Этика бессознательных

ЭТИКА БЕССОЗНАТЕЛЬНЫХ

ПРОЛОГ...

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

ГЛАВА ВТОРАЯ,

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

ГЛАВА ПЯТАЯ,

[ГЛАВА ШЕСТАЯ, ПЕЙЗАЖИ И ПОРТРЕТЫ]

пролог...

Старик, который жил в голубятне, никаких прав тырить чужое молоко не имел. Понятно, если что втемяшилось блаженному, выбить из его башки мысль тяжко. Ну, разве что со всеми мозгами. Но ведь что обидно? Сами мы молоко не пьем. Я эту гадость терпеть не могу, Варя — ну даже не знаю... Не замечал я за ней такой тяги. Ну, может и пьет. Где-то. У любовничков своих, например, бл... Извиняюсь. А так при мне ни разу. И тогда-то случайно, в общем-то, оказалось. Мы миксер купили и решили осуществить мечту детства: приготовить дома молочный коктейль. Чтобы не так: типа стаканчик — двушка, а — пей, хоть залейся, пока электричество есть. Ну и спиз... извиняюсь... украли один пакетик молока у вечно краснорожей Насти, продавщицы из лавки. Нет, мы св принципе с ней дружим, всей семьей и все такое. Баба она добрая, хотя тоже как Варя... шлюха. Но где еще молоко было взять? Значит домой принесли, на стол положили, на веранде, и трахаться пошли. А через час выхожу покурить — здец! Молока-то нет.

Ну, на следующей день мы опять к Настюхе. Пока Варя ей баки забивала, я один пакетики — трындь. И домой. Опять там же оставили, но уже фигней страдать не стали — зырим за занавесями. И тут этот чох. Под окнами для вида в листьях порылся, будто потерял чось, а сам знаем, что потерял. По сторонам поглядывает. Покопался он так с минуту, а потом, хлоп, на заборчик становится и лапой молоко хватает, и в карман пакетик заталкивает. И линяет тихонечко вдоль заборчика, голову опустив. Я сразу, конечно, выбежать хотел, но подумал: а зачем мне шум? Соседи пасти свои раскроют, тявкать начнут, что мне молочка жалко, цуки.

— Ну, ты глянь, какая животная? — говорю я Варе. — И главное человечек какой мелкий, не человек, а так — вошь, тьфу. Патлы непричесанные, в листьях, пальтецо помоечное, в гуано каком-то, а на ногах хрень, скотчем обмотанная. Бомж. И туда же! За нашим молоком. Руки отрывать надо.

— Да не бомж это, — говорить Варя. — Это Семен Иванович, он в голубятне живет. А раньше учителем работал, пока не спился. И не вошь он вовсе. Тоже ведь институт кончал.

— В руку он кончал, а не институт. Нормальные люди по голубятням жить не будут. Он что голубь нафталиновый? Это раз. А два на кой... извиняюсь... ему мое молоко? Он извращенец? Раз бомж пусть спирт жрет, а на молоко пальцы не растопыривает.

— Он просто старенький, — пробормотала Варя. — Наверное, ему скучно в своей голубятне, а молоко о детстве напоминает.

— Ага... А мое детство значит в... жопу. Подруга, ты еще поплачь по этой мерзости вонючей... Ладно будет он у меня... детство вспоминать.

— Саш да плюнь ты! — начала меня Варя уговаривать. — Подумаешь молоко какое-то! Мы и не пьем его вовсе.

— Молоко не пьем, а молочный коктейль, — тут я по столу как треснул, — пьем!

— Ой, господи! Так мы коктейль этот и в кафетерии сможем пить.

Я тогда аж руками развел. Не баба, а сплошное наказание.

— Варь, по кафетериям коктейли пить никаких штанов не хватит. И еще, — вот как есть, так и скажу, — кто мне плешь проел: купи миксер, купи миксер, коктейли делать будем? Я же, как дурак, тлять, голову себе за деньги сушил. А теперь по кафетериям шляться? Ну уж нет! Мы будем пить коктейль, а эта старая вошь перестанет тырить наше молоко, — и опять по столу — хрясь.

Варя у меня женщина всегда мудрой была. Если мужик скажет: так вот так, да еще по столу, по столу, то тут уже по любому — так будет, а не иначе. Ибо у нас у мужиков натура такая. Упрямая. Забыть можем. Оно бывает. Но пока помним — четкие шо здец. Ну, значит, решил я старика проучить. Я-то по натуре своей не злой, поэтому решил скромно и, скорее даже в шутку, для юмора. В общем, на следующий день пошел к Насти купил молоко. Еще и разорения от этого старика. Но если каждый раз тянуть, Настя, хоть и краснорожая, но просечет, скандал, то да се. А дома достал из Варенной аптечки какие-то таблетки слабительные, растолок и в молоке взболтал. Думаю: веселись оторва! Старик как по расписанию появился — молоко видать почуял. Ну и смеялся я вечером. Доволен был, как крокодил лыбился, по квартире депутатом ходил.

А на следующий день старик пришел. За молоком значит. У меня все внутри дернулось аж. Вот же грымз! Хотя может организм от бомжеватости своей перестроился фигню разную жрать? Ну, я бегом за молоком, двойную дозу вбухал и опять старику подставляю. Тырь на здоровье! И стырил. И опять пришел. Я опять дозу в два раза. А старик, цукен сын, снова пионерить явился. Ну не знаю я, что тут делать было. Варя у виска пальцем крутить:

— Саш ты, что совсем з глузду съехал? Что ты как помешанный на этом старике. Мы не трахались уже неделю. Бросай фуйней... извините... заниматься. Брось. Так действительно по миру пойдем из-за молока.

— Нет, Варя, — говорю я строго. — Я так просто дело не оставлю. Должны быть понятия какие-то у народа. Молоко тырить с веранды нельзя. Пусть бы пошел из магазина украл. Я что против? Этих магазинов море, выбирай себе по достатку и умению. Нет, он с веранды тянет. Чье-то! И начхать, что у меня! Он же у человека тянет. У отдельно взятого человека!

— Ты че разбазарился? Ну, у человека тянет, так и магазины не общие, а хозяйские.

— Ты меня не путай, — подвел черту я. — Хозяева на то и хозяева, чтобы пионерить у них все что можно. У них и люди специальные есть, которые деньги получают, чтобы следить. Продавцы и охранники зовутся. А красть у таких людей, как я, это гадство, гадство, гадство. Крысятничество это.

Ну, Варя она как любая баба жалостливая. Ей лишь бы гадюку какую пригреть, поплакать над ней. За что и люблю. Не стал я ей, в общем, ничего рассказывать. Тихонько пошел к Насте и говорю:

— Слушая, подруга у тебя крысиный яд в продаже есть?

— А что красы завелись?

— Завелась. Одна. Молоко тырит шо трындец. Никак сладить не могу.

— Саш, а травил чем еще? — спрашивает Настя.

— Ну как, — отвечаю, — слабительным отпугнуть хотел.

Настя ржет.

— Ну, так ты крысу не выведешь. Щаз дам тебе волшебный порошок.

Порылась под прилавком и сует мне пакет.

— Держи, дарю. Сама травила. Помогает, гарантию даю.

— Ага, значит, — потираю про себя руки, — и молочка мне еще дай.

Настя опять ржет.

— Ты на хлеб лучше приманивай. Молоко крысы, наверное, только с голодухи жрут.

— Я тоже так думал, — говорю и тоже смеюсь.

С пакета, понятное дело, осторожно все отпечатки потер. Бомж бомжом, но мало ли что властям нашим стрельнет. Загреметь по пустяку — охоты никакой нет, сами понимаете. Старик молоко забрал, а меня мандражка трусит. Но все ж таки радостно на душе. Всю ночь ворочался, как у нас в семье говорят — тяжело лежал. Все переживал, а ну-ка в этот раз бомж голубятнинский не будет молоко пить? На следующий день я Варю сразу после работы за занавески подзатыльником загнал, а сам выглядываю. К вечеру он-то точно завоняться должен, там его наши соседи с собаками и обнаружат. Шуму будет. Мне с веранды хорошо видно так, что сразу оценю, что там с этой вошью власти решат.

И вот тут меня прямо в холод окунули. Идет этот старик. За молоком видимо. Спокойно так идет, будто... как будто и не было яда крысятнического. Даже бодренько так. Чуть ли не вприпрыжку. Только увидев, что молока на веранде нет, расстроился болезный. А я как столб стоял. Поджилки тряслись, челюсть съехала — если бы вы меня тогда видели, точно бы выписали билет в психушку, без вопросов. Не складывалось у меня как-то. Знаете такое чувство, когда вот: дырка, диаметра три; а вот: штырь, диаметра два. И не входит, подлец! Не входит! Ты и так его, и этак. И молотком уже. А он не входит. Я сразу к Насте.

— Ты, — говорю, а сам дрожу от ярости, — точно то дала?

Она на меня глянула, и за кассу прячется.

— Ты что, Саша? Нормальная водка, я её сама пью, ты же знаешь, — промычала корова.

Я выдохнул шумно.

— Я не о том. На кой мне водка сейчас? Ты что не понимаешь? Ты мне точно крысиный яд дала?

— Крысиный. Или не крысиный. Но...

Меня как будто дернули. Я так нехорошо стал себе подбородок почесывать.

— Но яд — точно, — быстро проговорила Настя, — Точно тебе говорю Саша. Точно. Я, — тут Настя, как и любая испуганная баба, разревелась, — Саша, честное слово. Я им соседского пса травила и дотравила. Помнишь бугаевкий такой ротвейлер, который ссал у меня под дверью.

— Точно? — грозно спрашиваю, хотя знаю Настю, когда бздит всегда правду говорить.

— Вот тебе истинный крест, — протараторила она и сплюнула через левое плечо.

Верю.

— Настя, — говорю уже немного успокоившись, — дай-ка мне еще твоего порошка. И молочка. Три... Нет. Пять, да пять, пакетиков.

Настя засуетилась бедная, а когда я ей деньги протянул, отказываться начала. Но для виду только, сразу хвать и в передник, отошла от испуга видать. Эх, если бы я ей сразу заказал — сэкономил бы.

А дома меня осенило. Может на собак эта гадость действует, а на бомжей нет. Тут проверка нужна. Где только еще одного взять? Дома никак не мог успокоиться. У нас с бомжами в округи с ними глухо. Все перевелись. Оно и понятно ни рынка, ни вокзала, чердаки закрыты, дворники гоняют. Да и что мне их ловить теперь. С молоком. Да на молоко они и не клюнули бы. Тут вижу Варя булку есть.

— Варь, а что это ты в сухомятку? Хочешь молочка?

— Да, — жуя мямлит она, — не, мьям, осо, мьям, бо.

— Чашечку.

— Ну ладно, — рукой машет.

Я же не урод какой-то — убивать не хотел. Я ей ровно четверть того, что на старика не подействовало. Кто же думал? Я даже попытался в неё марганцовки влить, когда она хрипеть начала. Да она только крепче зубы сцепила и ногами дергать. В общем померла. Вот тут мне страшно стало. Что же это за мразь такая, старик этот. Вот честный человек от малой доли взбрыкнулся, а ему хоть разотри. Сам я во всякие чудес не верю. Материалист, если так можно выразиться. Но даже у меня мысли нехорошие появились. Спрятал я Вареньку и сижу на веранде. Старика жду. Двое суток прождал. Не спал, только жрал и в туалет ходил. На третьи сутки пришел. Стоит в сторонке, мнется. Делает вид, что случайно тут оказался, но глаз от молока не отводит.

— Привет, старый! — кричу, — молочка охота?

Он молчит. У меня уже все готово, по чашкам разлито, помешано. Только клиента ждет. Я дверь открываю и машу. Заходи мол. Он опять молчит, но уже потихоньку в мою сторону придвигается.

— Молоко хочешь? Заходи, заходи. Я налью тебе молочка. Вкусное. Свежее. Молоко. Молоко. Я веселый молочник. Милки вэй. Вкусное веселое милки. Заходи.

— Молоко? — переспрашивает, тупая вошь.

— Естественно. Но не ради справедливости наливаю. Для соразмерности и гармоничности будет тебе молоко.

— Мне немножко, — бормочет он.

— Пей, ты. Пей. На. Возьми. Заходи. И пей!

— Я глоточек, — говорит он и осторожно, двумя руками берет чашку и пьет, пьет, пьет. Не отрываясь, как вампир из кино, высасывает все молоко, до остатка, потом облизывает языкам стенки, куда может дотянуться, и смущено протягивает мне чашку.

— Я не хотел, — говорит, — Самое лучшее доказательство есть опыт, а краска стыда — ливрея добродетели.

— Да чего уж там, — пришибленно отвечаю, — А хочешь еще?

— Молоко?

— Да-да, — соглашаюсь я с ним.

— Я глоточек.

Мне-то что? Я беру еще один пакетик и просто протягиваю ему. Не подмешивая, как есть обыкновенное молоко. И себе наливаю чашку. Простое молоко как есть. Старик пьет, причмокивая. Как можно любить молоко? Пью молоко и что?. Почти вода. Что же в нем такого? В молоке. В молочном коктейли оно вкусное. А так... Вот думал: допью до конца — пойму.

Но не понял. И не допил. Умер.

Глава первая,

Вот так и стал он... Саша решил — призраком. А кем еще? И выяснять тут же полез, от тела не отходя своего, еще не очень хладного:

— Слышь?

— Ну, — ответил бомж, заглядывая в пустой пакет.

— Ответь, А? С какой стати ты молоко пьешь? Призраки существа не вещественные, пить не могут, — нервно проговорил Александр, посматривая на собственный труп, который они со стариком пытались затолкать под стол да так и бросили на полпути.

— Так то призраки, — сказал старик и все-таки поверив, что пакет пуст, выбросил его в мусорное ведро, — У тебя в квартире что-то ценное есть?

— В смысле? — Сашка недоуменно оглянулся, потом опять посмотрел на мертвое тело. — А! Есть полтинник у Варьки. Я сейчас.

— Деньги что ли? — остановил его бомж.

— Ага!

Старик вздохнул. Потом почесал по лохматой башке, отчего из волос выпал трупик таракана.

— Это брось. Деньги... Деньги таким как мы до одного места. Ты мне лучше скажи: у тебя культура в доме есть?

Сашка немного припух от вопроса. Он к подобным шалостям всегда равнодушно относился. Культура оно, как известно, опиум для простого человека. Её жиды выдумали. Ну или не жиды, а татары.

— Да как-то хреново у меня с культурой, — гордо произнес он.

— Тю! — старик сплюнул. В сердцах, но все равно попал в мусорное ведро. Сашка посмотрел на него с уважением, — Тю! Создается впечатление, что вы невежа молодой человек.

— У меня диплом есть, — произнес Сашка, ухмыляясь, а про себя подумал: 'звезди старый, звезди!'

— Не сомневаюсь, — пробормотал старик, — Ладно, помоги мне.

Сказал и по-хозяйски взял со стола Варькин журнал.

— Как?

— Не как, а чем. У тебя есть большой чемодан?

Вот чего у Сашки было навалом, так это чемоданов. Он с корешами пару лет назад бомбанул контейнер на рынки торгующий подобным ассортиментом. И с тех пор хранил целых пять чемоданов на черный день. Он достал из чулана самый большой и показал старику. Тот удовлетворенно кивнул. И начался шмон.

Пусть Варя и говорила что старик этот, типа Семен Иванович, учитель школьный, но, наблюдая, как тот подробненько обыскивает квартиру, Саша начал сомневаться. Все-таки учителя обыску не обучены. В результате в большом чемодане оказались: четыре толстых книги, о существовании которых хозяин и не подозревал, около сорока женских романов Вари, до фига дисков с фильмами и музыкой, десяток журналов. В руках старик держал целых пять порножурналов, которые в чемодан засунуть не удалось.

— Эти-то тебе зачем? — удивленно спросил Саша.

Старик посмотрел на него щурясь. И именно в этот момент Саша впервые рассмотрел его по-настоящему. Вопрос — как так могло получиться: смотрел, смотрел и не видел? Ответа вот так с ходу на ум не приходило. Что-то смутное звучало в черепной коробке, сливаясь из слов магия, отвел глаза, экстрасенс и гипноз, в какофоничный шум, из которого выбрать что-то одно не получалось. А ведь посмотри внимательно на этого Семена Ивановича и обойди стороной, а не с ядом суйся. Начать с волос. В волосах попадались целые пряди рыжих, черных, русых и каштановых, хотя преобладала, конечно, седина. Или его пальто, из тысячи лоскутков различного размера, ткани, формы. Но кроме материала, странным был и его пошив. Казалось, что неизвестный мастер постарался забыть все, что знало человечество о симметрии и в результате один карман на бедре был огромным и в основном из джинсы, а другой маленький и из парчи. Нагрудный карман был один и треугольный из какой-то шерстяной ткани в крупную клетку. Под пальто у бомжа ничего не было, выглядывала только черная концертная бабочка. Обут он был в видел тапочки. Почти как у него самого: молдавские, серые, с крепкой резиновой подошвой.

Саша посмотрел на себя. И обнаружил на ногах серые китайские кроссовки. Он в растерянности почесал затылок. Оглядев себя он с удивлением выяснил, что вместо дранного халата на нем оказался серый спортивный костюм, которого у него отродясь не было, да черная футболка, которая у него была, вот почти копия, только та с дыркой была. Саша еще раз внимательно посмотрел на собственный труп. Тот был одет правильно. 'Однако странно', — пронеслась в голове.

— Что заснул? — спросил бомж, — ты не болезненный случайно?

— А? Нет. — Александр помотал головой и спросил, — Так на кой тебе порнуха?

Старик рассмеялся.

— Для кого порнуха, а для кого культура.

— В натуре? — уточнил Саша.

— Эвгеж, — подтвердил старик, и попытался поднять чемодан да неудачно, тот не сдвинулся ни на сантиметр, — в той самой натуре. Порнография это скорее термин адвокатский. Или прокурорский. Тут смотря с какой стороны решетки. Понесешь?

Саша пожал плечами. Ишачить он не нанимался, да как-то ни очень уютно себя чувствовал в своем новом качестве. Собственно хреново ему было. И не понятно ничего. То, что он умер — технического образования хватало. Вон ноги торчат со всей определенностью и точней всякого доказательства. А вот что из этого следовало... Вот стоит он и дышит над собственным трупом. А дышит ли? Саша втянул воздух. Вот ведь странно. Захотелось себя ущипнуть, но не решился. Отчего? — спросил сам себя. И не хрена в своих чувствах не понял. Погруженный в эти размышления он молча взялся за ручку чемодана. И чуть было не упал. Чемодан казалось врос в землю. Он подергал его и спросил бомжа:

— Ты что туда засунул, черт старый? Золото?

— Ну, так... пока ты на труп любовался, я еще книжку любопытную нашел и затолкал туда.

— Книжку?

— Да весьма любопытную. 'Маньяки'. Но видимо вынести её ты пока не сможешь. А жаль, — старик с сожалением хрюкнул и нагнулся.

— А кто автор? — зачем-то поинтересовался Саша.

— Сборник под редакцией неизвестного, — ответил старик и с трудом вытащил её из чемодана. Тоненькая брошюрка листов на сто максимум, но бомж держал будто весит она килограмм двадцать. Он осторожно положил её в карман, тот что джинсовый. — Сам понесу.

— Несолидный том, — пробормотал Саша.

— Не суди по обложке, — возразил Семен Иванович и вздохнул, тихо пробормотав, — Перегруз. Или рано тебе пока.

— Да я скорее по количеству страниц.

— Мир обманчив и несправедлив. Бесспорно для любого другого книга сея легка, но увы тебе она видимо нужна сильней чем все остальное в этой квартире. Вот и пожалуйста — она недоступна. И воспользоваться этой книгой сможешь, если тебе кто-то поможет. Хотя бы страницы переворачивать.

Александр внимательно посмотрел на книгу.

— А на кой ляд она нам может, епть, понадобится? — спросил он.

— Она тяжелая. Это все объясняет. Она очень тяжелая. А значит, она не может быть бесполезной, — старик засунул руки в карманы.

Саша согласно кивнул и взял чемодан, который теперь стал намного легче.

— Идем?

Бомж кивнул.

Они вышли во двор. Там их ждало октябрьское солнце, нежный ветерок и запах домашних котлет. Во дворе было пустынно и только стоящие в углу качели привычно поскрипывали от ветра. Как и ожидал Саша направились они в голубятню. 'Жить как голубь, тля', — подумал он.

— Так зачем призракам порнография? — опять, о наболевшем, поинтересовался Саша.

— Призракам не нужна, — со всей определенностью отмел бомж Сашину версию.

Они обошли дерево, и подошли к детской песочнице, около которой стояли две скамейки для мамаш. Саша остановился, опустил чемодан и спросил:

— Ты к чему все это?

— Что?

— Ты к чему меня путаешь?

— Путаю?

— Так я что не призрак? — осторожно произнес Саша, в надежде, что вот сейчас старик его успокоит.

— Какой же ты призрак? — ухмыляясь, сказал Старик и схватился за чемодан.

— Обыкновенный, — хмуро произнес Саша.

— Хреновый из тебя призрак, — старик подвел черту под всей его жизнью и потянул чемодан на себе.

— Какой есть! — разнервничался Александр, но чемодан из рук не выпустил, хотя старик и оказался неожиданно силен.

— Но ты все равное не призрак, — продолжая играть в перетягевание чемодана, заявил бомж.

— Не призрак? — переспросил Саша.

— Не призрак, — подтвердил Семен Иванович.

— А кто? — наконец Саша задал вопрос, который вертелся у него на языке с самой смерти.

— Ты архетип, — и упал, сжимая в руках вожделенный чемодан, который Саша выпустил из рук не справившись со всеми чувствами забурлившими в нем.

Глава вторая,

Ах, представьте этот чудесный день! Вопреки собственной смерти и другим непонятным событиям, Александр даже восхитился. День теплый и светлый. Настолько светлым, что хотелось стоять прямо посреди двора, чуть в стороне от голубятни, в том единственном месте, в котором между двумя и тремя часами дня можно было встретить лучи октябрьского солнца. Стоять, стоять. И совсем не думать. Ни о чем. Не думать о том, что ты мертв, и даже не призрак какой-то, а некий непонятный архетип.

Простой прямоугольник двора, круглая песочница, изломанная линия асфальтовой дорожки, черные кляксы земли, голые ограды, трепетное нижнее белье на веревке, тополя и ива, кусты шиповника, цементный постамент. Как плоскость бытия, вышеназванное могло существовать и отдельно от старого сарайчика-развалюхи, в котором один давно покойный чудак держал голубей. Но вот в совокупности с этим (чарующим, божественным, всепроникающим) светом солнца, существовать отдельно не могли. Или не хотели. Что согласитесь не так уж важно для любого из нас. Ведь есть такие события, которые существуют только вот так: как в странном проекторе, в густых солнечных лучах, настолько густых, что даже обыденное встречаясь с ними, наполняется теплом. Но не наглым теплом лета, а таким искренним теплом осени.

И если представить вдруг, что некий автор пинцетом выдернет из нарисованной мною картины какую-то незначительную деталь, пусть даже не солнце, а тот же позабытый цементный постамент, то сразу исчезнет все. Не просто: исчезнет очарование осени, нет. Исчезнет весь мир, а вокруг Александра будет царствовать фригидная чернота. И вместо того, чтобы стоять вот так, он будет кружиться в вечной темноте и даже не замечать этого кружения. Но, слава богу, никто не коснется этой картины. И конечно в этот самый момент на Александра навалилось откровение. Он понял, что умер и кем бы он не был — призраком, архетипом или вообще не пойми чем — та старая его жизнь исчезла. А вернее осталась лежать на полу веранды и уже очень скоро начнет вонять. И прямо посреди пропитанного светом бытия, он заплакал. Плакать он не умел, но старался от всей души. Он плакал так, как плачет разведчик из старых фильмов: скупо всхлипывая, изредка утирая слезы рукавов и издавая странный звуки: вхрюп, хы, хы, эээ... И под этот странный аккомпанемент перед ним пронеслась почти вся сознательная жизнь. С опозданием, но все же откровенно он вспомнил...

... когда ему было пять лет, его высек отец. Страшно, сильно, и не за что. Эта несправедливость запомнилась из детства лучше всего. Огромные ладони, которые прижимают тело к бедру и ритмичное: прохлада, боль, прохлада, боль, прохлад, бол, про, бо, про, бо, про, бо. Собственные крики он не помнит, хотя мать хвасталась, что кричал как недорезанный, даже соседи заглядывали в окна. Не запомнил совершенно и за что такое наказание. И мать не запомнила. А может и не знала, и это была их с отцом разборка. Потом он помнит первый класс. Холодную, неродную и потную ладонь старшеклассницы. Лестница, коридор, лестница, коридор, класс. Маршрут возможно и слился с каким-то из более поздних, но сам смысл передан точно. Старая парта. Ряд у окна, третья. Кто-то рядом, дети: тяжело дышат, причмокивают и гудят, но он смотрит на доску. Там линии, крючки и кружки. От их неправильной стройности тяжело дышать и по телу растекается какая-то странная теплота. Он старался и рядом воодушевленно повторяла раскрасневшаяся молодая учительница: молодец, вот так, правильно, и веяло от неё какими-то цветами и теплотой.

К сожалению, оказалось, что вся их стройность не более чем элемент, необходимый на самом деле только для комплектования букв. На этом этапе он запутался и в растерянности наблюдал, как выводят на доске — 'А', 'б', надеясь только на то, что сегодня не будут заставлять их чертить и не придется краснеть от холодного и немного визгливого голоса учительницы. Отец к этим промахам относился спокойно, но с чуть заметным презрением. Мать огорчалась, и каждый вечер садилась с ним выводит эти глупые 'А', 'б', но делала это как-то неуверенно и слишком пылко доказывала ему, что вот это сюда, а это вот тут, что уроки впрок не шли. Но ведь гораздо интересней соединить эту кривую вон с той прямой! Красивей и справедливей. Но существовали правила. С тех пор школа из жаркой и нежной коробки, наподобие той на балконе, в которой он прятался, когда играл в прятки, превратилась в пустой холодный ящик для овощей, стоящий на балконе. И пусть со временем он научился складывать линии и кружочки в правильные буквы, успокоения и теплоты это не принесло.

Не стал теплым и отец. Так на всю жизнь, до самой своей глупой смерти в холодном атлантическом океане, остался брезгливым и далеким. Почему-то он всегда уходил летом, а возвращался с холода, ловко отряхнув с пальто снег, вешая его на дверь и прижимаясь к Саше холодной щекой. А вот мать всегда пылала и горела. С непонятным жаром она тянула его сначала в секцию футбола, потом легкой атлетики, потом тенниса. Он с удовольствием, не только для матери бегал, отбивался, подавал, но не было во всем этом теплоты, хотя и проходили занятия в натопленных помещениях или под лучами жаркого солнца. Внутренний жар и погубил мать, просто напросто прожрав однажды изнутри через какое-то непонятную язву. Но стоит ли ждать от родителей того чего они дать не в состоянии? Так уж была устроена их сущность, что одного съедал холод, а другого жар.

К тому же он уже открыл неиссякаемый источник тепла. В нем самом. Произошло это открытие на заднем дворе школы. Ему было девять, день был ветреный, одинокие, еще недавно цепляющееся за ветки листья, были сорваны и плавали по холодным лужам. Он стоял возле соседа по парте, будто бы друга, имени которого он, правда, сейчас не помнит. Тот хрипел, а из носа и губы его прямо в лужу падали капли крови. А внутри Саши горело. Так нежно и порывисто, в такт дыхания, накатывая и отпуская. Постепенно одноклассник перестал хрипеть и заплакал, а Сашина теплота постепенно ушла. Тогда он ударил еще раз, без надежды на что-либо волшебное, но, как ни странно, несмотря на холодный ветер, щеки вновь запылали. Их оттащили, но память о теплоте осталась. На следующий день он без маминого разрешения ушел заниматься в секцию бокса.

С тех пор он прибывал в покое. Изредка проваливаясь в холод, он инстинктивно спешил вернуться в тепло. Похороны, поминки и опять похороны были не в состояние заморозить его надолго, пока существовало пространство, в котором он бил, закрывался, уходил, принимал удары и даже, изредка, падал. Благо тренер верил в него и тянул за собой. Сначала из секции на вольные хлеба, потом по городам и весям с 'выступлениями', а потом и в этот южный город с четкой целью осесть. К тому времени у него был несколько раз сломан нос, один раз предплечье, он обжигался об холод женщин, но не смертельно. Он, по воли тренера и его же силами, закончил университет по какой-то скучной специальности. Приобрел в свое безраздельное пользование двухкомнатную квартирку в покосившемся флигельке. Но все эти мелочи не существовали пока была теплота.

Но ничего не длится вечно. Тренер потерял к нему интерес и неожиданно он оказался вне привычного тепла, в поисках суррогатов, чтобы хоть как-то заполнить свою жизнь. Новые знакомцы с радостью пользовались его коронным хуком, без зазрения совести включив его в свои операции и принялись суетливо устраивать его жизнь. Он был определен на какую-то глупую работу, толи вышибалой, толи охранником в зал игровых автоматов. 'Для порядку' был одарен женщиной (той самой Варей), с капризами которой через некоторое время свыкся. Но тепло постепенно иссякало...

Может быть поэтому он и умер...

Глава третья,

После того как бомж, известный всем как Семен Иванович, перетащил рассыпавшееся содержимое чемодана в голубятню, он подошел к плачущему Александру и сел рядышком на землю.

— Хватит, — он осторожно положил руку на Сашино плечо, — разревелся как ребенок.

Саша только этого и ждал. Громко всхлипнув, он уткнулся в плечо старика и зарыдал уже в полный голос. Мимо них пробежала девочка из пятой квартиры. Она улыбнулась мужчинам, которые показались ей смутно знакомыми. Старик нервно посмотрел ей в след. Он встряхнул легонько Сашу и прошипел в ухо:

— Хватит... Хватит!

Саша замолчал. А потом произнес.

— Я умер.

Произнеся вслух, он сам удивился насколько обидно умереть. Он всхлипнул и повторил:

— Я умер.

Старик отстранился.

— Это тот умер. А ты родился, — произнес он.

Саша посмотрел на него. Вытер рукавом слезы со щек.

— Я умер.

Старик хрипло засмеялся.

— Это человек тот умер. А ты — архетип — только родился, — он полез в красный карман и вытащил пачку сигарет. — Будешь?

Саша покачал головой.

— Ну, смотри, — сказал он, затянулся и сплюнул под ноги. — Я тебе сейчас на пальцах все покажу. Ты, — он ткнул пальцем в Сашину грудь, — не человек, чтобы ты мог умереть. Ты — архетип. Я тебе уже в который раз повторяю. И ты умереть не можешь. Разве что развоплотиться. Но это уже постараться надо.

— Но я же умер?

— Да блин! — крикнул бомж. — Умер человек! Человек! А ты — архетип!

— Это как? — задал абсолютно справедливый вопрос Саша.

Старик улыбнулся.

— Никак, — ответствовал.

— В смысле?

— Как оно быть человеком? — спросил старик.

— Ну... обычно, — растерялся Александр.

Старик встал.

— Вот примерно так же и архетипом. Обычно. Я бы даже сказал археобычно. Знать только надо некоторые вещи. О существовании своем только не забывать. Остальное оно, как дыхание, изнутри придет. Будешь все делать, не осознавая даже.

Старик отряхнул свое пальто, прищурился и покачал головой.

— Да ладно, не переживай ты так. Пойдем лучше ко мне релакснемся по маленькой, а вечером ко мне товарищи зайдут. Ты нас послушай, да вопросы готовь. А сейчас тебе что-то объяснять — бессмысленно. Вроде мужчина взрослый, а дергаешься как психованный. Вон даже щека дрожит. Поднимайся.

Слезы как-то неожиданно исчезли. 'И действительно, какого я черта?' — подумал Саша. Обидно ему конечно, но ведь и не подох от молока, как мог бы. Переродился, вот. Он еще раз посмотрел на бомжа. Доверия тот не внушал. Но и оставаться вот так вот: на земле, во дворе? В былые времена тренер требовал от него только одного — двигаться. И в этом был смысл. В движении было тепло. Двигаясь, он никогда не выглядел глупо. А вот замерев, остановившись на мгновение, через раз. Саша медленно поднялся, утер щеки и обернулся, чтобы посмотреть на окна своей квартиры, но никакого знаки они не подали. Стояли чужие и погасшие.

— Угу, — произнес он.

— Вот и ладненько молодой человек, — бомж улыбнулся. — А теперь прежде чем пригласить вас в свое скромное жилище, давайте представимся.

— Меня Сашкой зовут, погоняла нет, как-то не прилипло, — произнес Саша, вытирая щеки от заблудившихся слез. — А как вас зовут я знаю.

— Оба-на! — удивленно воскликнул бомж, — а откуда это собственно?

— Ну, вы же сосед мой бывшей, Семен Иванович, учитель...

Бомж засмеялся, от удовольствия даже немного присел и захлопал ладонями по бедрам.

— Вот уж глупости! — он отмахнулся, — Неужели я похож? Приглядитесь.

Саша подумал, что соседа-то он не помнит, так как это Варька внимательно из окон выглядывала и с соседками шуршалась, а ему было, честно говоря, насрать. Да и не мог это бомж на какого-то учителя быть похожим. Это его пальто. И тараканы в волосах. Брр.

— Да нет, — потянул Саша, — как-то не очень.

— И действительно не похож, — бомж улыбнулся, — хотя должен признать доля вашего Семена Ивановича во мне есть. Но она мала, мала... Я бы даже сказал ничтожна мала. И то она появилась во мне, оттого что один из его бывших учеников изобразил его в своем похабном романчике, как маньяка.

— В смысле?

— Да считает себя парень писателем, вот и пишет чушь о своем учителе. На самом деле, этот господин мухи не обидел бы. И умер уже давно.

— А... — протянул Саша.

— А меня зовут Серафим, — бомж протянул ему руку.

Саша её пожал и еще раз представился:

— Саша.

— А вот Саша вы или нет, молодой человек, пока неизвестно. Вы же только родились. А имя это уже прошлое. Надо смотреть в будущее. Я так тебе скажу — имя к само придет. Может быть во сне. Может еще как. Я тебя пока салагой называть буду...

— А в глаз? — поинтересовался обиженный Саша.

— Ну или молодым, — пошел на попятную Бомж Серафим.

— Кгм... — не согласился Александр.

— Эх... Тяжело с тобой, Сашенька, — пробормотал бомж, — С другой стороны для меня это не принципиально, скорее тебе это должно быть важно. В общем, — указал на голубятню, — прошу в мой архетипный дворец.

Дверь, которую обычно припирали двумя гвоздиками, стояла около входа, если так можно выразиться, распахнутой. Серафим, нагнувшись, вошел вовнутрь. Саша, не раздумывая, последовал за ним.

Что может поместиться в будки два с половинной метров в ширину и почти четыре в длину? Целый мир. Разглядеть его, правда было тяжело, из-за того что в лишенной окон будке царил сумрак. Только узкая полозка света проникающую в дверьной проем и малосильная лампочка, что и не светила, а как бы тлела. Внешне она не казалась надежный убежищем: щели в крышн, где-то и палец просунуть можно, покосившаяся, доски гнилые. Однако, попав в голубятню, Саша даже в полумраке понял, что видимость обманывала. Пол был в целом ровный, если не считать небольшого холмика у самого входа. Все стены были плотно обклеены страницами из глянцевых порнографических журналов, так что ветер не смог бы прорваться через эти обои. В некоторых местах парочки, соединенные в процессе вульгарной плотской любви, образовывали какие-то удивительные комбинации с соседями приклеенными рядом. Саша, не отходя от света, попытался разглядеть одну композицию, на которой кто-то так ловко поработал ножницами, что создавалось впечатление, что молодой блондин совершает насилие прямо над тремя поизносившимися шлюхами.

— Это художник старался, — заметив интерес гостя, пояснил Серафим, сам при этом пытаясь зажечь керосиновую лампу, стоящую на большом ящике посреди помещения, — я тебя с ним познакомлю вечером. Вот у кого тебе учиться надо, как быть культурным человеком.

— Ну, старик, ты и фантаст! — пробормотал Саша, присвистнув.

— А то! — согласился старик.

Саша водил пальцами по фотографиям угадывая: а что вот здесь, а тут куда и, главное, что

— А не жалко? Там же с другой стороны тоже фотография, — поинтересовался Саша, поддев аккуратно одну и них за край, чтобы убедиться.

— А что делать? Не обертку же использовать?

— А что? Даже газеты экономней.

— Да какой?! Эффект не тот, — Серафим махнул рукой, — Истлевать быстро будет. Они что по своей сути? Однодневки. Для употребления здесь и сейчас. Новости интересны миру только пока они живы, а стареют они быстро. То ли дело эти фотографии. Тут интерес мира почти никогда не ослабнет. Идеальное укрытие внутреннего мира. Мир никогда такое не сожрет. И не прогрызет щели в мое гнездо.

— Ага, — согласился Сашка, хотя если честно понял мало что во всей этой мистики.

— Это между прочим мое открытие! — гордо сообщил Серафим и указал рукой на, сделанный из ящиков и досок, диван, — падай. Тут до вечера — тьфу.

И сам на кровать сел. Сашка на минутку задумался о том, как её можно пронести в узкую дверь, да решил не забивать себе голову. Он сел на импровизированный диван. И все-таки внимательно огляделся. Кроме стен, ящика (типа стол), кровати и собственно дивана в голубятни также присутствовали три ящика поменьше, видимо типа стулья, и огромный на все противоположную стену стеллаж с клетками, в которых раньше содержались голуби, а теперь всякие нужные для жизни вещи — ножи, чашки, еще одна керосиновая лампа, какие-то кульки. Самое странное, что чемодана притащенного из бывшей Сашкиной квартиры нигде не было.

Саша посмотрел на Серафима. Тот сел по-турецки, поджав под себя ноги, глаза закрыл. Саша тоже постарался как-то поудобней устроиться. Сначала ноги вытянул да неуютно стало — упирался в стол. Поза эмбриона показалась ему глупой, и он перевернулся на спину. Да тоже как не так себя почувствовал. В результате просто сел: ноги прямые, спина прямая, две линии пересекаются под углом девяносто градусов.

— Что вертишься? — спросил Серафим приоткрыв один глаз.

— С непривычки.

Бомж кивнул.

— Ты просто подумай о том, что привычки нет. — проговорил он и сам остался доволен своими логическими построениями, — Ладно. До вечер недалеко, но не сидеть же просто так?

Серафим полез в большой карман и достал оттуда какую-то книжку в мягкой обложке.

— Берегу специально для особых случаев, — пояснил он, — С собой носить приходится. Оно и понятно. Это не просто мусорный детиктивчик какой-то, это Кафка, Замок. Слышал о таком?

Саша пожал плечами. Может и слышал. Серафим открыл книгу и вырвал оттуда две страницы, которые положил на стол. Книгу конечно обратно спрятал.

— Ты кто у нас дипломированный?

— Инженер, — хмуро сообщил Саша. Не любил он вопросы о своем образовании, как собственно и саму учебу.

— Просто инженер? — уточнил Серафим и, не вставая с кровати, достал из ближайшей клетки диск.

— По холодильным установкам.

— Сочувствую, — вздохнул бомж и попросил, — подай, там под кроватью молоток должен быть.

После недолгих поисков Саша протянул ему молоток. Серафим взял в одну руку молоток, а в другой покрутил диск.

— А это тоже не 'любовь-морковь', а Рахманинов.

Саша кивнул. Это типа Бах. А Серафим, легко поломав диск пополам, положил его на ящик и расколол его молотком на четыре части. Потом еще на восемь. А потом начал яростно лупить по диску пока не превратил его в маленький холмик крошки.

— Вот. А Рахманинов это сила скажу я тебе. Он у меня единственный был. Не слушают люди его, может быть и выбрасывали, да нет ни у кого. Ценишь?

Саша с сомнением посмотрел на бомжа.

— Ценю, — на всякий случай подтвердил он.

— И правильно! — сказал Серафим и бросил молоток обратно. Саша без заметных усилий поймал и аккуратно засунул его под диван. А хозяин продолжал, — а теперь еще больше ценить будешь.

Он разделил кучку бывшую когда-то музыкальным диском на две неравные части и насыпал их на вырванные страницы. Осторожно скрутил самокрутки, облизал краешек, приклеил, завернул оба конца и задумался. Наконец, вспомнил, в какой продукта меньше и протянул её Саши.

— Ты вообще куришь?

— Не дурь, — заявил Саша, но самокрутку взял.

— Это правильно, — легко согласился Серафим и достал зажигалку.

Закурили, затянулись. Самокрутка не тлела как сигарета из той жизни. Она пылала. Этим жаром она напомнила Саше мать. Хотя это был только дым. Дым, который нагло лез в нос, мешал дышать. Чтобы хоть как-то вздохнуть Саша затягивался опять, и теперь горячий дым рвался ему в глотку будто пытаясь залезть во внутрь. Он пытался его выдохнуть, но тот сопротивлялся, цепляясь за зубы, язык, небо. Он пытался затянуться еще раз, чтобы протолкнуть застрявший дым новым, но бесполезно. Саши уже решил, что сейчас задохнется, когда огонь добежал до его губ и самокрутка неожиданно потухла. Саша выплюнул бычок и запрокинул голову. Он жадно втянул воздух ноздрями, надеясь, что в помещении осталось еще хоть немного дыма.

— Кафка, — послышалось бормотание Серафима, — рах... рах... рах... нинов...

Саша изнеможенно закрыл глаза и...

Глава четвертая,

Мальчики в начищенных до блеска лакированных туфлях, в смешной школьной форме: короткие шортики, белые рубашки; но почему-то без голов, а кто и без туловища по третью пуговицу, молча кружили вокруг Саши. Сам Саша, держа перед собой молоток и томик Кафки, стоял на голубятни и отмахивался. Вот самый толстый мальчик попытался прильнуть к нему телом, но Саша ловко взмахнул молотком и трупик отлетел от него, нелепо кувыркаясь в воздухе. Воспользовавшись тем, что внимание Сашино отвлеченно, слева подкрался смуглый мальчик, но потрусил Саша перед его носом Кафкой и тот летит прятаться за деревом. Так Саша отбивался долго, а может и недолго кто поймет — пустой двор, серое небо, монотонно и скучно: молотком, Кафкой, Кафкой, молотком. И усталости не чувствовал. А мальчики все кружили и кружили: то сжимая круг, то разлетаясь. Неизвестно сколько бы продлились эти непонятные маневры, когда бы во двор буквально не вбежала хромоногая Сашина соседка Алевтина Федоровна.

Появление её во дворе не сопровождалось громом и молниями. Она просто вбежала через низкую арку, с тряпичную сумку в одной руке, а зонтиком в другой, но парящие вокруг Саши мальчики замерли.

— Сволочи! — сообщила она всем, — Домой, сволочи! Разлетались! Стервецы.

Трупики испуганно заметались.

— Я вам покажу, как хулиганить! — закричала она совсем уж истошно и в конце даже сорвалась, будто поломанная музыкальная шкатулку взвизгнула: — Не потерплю!

Этим она привела Сашиных мучителей в полное расстройство и замешательство. Также молча, как и во время нападения, они взвились в небо и исчезли.

Алевтина Федоровна махнула им вслед зонтиком и подковыляла к месту битвы. Посмотрев снизу на Сашу, она только кивнула о чем-то. Саша осторожно присел не краешек крыши, подложив Кафку под задницу.

— Добрый день Алевтина Федоровна, — поздоровался он.

— Отчего вдруг добрый? — поинтересовалась соседка и положила зонтик в сумку.

'Ну, вот и приняли ножны меч, так и не вкусивший крови злодеев', — подумалось откуда-то Саше, но в вслух эти пошлости он говорить не стал, а вместо этого ответил на вопрос своей спасительницы.

— Ну как так? Просто хороший день.

— Ирод — ты, — подозрительно проговорила соседка, — День, как день, с чего вдруг такие страсти.

— Ирод, — согласился зачем-то Саша.

— Ага, конечно ирод, — подтвердила бабка и спросила, — Тебе картечь нужна?

— Сколько? — на всякий случай спросил Саша, хотя не на столько его вставил Рахманинов, чтобы забыть, что молоток картечью не заряжают.

— Ну, я даже не знаю, — протянула Алевтина Федоровна, смешно погладив живот. Потом расстегнула курточку и запустила руку под платье. Пошуршав там она достала полную горсть железных горошин и показала Саше, — пятерка.

— Эх, да пока не нужно, — заявил он.

— Ну смотри. Во мне много, — и немного промолчав, начала вспоминать, — Ведь в меня заряд почти целиком попал. Потом он выстрелил еще раз над моим трупом, в старика. Тот упал. Он прошел в коридор и выстрелил мне в спину, я попыталась скрыться. Два заряда. Упала и, захрипев, испустила дух. Он перешагнул меня. Я поскуливала в углу, прикрывая внука, и приняла заряд в бок. Картечь прошила меня и посекла младенца. Я плакала и наблюдала как вместе с кровью из дитя выходит дыхание. Умерла я через два часа не в силах пошевелится. А он уже давно рылся в гостиной. Услышав шорох, он открыл дверцу бельевого шкафа и приставил мне ко лбу дуло обреза и нажал на спусковой крючок. В этот момент я пыталась наброситься на него сзади и повиснуть на нем, чтобы хоть как-то помочь мужу выбраться из одеяла. Он крутанулся на месте, и я отлетела, при падении ударившись затылком об какой-то угол. Когда он, наконец, превратил моего мужа в кровавое месиво, я не дышала, но он все равно потратил на меня два патрона. Тогда...

Саша запустил в Алевтину Федоровну молотком. В старуху он попал, но молоток в ней сначала застрял, а потом утонул. Старуху засмеялась, как-то неестественно. Саша выставил перед собой книгу и зажурился. Смех её оборвался. Саша посмотрел вниз. Старуха стояла молча, насторожена прислушиваясь к чему-то внутри. Молчали минут пять. Потом она посмотрела на Сашу и спросила:

— Тебе молоток не нужен?

Саша выронил книгу и закричал. Вторя ему где-то далеко раздался чей-то крик. Через мгновение раздалось еще два крика поближе. Тотчас целый хор закричал в соседнем дворе. Открылись несколько окон многоэтажки и выпустили еще парочку криков. И понеслось. Казалось кричали все, везде где застала их волна криков, наполняя пространство всем возможным диапазоном: от женского визга до баса прапорщика. Саша заткнулся и прикрыл двумя руками рот. Он вскочил на ноги и пригнувшись постарался занять на крыше самую середину. Без его крика общий (уж не вселенский ли?) тоже постепенно затих.

— Ну, нет, так нет, — спокойно произнесла Алевтина Федоровна, — И незачем так орать.

Оглядевшись, она подобрала Кафку и с достоинством удалилась. Саша насторожено смотрел её в след. Только когда она скрылась за старой вроде бы даже фанерной дверью третьего подъезда, он с некоторым облегчением вздохнул.

— А когда прилетят голуби? — услышал Саша за спиной детский голос.

Он резко обернулся и потеряв равновесие упал на крышу. Голубятня скрипнула, затряслась, но устояла. Перед Сашей стояла девочка лет восьми, в тонком и слишком легком для осени платьице, со связанными спереди тонкой бечевкой руками. Она осторожно приблизилась к Саше и толкнула его босой ножкой.

— Ты же не голубь? — спросила она, поджав губки.

— Нет, — покачал Саша головой, но на всякий случай уточнил, — пока не голубь.

— Жаль, — простодушно заявила девочка.

— Жаль, — легко согласился Саша и поднялся.

— А когда они прилетят? — опять спросила она.

Саша пожал плечами.

— Это ты их прогнал?

Он задумался.

— Ты плохой, — девочка вздохнула, — а хороший дядя обещал показать мне голубей, лошадку, мультик, воздушный шарик, живую звездочку и большую черепаху. А у тебя ничего этого нет...

— Нет, — опять согласился Саша.

— Может у тебя есть конфетка, пирожок, мячик, цветное стеклышко, билет на Мадонну, оловянная кукла, хомячок?

Саша покачал головой.

— Ты не только злой, но еще и бесполезный, — девочка прижала к груди связанные руки, из-за чего бечевка еще сильней впилась в кожу и проступила кровь. — Ах, бедная я бедная.

И тут она резко вытянула руки перед собой и закричала:

— Голуби! Ура! Голуби!

Саша обернулся. На крыши сидели трупики мальчиков. Ему захотелось кричать, но он испугался, что вместе с ним опять будет кричать весь город и сдержался.

— Ты меня обманул! — кричала радостно девочка, — Голуби все-таки прилетели! Голуби!

Саша попятился и споткнулся. Второго падения крыша голубятни не выдержала и со страшным скрипом и грохотом, провалилась под ним. За пару мгновений Саша успел и обрадоваться, удачному бегству, и испугаться бесславного падения. Он закрыл глаза. Потом вспомнил странную девочку. Пришел на ум Серафим. Вопросы: почему Кафка, к примеру? Еще вопросы, всякие глупости, мысли, мысли... 'Почему я еще лечу?' — как стрельнуло в Сашиной голове. Саша раскрыл глаза и

Глава пятая,

И увидел Серафима, который брызгал ему в лицо воду из железной кружки.

— Проснулся? Ну, тебя и погрузило в основу бытия, — заявил он и добавил. — Первый раз всегда так бывает. Вставай! Все уже собрались.

Серафим отошел, а Саша, покачиваясь, сел и оглянулся.

Возможно это магия. Хотя какая может быть магия в этой высокой женщине, сквозь воздушное полупрозрачное платье которой пробивались ажурные узоры нижнего белья. Она была настолько вещественной, что должна была быть неодушевленной куклой, если хотя бы на миг Саша задумался об этом. О какой магии может быть речь, если мерное покачивание босоножки на большом пальце левой ноги вело свой род из тех же самых глубин, из которых появился секс, любовь и ненависть и все прочие. О какой магии может быть речь? Но даже её отстраненного присутствия в голубятни, за столом, на высоком ящике, одна нога на ногу, в руках раскрытый портсигар, было достаточно, чтобы Саша увидел совсем другой мир нежели еще какой-то один бред назад. Видимо у любого существа, которое погрязло в деятельности, которая хотя бы отдаленно напоминает осмысленную, будь ты человек или самый что ни есть архетип, есть у тебя одна удивительная особенность — преобразовывать окружающую его среду, только благодаря простому своему присутствию. Не надо прикладывать никаких усилий, чтобы сторонний наблюдатель c удивлением отмечал изменения. А если еще и чуть-чуть, вот тут в сторонке, легонько, нежно прикоснуться к миру, чтобы покатилось и понеслось... Но это любое существо. Разве можно говорить 'любое' об этой женщине? Саша покачал головой. Из-за чего рябь цветных пятен бывших когда-то вырезками из порнографических журналов окончательно распалась и утратила цельность композиции.

— А он у тебя, Серафим, малохольный, — заявил мужчина.

Рядом с женщиной сидел высокий мужчина в черном костюме в тонкую светлую полоску. Строгий деловой стиль костюма подчеркивали сигара, лакированные туфли и толстое золотое кольцо на безымянном пальце правой руки. Облокотившись спиной об стену, скрестив руки на груды, он говорил не выпуская изо рта сигару.

— Какой есть, — весело произнес Серафим, усаживаясь на кровать, — когда я тебя нашел ты тоже ненормальным был и вены себе резал. Он просто молодой, — и рассмеялся.

Виктор хищно улыбнулся, а женщина повернулась и тоже посмотрела на Сашу.

— Садись, садись, — замахал рукой Серафим, — бери ящик и садись рядом со мной. У тебя сегодня праздник.

— Какой? — спросил, нахмурившись Саша.

— Да любой ящик бери, тут их всего два свободных, — пожимая плечами проговорил Серафим.

Саша взял ящик и подошел к столу.

— Да нет. Праздник у меня какой? Непонятно, — промычал он, усаживаясь.

— Сегодня ты родился, — произнес Серафим. За столом опять все рассмеялись.

— А-а-а-а, — протяжно восхитился этой новостью Саша.

— Ладно, давай я тебя познакомлю со всеми, на правах хозяина — все еще улыбаясь проговорил Серафим, — я, стало быть, Серафим. Это емко. Очень емко. Имя я себе взял сам. Когда вселился в эту голубятню. В условиях кочевой жизни не находил никогда причин иметь имя. А вот вселился и захотелось. Теперь в имени моем с одной стороны огненная суть, с другой смирение. Серафим это близость и последний рубеж, трон Господний и двойственная душа, в которой ровно добра и зла. Скажу откровенно мне подкупило еще, что эти ангелы не предали. Никто. Так и остались стоять у трона. Последняя стража.

— Саша, — представился опять Саша.

— Потом, потом, — замахал рукой Серафим, — Теперь Виктор. Очевидны победные реляции, гордые звуки труб, нарастающий грохот барабанов. Но это просто. Имя он взял старое, прижизненное. В отличие от меня не думал долго. Но выбор все равно символичен. В имени чувствуется женское начало. С её тщеславием и дешевыми понтами. Так и вижу трофеи, венки, оружие побежденных. С другой стороны — это имя результат. Окончание. Удачно окончание.

Саша посмотрел на Виктора. Тот сидел ухмыляясь и пыхтел сигарой, как ни в чем не бывало.

— Александр, — продолжил Серафим. — В этом самом человеческом имени больше жалости и безжалостности, чем во всех других мне известных. Тот кто защищает людей должен понимать, что все спасены не будут. В этом имени человеческие жертвы, оставленные раненные, выброшенные в море, уничтоженные враги, съеденные во время кораблекрушения. Но в тоже время это руки, которые вытаскивают младенца из проруби, щит который прикрывает девушку и шквальный огонь до последнего снаряда, патрона и дыхания. Вот так. Имя тебе не идет. Абсолютно. Надо поменять. Но мы к этому еще вернемся. После насыщения.

Серафим замолчал.

— А как вас зовут, — спросил Саша у женщины, ожидая, что хозяин голубятни сейчас начнет свою лекцию. Но тот, как ни странно, молчал.

— Меня никак не зовут, — произнесла женщина.

— Она все равно не придет, как не зови, — произнес Виктор и стряхнул пепел сигары прямо на пол.

— Не все так печально, — с улыбкой парировала женщина, — меня можно и позвать. Но не по имени.

Серафим толкнул Сашу локтем и подмигнул.

— Она у нас принципиальная. Слово произошло от принципум. Латинское. Основа, первопричина, начало. Я бы предложил так её и называть, но женщина все-таки. Обидится.

— Ну почему же, — женщина пожала плечами, — я бы не стала обижаться. — Она подмигнула, — ничего обидного в прозвище Принципум я не вижу. Мне кажется...

— Почему же прозвище? Нормальное имя, — произнес весело Серафим.

— Да глупости, — она махнула рукой, — нет такого имени. Латиняне отчего-то не стали так обзывать младенцев. Прозвище.

— Я бы даже сказал, — протянул Виктор, — погоняло.

— Фи, Виктор, — скривилась женщина, — ты все никак не можешь расстаться с прошлым.

— И в мыслях никогда такого не было, — усмехнулся он. Но, все же извиняясь, склонил голову.

— Так что тебе кажется? — вернул разговор в первоначальное русло Серафим, при этом грозно посмотрел на Виктора, будто забыл, что именно он прервал женщину.

— Спасибо, Серафим, — поблагодарила женщина, — Так вот мне кажется, что называться принципум не совсем верно. Некоторое свойство конечно есть, — женщина вздохнула. — В некотором роде я действительно субстанция. И для своего существования мне не надо ничего, кроме самого себя.

Виктор открыл рот, чтобы что-то сказать, но женщина закрыла ему рот ладошкой и со смехом произнесла:

— Не разбивай женские иллюзии, — и продолжала она свою речь, — Да все это так. Но увы, я совершенно не понимаю как я, вот такая как есть, могу сделать возможным понимание бытия.

У Саши закружилась голова.

— А... А ... А как мне вас называть? Все-таки, — спросил он.

Женщина вздохнула.

— А как бы тебе хотелось?

— Не знаю, — Саша пожал плечами.

— Ну, тогда откуда я могу это знать? — она всплеснула руками.

— Зови её музой, — предложил Виктор.

— Музой? — переспросил Саша.

— Её все так зовут, — согласился с Виктором Серафим.

— А... Хорошо, — заявил Саша.

Женщина перестал играть с босоножкой, ловко обула её. Потом развернулась к Саши и произнесла.

— И ты даже не спросишь почему? — сложно было понять, сколько в её голосе разочарования, а сколько игры. Саша по-крайней мере уверен не был.

Муза аккуратно положила свои груди на стол, застеленный газетой и подперев руками голову, произнесла:

— Это такая интересная, поучительная и романтичная история.

— Нет-нет. Мне интересно. Очень. — быстро проговорил Саша чем вызвал смех Виктора.

— Ну все. Теперь тебе её расскажут, — произнес тот.

— И расскажу. Еще как расскажу, — подтвердила женщина, — Когда-то давно...

Глава шестая, Пейзажи и портреты (рассказ женщины)

Когда-то давно, в другом мире, в другой жизни я жила там, где кончается стекло, но мир, видимый людьми из окна, еще не начался. Я не знала, кем я была. Духом? Пылью? Я — безликое и непонятное Оно. Была ли я мужчиной? Женщиной? Не важно. Ведь вся жизнь всего лишь медленная смена окон, в котором нет места этим глупостям. Как улитка, переползала от одного окна к другому, задерживаясь только для того, чтобы заглянуть в них. Единственное моё занятие: наблюдать за Обстановкой. Если попытаться объяснить, что я вкладываю в это слово, мы неизбежно упремся в мир людей. В бесчисленные предметы, которыми забиты комнаты. Но не каждый из них в отдельности. Я смотрела на всю их совокупность и то, как лежит правый ботинок и насколько он изношен — равно важно. И в этих бесчисленных витражах реальной жизни я пыталась увидеть отпечаток мира, Обстановку. Самое поразительное, что делала я это... просто так. Не ради какой-то обязанности, а от скуки. Ведь жизнь отмеряла мне не часы и минуты, а окна. Два окна назад, сто, двести. Я тогда даже смутно не осознавала, что существует время.

Я выхватывала все сразу, даже те детали, которые для вас слишком мелки и незначительны. Красный шарф — болезненно и небрежно висит на стуле, раскрытая книга, забытая почему-то под кроватью, колготки, которые лежат в тарелке на столе — все это как я по неопытности принимала за ваш мир. И от скуки, милый Саша, исключительно из-за неё, я домысливала: почему застывшие за окном вещи расположиться именно так? Искала гипотезы, схемы, просчитываю движения предметов и людей. Это была игра, немного смешная и глупая. Просто счастье, что никто не видел меня со стороны. Но однажды, в череде медленно проживаемых мною окон, я увидела странную комнату, прямо на стене которой нарисовали картину. Вокруг, по комнате были сложены картины, альбомы, пакеты, прислоненный к стене стоял мольберт. Признаться, я замерла. Застыла разглядывая её. И так увлеклась, что совсем не заметила, как в комнату вошел человек. Я никогда не была невидимой. Иногда я ловила испуганные взгляды, не вовремя вторгнувшихся в обстановку людей, но обычно я успеваю исчезнуть раньше. Но в этот раз человек остался мной незамеченным совершено. Его присутствие я осознала только тогда, когда он спросил меня:

— Кто ты? Что ты там делаешь?

От испуга я рванулась от этого окна, что пролетела сразу несколько, но и тогда не остановилась. Окна мелькали одно за другим, медленней конечно, но не безостановочно. Так что когда я наконец успокоилось, то не смогла сразу и вспомнить сколько окно прошло с того самого окна. И знаешь зачем, милый Саша, мне понадобилось это знать? Я захотела вернуться. И плевать на страх. Просто взять и вернуться. Обстановка той картины просто притягивала меня. Пришлось медленно и осторожно ползти обратно, в надежде не пропустить нужное. И видимо мне так сильно хотелось вернуться к нему... Человек стоял ко мне спиной, на третей ступеньке лестницы и дорисовал, почти у самого потолка, небо. Я посмотрела немного на художника, а потом переключилось на созерцание картины, погрузившись в мелкие и зачастую непонятные детали. Жаль, что из окна было плохо видно и приходилось напрягаться, чтобы рассмотреть их, я прислонилась к стеклу, еще чуть-чуть и выдавила бы.

— Не пугайся, — вдруг я услышала я художника.

Я оторвалась от картины и посмотрела на него. Он сидел на лестнице, курил сигарету и тоже смотрел на меня.

— Не пугайся, — повторил он. — Ты что там делаешь?

Я промолчала. Я вообще была немного деревянной. Представляете, Саша, единственное, что я смогла тогда придумать в ответ: живу. Но это показалось мне глупым, и я промолчала.

— Ты там живешь? Да? — ответил за меня человек, затушил сигарету и спустился с лестницы. — Ты слышишь меня?

Я кивнула.

— Ты действительно там живешь? — спросил он, подходя к окну.

Я кинула опять.

— А можно я загляну к тебе? — спросил это наглое существо.

Я попыталась представить, как это может получится, и поняла что ничего у меня нет, просто пустота, только окна, окна, окна, окна...

— Можно? — еще раз спросил он.

Я не успела еще раз пожать плечами, когда художник открыл окно. И тут меня начало просто затягивать вовнутрь. Он неожиданности, конечно, закричала и попыталась зацепиться за что-то, но засасывало меня с такой силой, что буквально через несколько секунд я вывалилась на человека. Сшибла, ударившись лбом об его подбородок. Очнулась на полу, а рядом сидел человек и потерила свою челюсть. Потом посмотрел на меня и спросил:

— Ты в порядке?

Я прислушалась к своим ощущениям и опять кивнула. Ну, туповатая я была, туповатая. Я кивнула. А он поднялся, встряхнул головой и подал мне руку. Я посмотрела на него и самостоятельна, без его помощи встала. И тут же, моментально, завалилась на него. Засмущалась, помню... Вскочила и даже отступила на три шага. Но он поднялся, с улыбкой и не сказал ничего. Постояли несколько мгновений молча, а потом я резко развернулась и пошла к картине.

— Подожди! Ты кто? — услышала я вслед.

И тут я не выдержала и ответила.

— Я то, что смотрит в окна.

— Тебя так зовут?

Я улыбнулась и произнесла:

— Разрешите посмотреть на вашу стену? Меня она... заинтересовала.

Он взглянул на картину.

— С одним условием. Я напишу ваш портрет.

Я пожала плечами.

— Если это будет не сложно.

— Совсем нет. И совершенно не больно, — ответил он улыбаясь.

Но шутки я совершенно не почувствовала, и поэтому молча направилась к картине. Он же зашуршал чем-то за спиной.

Там был изображен город. Маленькая улочка, скорее переулок из жмущихся друг к другу двух и трехэтажных домов, над которыми нависали огромные тени невидимых на картине высоток. Три огромные тени падали на переулок словно полосы, в месте своего падения превращая мир в нечто странное. На солнце все было обыкновенным: прохожие, как обычно в разноцветных одеждах, может только немного больше синего цвета. А в тени лица прохожих бледнели, становились невообразимо скучными, с черными провалами вместо глаз. Их одежда претерпевала превращения: из шелковых мужских рубашек проступали хлопковые неизменно белые офисные сорочки, из коротких ситцевых платьев наружу проникали черные шерстяные юбки и серые кофты. Слева на груди у людей появлялись маленькие таблички, на которых без сомнения должна была написана должность и фамилия владельца, но из-за невозможности изобразить такие мелкие детали, оставленные художником одинаковыми матово-серыми. От подобных превращений, больше всего страдали женщины, даже мне идентичность их одежд казалось неестественным, а строгое одинаковое каре их причесок вызывала дрожь. Метаморфозы эти не происходили мгновенно, как только человек попадал в тень. Граница превращения была нечеткой. Меньше всего изменениям подвергались автомобили, которые проезжали по мостовой. Видимо чем больше скорость, с которой проникают предметы и люди в тень, тем меньше она успевала их поразить. Но среди пешеходов я увидело нескольких, которые в самом центре светлых полос, были безукоризненно серыми, будто тень тянулась за ними. И наоборот, яркие пятна платьев и рубашек в самом сердце тени.

В середине переулка были нарисованы трамвайные рельсы. Они тоже страдали от тени. В свету рельсы извивались, словно два ручейка, условно сохраняя параллельность, только в направлении — не более. Оставаясь абсолютно самостоятельными, они иногда угрожали разойтись, а иногда, не менее опасно, стремились пересечься. В тени же рельсы становились прямыми и строго равноудаленными. По этим рельсам, прямо в тень въезжал голубой трамвай с надписью 'ЦИРК', облепленный огромным количеством разноцветных воздушных шариков, привязанных ко всему, к чему можно. Та часть трамвая, которая уже въехала в тень почему-то исчезла, пропал вагоновожатый и часть передней двери. Мне почему-то стало страшно, что трамвай пропадет в тени навсегда и больше не появится в свете. Только дома оставались почти неизменными. Лишь окна их в тени были черны и пусты, а в свете блестели, отражая солнце.

— Я назвал эту картину 'Утро' — услышала я и повернулась к нему. — Не двигайся. Я почти закончил.

Я опять отвернулась.

— Почему утро?

— Только утром на этот переулок ложатся такие тени.

— Это действительно существует?

Человек задумчиво проговорил, не отрываясь от холста:

— Я думаю, что все придуманное, написанное, нарисованное или воплощенное каким-либо другим способом, существует. То, что получило своё воплощение на бумаге, стене, на пленке — уже реально. Другое дело, если в той жизни, которую мы называем реальной, мы — люди — не сталкиваемся с подобным. Но это так условно. Вот, например, ты разговариваешь со мной и этим подтверждаешь свое существование, но, сколько других не существует для меня только потому, что не заговорили со мной? Не отказывать же в возможности их существования, основываясь только на том факте, что я, по какой-то причине, не являюсь для них интересным собеседником? Не будет ли чересчур самонадеянным ставить себя в центр мира, который возможно даже не осознает моего существования? Нарисовано мной, может бать, как выдумкой, так и озарением. Или, если угодно, прозрением. Мы же с тобой разговариваем? И нам не нужно доказывать друг другу своё существование, хотя мне наверняка пришлось бы доказывать другим реальность нашей беседы. Особенно если учесть, что я даже не знаю, с кем разговариваю.

Человек отложил кисти.

— Все.

— Я могу посмотреть?

— Нет, на неё еще нельзя смотреть. Я нарисовал только тебя. Картина еще не закончена. Нужен фон.

— А когда она будет закончена?

— На неделе. Наверное... Я медленно пишу картины сейчас. Работа, — он развел руками. — Чтобы жить, надо вертеться, зарабатывать деньги.

— В таком случае: мне пора, — сказала я.

— А когда зайдешь? Оценить картину?

— Позже. Не переживайте — я любопытна.

Я направилась к окну. Мне захотелось схитрить и все-таки взглянуть на картину, но человек, как бы невзначай, закрыл её собой. Усмехнувшись, я вышла из этой Обстановки.

Впервые в жизни мне было неинтересно созерцать Обстановки. Или может лучше называть их Пейзажами? Забавно, но для людей то, что я вижу в окнах, самое нутро мир, отгороженное стенами — это картина, на которой изображена их жизнь. А для меня внутренности квартир мир внешний, в котором вместо усталой заснеженной голубятни — клетка с кенаром, вместо магистрали — коридор, вместо пляжа — не застеленная кровать.Вот так во мне начало пробиваться к свету тщеславие. Я вдруг представляла себя не просто чем-то, безлично перебирающим обстановки, а коллекционером картин, на которых изображены виды в окнах. Да, мир не обрел смысл, но появилась логика. С новым энтузиазмом я начала пересматривать окна, копаясь в их экспрессиях и выраженных в неожиданной композиции мебели образы. Но за этим коллекционировании я не забыла о художнике. И однажды я вернулась в комнату на стене которой он писаол свое утро.

В полупустой комнате (хотя нет, появился диванчик) художник сидел на полу и что-то ел из железной миски. Картин поубавилось, у двери стояли какие-то пустые бутылки, а в углу — мольберт с каким-то наброском. Я постучала в окно. Он встал и открыл окно, меня вновь стало затягивать вовнутрь, но я довольно ловко спрыгнула.

— Привет! — поздоровалась я.

— Привет! — сказал художник. — Ты знаешь, я ужасно виноват, но картина не готова.

— Очень жаль, — расстроено, проговорило я.

— Прости, я просто не успеваю. Сейчас много клиентов, мне даже нет времени стол себе купить.

— Клиентов?

— Ага. Заказ за заказом. Уже с ног сбиваюсь, расписывая стены.

— Ты рисуешь картины? Такие как эти? — я показало на изображенный на стене переулок, над которым появилось небо.

— Да нет. Это-то никому не надо, — он рассмеялся. — Я — маляр.

— Кто?

— Хотя нет! Какой же маляр? Называют меня модно — дизайнер интерьеров. Смотри: я беру кисточку и краски, и маленькими мазками пачкаю стены. Чем больше красок и тоньше кисточка — тем больше мне заплатят. После каждого квадратного метра такой мазни я начинаю ненавидеть живопись.

— Глупо. Почему же тогда не рисовать картины?

— Уж не знаю. Непрактично, наверное. Хочешь что-нибудь выпить?

Я пожала плечами.

— Не знаю.

— Подожди я сейчас.

Человек ушел из комнаты и через минут пять вернулся с бокалами и бутылками.

— Слушай, вина у меня нет. Будешь водку? Или это некультурно предлагать тебе водку? Да еще из бокалов. Но у меня есть содовая.

Я улыбнулась. Он разлил в длинные бокалы водку, мне совсем чуть-чуть, разбавив содовой, себе половину. Я взяло бокал и осторожно попробовало. В бокале была гадость. Я осторожно поставило бокал на пол.

— Не нравится? — спросил художник.

— Гадость.

— Гадость, — согласился он и выпил содержимое бокала залпом.

— Как ты можешь это пить? — поинтересовалось я скривившись.

— Привычка. На работе сплошные нервы. Заказчики считают себя пупом земля, хотя... — он махнул рукой. — А приходишь домой и снимаешь стресс этим. Да и друзей проще к себе вытянуть не на чай, а пропустить по стаканчику. На самом деле мне просто скучно.

— Так пиши картины.

— После работы? Не могу. А не работать тоже не получается. Вот такие мы — люди.

— Я пойду.

— Уже?

— Да. Я еще зайду. Только пообещай мне одну вещь.

— Конечно.

— Пиши картины, хорошо?

— Портрет твой закончу сегодня! Обещаю.

Он улыбнулся.

— И мой портрет тоже!

Я помахала ему рукой и вышла. Пролистав совсем омного-много окон, и я вновь зашла к художнику. В комнате появилась мебель, ковер. Вещи расползлись по комнате, оставив свободной только стену, на которой был нарисовано то самое утро. Было темно. На диванчике спал он. Я подошла и положила руку ему на лоб. Но он даже не пошевелился. Тогда я толкнула его. Что-то пробормотав, он перевернулся на другой бок. Я рассердилось и затрясла его.

— Машка... ну отстань... — сказал он и попытался оттолкнуть меня.

Я затрясло его сильней.

— Отстань от меня! Я сплю! — крикнул он, и посмотрел на меня.

— Ты кто? — спросил он. — Как ты попала ко мне?

— Через окно, — ответило я и помогло ему сесть.

— Через окно? Что тебе нужно? — настороженно спросил он, и замотал головой, будто отгоняя что-то.

— Ты обещал показать мой портрет.

— А, так ты Машкина подружка. Как там тебя — Света или Оля? Чертова голова, — застонал он. — Зачем в окно то было лезть. Да еще ночью. Пришла бы завтра, показал бы я тебе твой портрет. Или тебе хочется побаловать меня? — он как-то мерзко усмехнулся и схватил меня за руку.

— Я не Машка, не Света, и не Оля. Вспомни, я то, что смотрит в окна.

Он отпустил меня, неловко встал и, пошатываясь, пошел к противоположной стене. Зажегся свет.

— А. Я помню тебя, — Он стоял, шатаясь. — Твой портрет я написал. Ты мечта, которая где-то рядом. Маленький кусочек мира, в который все равно никто не верит. Я тебя ждал раньше, думал ты все объяснишь, расскажешь как оно правильно... Пойдем. Он в чулане.

— В чулане?

— Ну конечно, а где еще хранить это никому не нужное дерьмо?

Я пошла за ним в маленькую комнату без окон, буквально забитую картинами, книгами, рамами и непонятными свертками. Он долго рылся, пока не достал откуда-то сверху большой альбом, раскрыл его и протянул мне.

На синем фоне была изображена женщина в длинном платье. Перед ней прямо в воздухе висело раскрытое окно, а рядом, совсем недалеко, еще одно на этот раз закрытое, чуть дальше — третье, потом еще одно, и дальше до бесконечности висели окна. Женщина держала в одной руке кисть, а в другой палитру. Она смотрела в окно, как будто оценивая, какого мазка еще не хватает. А из окна смотрел художник.

— Кто это? — спросила я.

— Это ты, — ответил человек.

— Разве я женщина?

— Естественно.

— Я не могу быть женщиной

— Откуда ты знаешь? — спросил он. — Ты прекрасная женщина. В таких влюбляются, таких любят по-настоящему.

Я задумчива смотрела на картину и, не обратила внимание на то, что он подошел ко мне ближе.

— Почему у меня в руках кисть? Художник же ты.

— Ты тоже художник. Я нарисовал тебя на этой картине, а ты можешь нарисовать меня в этой жизни, — он подошел еще ближе

— Я сегодня сделало два открытия, — сказало я иронично. — Я оказывается женщина. И даже изменяю мир. Прости, мне надо подумать над этим, — я развернулась, чтобы уйти.

— Подожди, — сказал он. — Подожди. Я знаю, тебе будет сложно меня понять, но я должен попытаться. Я не могу тебя отпустить. Ты мне необходима. Я сейчас пьян и путаюсь во всем, поэтому сумбурно говорю, но ты должна понять: ты необходима мне! Знаешь, я одно время думал, что ты муза? Ты слышала о них? Это богини искусства, которые приносят людям вдохновение. Твое посещение разбудило во мне то, что дремало до этого.

Я посмотрела на него недоуменно.

— Я то, что смотрит в окна. И мне пора идти.

Да-да, милый Саша... Да-да. Я была непроходимой дурой. Ужасной дурой. Самое смешное мне хотелось остаться. Достать все картины посмотреть их все...

— Останься!

— Нет.

Он опять схватил меня за руку.

— Останься!

Я потянула руку, но он держал крепко. Я попыталась разжать его пальцы, но он потянул меня к себе. Испугавшись, я начала вырываться, и, не удержавшись на ногах, повалилось на пол. Он упал сверху. Мы начали молча драться. Он, тяжело дыша, пытался прижать меня к полу и оттянуть подальше от двери. Я пыталась добраться к двери, в ужасе понимая, что в комнате нет окна, а значит, убежать нельзя. Нужно сначала выбраться из чулана, а потом бежать к спасительному окну. Мы мешали друг другу, на нас падали какие-то вещи. Я неожиданно обнаружила, что умею царапаться. Избавление пришло ко мне неожиданно: мы задели какой-то стеллаж, и на художника упало что-то тяжелое. Он обмяк. Я выбралось из-под него и, убежала, громко хлопнув за собой окнами...

Я бы никогда не решилась вернуться в ту комнату, если бы однажды не увидела его автопортрет. Он изобразил на нем себя, распятого на оконной раме. Две маленькие форточки наверху и два больших окна внизу образовали крест, к которому он и прибил себя. Склонив голову на левое плечо, художник смотрел на кого-то, о присутствии которого намекала тень, легшая под ноги распятому. За окном был изображен тот самый переулок с первой картины.

Художник сидел в кресле с колесами и смотрел в окно. Я присела около него на подоконник. .

— Привет!— сказал он. — Я должен попросить у тебя прощение.

Я кивнула.

— Тебе, наверное, не понять, но у нас — людей, иногда бывает какая-то непонятная тоска по несовершенному. Обида какая-то. Кажется, вот оно рядом было. А я лопух, пропустил. Иногда из-за этого мы совершаем безумные поступки, о которых мы будем жалеть все жизнь. Прости.

Он замолчал, у меня тоже не было слов. Мы посидели немного в тишине, пока я наконец, не высказало то, давно обдуманное, из-за чего и вернулось.

— Ты тогда назвал меня художником. Не тем, который пишет картины, а который пишет жизнь. Знаешь, сейчас я согласна с тобой, хотя тогда эта мысль показалась мне глупой. Действительно, прикасаясь к миру даже на мгновенье, я изменяю его. И это прекрасно. Только ты пострадал от моего прикосновенья?

— Наверное, нет. Я же не знаю, как могло быть иначе. Я много работал. Я обеспечен. Любим и... И люблю. Не все, конечно, было гладко, — он с досадой ударил по кулаком по креслу. — Но по-другому видимо нельзя. А художником я так и не стал. Но что жалеть об этом.

Я внимательно посмотрела в его глаза и произнесло:

— Но я также поняло, что когда я касаюсь тебя, ты тоже касаешься меня. Ты такой же художник жизни.

— Значит, я тоже пишу жизнь? Только специализация у нас разная. Ты то, что смотрит в окна. А я то что, смотрит из окон, — сказал он и весело рассмеялся.

— Конечно. Тебе осталось только запечатлеть это на холсте. Это ведь легко? Правда?

— Правда, — ответил он и улыбнулся.

Я молча взяла его за руку. Я простила его. Он сжал мою ладонь и тоже простил меня.

— Скажи: а кто такие музы? Что они делаю? Где живут?

— О! Это долго рассказывать...

Я улыбнулась. И на мгновение мне показалось, что в его истории должно быть больше смысла, чем созерцании безжизненных комнат. Но только на мгновение