальчик, — не согласилась Цара.

Её горячие дыхание путешествовало по моему телу, как бы в поисках за что такое бы ухватиться. Игра такая. Знает же за что.

— Ладно. Матвей терпило. А девочке какая выгода?

— С тобой побыть. Она после свиданий счастливая приходила, как вывеска 'Трахни меня' сияла.

— А ты значит помочь ей решила?

— Ага. Помочь.

— А спала тогда со мной какого хрена?

Она прижимается щекой к возбужденному члену.

— Чтобы помочь, — заявляет. — Чтобы она поняла, что все мужики сволочи, в особенности учителя. Вы все продажные суки, которые учат нас, как жить, с кем спать, объясняете, что такое подвиг, предательство. А сами точно такие же люди, как и остальные. Не боги, не ангелы, не святые. Обыкновенные букашки.

— Блядь, Цара, ты, что за отца моего мстишь? За то, что он трахнул и бросил тебя? Ты просто дура!

— Ты знал? — замерла она.

— Конечно, знал. Он мне сразу и рассказал , и видео продемонстрировал, и как ты кипятком от него писала объяснил. Трахнуть тебя — это была часть моего воспитания. Преграда, которую я должен преодолеть, чтобы стать настоящим человеком. Вырасти над собой, над тобой, стать тверже, сильней... Ну и твоего походу. Это в духе моего отца, одним примером двух поломать.

— И ты им стал? — ехидно поинтересовалась она. — Пошел по стопам?

— А хрен его знает. Папа во мне разочаровался, — и, не выдержав, добавил. — Да соси ты уже!

Вот в этот раз получилось, почти идеально. Цара сама нападала на меня, я контратаковал, мы бились, как звери, и проиграли оба. Только когда она уже заснула, я набрал на телефоне Наташу...

— Наташа? Это Мотыжкин. Я тут переспал с твой матерью и вот, что она мне рассказала...

12

Я сидел в тени большого с любовью восстановленного Стасом памятника какого-то бандита из века двадцатого. У него какая-то болезненная слабость к ужасам прошлого. Я, исключительно из профессиональных стереотипов, увлечение не разделял. Даже по краткой биографической справки на мониторе было понятно, что покойный, восстань сейчас из могилы, сразу бы прописался в моей базе. Надолго, если не до самой смерти в профилактории... Мысли у меня в голове были невеселые.

— Привет, — тихо поздоровалась Наташа и аккуратно присела рядом.

Мысли были невеселые. Ситуация даже в чем-то банальная. Учитель-ученица. Тьфу.

— Ты не обиделся, господин старший инспектор Мотыжкин? — тихо спросила она.

— Обиделся? На что? — не понял я.

— Ну мы же тебя разыграли, да?

Вот и пойми, где почти детская наивность, где тонкий расчет, а где хитрое упрямство. Женщина одним словом.

— А я с матерью твоей переспал.

— Я знаю. Я сразу поняла, что она тебя в постель затащит, чтобы показать мне насколько прогнил режим и как низко он пал. Но решила, что ладно, это не страшно. Главное, что в конце концов...

— Вот так просто все?

— Вы же сам учите, что любовь это умение понять, простить, поставить себя на место другого...

— Я этому не учу, — заметил устало я. — Я занимаюсь проблемными делами. Трупами, сумасшедшими, такими вот хитрожопыми как ты с Царой.

— Значит все? — спросила она и положила мне голову на плечо. — Контракт разорван?

Я вздохнул. Тяжело. На душе было гаденько.

— Тебе еще не наплевать на контракт?

— Я... — Наташа замялась и как-то совсем неуверено прошептала мне в плечо. — Я люблю тебя. И без контракта.

Хуже всего было то, что мне даже захотелось ей поверить.

— Мне тоже надо будет пройти испытания? — спросила она неожиданно.

— О боже! — вырвалось совершенно не произвольно. — Я и Матвею говорил и тебе, еще раз повторю: жизнь проверяет любовь. Исключительно жизнь.

— Или смерть, — добавила она.

— Что?

— Ну, как Ромео и Джульетта. Их проверила смерть.

— Глупости, — махнул только рукой. — Смерть это заморозка конфликта, а не его решение.

-Да? Интересно...

— Ладно, — произнес я аккуратно отстраняясь от неё и вставая, — пойдем.

— Куда? К Стасу? — обрадовалась она.

— У него сегодня праздник. Кладбище открывает для посетителей. Торжественное открытие, будет много гостей, журналисты даже забредут. А потом Стас уезжает. Новое кладбище искать.

Она тут же повисла у меня на шеи.

— Это получается самое настоящее свидание! — закричала она. — Даже не по контракту.

В эту секунду все надетая на себя взрослость слетела, будто желтые листья с уставших осенних деревьев. Она чуть ли отпрыгнула от меня и начала кружиться передо мной как самый настоящий ребенок.

— Откстись, — сразу предложил я. — Между нами ничего не может быть. Тебе еще сдавать уровень семейной жизни и аттестат совершеннолетие получать. Ты малолетка, а я взрослый дядька. Тебе учиться еще и учиться, получать специальность, искать свое место в жизни...

— Значит открытый финал, — закивала она. — Я согласна.

— Повзрослей для начала, — прикрикнул я. — А потом уже о финалах думай. Она моментально и вполне достоверно изобразила леди на прогулке и вцепилась в мою руку холодными пальцами. И мы медленно, словно парочка влюбленных, пошли по аллеи. Я не люблю её. Видимо мне мало одной щенячий радости от самого факта подержать меня за ручку. Но я так и не понял, что же мне надо на самом деле. Цару? Свят-свят-свят. Просто любви? Утомившись разбирать чужие чувства, захотелось получить свои, собственные, банальненькие, но индивидуальные, а не общественные? Тогда уж почему не Цара. Минет у неё классный, профессиональный как-никак. Поверить собственному оправданию: дескать дочь убережет от матери. Глупости все, глупости. Да и на молодое тело совершенно не тянет. Что же это, почему я сейчас иду к Стасу с малолеткой, которая вообразила что в тринадцать лет уже существует любовь? Или это жалость? Но ведь мне не было жалко ни её, ни Матвея, когда я думал, что это их чувства? Их любовь я собирался разломать, растоптать, со всем возможным усердием. И сейчас бы не остановился. Или... может быть я пожалел не ёё, а себя?