Мы возвращались домой. Вдвоём, тропинкой над нашим городом. Шли... нет, не плечом к плечу, мне ещё было далеко своим плечом до отцовского. Но шли рядом. На мне была обрядовая рубаха, перешитая, как положено, из старой отцовской, и вообще я казался себе очень взрослым... но с другой стороны — мне так хотелось взять отца за руку! Мы никогда не нежничали с ним, я вообще не помню, чтобы он водил меня за руку. И, конечно, я не решился этого сделать. Но у меня просто-таки чесалась ладонь. Я себе представлял, как делаю это — и мне было грустно от того, что...

...а отец вдруг положил свою ладонь мне на плечо. И не убирал её больше. Мы так и шли — рядом, по пустой дороге-спуску, и он примерялся к моему шагу. Я это только потом понял. Совсем потом. А тогда мне казалось, что я шагаю так же широко, как отец...

Тогда я и спросил его. Спросил его, как он думает — что сказали бы Предки насчёт того, что мы воюем и воюем, хотя, наверное, могли бы заставить Чужих заключить с нами мир, ведь мы их бьём, и они нас боятся! А значит — рады будут от нас отвязаться и прекратить войну! И тогда не будет больше смертей, и вообще... Ведь могли бы мы так сделать?!

Могли бы, согласился отец. Ты верно говоришь — могли бы. Но тогда нам пришлось бы перестать сражаться с тем, что мы считаем Злом, Тимка. Получилось бы, что мы все прошлые годы просто для того, чтобы отобрать у Чужих побольше планет и самим стать на них господами. А до того Зла, что несёт Альянс, нам, получится тогда, нет дела. А это не понравилось бы Предкам. Они были не такими, сын. Не такими, пойми.

Значит, мы будем воевать дальше, спросил я. (Я, если честно, обрадовался — в душе я боялся, что война закончится раньше, чем я подрасту.) И отец подтвердил: да, будем воевать дальше. Пока не победим — но не их армии и флоты, а их Зло.

А потом вдруг он вскинул меня (я даже ойкнул от неожиданности!) — как совсем маленького — на плечи. И легко понёс дальше, напевая про то, что каждая дорога, даже самая длинная и трудная, кончается домом...

...Отец погиб через два месяца после окончания того отпуска. Нам прислали серебристую урну с гравировкой... И мы отступаем. Мы уже отступаем. Оставляем планеты. Потому что Чужие собрались с силами и...

...но именно сейчас я ощущаю, как же прав был отец.

Нельзя отступать перед Злом. Нельзя склоняться перед ним, даже если оно побеждает. Даже если оно победило. Нельзя давать ему шанс и заключать с ним — недобитым — мир...

...А, может, и у Хилько не так просто и по-детски, как мне кажется? Ведь и у него в семье — погибшие... Хилько наивный, очень открытый и романтичный. Но, когда мы уговаривались остаться, он сказал — а я ведь и забыл эти его слова! — что "должен это сделать. Понимаете — должен!" И не стал ничего объяснять.

* * *

На днёвку мы остановились на другом краю плато — успели его пересечь как раз к тому моменту, когда поднялся Ирсивон. Ночью, пока мы двигались, над нами никто не пролетал, а тут снова появился тот разведчик и принялся ходить кругами. Нервировало, если правду. Как будто там про нас знали и нас искали, хотя, конечно, это просто было патрулирование подозрительного участка. А ещё — доставала мысль: а вдруг наш след на траве всё ещё заметен?!

Тут начинался постепенный спуск на Синие Откосы, а вдали очень хорошо виден был пик Высокий. Сперва. Потом пошёл дождь — обычный тут, то есть — тёплый и частый. Мы замаскировали квадр и, не забираясь в "логова", сели вокруг него "звездой", распределив часовые попарные дежурства, чтобы каждому поспать по шесть часов, проведя на днёвке весь здешний день.

Мне досталось дежурить не очень удобно — вторым, то есть — сон с перерывом. Зато со мной дежурил Вадим. За ночь поездки через плато я не сильно устал и не сразу заснул, зато когда заснул — самое препоганое! — мне показалось, что меня почти тут же разбудили, вроде бы не час прошёл, а какая-то минута.

Дождь всё ещё шёл, невысокий лес, в котором мы остановились, в основном — из обманных деревьев. Длинные спирали плодов свисали тут и там с тонких раскидистых ветвей. Но эти спиральки были ещё неспелые, они поспеют через месяц-полтора. Тогда достаточно притронуться к таких штуке — и она как будто взрывается и со щелчком разбрасывает далеко вокруг крупные, с пол-пальца, семена в твёрдой кожуре. Анери собирают эти семена и едят в охотку, но сами обманных деревьев не культивируют из-за их сходства с ядовитым "деревом смерти", у них считается плохо приметой, если обманные деревья растут рядом с жилищем. А семена, кстати, очень вкусные, если наловчиться разбивать скорлупу. Или если её подогреть как следует — тогда она лопается сама, бери и ешь...

Мне вдруг очень захотелось семян обманки. И ещё я подумал тут же: а если я больше никогда их даже не покушаю? Месяц... мало ли, что может случиться со мной за месяц?!

Я почувствовал дрожь внутри. И сказал сам себе, что это, конечно, от сырости. И ни от чего иного!!!

Вадим сидел по другую сторону квадра, его было не видно и не слышно. Лес шуршал от капающей воды, и в этом звуке хорошо было то, что я всё время боялся за ним не услышать чего-нибудь важного и опасного — и прислушивался-вглядывался изо всех сил.

Разные мелкие зверушки — наверное, это на всех планетах так — довольно быстро перестали нас не то что бояться, а и просто обращать на нас внимание. Белки-красивохвостки вообще устроили на дереве напротив какой-то совет — носились туда-сюда с высоко поднятыми чёрно-белыми хвостищами, стрекотали, прыгали по веткам... Над лесом опять пролетел разведчик джаго, а потом вдруг до меня — на пределе слуха — донеслось упругое, гулкое "тбумм..." — и на небе, видимом в просвете между деревьями, поднялось малиновое зарево. Повисело, угасая — и совсем опало. И так повторилось — звук, возникающее и опадающее зарево — несколько раз.

"Что это ещё?" — подумал я. И неожиданно понял, что — и не сдержался, вскочил.

— Сядь, — сказал Вадим из-за квадра. Я повернулся в его сторону почти гневно:

— Они...

— Сядь, — голос Вадима был непререкаем, и я опустился на землю, думая: может, мне показалось? Может, это вовсе и не то, что я подумал? — Тимка, — почти ласково сказал Вадим. — Это должно было произойти. Чего теперь.

Я мотнул головой и закрыл глаза на миг — даже не закрыл, а зажмурил изо всех сил, так, что им стало больно.

Дом строил отец. Город строили мы — все вместе. Строили, жили, любили его. А теперь...

Я же на самом деле знал, что это за вспышки. Хотя ни я, ни Вадим не произнесли ни слова по этому поводу. Это взрывались термобарические бомбы, которые сбросили на наш город. На пустой и не обороняющийся.

Мы не стали трогать город джаго. Нет, конечно, не восстановили то, что было разрушено во время штурма и боёв... но и пальчиком не тронули ничего. А они первым делом уничтожили всё то, что мы построили. И мой дом сгорел. И моя комната. И будка Пифа во дворе. И мамины клумбы.

Зачем?! Я даже не был зол. Я недоумевал! Зачем?! Пустой же город! Ну, если они нас ненавидят, ну, пусть... но зачем делать так?!

— Сволочи, — процедил я с такой злостью, какой сам от себя не ожидал. — Ну, погодите...

Злость была очень сильной, я совсем перестал думать о разных печальных вещах. Я теперь хотел только одного — и поклялся себе в этом: я найду тех, кто сбросил бомбы. Именно их. И убью. И их летающую машину взорву. Я так хочу — и так будет, и помешает мне в этом только смерть. Теперь у меня есть личная война. Наглядная, как будка моего пса, которая сгорела, потому что каким-то уродам захотелось этого.

Может, вы скажете, что это смешно — думать о будке. Как будто мне раньше не за кого и не за что было мстить! Но... вот так. Может быть, потому что я раньше не видел ничего такого... наглядного. Война была далеко, далеко погиб отец.

А до сожжённого моего родного города было совсем близко. И я не собирался это прощать.

— Ещё, — сказал Вадим, и я не сразу понял, что он имеет в виду — я так глубоко задумался, что только после его слов понял: снова встало зарево, только уже немного в другой стороне. — Вот так, Семён, — почти прошептал Вадим. — Вот так это у них делается.

До меня дошло: это взорвалась бомба, сброшенная на город анери...

...Нас сменили Шурка и Тревор. Мы ничего им не сказали, но я не думал, что Вадим хочет скрыть то, что произошло — скорей уж он собирался это сообщить всем, чтобы не повторять по нескольку раз. Я просто полусидел возле квадра и пытался заставить себя уснуть снова, на себя же злясь. От злости не получалось ничего, а потом я провалился в какой-то мерзкий сон и никак не мог из него выкарабкаться, пока меня не разбудили — оказывается, уже начинало вечереть, и нам надо было выступать.

Мы неспешно собирались, и Вадим сказал, присев на квадр — сказал, и я уже знал, что он хочет сказать, когда он только ещё открыл рот:

— Ребята, джаго разбомбили наш город, — и, когда на него медленно, с непонимающими лицами, повернулись все, добавил: — И город анери.

— Зачем? — тоненько спросил Хилько. У него что-то пискнуло в горле. А Славка растерянно сказал:

— У нас там ещё продукты были... мука была... отцу говорили, чтобы он сжёг или отравил... а он сказал: "Как же я хлеб травить буду..." — и вдруг сильно-сильно покраснел и процедил: — Ггггггггггады...

— Зачем? — повторил Хилько. В глазах у него был потрясённый ужас непонимания. — Они думали, что там оборона? Да?

— Заткнись ты, дурак, — процедил Тревор. А Улве вдруг засмеялся — тихо, коротко, горлом. Я даже думал, что он закашлялся, но он — засмеялся.

— Я думаю, что вам нужно это знать, — спокойно пояснил Вадим, обведя нас взглядом. — То, что они сделали это.

— Но зачем?! — в голосе Хилько были уже слёзы. — Aber ich verstehe ... einfach nicht... я просто не понимаю...

— Потому что они сволочи и трусы, — хмуро сказал ему Габриэль. — И перестань реветь.

— Оно само... — Хилько шмыгнул носом и сердито сказал: — Пошли, чего мы ждём?!

* * *

Мы вышли на Синие Откосы перед новым рассветом. В проливе-фьорде дул ветер, океан тяжело, медленно бушевал, и накрест через горло фьорда шёл большой косяк огромных китоглотов — их асфальтово-серые мокрые спины фосфоресцировали среди пологих валов. Местами небо — поразительно ровными треугольными полосами! — очистилось от туч, и в этих проёмах, похожих не то на длинные зубы, не то на мечи, мягко сияли диски звёзд. На той стороне фьорда, уже совсем близко, вздымался чёрной тенью Высокий.

Мы довольно долго стояли — без мыслей, без движения, просто глядя вокруг. Потом Вадим — он, не отрываясь, смотрел на небо — вздрогнул и сказал:

— Пошли. Тут рядом...

...Вход в пещеры оказался ломаным коридором с десятком поворотов и несколькими ответвлениями. В таком лабиринте раздробится даже самый мощный взрыв, да и запутаться легче лёгкого. Пещеры нашли... или делали?.. с хорошим расчётом. Сам вход был доступен только для пеших — квадр пришлось спускать на талях и, раскачав, буквально заталкивать, раскачав, в невидимую сверху расщелину.

Был, впрочем, как оказалось, и ещё один вход — широкая дыра в полу пещеры, где находились запасы и стояла техника, в том числе — вертолёты, лёгкие самолёты, мотопланеры... Тут можно было даже вылететь на вертолёте, если уметь хорошо им управлять. А заметить эту дыру было возможно только если подплыть вплотную к скалам и проплыть дальше — под них. В пещере оказалось небольшой пресное озерцо, ледяная вода в которое попадала непонятно откуда и вытекала тоже неясно куда, хотя течение ощущалось ладонью, только опусти.

Между этой большой пещерой (всё-таки, наверное, естественной, такую вырезать — это долго занятие, да и не получится незаметно) и ломаным коридором располагался ещё один — постепенно понижавшийся от площадки к площадке, которых всего было шесть. Собственно, третья из них и должна была стать нашим жильём, хотя Вадим сказал, что каждый может подыскать себе место по душе.

Но расходиться никто не собирался. Пещера действовала на всех немного угнетающе, и мы, чтобы прогнать это чувство, стали обустраиваться поскорей, намереваясь поесть и выспаться в "почти комнатных", как выразился Шурка, условиях. Кстати, получилась и правда почти настоящая комната. На раскладном столе мы поставили мощную электролампу, вдоль стены выстроились кровати. И мне как-то подумалось почему-то: нет, не может быть, чтобы мы взялись за безнадёжное дело! Ну не может быть!

— А тут я наш герб нарисую, — решительно заявил Габриэль, ткнув в эту самую стену прямо над своей кроватью. Было ясно, что, хотя его рисунок никто не утверждал официально, испанец уже считает его гербом отряда. И спорить на эту тему с ним бесполезно и даже опасно. Никто и не стал. Мы дружно накрыли на стол, причём Славка объявил, что это не считается, а праздничный обед в честь новоселья он сделает, когда проснётся. Обязательно. Меню у него уже готово, помощь не нужна, все останутся довольны.

На предложение показать это самое меню Славка ответил решительным отказом, проигнорировав слова Вадима о том, что, вообще-то, такие вещи должен утверждать командир отряда.

Мы расселись около стола, немного нерешительно переглядываясь и смущённо улыбаясь друг другу. Наконец Вадим кашлянул и подтащил к себе тарелку (настоящую, хоть и пластик!), в которую положил здоровенную порцию гуляша — и все почти облегчённо зашумели и задвигались. Шурка неожиданно сказал, наливая себе лимонного сока:

— Я вот всю дорогу думал... по-моему, нам надо как можно дольше стараться действовать так, словно бы это всё не люди устраивают неприятности, а... ну, как бы, само всё. Техногенные катастрофы и прочее такое...

— Гм, — Вадим сломал бровь. — Над этим стоит подумать... Хорошая идея... Славка, ты серьёзно решил что-то торжественное устроить?

— Почему нет-то? — почти сердито спросил Славка, Вадим успокаивающе поморщился:

— Да я не против ничуть... Просто сразу после новоселья начнём превращаться в настоящий военный отряд. Возражения есть? — он обвёл нас глазами, это было уже привычное ощущение: чувствовать его взгляд. — Нету возражений, как я вижу. Тогда — есть и спать!

И, погружая ложку в гуляш, добавил:

— Спать разрешаю, кто сколько сможет. Мы проделали трудный путь, скажу честно. И ещё... — он замялся. — В общем: с началом всех нас, ага?!

Все зашумели обрадованно. А я ничего не сказал. Только подумал, берясь за свою ложку, что нет — всё-таки всё у нас будет хорошо. В любом случае.

Вадим знает, что делает. Я верю в это.

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ:

АНДРЕЙ ЗЕМСКОВ.

ПЕСНЯ В РАСКАТЕ ГРОЗЫ.

В наших душах вольны,

Кто в неволе прожил

И кто света не видел в глаза -

Всем смертельно больным

Беспокойством души