Этика бессознательных

Саша покачал головой.

— Ты не только злой, но еще и бесполезный, — девочка прижала к груди связанные руки, из-за чего бечевка еще сильней впилась в кожу и проступила кровь. — Ах, бедная я бедная.

И тут она резко вытянула руки перед собой и закричала:

— Голуби! Ура! Голуби!

Саша обернулся. На крыши сидели трупики мальчиков. Ему захотелось кричать, но он испугался, что вместе с ним опять будет кричать весь город и сдержался.

— Ты меня обманул! — кричала радостно девочка, — Голуби все-таки прилетели! Голуби!

Саша попятился и споткнулся. Второго падения крыша голубятни не выдержала и со страшным скрипом и грохотом, провалилась под ним. За пару мгновений Саша успел и обрадоваться, удачному бегству, и испугаться бесславного падения. Он закрыл глаза. Потом вспомнил странную девочку. Пришел на ум Серафим. Вопросы: почему Кафка, к примеру? Еще вопросы, всякие глупости, мысли, мысли... 'Почему я еще лечу?' — как стрельнуло в Сашиной голове. Саша раскрыл глаза и

Глава пятая,

И увидел Серафима, который брызгал ему в лицо воду из железной кружки.

— Проснулся? Ну, тебя и погрузило в основу бытия, — заявил он и добавил. — Первый раз всегда так бывает. Вставай! Все уже собрались.

Серафим отошел, а Саша, покачиваясь, сел и оглянулся.

Возможно это магия. Хотя какая может быть магия в этой высокой женщине, сквозь воздушное полупрозрачное платье которой пробивались ажурные узоры нижнего белья. Она была настолько вещественной, что должна была быть неодушевленной куклой, если хотя бы на миг Саша задумался об этом. О какой магии может быть речь, если мерное покачивание босоножки на большом пальце левой ноги вело свой род из тех же самых глубин, из которых появился секс, любовь и ненависть и все прочие. О какой магии может быть речь? Но даже её отстраненного присутствия в голубятни, за столом, на высоком ящике, одна нога на ногу, в руках раскрытый портсигар, было достаточно, чтобы Саша увидел совсем другой мир нежели еще какой-то один бред назад. Видимо у любого существа, которое погрязло в деятельности, которая хотя бы отдаленно напоминает осмысленную, будь ты человек или самый что ни есть архетип, есть у тебя одна удивительная особенность — преобразовывать окружающую его среду, только благодаря простому своему присутствию. Не надо прикладывать никаких усилий, чтобы сторонний наблюдатель c удивлением отмечал изменения. А если еще и чуть-чуть, вот тут в сторонке, легонько, нежно прикоснуться к миру, чтобы покатилось и понеслось... Но это любое существо. Разве можно говорить 'любое' об этой женщине? Саша покачал головой. Из-за чего рябь цветных пятен бывших когда-то вырезками из порнографических журналов окончательно распалась и утратила цельность композиции.

— А он у тебя, Серафим, малохольный, — заявил мужчина.

Рядом с женщиной сидел высокий мужчина в черном костюме в тонкую светлую полоску. Строгий деловой стиль костюма подчеркивали сигара, лакированные туфли и толстое золотое кольцо на безымянном пальце правой руки. Облокотившись спиной об стену, скрестив руки на груды, он говорил не выпуская изо рта сигару.

— Какой есть, — весело произнес Серафим, усаживаясь на кровать, — когда я тебя нашел ты тоже ненормальным был и вены себе резал. Он просто молодой, — и рассмеялся.

Виктор хищно улыбнулся, а женщина повернулась и тоже посмотрела на Сашу.

— Садись, садись, — замахал рукой Серафим, — бери ящик и садись рядом со мной. У тебя сегодня праздник.

— Какой? — спросил, нахмурившись Саша.

— Да любой ящик бери, тут их всего два свободных, — пожимая плечами проговорил Серафим.

Саша взял ящик и подошел к столу.

— Да нет. Праздник у меня какой? Непонятно, — промычал он, усаживаясь.

— Сегодня ты родился, — произнес Серафим. За столом опять все рассмеялись.

— А-а-а-а, — протяжно восхитился этой новостью Саша.

— Ладно, давай я тебя познакомлю со всеми, на правах хозяина — все еще улыбаясь проговорил Серафим, — я, стало быть, Серафим. Это емко. Очень емко. Имя я себе взял сам. Когда вселился в эту голубятню. В условиях кочевой жизни не находил никогда причин иметь имя. А вот вселился и захотелось. Теперь в имени моем с одной стороны огненная суть, с другой смирение. Серафим это близость и последний рубеж, трон Господний и двойственная душа, в которой ровно добра и зла. Скажу откровенно мне подкупило еще, что эти ангелы не предали. Никто. Так и остались стоять у трона. Последняя стража.

— Саша, — представился опять Саша.

— Потом, потом, — замахал рукой Серафим, — Теперь Виктор. Очевидны победные реляции, гордые звуки труб, нарастающий грохот барабанов. Но это просто. Имя он взял старое, прижизненное. В отличие от меня не думал долго. Но выбор все равно символичен. В имени чувствуется женское начало. С её тщеславием и дешевыми понтами. Так и вижу трофеи, венки, оружие побежденных. С другой стороны — это имя результат. Окончание. Удачно окончание.

Саша посмотрел на Виктора. Тот сидел ухмыляясь и пыхтел сигарой, как ни в чем не бывало.

— Александр, — продолжил Серафим. — В этом самом человеческом имени больше жалости и безжалостности, чем во всех других мне известных. Тот кто защищает людей должен понимать, что все спасены не будут. В этом имени человеческие жертвы, оставленные раненные, выброшенные в море, уничтоженные враги, съеденные во время кораблекрушения. Но в тоже время это руки, которые вытаскивают младенца из проруби, щит который прикрывает девушку и шквальный огонь до последнего снаряда, патрона и дыхания. Вот так. Имя тебе не идет. Абсолютно. Надо поменять. Но мы к этому еще вернемся. После насыщения.

Серафим замолчал.

— А как вас зовут, — спросил Саша у женщины, ожидая, что хозяин голубятни сейчас начнет свою лекцию. Но тот, как ни странно, молчал.

— Меня никак не зовут, — произнесла женщина.

— Она все равно не придет, как не зови, — произнес Виктор и стряхнул пепел сигары прямо на пол.

— Не все так печально, — с улыбкой парировала женщина, — меня можно и позвать. Но не по имени.

Серафим толкнул Сашу локтем и подмигнул.

— Она у нас принципиальная. Слово произошло от принципум. Латинское. Основа, первопричина, начало. Я бы предложил так её и называть, но женщина все-таки. Обидится.

— Ну почему же, — женщина пожала плечами, — я бы не стала обижаться. — Она подмигнула, — ничего обидного в прозвище Принципум я не вижу. Мне кажется...

— Почему же прозвище? Нормальное имя, — произнес весело Серафим.

— Да глупости, — она махнула рукой, — нет такого имени. Латиняне отчего-то не стали так обзывать младенцев. Прозвище.

— Я бы даже сказал, — протянул Виктор, — погоняло.

— Фи, Виктор, — скривилась женщина, — ты все никак не можешь расстаться с прошлым.

— И в мыслях никогда такого не было, — усмехнулся он. Но, все же извиняясь, склонил голову.

— Так что тебе кажется? — вернул разговор в первоначальное русло Серафим, при этом грозно посмотрел на Виктора, будто забыл, что именно он прервал женщину.

— Спасибо, Серафим, — поблагодарила женщина, — Так вот мне кажется, что называться принципум не совсем верно. Некоторое свойство конечно есть, — женщина вздохнула. — В некотором роде я действительно субстанция. И для своего существования мне не надо ничего, кроме самого себя.

Виктор открыл рот, чтобы что-то сказать, но женщина закрыла ему рот ладошкой и со смехом произнесла:

— Не разбивай женские иллюзии, — и продолжала она свою речь, — Да все это так. Но увы, я совершенно не понимаю как я, вот такая как есть, могу сделать возможным понимание бытия.

У Саши закружилась голова.

— А... А ... А как мне вас называть? Все-таки, — спросил он.

Женщина вздохнула.

— А как бы тебе хотелось?

— Не знаю, — Саша пожал плечами.

— Ну, тогда откуда я могу это знать? — она всплеснула руками.

— Зови её музой, — предложил Виктор.

— Музой? — переспросил Саша.

— Её все так зовут, — согласился с Виктором Серафим.

— А... Хорошо, — заявил Саша.

Женщина перестал играть с босоножкой, ловко обула её. Потом развернулась к Саши и произнесла.

— И ты даже не спросишь почему? — сложно было понять, сколько в её голосе разочарования, а сколько игры. Саша по-крайней мере уверен не был.

Муза аккуратно положила свои груди на стол, застеленный газетой и подперев руками голову, произнесла:

— Это такая интересная, поучительная и романтичная история.

— Нет-нет. Мне интересно. Очень. — быстро проговорил Саша чем вызвал смех Виктора.

— Ну все. Теперь тебе её расскажут, — произнес тот.

— И расскажу. Еще как расскажу, — подтвердила женщина, — Когда-то давно...

Глава шестая, Пейзажи и портреты (рассказ женщины)

Когда-то давно, в другом мире, в другой жизни я жила там, где кончается стекло, но мир, видимый людьми из окна, еще не начался. Я не знала, кем я была. Духом? Пылью? Я — безликое и непонятное Оно. Была ли я мужчиной? Женщиной? Не важно. Ведь вся жизнь всего лишь медленная смена окон, в котором нет места этим глупостям. Как улитка, переползала от одного окна к другому, задерживаясь только для того, чтобы заглянуть в них. Единственное моё занятие: наблюдать за Обстановкой. Если попытаться объяснить, что я вкладываю в это слово, мы неизбежно упремся в мир людей. В бесчисленные предметы, которыми забиты комнаты. Но не каждый из них в отдельности. Я смотрела на всю их совокупность и то, как лежит правый ботинок и насколько он изношен — равно важно. И в этих бесчисленных витражах реальной жизни я пыталась увидеть отпечаток мира, Обстановку. Самое поразительное, что делала я это... просто так. Не ради какой-то обязанности, а от скуки. Ведь жизнь отмеряла мне не часы и минуты, а окна. Два окна назад, сто, двести. Я тогда даже смутно не осознавала, что существует время.

Я выхватывала все сразу, даже те детали, которые для вас слишком мелки и незначительны. Красный шарф — болезненно и небрежно висит на стуле, раскрытая книга, забытая почему-то под кроватью, колготки, которые лежат в тарелке на столе — все это как я по неопытности принимала за ваш мир. И от скуки, милый Саша, исключительно из-за неё, я домысливала: почему застывшие за окном вещи расположиться именно так? Искала гипотезы, схемы, просчитываю движения предметов и людей. Это была игра, немного смешная и глупая. Просто счастье, что никто не видел меня со стороны. Но однажды, в череде медленно проживаемых мною окон, я увидела странную комнату, прямо на стене которой нарисовали картину. Вокруг, по комнате были сложены картины, альбомы, пакеты, прислоненный к стене стоял мольберт. Признаться, я замерла. Застыла разглядывая её. И так увлеклась, что совсем не заметила, как в комнату вошел человек. Я никогда не была невидимой. Иногда я ловила испуганные взгляды, не вовремя вторгнувшихся в обстановку людей, но обычно я успеваю исчезнуть раньше. Но в этот раз человек остался мной незамеченным совершено. Его присутствие я осознала только тогда, когда он спросил меня:

— Кто ты? Что ты там делаешь?

От испуга я рванулась от этого окна, что пролетела сразу несколько, но и тогда не остановилась. Окна мелькали одно за другим, медленней конечно, но не безостановочно. Так что когда я наконец успокоилось, то не смогла сразу и вспомнить сколько окно прошло с того самого окна. И знаешь зачем, милый Саша, мне понадобилось это знать? Я захотела вернуться. И плевать на страх. Просто взять и вернуться. Обстановка той картины просто притягивала меня. Пришлось медленно и осторожно ползти обратно, в надежде не пропустить нужное. И видимо мне так сильно хотелось вернуться к нему... Человек стоял ко мне спиной, на третей ступеньке лестницы и дорисовал, почти у самого потолка, небо. Я посмотрела немного на художника, а потом переключилось на созерцание картины, погрузившись в мелкие и зачастую непонятные детали. Жаль, что из окна было плохо видно и приходилось напрягаться, чтобы рассмотреть их, я прислонилась к стеклу, еще чуть-чуть и выдавила бы.

— Не пугайся, — вдруг я услышала я художника.

Я оторвалась от картины и посмотрела на него. Он сидел на лестнице, курил сигарету и тоже смотрел на меня.

— Не пугайся, — повторил он. — Ты что там делаешь?

Я промолчала. Я вообще была немного деревянной. Представляете, Саша, единственное, что я смогла тогда придумать в ответ: живу. Но это показалось мне глупым, и я промолчала.

— Ты там живешь? Да? — ответил за меня человек, затушил сигарету и спустился с лестницы. — Ты слышишь меня?

Я кивнула.

— Ты действительно там живешь? — спросил он, подходя к окну.

Я кинула опять.

— А можно я загляну к тебе? — спросил это наглое существо.

Я попыталась представить, как это может получится, и поняла что ничего у меня нет, просто пустота, только окна, окна, окна, окна...

— Можно? — еще раз спросил он.

Я не успела еще раз пожать плечами, когда художник открыл окно. И тут меня начало просто затягивать вовнутрь. Он неожиданности, конечно, закричала и попыталась зацепиться за что-то, но засасывало меня с такой силой, что буквально через несколько секунд я вывалилась на человека. Сшибла, ударившись лбом об его подбородок. Очнулась на полу, а рядом сидел человек и потерила свою челюсть. Потом посмотрел на меня и спросил:

— Ты в порядке?

Я прислушалась к своим ощущениям и опять кивнула. Ну, туповатая я была, туповатая. Я кивнула. А он поднялся, встряхнул головой и подал мне руку. Я посмотрела на него и самостоятельна, без его помощи встала. И тут же, моментально, завалилась на него. Засмущалась, помню... Вскочила и даже отступила на три шага. Но он поднялся, с улыбкой и не сказал ничего. Постояли несколько мгновений молча, а потом я резко развернулась и пошла к картине.

— Подожди! Ты кто? — услышала я вслед.

И тут я не выдержала и ответила.

— Я то, что смотрит в окна.

— Тебя так зовут?

Я улыбнулась и произнесла:

— Разрешите посмотреть на вашу стену? Меня она... заинтересовала.

Он взглянул на картину.

— С одним условием. Я напишу ваш портрет.

Я пожала плечами.

— Если это будет не сложно.

— Совсем нет. И совершенно не больно, — ответил он улыбаясь.

Но шутки я совершенно не почувствовала, и поэтому молча направилась к картине. Он же зашуршал чем-то за спиной.

Там был изображен город. Маленькая улочка, скорее переулок из жмущихся друг к другу двух и трехэтажных домов, над которыми нависали огромные тени невидимых на картине высоток. Три огромные тени падали на переулок словно полосы, в месте своего падения превращая мир в нечто странное. На солнце все было обыкновенным: прохожие, как обычно в разноцветных одеждах, может только немного больше синего цвета. А в тени лица прохожих бледнели, становились невообразимо скучными, с черными провалами вместо глаз. Их одежда претерпевала превращения: из шелковых мужских рубашек проступали хлопковые неизменно белые офисные сорочки, из коротких ситцевых платьев наружу проникали черные шерстяные юбки и серые кофты. Слева на груди у людей появлялись маленькие таблички, на которых без сомнения должна была написана должность и фамилия владельца, но из-за невозможности изобразить такие мелкие детали, оставленные художником одинаковыми матово-серыми. От подобных превращений, больше всего страдали женщины, даже мне идентичность их одежд казалось неестественным, а строгое одинаковое каре их причесок вызывала дрожь. Метаморфозы эти не происходили мгновенно, как только человек попадал в тень. Граница превращения была нечеткой. Меньше всего изменениям подвергались автомобили, которые проезжали по мостовой. Видимо чем больше скорость, с которой проникают предметы и люди в тень, тем меньше она успевала их поразить. Но среди пешеходов я увидело нескольких, которые в самом центре светлых полос, были безукоризненно серыми, будто тень тянулась за ними. И наоборот, яркие пятна платьев и рубашек в самом сердце тени.