|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Олег Верещагин
ОРЛЯТА
У власти орлиной орлят — миллионы,
И нами гордится страна!
Я.Шведов. Орлёнок.
Дворянам обеих Империй Человечества, отборным людям из отборного материала, выполнившим свой долг перед Правдой, людьми и Вселенной до конца без оглядки на возраст и личное — посвящается.
16-Й ГОД ПЕРВОЙ ГАЛАКТИЧЕСКОЙ ВОЙНЫ.
ЗОНА УПРАВЛЕНИЯ ВРЕМЕННОЙ ЗЕМНОЙ ВОЕННОЙ АДМИНИСТРАЦИИ.
ПЛАНЕТА РУБЕЖ (БЫВШАЯ ДЖАГГАНСКАЯ КОЛОНИЯ ГАУЛХА).
ТИМКА ГЕНЕРАЛОВ.
2.ВЕРНОСТЬ.
Теперь вы знаете, как порой
Слепая верность нужна.
И друг встаёт за тебя горой,
Не спрашивая, чья вина...
Дж.Р.Киплинг. Сотый.
Частый мелкий дождик, тёплый и занудный, начал сеяться ещё в темноте, и, когда я открыл глаза, то весь лес был насквозь мокрым и одновременно пронизанным рассеянным красноватым светом — утреннее солнышко-Ирсивон проглянуло наверху сквозь тучи. Соизволило. Вокруг было шумно от капель, красиво и немного тревожно.
На Земле такой дождь — когда сразу солнце и капли — называют "грибным". Говорят, после него хорошо растут грибы. Но на Рубеже съедобных грибов вроде бы нет (или, может, не нашли пока), и я грибы ел только из теплиц и парников. И ещё из консервов. Даже когда был на Земле — как-то не получилось их поесть, в смысле, свежих, или как там их называть, такие грибы.
По правде сказать, я и на Земле-то в жизни был только один раз. Хотя я самый настоящий человек, землянин. Вот только сейчас слово "землянин" синоним "человека", хотя уже не только земляне рождаются на Земле — а из людей там родилось всего лишь чуть больше половины. Например, я родился на Марсе. И я хорошо его помню, когда мы улетели оттуда на Рубеж, мне было почти шесть лет. И мои родители тоже родились там, на Марсе. Ещё когда результаты терраформирования были почти незаметны.
Поэтому они могут себе сказать, что "возвращаются домой". А мой дом — планета Рубеж, где я прожил почти девять лет и откуда я не хочу уходить. Потому что тут мой дом, да, мой дом... и потому что тут остался исполнять свой долг Вадька Берестов. Самый храбрый и умный на свете парень. На которого я, сколько его помню, всегда хотел быть похожим. Мимо, конечно. Что и говорить... Но уж помочь-то ему я могу, если на то пошло!
Если бы я был девчонкой, я бы в него точно влюбился. Но я в него влюбиться не могу. Значит, я могу лишь хранить верность ему и нашей планете. Рубежу. Форпосту Человечества, который оно оставляет. Вынужденно оставляет. Непобеждённое оставляет. Но мы — мы остаёмся тут. А значит, это по-прежнему — наша планета. Навсегда наша, что бы ни случилось...
...Только мама, наверное, плачет сейчас. Когда в неизбежной упорядоченной сутолоке эвакуации я рассчитанно затерялся, то буквально заставил себя не оглядываться и не искать в очереди её голову. Боялся, что не выдержу и вернусь. А она думала, что я рядом, что я где-то тут и сейчас её нагоню... в конце концов, на ней висели наши младшие, все трое. Вот ещё что погано — я бросил её с малышами. Скверно от этого на душе. Никуда не денешься.
Но Маришка наверняка останется с нею. Поможет. И Маришка не будет плакать. Она не такая. Она будет гордиться тем, что её парень остался сражаться с Чужими тогда, когда отступили все, даже армия. Может даже, у неё будет ребёнок — мой сын.
Чудно как-то. Сын. Мой. Так странно, что про это не думается всерьёз.
Жаль только, что у нас, наверное, ничего больше уже с нею не будет никогда. Мы все — все, кто остался на Рубеже — смертники. Это тоже немного странно. И чуточку смешно. И почему-то совсем не страшно. Наверное, потому что я не могу себе представить, как ни стараюсь, мир без себя. И ещё потому, что Вадька не боится. А раз не боится он, то и я не испугаюсь...
...За вчерашний день мы прошли по тропкам через горный лес почти двадцать километров. Места тут были хорошо знакомые, хоженые много раз. Мы и не спешили особо. А сегодня должны выйти на небольшое плато, пересечь его, а там — опять лес, только спуск, и дорога посложней на Синие Откосы. Ту дорогу я лично уже почти не знал — там хорошая охота, но я охочусь только когда хочется свежего мяса, а для такой охоты далеко ходить не надо... В общем, осталось идти ещё два дня, где-то так. Лучше и не загадывать. Например, путь через плато сейчас очень опасный, как я понимаю...
...Мы ночевали в большой (ну — достаточной для нас) расщелине скалы, смыкавшейся сверху почти что аркой, только небольшая щель оставалась. Сюда загнали наш квадр, тут побросали "логова", немного перекусили всухомятку и позалезали в них. Вокруг скалы был лес с густым подлеском, а тут, внутри, в этой полупещере — ничего, почти голая земля... Но дождь, наверное, шёл уже долго, потому что и сюда накапало. А в "логове" нормально, сухо. В нём можно даже в грязи ночевать, да хоть в настоящей луже, если не очень глубоко; главное — чтобы, когда залезаешь-вылезаешь, внутрь не попало ничего. А если закрыть клапан и включить фильтры — то можно переночевать и в здешних отравленных долинах, фильтра хватает на сорок восемь часов. Моё лежало почти у самого выхода наружу, и я, когда проснулся, сразу увидел сквозь тонкую сетку (входной клапан я закрывать не стал) утренний лес и светящиеся розовато-алым капли на тёмно-зелёных узких листьях пряного дерева (1.). Запаха почти не было — пряное дерево очень хорошо пахнет, но только в сухую тёплую погоду, а у нас сухая погода — редкость...
1.Пользуюсь случаем в очередной раз поблагодарить Павла Волкова и его сайт http://sivatherium.narod.ru, материалами которого я часто пользуюсь в описании фауны и флоры иных планет.
Интересно, Чужие уже вошли в наш дом? Представить себе это не получалось, если правда. Но, подумав про них, я вспомнил, что мы даже часовых не выставили!
Я испугался так, словно нас всех во сне убили. Глупость, конечно, но всё-таки так я и ощущал себя. И внимательней огляделся, всматриваясь в каждый кустик и приглядываясь к каждому древесному стволу.
И увидел теперь не только лес.
Я увидел ещё и Вадьку.
Это было так неожиданно, что я даже поморгал и потёр рукой глаза — и на миг опять перестал его видеть. Присмотрелся — нет, Вадим сидел почти рядом с пещерой, прислонившись к древесному стволу, на корне, выступавшем из земли. И сам казался частью дерева.
Он нас что, всю ночь караулил?! Один?! Мне стало невыносимо стыдно. Про часовых вчера и правда никто не подумал. Весь день лезть в гору, пусть и не по крутизне, да ещё и местами тащить квадр на талях — на самом деле тяжело. А всё-таки...
И ведь менять его уже бесполезно. День настал, сейчас всем уже подниматься пора.
Я открыл клапан, пошевелился, примериваясь вылезать. Спали мы, не раздеваясь, в снаряжении и обуви, и мне вдруг показалось, что я страшно шумлю, вылезая, и выглядит сам этот процесс нелепо и неловко — а Вадим, конечно, всё это замечает и посмеивается надо мной.
Естественно, я это себе выдумал. Он посмотрел на меня только когда я, мучительно потягиваясь одной рукой и держа автомат наизготовку, подошёл вплотную.
— Доброе... — я кашлянул, чтобы ушла сиплость из голоса.
— ...утро, — кивнул Вадим, договаривая за меня. — Ещё минут пятнадцать мог бы поспать. Чего вскочил?
— Ты-то вообще не спал, — я присел на корень. Мне вдруг стало очень приятно сидеть рядом с ним, словно я со стороны нас увидел — в доспехе, с оружием, деловые и взрослые насквозь, посреди леса на захваченной врагом планете. Как в книжке или кино. Я уже хотел сказать ещё что-нибудь деловитое и, может быть, даже ворчливое, но неотразимо-мудрое, соответствующее моменту — однако Вадим пошевелился, широко зевнул, лязгнул челюстями... что уж тут мудрого говорить!
— Почему, я спал, — ответил он мне спокойно. — Выспался даже.
До меня дошло, что он говорит правду. Дворянский фокус. Простенький, кстати, довольно, так не только дворяне умеют. Спишь пару минут, на несколько секунд просыпаешься, оцениваешь обстановку, опять спишь пару минут — и так всю ночь. Но это всё равно так себе отдых. Организм высыпается, а сознание — нет, твердит тебе, что ты вообще не спал.
— Всё равно надо ставить часовых, — сказал я сердито. — Один вот так ты рано или поздно ноги протянешь.
Вадим усмехнулся углом рта, как он обычно делает, кивнул:
— Обязательно будем ставить. Ещё и сам настоишься... Сегодня быстро до плато дойдём и заляжем на днёвку.
— Через плато пойдём в темноте? — тут же понял я. Вадим снова кивнул. Потом насторожился, поднял палец. Молча. Но я понял сразу — дёрнул на голову капюшон "кикиморы" и стал прислушиваться.
Хрипловатый сбойчатый треск я услышал ещё секунд через десять. А потом в просветах древесных крон неспешно проплыл похожий на стрекозу аппарат — серебристый, длинный, с прозрачной большой "головой" и длинными прямыми крыльями, которые кончались лёгкими решётчатыми мотогондолами с толкающими винтами.
Я напрягся, не сводя глаз с неба, хотя самолёт уже уплыл дальше, и даже странный, непривычный треск уже таял. Мне отлично было известно, что это снизу в кронах вроде бы видны большие просветы — на самом-то деле сверху лес кажется сплошным покрывалом листвы. И что накидки нас не дадут обнаружить никаким известным сейчас сенсорам. Я с девяти лет участвовал в "Кострах", и даже в одной "Зарнице" (1.) успел, понимал, что к чему.
1."Зарница" — военная игра-манёвры пионеров 13-14 лет в Русской Империи. "Костёр" — военная игра-манёвры для всех мальчишек 9-12 лет (хотя "Костёр" ещё во многом напоминает скорей игру в войну, а не военную игру).
Ребят звук тоже перебудил сразу и всех. Они заняли позицию у входа в наше убежище. Вадим между тем поднялся с корня, потянулся и сообщил:
— Ну вот, всё. Про нас они скорей всего не знают, однако патрулирование опасных направлений уже начали. Над нами пролетел джагганский разведчик "Сроб". Три джаго экипаж, из оружия — ничего особенного, но достаточно мощные приборы для наблюдения и контроля местности... Как говорится — будем знакомы. Вы не звали нас, а мы припёрлися...
Все тут же опять уставились на небо. Выглядело это немного смешно, словно целый выводок каких-то некрупных хищников выглядывал из норы. Я не фыркнул только потому, что сам полминуты назад выглядел так же глупо, наверное. А Вадим пробормотал себе под нос задумчиво, словно бы о своём:
— Значит, всё-таки джаго, Семён...
...Мы завтракали, уже выгнав квадр наружу, сидя вокруг него. Взяли из запасов первые коробки, какие попались. Каждый из нас, когда мы договорились... ну... бежать, запасся сухпайками на четыре дня с общих складов. Украл, короче. Это не слишком хорошо, конечно, но ведь для дела — этим мы все и утешались...
Пайки были старые, чуть ли не довоенные, англосаксонские. На завтрак там полагались йоркширские колбаски и омлет с бобами. У Вадима же был общевойсковой сухпай уже не такого давнего производства, и он оказался единственным обладателем двух толстых белых галет (главным достоинством которых являлась их съедобность в любом виде плюс практически вечный срок хранения) вакуумной "сосиски" свиного паштета (на морде отпечатанной там интернациональной свиньи была написана непоколебимая уверенность в победе Земли) и вялой пессимистичной нарезки из солёного огурца. Хорошо ещё, чай на разожжённых в подставке таблетках сухого горючего (чтобы не оставлять углей и не дымить) был общий, а Хилько, с трудом подавив вздох, достал из рюкзака пакет с печеньями:
— Вот. Это ещё мамины.
И снова вздохнул. Смеяться никто не стал. Никто даже не улыбнулся. Только Габриэль не удержался, буркнул:
— Ну и ел бы сам понемногу... раз мамины.
Хилько удивлённо моргнул, потом неуверенно улыбнулся и спросил растерянно:
— Как это — сам? Один? А вы?
Никто не ответил. Все думали о родителях, и это было ясно. Лишь Улве флегматично хрустел печеньем, ухитряясь не ронять крошки, и с лёгким вкусным посвистываньем отхлёбывал чай, чуть щурясь в такие моменты. То ли от удовольствия, то ли — каким-то своим мыслям. Улве и до того, что случилось в его семье, говорил редко, а тех пор и вовсе "перешёл в режим молчания"...
Вадим прошёлся вокруг, посматривая — чтобы не осталось следов ночлега, по крайней мере — видимых. Отдельно проверил яму для сортира. Но она была закопана надёжно, да перед этим ещё и залита спреем. Даже собака затруднится найти. Интересно — я как-то никогда об этом не думал — а у Чужих есть какие-нибудь поисковые животные?
— Выходим, — негромко сказал Вадим. — Порядок движения следующий...
...К краю плато мы вышли через четыре часа. В лесу нас здорово обливало с деревьев на каждом шагу, и мы немного промокли. Ну и устали, конечно. Вчерашний переход показался не таким трудным, как эти четыре часа — нас как раз и настигла вчерашняя усталость, если так можно выразиться. Мне с трудом удавалось прогонять мысли о том, что в конце нашего пути — привычный дом, что это просто поход. Такие мысли успокаивали, но и расслабляли одновременно.
Пока мы шли — небольшой локатор на квадре дважды показывал пролёт разведчика. Может — того же самого, может — другого... Мы останавливались и пережидали. Неприятное это было ощущение. Так и казалось, что тебя цепко берут за шиворот и неспешно потряхивают. Да ещё и лезли мысли — а что, если они нас всё-таки выследили? Сейчас "придёт" ракета, бахнет — и... и всё. Я заметил, что все при этом поглядывают вверх — невольно и с опаской. Только у Вадима взгляд был скорей просто внимательным.
На краю плато, за густющим подлеском, можно было остановиться спокойно. Впереди дул ветер, высокая сероватая трава ходила волнами. Через неё не так уж далеко от опушки пробиралось, мирно пощипывая метёльчатые верхушки, небольшое стадо спринтозавров, покачивавших на ходу своими булавовидными рогами. (У спринтозавров вкусное мясо, и они никакого отношения к нашим вымершим динозаврам не имеют, кроме внешней похожести, так что можно не бояться, что ешь "ящерицу"...) Дальше — почти у самого конца плато — кажется, опять шёл дождь, а совсем далеко поднимался пик Высокий. Но это уже на другой стороне залива, к которому спускались Синие Откосы...
...Мы разулись, расставили широко расшнурованную обувь вокруг и разложили носки — к сожалению, солнце, как по заказу, ушло за тучи, обычным пологом задёрнувшие небо. Но всё равно — пусть сохнут, да и легче так было. Тревор и Габриэль сперва лениво, потом — почти всерьёз заспорили, что на обед в пайке у Вадима. Хилько сунул нос в коленки и задремал. Улве просто сидел на углу платформы квадра и то ли думал о чём-то, то ли тоже задрёмывал. Славка достал толстый блокнот и начал быстро писать универсальным карандашом.
— Ты не дневник ведёшь? — спросил Вадим, оторвавшись от раскатанной на колене пластиковой карты. Славка мотнул головой, пояснил:
— Так. Меню праздничное составляю.
— ? — Вадим поднял брови. Славка пояснил:
— Ну, когда придём на место — это же будет как новоселье, нет?
— Пожалуй, — согласился Вадим. На миг задумался. И улыбнулся уже уверенно, кивнул: — Точно. Новоселье.
Вернулся Шурка. Он отходил "по делу" и теперь подсел к Вадиму.
— Оружие там ведь есть? — Вадим кивнул. — Надо будет унифицироваться, если уж так.
— Сделаем всё на месте, — Вадим потянулся за упаковкой своего сухпайка и сообщил довольно разочарованно: — Гороховый суп с копчёностями. И рис с бараниной. Что там у вас со спором?
— Я выиграл, — заметил Тревор. Габриэль что-то пробормотал про "mollera maldita" (1.) и подставил лоб. Тревор с коварной ухмылкой отвесил ему такой щелбан, что послышался настоящий треск, испанец зашипел, а Хилько проснулся и привскочил:
1.Проклятый умник (исп.)
— Haben angegriffen?! (1.)
1.Напали?! (немецк.)
— Обед, — успокоил его Славка, вынимавший початые коробки. — Но можно сказать, что и напали... с какой стороны посмотреть на вопрос... — он первым ловко проткнул термоупаковку своей банки — с бараньей похлёбкой.
— Да что ж такое! — не выдержал Вадим. Лицо его стало на самом деле обиженным, он смотрел на свою банку, как на злейшего врага. Почти все не выдержали — захихикали. А я сообразил, что делаю, только когда протянул свою банку Вадиму:
— Держи, вот...
Он удивлённо посмотрел на меня. Потом улыбнулся углом рта и покачал головой:
— Нет уж. Это судьба. Горох так горох... зато потом я всегда смогу сказать, что Претерпевал Более Прочих и Подавал Пример Всем.
— Точно не хочешь? — я не был большим обожателем гороха, но ведь с копчёностями-то вообще-то всё вкусно...
— Точно не буду, — серьёзно ответил Вадим.
И подмигнул мне.
И я уже, собственно, и не ощущал, что ем...
...В прошлом году я летал на Землю в составе нашей юниорской сборной, на молодёжные летние игры. Я бегун на короткие и ещё хорошо прыгаю в длину. В общем-то, ничего выдающегося, таких на свете много... это просто нас на Рубеже мало.
Я говорил уже: на Земле я до этого не был вообще никогда, представляете?! Ну, не получилось... Поэтому, конечно, очень хотел посмотреть, что там и как. Тем более что летели мы на пассажирском лайнере, а не как на Рубеж — на переселенческом рейдере, и перелёт не показался мне скучным. Тогда мы ещё не знали, что начнём отступать, все были наоборот уверены, что вот-вот наконец начнётся новое наступление — о его подготовке ходили упорные слухи — и мы через год-полтора выиграем-таки эту войну. Лететь было весело и интересно, сразу скажу. Экипаж и другие пассажиры даже не обращали внимания особо, если мы начинали беситься и дурить — наверное, от ощущения радости при мысли, что летим на Землю на большой праздник. Ну, конечно, если мы уж совсем не перехлёстывали через край. Пару раз нас собирал старший помощник капитана, грозил страшными карами — выдрать, посадить на хлеб и воду, выбросить в открытый космос и всякое такое. Мы страшно пугались и клялись, что больше никогда и ни за что. Старпом был уже совсем старый, весь седой, сильно хромой и обожал притворяться свирепым, грозным и безжалостным...
А больше всего мне запомнился — не поверите — фруктовый пунш, который часто был за ужином. Вот как хотите. И я ведь не малыш уже и тогда был, но этот холодный напиток из разных фруктов был очень-очень вкусным. И пить его можно было, сколько угодно...
...Земля мне понравилась. Мы ведь не просто приехали на соревнования, нас много возили по самым разным местам, по всей планете. Про большинство мест я читал или на уроках истории рассказывали; многие показывали на видео. Но это всё не то. Прямо скажу. Просто есть такие места... в общем, там надо передавать... ауру, что ли? Дурацкое слово вообще-то — "аура". Но так и есть. Про это не расскажешь и не посмотришь на видео.
Я это понял, когда мы ездили под Сочи (это такой город на Чёрном море). Мы приехали на большом автобусе, высадились на жаркой широкой дороге, поросшей высокими острыми деревьями с тёмной листвой (кипарисы их называли), потом по тропинке, вьющейся спиралью по склону и выложенной камнем, долго поднимались на небольшое плато. Вдоль тропки в каменном жёлобе бежала из горного родника холодная вода, а внизу — всё глубже и глубже под ногами — в зелени садов виднелись серые и алые крыши домов, над которыми поднималась линия струнника.
Наверху дул ровный горячий ветер, и в сторону покрытого белыми ровными барашками моря кивали шишковатые сухие метёлки жёлто-серого сорняка, которым плато поросло. Мир был огромным, гулким от ветра, жарким от солнца, и пустым до такой степени, что хотелось вскинуть руки — и полететь. И верилось, если честно, что это возможно — просто раскинув руки.
А чуть дальше от края, на который мы взобрались, высилась мраморная колонна — отбитая на примерно в трёх метрах от земли. А сразу за ней стоял... танк.
Он приехал сюда, конечно, ещё в те времена, когда плато было частью берега — то есть, ещё до Той Войны. До Безвременья. Мы пошли к колонне и танку. Помню, что шёл, а колкие шишки на сорняках чертили по икрам и коленкам, оставляли белые росчерки и тут же присыпали их тонкой серой пыльцой. Прикосновения были щекотными и почти живыми. И почти живыми были удары ветра — повернёшь голову чуточку — и он шепчет в ухо, непонятно и горячо...
Колонна оказалась неуловимо-розовой. В какой-то момент нам — ну, мне точно, но, по-моему, и остальным! — даже показалось, что она светится изнутри. Танк стоял чуть сбоку (пушка глядела в море) — чёрный и рыжий от ветра и дождей, башня приподнята левым краем. Люки танка были закрыты, гусеницы ушли в жёсткую серую землю с редкими былками желтоватой травы до верхних звеньев. Совсем не такой, как наши нынешние танки. Этот был повыше и в то же время — с очень маленькой башней. Позади танка, оказывается, стояли вертикально две гильзы — яркие, начищенные — а между ними лежала плита розового гранита с белыми буквами.
Мы подошли ближе. Сразу все замолчали, молча подошли и не очень быстро. На плите было написано -
ЭКИПАЖУ 234
в первые дни войны принявшему бой с турецким десантом
У низа плиты лежали цветы. Много. Почти грудой. Свежие, не сухие, хотя на таком ветру и солнце всё должно высыхать очень быстро. А на мраморе колонны над танком — жёстким поспешным росчерком чего-то острого — в древний камень глубоко были врезаны строки — сами похожие то ли на ножи, то ли вековые трещины камня, чёрные на розоватом и явно такие же старые, как танк, хотя и намного моложе колонны:
И, переполнившись гневом, закипает наша планета,
И люди поднимаются, чтоб заглянуть за край...
...А рай, если вдуматься — это то же гетто,
Пошёл он к чёрту, зачем он нам нужен — рай?!
Вашингтон должен быть разрушен!
Об этом знают все, кто рядом с нами!
Вашингтон должен быть разрушен!
Ведёт к победе нас наше знамя!
234-й экипаж.
Родина, прощай, живи, прости.
Броня танка была пробита. Мы нашли рваную дыру там, где располагался двигатель. И долго стояли молча вокруг памятника. Ветер временами толкал нам так, что я покачивался. И представлял... или, может быть, вспоминал?..
...Танк качался на гусеницах и бил, поднимая вихри пыли, выплёвывая из чехла эжектора тошнотную гарь. Бил торопясь, бил, бил — по морю, туда, где ползли к берегу плашкоуты (а до серых кораблей вдали он достать не мог...) В танке было трое. Трое, для которых не существовало больше ничего, кроме прыгающей панорамы в прицелах. Панорамы — и ненависти, ненависти, которой не ожидали от них те, кто сейчас — в вое и визге — умирал на плашкоутах под бьющими 125-миллиметровыми фугасами.
Потом пришёл огонь...
...Я вздрогнул. Огляделся... и поразился острой мысли, что и тогда, наверное, всё было так же, и, наверное, этим людям внутри хотелось выскочить из танка, и бежать, и чтобы было хотя бы ещё немного, хотя бы недолго ещё небо, и солнце, и ветер... и жизнь. А они — остались и стреляли. Почему-то это было для них важней жизни.
Я с детства знал, что на свете — много вещей важней отдельной человеческой жизни. Так говорили все. Так просто было, как были воздух или небо над головой — мы же не задумываемся над их существованием, его правильностью или неправильностью, да? Но вот именно тогда впервые ощутил это всей душой. Всем сердцем. Понял и принял осознанно, а не потому, что "так надо". И когда мы сговаривались с ребятами остаться, чтобы сражаться на Рубеже против Чужих, помочь Вадиму — я вспомнил тот памятник. И пересилил себя, хотя очень боялся и хотел улететь. Честно скажу. Мне было страшно. Было. До того, как я принял решение...
...Хорошие были поездки по Земле. И нас везде очень хорошо принимали. Да что там говорить — у нас у каждого имелась именная карточка от Большого Круга, по которой всё и везде было без ограничений и бесплатно вообще *. Правда, почему-то с этой карточкой было стеснительно, хотите — смейтесь, хотите — нет. И мы чаще отказывались от того, что хотелось взять, чем брали что-то. Это даже еды касалось. Хотя тут трудно было удержаться. Кроме того, почему-то люди сплошь и рядом считали, что мы прямо с линии фронта прилетели и ещё причесаться не успели от пролетающих над нашими головами снарядов Чужих. И вот тут вообще трудней трудного было удержаться — не наврать сверстникам про то, как мы... да мы... да вы что... Не врали мы — даже самые трепливые — только потому, что это было бы не просто враньём, а настоящей подлостью. А самое смешное, что наше воздержание, на которое было потрачено столько моральных сил, всё равно никому было не интересно. Все дружно считали, что мы "просто скромничаем" — и от этого смотрели на нас ещё более восхищённо.
*См. справочный материал в приложении.
Вот и думай — куда деваться...
А потом мы поехали в Англо-Саксонскую империю, в Коббен Хавен (1.), где должны были состояться Игры...
1.Сейчас этот город известен, как Копенгаген. И в соответствии с буржуйскими традициями его название трактуется как "Купеческая Гавань". Хотя на самом деле со скандинавского языка название переводится "Гавань Сокола"! Как говорится — "почувствуйте разницу"...
...Конечно, каждый из нас, участников, мечтал быть на Играх в своём виде спорта первым. Раньше, насколько мне известно, на всех соревнованиях было почему-то по три призовых места. Нелепость какая-то, как такое может быть, чтобы победителей — и вдруг трое?! Побеждает всегда один кто-то, это так понятно и естественно, что даже не думаешь, как может быть иначе. Хотя, в старые времена вообще много разной дури творилось, в том числе и вокруг спорта. Я про это много читал и смотрел и временами просто не понимал, всерьёз некоторые вещи, или это шутка дурацкая? Или, может, историки неверно обработали старые документы? Например, почему-то тогда все очень гордились своими спортсменами, которые... больше ничего не умели. Представляете?! Но я тогда уж лучше буду гордиться... ну, вон, нашими лошадьми. Или там соколами охотничьими. Они делают то, для чего предназначены природой. Как можно лучше. И человек от них этого добивается, это ж понятно. Но как можно добиваться от человека, чтобы он делал целью жизни бег? Или прыжки? Он что, лошадь? Или кенгуру? А ведь было такое. И для того, чтобы на какие-то в общем-то совсем не важные доли секунды пробежать быстрее дистанцию что только не делали — и наркотики принимали, и подкупали судей (а те продавались! Умора!), и изобретали специальную одежду, и обувь, и покрытие для дорожек... И всё время, ну буквально постоянно, скандалили, скандалили, скандалили... И при этом — твердили о "спортивной чести" так часто, что совсем замарали и опошлили это слово. И так было во всех видах спорта.
И совершенно непонятно было, во-первых, какое всё это имело отношение к жизни? Без своих одежды-обуви-наркотиков спортсмен всё равно почти ничего не мог... А во-вторых, какое это имело отношение к самому главному, для чего спорт изобретали — к здоровью нации? Такие деньжищи тратились на элитных полуживотных, а во дворах тогдашних многоэтажных домов сплошь и рядом даже простеньких спортплощадок не было, что уж о молодёжных центрах говорить! Или эти... болельщики. Люди, которые ходили на стадион выпить алкоголя, поорать (это почему-то называлось "поддержать честь"... вот бред-то?!)... а иногда даже никуда не ходили, а — представляете?! — сидели дома перед передатчиком и смотрели, как другие бегают, дерутся, прыгают... И при этом здоровых людей в странах зачастую почти не оставалось. Даже эти спортсмены годам к тридцати были все больные напрочь. И особенно они, не даже. Например, спортсменки почти не могли рожать детей. Этого я и вовсе не понимаю — ведь для женщины спорт как раз и важен тем, что он помогает развить и укрепить организм матери! Ма-те-ри! А не "на 0.15 сек. быстрее"!
Ну, так, конечно, было не всегда и не везде. Я читал, например, что во Вторую Мировую из спортсменов составляли целые воинские части все стороны в той войне, лучшие, причём, части. Но перед Третьей Мировой — похоже, везде уже была ерунда. Наверное, она — война та — всё-таки потому и случилась, что люди массово рехнулись...
...В общем, когда мы в конце концов приехали в Коббен Хавен, где должны были открываться Игры и где и шли почти все соревнования, меня поселили в гостиничном номере в районе Индребю с мальчишкой, который представлял в тех же вещах, что и я (бегун-прыгун), команду метрополии. Конечно, это условность, условность, даже если речь шла бы об англосаксонском подданном. Но всё-таки он, конечно, был соперник. А это, сами понимаете...
...Номер дали небольшой, однокомнатный. Я до этого ни разу не жил во "взрослой" гостинице — в поездках по Земле мы останавливались то в семьях, то в летних лагерях — и мне тут всё понравилось. Разложив быстро вещи, я как следует всё в номере посмотрел, открыл окно настежь, полежал животом на подоконнике, потом заглянул в ванную и уже совсем собрался туда залезть (просто так, ванна была с мощными регулируемыми аэраторами, интересно же...), когда в дверь постучали. Я крикнул: "Войдите!" — и подобрался, потому что это, конечно, пришёл сосед.
Дверь открылась.
Бац — и вошёл... Вадим. В правой руке у него был лёгкий чёрно-серебряный чемоданчик-"дипломат", одним пальцем левой руки он придерживал над плечом за петельку вешалки переброшенную за спину лёгкую бежевую куртку, на ослепительно-белой рубашке алел галстук. Светло-серые брюки были спереди похожи на бритвенно-острые лезвия длинных мечей, белые спортивные туфли без единого пятнышка.
Я слегка обалдел. Я настолько забыл, что Вадим живёт на Земле, настолько привык считать его частью Рубежа, что едва не спросил: "А ты когда прилетел?!"
Он тоже удивился, хотя почти не подал виду. А мне вдруг сразу и полностью расхотелось участвовать во всём этом. Потому что совсем не хотелось с ним соперничать. И дело не в том, что он дворянин и всё такое прочее — дворяне такие же люди, в обычном спорте они часто проигрывают на соревнованиях, если там речь не идёт о сверхбыстрой реакции, например.
Просто... ну не хотел я соревноваться с Вадимом.
Мы друг другу от удивления ничего не сказали. Я стоял около дверей в ванную и смотрел, как он разбирает вещи. Выглядело это глупо, и я чувствовал, что Вадиму это неприятно. Не знаю, до чего бы я додумался и как бы вышел из этой дурацкой ситуации, но тут Вадим щёлкнул "дипломатом", задвинул его ногой под свою кровать и, повернувшись ко мне, предложил, как ни в чём не бывало:
— Пошли город посмотрим?
И всё сразу стало нормально.
Правда, Вадим, оказывается, раньше тоже никогда не был в Коббен Хавене. Но это вышло даже интересней — иначе он наверняка стал бы играть роль гида, а с гидом всегда чувствуешь себя каким-то... неполноценным. По крайней мере, так мне кажется. Ходишь, а тебе показывают, показывают... А так мы сами обошли всё, что могли. Верней — сперва объехали город на круговом струннике, тут есть такой, он не в общей системе, а считается внутригородским транспортом. Очень высокие мачты и хороший обзор оттуда, жаль, что уже темнело. Но, когда мы пришли к знаменитому Памятнику Русалочке, то там, около моря, было ещё светло совсем. Памятник в здешних местах очень любят. Все тут знают историю, как перед самой Третьей Мировой его изуродовали какие-то... уроды. Дикари. Сами уроды были и хотели, чтобы вокруг всё было по-уродски. Тогда в этих местах жили такие, откуда-то с юга перекочевали и поселились (ну, я так понял, по крайней мере), и они считали, что раз у Русалочки голая грудь, то это оскорбление какого-то там их дикарского бога. Я даже не помню толком, какого, в школе это у нас только в этом году должно было быть, а самому мне дураки не интересны. Да и вообще, их потом, кажется, перебили ставангерские викинги. Но что интересно, в Коббен Хавене верят, что тогдашние жуткие наводнения не разрушили город — он уцелел, а ведь почти в море стоит! — потому что Русалочка, хоть и искалеченная, всё равно заступилась перед океаном за эти места.
Это, понятно, легенда.
Наверное. Но во всяком случае у памятника в скауты принимают, и ещё сюда бегают девчонки, когда хотят попросить, чтобы у них получилось познакомиться с хорошим парнем. И раз это не заглохло, то, наверное, помогает...
Русалочка была красивая и грустная. Сидела на камне, смотрела в море, наверное, скучала по родным местам. Если я правильно помню сказку, то принц, которого она спасла, оказался сволочью и её бросил. А в море вернуться она уже не могла. Мы постояли немного, посмотрели на Балтику. Она была совсем не такой, как океаны на Рубеже, а закатный солнечный свет на воде был похож на рассыпанные раскалённые угли, которые ещё дышат жаром. Длинный высокий мост на Скандинавию, похожий отсюда на ажурное плетение тонкой паутины (а на самом деле — мощные несокрушимые балки и тросы с меня толщиной!), казалось, обрывается, тает на фоне солнечного диска...
...Вообще Коббен Хавен город большой — тут почти пятьдесят тысяч населения. (Когда я впервые увидел Великий Новгород с его двумястами тысячами, мне даже стало не по себе: столько народу — и постоянно живут в одном месте?! С ума сойти...) Вдобавок на время наших игр сюда собралось не меньше миллиона народу из других мест. Так что людей везде на улицах хватало, и большая их часть, как и мы, тут ничего не знали.
Мы дошли до самого страшного района города — Кристиании, который располагался за большим парком. Вообще когда-то это была историческая часть, с неё город начался. Но потом там расселились всякие бродяги и бездельники, торговали разными наркотиками, ворованным, а в Безвременье там творились совсем ужасные вещи. Был даже завод, где делали разную еду для долгого хранения — из человеческого мяса. И большущий рынок рабов... Потом как раз Турре Греттирсон со своими викингами напал с моря на это жуткое гнездо нелюдей и устроил такое побоище, что груды костей находят до сих пор. А в район сейчас водят экскурсии, но днём, когда солнце — потому что Турре ещё и проклял это место именем Солнечного Света, сказал, что будет оно пусто, пока люди не освободят из плена тьмы иные солнца.
Может, это как раз про наши времена, про нас?..
...В общем, в Кристианию мы не попали и поехали на движущемся тротуаре — тут ещё оставался такой, по всей остальной Земле они почти везде были демонтированы чуть ли ещё не до войны — в Дирехавсбаккен, это такой парк аттракционов. Ехать было странновато, всё время хотелось побежать. Такого ощущения в транспорте не возникает, а тут почему-то казалось диким — стоять на месте на самой обычной тропинке и при этом ехать. Мне кажется, в этом было что-то неправильное. Но местные, особенно пожилые люди, ехали прямо-таки с какой-то гордостью — видно, и правда гордились своей достопримечательностью. Двое дедулек вообще расставили на тротуаре два стульчика, стол и на нём играли в шахматы (обычные, не трёхмерные). Ну и, конечно, везде были транспаранты, плакаты, объёмная реклама Игр. И, несмотря на поздний час — полно ребят, в том числе и моложе нас. Очень многие были в скаутской форме. Кто просто так ехал или шёл по сторонам, а многие явно сопровождали гостей, приезжих. Мне даже захотелось, чтобы на нас тоже так обратили внимание.
Парк работал всю ночь. Я, если честно, не понял, всегда это так (вряд ли!) — или всё-таки в честь игр? И ещё мне подумалось: ведь идёт война, вот именно в этот самый момент, вот сейчас, наверняка погибают люди, а тут веселятся... разве это правильно?! Я так и сказал Вадиму. А он ответил мне серьёзно:
— А по-моему, погибшие были бы рады увидеть, что люди веселятся. А наши враги наоборот — очень бы обрадовались, если бы мы жили уныло, да вздыхали хором.
Мысль была неожиданной. Но уже через пару секунд я понял, что Вадим прав...
...Мы долго катались на разных штуках, хотя давно уже пора было уже лечь спать. Но мы утешались мыслью, что завтра соревнований ещё нет — только парад — и мы успеем выспаться. В парке были и совсем малышовые аттракционы — и большая площадка для страйкбола с изменяемыми ландшафтами (и все промежуточные стадии). И здоровенный тир, и живые лошади, и водные горки... В общем, вернулись мы в номер не поздно. Скорей рано. И мне прямо так и показалось: не успел я устроить поудобней ухо на подушке — как в дверь начали лупить со страшной силой, да ещё и орать, что мы всё проспали и что уже опоздали, поэтому надо поскорей вставать, чтобы не опоздать совсем и со страшной силой.
Как будто нет в коридоре у двери звонка. Да ещё и с видео! Но мы буквально слетели с кроватей и несколько секунд правда думали, что опоздали, испуганно таращась друг на друга.
Конечно, ни о каком опоздании никуда речи и быть не могло. Хотя музыку было слышно по всему городу, но стояло ещё очень раннее утро, и это просто оповещали людей: скоро начнётся открытие Игр.
Как будто люди и так не знали! Знали, и ещё как — отовсюду, сколько глаз хватало, человеческие ручейки текли и текли к стадиону. А кое-то поступил проще — сидели в кафе, или расположились больших экранов на перекрёстках... Я всё это видел по пути, пока нас везли на трамвае (со смешными маленькими вагонами, у которых сверху были смотровые площадки) туда же, куда шли все люди. Только быстрей, конечно. Трамвай ехал по праздничному городу, дилинькал себе в каких-то положенных и одному ему ведомых местах, а мы, если честно, даже не особо смотрели по сторонам и почти не разговаривали. Потому что постепенно начинали волноваться...
...В таких местах, как этот стадион, всегда ощущаешь нечто двоякое. С одной стороны кажешься себе очень-очень маленьким — и просто по сравнению с огромностью пространства, и рядом с колоннами, статуями, барельефами, полотнищами знамён... А с другой неожиданно возникает ощущение, что ты — маленький — часть чего-то гигантского, очень красивого и неимоверно сильного. Олимпийский Гимн грохотал, казалось, над всем миром раскалённой звонкой медью. Трибуны были уже полны — ручейки слились в буквально выплёскивающееся за края циклопической чаши человеческое море. А мы строились у выхода из служебных помещений — в ровные квадраты.
Наши пионерские синие береты и хаки-бушхэты скаутов чётко обозначали, кто где стоит, ну и знамёна помогали. Наши чёрные с золотой прямой ладонью, на которой горит алое трёхлепестковое пламя и скаутские зелёные с белой лилией. Я часто думал, почему у нас, людей — две Империи? Ну ладно, сначала — Императоры были, можно сказать, друзья, и так далее. Но потом-то почему не объединились? Пока мы ездили по Земле, я присматривался, конечно — и почти никакой разницы не увидел между нашими и англосаксонскими территориями. А у нас на Рубеже вообще все жили вместе... правда, конечно, у нас-то всем заправляла военная администрация ОВС Земли. Но у нас были "англосаксы", которые, например, вступали в пионеры. И "русские", которые становились скаутами. Я не очень понимал, что делить-то?
А потом задумался. Может, никто ничего и не делит? Может, в этом совсем другой смысле? Именно вот та самая маленькая разница, которая всё-таки была между нами — и есть смысл? Сохранение максимального разнообразия?
На открытии Игр присутствовали Императрицы. Вообще должны были это делать Императоры, конечно — но Императоры воюют. Девчонки ужасно задирали носы по этому поводу, как будто Императрицы на самом деле управляют нашими государствами. Ха-ха. Сейчас всей Землёй по-настоящему правит Большой Круг, членами которого являются оба Императора. А Императрицы так — для представительства.
Но так я думал тоже из вредности, назло девчонкам. Потому что при виде большой ложи, как бы нависавшей над дальним от нас концом стадиона, при виде двух женщин на большом, обрамлённом развевающимися стягами Империй, голографическом экране над ложей — я всё равно испытывал гордость. И становилось чуточку трудно дышать.
А потом — высокими ясными голосами запели по всему верхнему периметру стадиона фанфары...
...Был большой парад. Он всегда бывает, конечно, а тут ещё надо было помнить, что идёт война — и мы все — будущие солдаты. Как будто мы могли про это забыть, взрослые иногда такое ляпнут, что удивляешься даже. Но всё равно — парад был очень красивым. И грозным. Как напоминание. Мы проходили маршем перед трибунами по кругу — и... ну, вы знаете эту песню —
Нас не сломит беда,
Не согнёт нас нужда,
Рок всевластный не властен над нами:
Никогда, никогда,
Никогда, никогда,
Мы, земляне, не будем рабами!
Пусть чужая орда
Снаряжает суда,
Угрожая всем нам кандалами:
Никогда, никогда,
Никогда, никогда
Мы, земляне, не будем рабами!
Враг силен? — Не беда!
Пропадёт без следа,
Сгинет с жаждой господства над нами!
Никогда, никогда,
Никогда, никогда,
Мы, земляне, не будем рабами!
Коль не хватит солдат -
Станут девушки в ряд,
Будут жены и дети бороться!
Будь же верен и смел
И возьми, что хотел!
В бой — в ком сердце отважное бьётся!
Нас не сломит беда,
Не согнёт нас нужда,
Рок всевластный не властен над нами:
Никогда, никогда,
Никогда, никогда,
Мы, земляне, не будем рабами! (1.)
1.За основу взято стихотворение В.Князева "Песня Коммуны" (В свою очередь — переделка песни "Правь, Британия!".)
Когда проносили флаги — Земли и оба Имперских — я не выдержал. Хотите — смейтесь, мне всё равно, но я заплакал. Не заревел, не захлюпал, а просто слёзы потекли, и всё. На кругом многие плакали. А другие смотрели без слёз, но такими глазами... словно бы светящимися, почти безумными. А потом весь стадион, да, по-моему, весь город, потрясло такой мощи "ура!", что... в общем, словами не расскажешь...
... — Тим, ты что, уснул, что ли?
Я дёрнулся, глупо хлопнув глазами. На меня, посмеиваясь, смотрели все остальные. Оказывается, они уже были на ногах и готовились выдвигаться дальше.
Я почувствовал, что краснею. По своей дурацкой привычке. Вскочил, начал обуваться, злясь на себя. Замечтался, идиот. Вы не замечали, что себя всегда чувствуешь очень глупо, когда что-то делаешь, а на тебя стоят-смотрят? Ну вот самое то...
Небо так и не очистилось, было полутемно и ветрено. Предстояла самая опасная часть пути, если подумать. На плато нас... ну, пусть не легко — но вполне можно было заметить просто визуально. Достаточно пролететь пониже и присмотреться получше. И тогда нам крышка. Даже если нас не расстреляют сразу, даже если мы укроемся, убежим и спасёмся — о нас будут знать. И начнут искать. А это меньше всего входило в наши планы.
Вадим был чем-то недоволен. Я это ощутил, хотя внешне он никак недовольства не показывал. А ощутив, я понял причину: в одиночку он бы проехал плато на квадре, как, наверное, и рассчитывал. А с нами, славными и доблестными помощниками, придётся идти фактически пешком — и риск вырастает в разы.
Кажется, это понял не один я. Шурка предложил:
— Нажмём? Бегом? Двое едут, шестеро бегут, и так меняемся.. Быстрей получится.
— Проще поступим, — неожиданно усмехнулся Вадим...
...Собрать из нескольких каркасных трубок и полотнища волокушу было делом достаточно быстрым. По влажной высокой траве она пойдёт, как по маслу — а сама трава распрямится почти следом за нами, или это не Рубеж, не плато и не лето! А "скарабей" такой груз вполне потянет. И даже с приличной скоростью. Во всяком случае — надёжней, предсказуемей по ритму и даже немного побыстрей, чем человеческий бег.
Это оказалось смешно и интересно — ехать на волокуше. Хотя неровности поверхности (полотнище — не металл!) то и дело пинали нас под задницы, причём довольно ощутимо. Со стороны было похоже, наверное, на то, что мы летим на каком-нибудь ковре-самолёте из сказок.
Вадим вёл квадр, а Хилько сидел за спаренным пулемётом — пристально и ответственно глядя в небо. Я могу поклясться, что он вопреки рассудку ждал, когда сверху спикирует Враг (много, на самых мощных машинах и со всех сторон!), после чего можно будет начать бой.
А, собственно, подумал я самокритично, ты-то чего ждёшь? Не того же самого? Детство оно и есть детство. Наши давние предки говорили в таких случаях, что оно "в жопе играет" — ну, то есть, в заднице, это не очень приличное слово, "жопа". То есть, как будто тебя снизу что-то подталкивает, не даёт сидеть спокойно. Очень точно сказано, кстати.
Я так подумал, и тут же сам себе возразил: нет. Это всё-таки не совсем так. Когда четыре года назад отец приехал в отпуск — я тогда только-только, меньше двух месяцев, как стал пионером. Мы отмечали осенний День Памяти Предков (1.).
1.Один из двух праздников, посвящённых памяти предков, отмечаемый 8 ноября. В этот день под лозунгом "Так мы будем чтить наших павших!" вспоминают тех, кто отдал жизнь за Родину.
До этого я не видел отца целый год. Год — это страшно много, когда тебе ещё мало лет. Это — почти вечность.
Мы возвращались домой. Вдвоём, тропинкой над нашим городом. Шли... нет, не плечом к плечу, мне ещё было далеко своим плечом до отцовского. Но шли рядом. На мне была обрядовая рубаха, перешитая, как положено, из старой отцовской, и вообще я казался себе очень взрослым... но с другой стороны — мне так хотелось взять отца за руку! Мы никогда не нежничали с ним, я вообще не помню, чтобы он водил меня за руку. И, конечно, я не решился этого сделать. Но у меня просто-таки чесалась ладонь. Я себе представлял, как делаю это — и мне было грустно от того, что...
...а отец вдруг положил свою ладонь мне на плечо. И не убирал её больше. Мы так и шли — рядом, по пустой дороге-спуску, и он примерялся к моему шагу. Я это только потом понял. Совсем потом. А тогда мне казалось, что я шагаю так же широко, как отец...
Тогда я и спросил его. Спросил его, как он думает — что сказали бы Предки насчёт того, что мы воюем и воюем, хотя, наверное, могли бы заставить Чужих заключить с нами мир, ведь мы их бьём, и они нас боятся! А значит — рады будут от нас отвязаться и прекратить войну! И тогда не будет больше смертей, и вообще... Ведь могли бы мы так сделать?!
Могли бы, согласился отец. Ты верно говоришь — могли бы. Но тогда нам пришлось бы перестать сражаться с тем, что мы считаем Злом, Тимка. Получилось бы, что мы все прошлые годы просто для того, чтобы отобрать у Чужих побольше планет и самим стать на них господами. А до того Зла, что несёт Альянс, нам, получится тогда, нет дела. А это не понравилось бы Предкам. Они были не такими, сын. Не такими, пойми.
Значит, мы будем воевать дальше, спросил я. (Я, если честно, обрадовался — в душе я боялся, что война закончится раньше, чем я подрасту.) И отец подтвердил: да, будем воевать дальше. Пока не победим — но не их армии и флоты, а их Зло.
А потом вдруг он вскинул меня (я даже ойкнул от неожиданности!) — как совсем маленького — на плечи. И легко понёс дальше, напевая про то, что каждая дорога, даже самая длинная и трудная, кончается домом...
...Отец погиб через два месяца после окончания того отпуска. Нам прислали серебристую урну с гравировкой... И мы отступаем. Мы уже отступаем. Оставляем планеты. Потому что Чужие собрались с силами и...
...но именно сейчас я ощущаю, как же прав был отец.
Нельзя отступать перед Злом. Нельзя склоняться перед ним, даже если оно побеждает. Даже если оно победило. Нельзя давать ему шанс и заключать с ним — недобитым — мир...
...А, может, и у Хилько не так просто и по-детски, как мне кажется? Ведь и у него в семье — погибшие... Хилько наивный, очень открытый и романтичный. Но, когда мы уговаривались остаться, он сказал — а я ведь и забыл эти его слова! — что "должен это сделать. Понимаете — должен!" И не стал ничего объяснять.
* * *
На днёвку мы остановились на другом краю плато — успели его пересечь как раз к тому моменту, когда поднялся Ирсивон. Ночью, пока мы двигались, над нами никто не пролетал, а тут снова появился тот разведчик и принялся ходить кругами. Нервировало, если правду. Как будто там про нас знали и нас искали, хотя, конечно, это просто было патрулирование подозрительного участка. А ещё — доставала мысль: а вдруг наш след на траве всё ещё заметен?!
Тут начинался постепенный спуск на Синие Откосы, а вдали очень хорошо виден был пик Высокий. Сперва. Потом пошёл дождь — обычный тут, то есть — тёплый и частый. Мы замаскировали квадр и, не забираясь в "логова", сели вокруг него "звездой", распределив часовые попарные дежурства, чтобы каждому поспать по шесть часов, проведя на днёвке весь здешний день.
Мне досталось дежурить не очень удобно — вторым, то есть — сон с перерывом. Зато со мной дежурил Вадим. За ночь поездки через плато я не сильно устал и не сразу заснул, зато когда заснул — самое препоганое! — мне показалось, что меня почти тут же разбудили, вроде бы не час прошёл, а какая-то минута.
Дождь всё ещё шёл, невысокий лес, в котором мы остановились, в основном — из обманных деревьев. Длинные спирали плодов свисали тут и там с тонких раскидистых ветвей. Но эти спиральки были ещё неспелые, они поспеют через месяц-полтора. Тогда достаточно притронуться к таких штуке — и она как будто взрывается и со щелчком разбрасывает далеко вокруг крупные, с пол-пальца, семена в твёрдой кожуре. Анери собирают эти семена и едят в охотку, но сами обманных деревьев не культивируют из-за их сходства с ядовитым "деревом смерти", у них считается плохо приметой, если обманные деревья растут рядом с жилищем. А семена, кстати, очень вкусные, если наловчиться разбивать скорлупу. Или если её подогреть как следует — тогда она лопается сама, бери и ешь...
Мне вдруг очень захотелось семян обманки. И ещё я подумал тут же: а если я больше никогда их даже не покушаю? Месяц... мало ли, что может случиться со мной за месяц?!
Я почувствовал дрожь внутри. И сказал сам себе, что это, конечно, от сырости. И ни от чего иного!!!
Вадим сидел по другую сторону квадра, его было не видно и не слышно. Лес шуршал от капающей воды, и в этом звуке хорошо было то, что я всё время боялся за ним не услышать чего-нибудь важного и опасного — и прислушивался-вглядывался изо всех сил.
Разные мелкие зверушки — наверное, это на всех планетах так — довольно быстро перестали нас не то что бояться, а и просто обращать на нас внимание. Белки-красивохвостки вообще устроили на дереве напротив какой-то совет — носились туда-сюда с высоко поднятыми чёрно-белыми хвостищами, стрекотали, прыгали по веткам... Над лесом опять пролетел разведчик джаго, а потом вдруг до меня — на пределе слуха — донеслось упругое, гулкое "тбумм..." — и на небе, видимом в просвете между деревьями, поднялось малиновое зарево. Повисело, угасая — и совсем опало. И так повторилось — звук, возникающее и опадающее зарево — несколько раз.
"Что это ещё?" — подумал я. И неожиданно понял, что — и не сдержался, вскочил.
— Сядь, — сказал Вадим из-за квадра. Я повернулся в его сторону почти гневно:
— Они...
— Сядь, — голос Вадима был непререкаем, и я опустился на землю, думая: может, мне показалось? Может, это вовсе и не то, что я подумал? — Тимка, — почти ласково сказал Вадим. — Это должно было произойти. Чего теперь.
Я мотнул головой и закрыл глаза на миг — даже не закрыл, а зажмурил изо всех сил, так, что им стало больно.
Дом строил отец. Город строили мы — все вместе. Строили, жили, любили его. А теперь...
Я же на самом деле знал, что это за вспышки. Хотя ни я, ни Вадим не произнесли ни слова по этому поводу. Это взрывались термобарические бомбы, которые сбросили на наш город. На пустой и не обороняющийся.
Мы не стали трогать город джаго. Нет, конечно, не восстановили то, что было разрушено во время штурма и боёв... но и пальчиком не тронули ничего. А они первым делом уничтожили всё то, что мы построили. И мой дом сгорел. И моя комната. И будка Пифа во дворе. И мамины клумбы.
Зачем?! Я даже не был зол. Я недоумевал! Зачем?! Пустой же город! Ну, если они нас ненавидят, ну, пусть... но зачем делать так?!
— Сволочи, — процедил я с такой злостью, какой сам от себя не ожидал. — Ну, погодите...
Злость была очень сильной, я совсем перестал думать о разных печальных вещах. Я теперь хотел только одного — и поклялся себе в этом: я найду тех, кто сбросил бомбы. Именно их. И убью. И их летающую машину взорву. Я так хочу — и так будет, и помешает мне в этом только смерть. Теперь у меня есть личная война. Наглядная, как будка моего пса, которая сгорела, потому что каким-то уродам захотелось этого.
Может, вы скажете, что это смешно — думать о будке. Как будто мне раньше не за кого и не за что было мстить! Но... вот так. Может быть, потому что я раньше не видел ничего такого... наглядного. Война была далеко, далеко погиб отец.
А до сожжённого моего родного города было совсем близко. И я не собирался это прощать.
— Ещё, — сказал Вадим, и я не сразу понял, что он имеет в виду — я так глубоко задумался, что только после его слов понял: снова встало зарево, только уже немного в другой стороне. — Вот так, Семён, — почти прошептал Вадим. — Вот так это у них делается.
До меня дошло: это взорвалась бомба, сброшенная на город анери...
...Нас сменили Шурка и Тревор. Мы ничего им не сказали, но я не думал, что Вадим хочет скрыть то, что произошло — скорей уж он собирался это сообщить всем, чтобы не повторять по нескольку раз. Я просто полусидел возле квадра и пытался заставить себя уснуть снова, на себя же злясь. От злости не получалось ничего, а потом я провалился в какой-то мерзкий сон и никак не мог из него выкарабкаться, пока меня не разбудили — оказывается, уже начинало вечереть, и нам надо было выступать.
Мы неспешно собирались, и Вадим сказал, присев на квадр — сказал, и я уже знал, что он хочет сказать, когда он только ещё открыл рот:
— Ребята, джаго разбомбили наш город, — и, когда на него медленно, с непонимающими лицами, повернулись все, добавил: — И город анери.
— Зачем? — тоненько спросил Хилько. У него что-то пискнуло в горле. А Славка растерянно сказал:
— У нас там ещё продукты были... мука была... отцу говорили, чтобы он сжёг или отравил... а он сказал: "Как же я хлеб травить буду..." — и вдруг сильно-сильно покраснел и процедил: — Ггггггггггады...
— Зачем? — повторил Хилько. В глазах у него был потрясённый ужас непонимания. — Они думали, что там оборона? Да?
— Заткнись ты, дурак, — процедил Тревор. А Улве вдруг засмеялся — тихо, коротко, горлом. Я даже думал, что он закашлялся, но он — засмеялся.
— Я думаю, что вам нужно это знать, — спокойно пояснил Вадим, обведя нас взглядом. — То, что они сделали это.
— Но зачем?! — в голосе Хилько были уже слёзы. — Aber ich verstehe ... einfach nicht... я просто не понимаю...
— Потому что они сволочи и трусы, — хмуро сказал ему Габриэль. — И перестань реветь.
— Оно само... — Хилько шмыгнул носом и сердито сказал: — Пошли, чего мы ждём?!
* * *
Мы вышли на Синие Откосы перед новым рассветом. В проливе-фьорде дул ветер, океан тяжело, медленно бушевал, и накрест через горло фьорда шёл большой косяк огромных китоглотов — их асфальтово-серые мокрые спины фосфоресцировали среди пологих валов. Местами небо — поразительно ровными треугольными полосами! — очистилось от туч, и в этих проёмах, похожих не то на длинные зубы, не то на мечи, мягко сияли диски звёзд. На той стороне фьорда, уже совсем близко, вздымался чёрной тенью Высокий.
Мы довольно долго стояли — без мыслей, без движения, просто глядя вокруг. Потом Вадим — он, не отрываясь, смотрел на небо — вздрогнул и сказал:
— Пошли. Тут рядом...
...Вход в пещеры оказался ломаным коридором с десятком поворотов и несколькими ответвлениями. В таком лабиринте раздробится даже самый мощный взрыв, да и запутаться легче лёгкого. Пещеры нашли... или делали?.. с хорошим расчётом. Сам вход был доступен только для пеших — квадр пришлось спускать на талях и, раскачав, буквально заталкивать, раскачав, в невидимую сверху расщелину.
Был, впрочем, как оказалось, и ещё один вход — широкая дыра в полу пещеры, где находились запасы и стояла техника, в том числе — вертолёты, лёгкие самолёты, мотопланеры... Тут можно было даже вылететь на вертолёте, если уметь хорошо им управлять. А заметить эту дыру было возможно только если подплыть вплотную к скалам и проплыть дальше — под них. В пещере оказалось небольшой пресное озерцо, ледяная вода в которое попадала непонятно откуда и вытекала тоже неясно куда, хотя течение ощущалось ладонью, только опусти.
Между этой большой пещерой (всё-таки, наверное, естественной, такую вырезать — это долго занятие, да и не получится незаметно) и ломаным коридором располагался ещё один — постепенно понижавшийся от площадки к площадке, которых всего было шесть. Собственно, третья из них и должна была стать нашим жильём, хотя Вадим сказал, что каждый может подыскать себе место по душе.
Но расходиться никто не собирался. Пещера действовала на всех немного угнетающе, и мы, чтобы прогнать это чувство, стали обустраиваться поскорей, намереваясь поесть и выспаться в "почти комнатных", как выразился Шурка, условиях. Кстати, получилась и правда почти настоящая комната. На раскладном столе мы поставили мощную электролампу, вдоль стены выстроились кровати. И мне как-то подумалось почему-то: нет, не может быть, чтобы мы взялись за безнадёжное дело! Ну не может быть!
— А тут я наш герб нарисую, — решительно заявил Габриэль, ткнув в эту самую стену прямо над своей кроватью. Было ясно, что, хотя его рисунок никто не утверждал официально, испанец уже считает его гербом отряда. И спорить на эту тему с ним бесполезно и даже опасно. Никто и не стал. Мы дружно накрыли на стол, причём Славка объявил, что это не считается, а праздничный обед в честь новоселья он сделает, когда проснётся. Обязательно. Меню у него уже готово, помощь не нужна, все останутся довольны.
На предложение показать это самое меню Славка ответил решительным отказом, проигнорировав слова Вадима о том, что, вообще-то, такие вещи должен утверждать командир отряда.
Мы расселись около стола, немного нерешительно переглядываясь и смущённо улыбаясь друг другу. Наконец Вадим кашлянул и подтащил к себе тарелку (настоящую, хоть и пластик!), в которую положил здоровенную порцию гуляша — и все почти облегчённо зашумели и задвигались. Шурка неожиданно сказал, наливая себе лимонного сока:
— Я вот всю дорогу думал... по-моему, нам надо как можно дольше стараться действовать так, словно бы это всё не люди устраивают неприятности, а... ну, как бы, само всё. Техногенные катастрофы и прочее такое...
— Гм, — Вадим сломал бровь. — Над этим стоит подумать... Хорошая идея... Славка, ты серьёзно решил что-то торжественное устроить?
— Почему нет-то? — почти сердито спросил Славка, Вадим успокаивающе поморщился:
— Да я не против ничуть... Просто сразу после новоселья начнём превращаться в настоящий военный отряд. Возражения есть? — он обвёл нас глазами, это было уже привычное ощущение: чувствовать его взгляд. — Нету возражений, как я вижу. Тогда — есть и спать!
И, погружая ложку в гуляш, добавил:
— Спать разрешаю, кто сколько сможет. Мы проделали трудный путь, скажу честно. И ещё... — он замялся. — В общем: с началом всех нас, ага?!
Все зашумели обрадованно. А я ничего не сказал. Только подумал, берясь за свою ложку, что нет — всё-таки всё у нас будет хорошо. В любом случае.
Вадим знает, что делает. Я верю в это.
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ:
АНДРЕЙ ЗЕМСКОВ.
ПЕСНЯ В РАСКАТЕ ГРОЗЫ.
В наших душах вольны,
Кто в неволе прожил
И кто света не видел в глаза -
Всем смертельно больным
Беспокойством души
Посвящается эта гроза...
...Напрочь расколота громом скрижаль,
И не прочесть письмена.
Небо набросило чёрную шаль -
Траур на все времена
В память о каждом, кто песню свою
Нёс через тяжкий искус.
Горек запев, и пока я пою,
Молнией бьётся мой пульс.
Вера моя - воля,
Лики озёр - мои образа,
Певчие - ветры в поле,
Сила моя - гроза.
Горек запев, да не выпьешь до дна
Чашу свинцовой росы.
Синем огнём обжигает она,
Песня в раскате грозы.
Чёрного золота ночи не жаль,
Бесам себя не спасти!
Громом расколота неба скрижаль -
Некуда крик вознести!
Вера моя - воля,
Лики озёр - мои образа,
Певчие - ветры в поле,
Сила моя - гроза.
* * *
ОБЩЕИМПЕРСКИЕ ЭКОНОМИЧЕСКИЕ МЕРОПРИЯТИЯ
ПЕРИОДА ПЕРВОЙ ГАЛАКТИЧЕСКОЙ ВОЙНЫ
5-й год:
— заморозка национальных валют и любых электронных частных расчётов
— сокращение плановых отпусков на 25%
8-й год:
— увеличение рабочего дня до 10 часов
— ввод карточной системы на некоторые виды продуктов
— введение трудовой повинности для пятнадцатилетних
— резкое сокращение гражданских пассажирских перевозок
10-й год:
— ввод карточной системы на товары повседневного потребления
— ввод карточной системы на одежду и обувь
— введение трудовой повинности для тринадцатилетних
— рекомендация не пользоваться личным транспортом, требующим траты стратегических ресурсов
— сокращение плановых отпусков на 25%
17-й год:
— ввод карточной системы на все продукты
18-й год:
— отмена плановых отпусков
— практическая заморозка дальних гражданских пассажирских перевозок
22-й год:
— отмена выходных и официальной части праздников
— увеличение рабочего дня до 12 часов
— сокращение карточных пайков на 30%
— введение трудовой повинности для десятилетних
— возврат на работу пенсионеров
— сокращение персональных пенсий на 75%
Нормализация жизни и перевод её на "гражданские рельсы" происходил постепенно в 22 г. П.Г.В. (практически все ужесточения этого года в нём же и были отменены) — 4 г. Галактической Эры. Последними мероприятиями были сокращение рабочего дня до 8 часов и отмена трудовой повинности для тринадцатилетних и старше (4 г. Г.Э.)
Общеземные деньги и ценные бумаги, имевшие хождение в 5 г. П.Г.В. — 2 г. Г.Э.
Название
Что собой представляли
Чеки
Основная денежная единица Земли. Прямоугольник тонкой и высокопрочной негорючей смолопластмассы стандартным размером 5 х 10 см (чеки) и 4 х 8 см (части чека).
Выпускались чеки следующего номинала, различавшиеся в первую очередь цветом и цифрой. Кроме того, при рассматривании чека под углом в 45 градусов к поверхности становилась отчётливо видна цветная картинка, так же индивидуальная для каждого номинала:
— цент (1/100) — оранжевый; спелое хлебное поле.
— кварта (1/25) — салатовый; летний лес средней полосы.
— доля (1/10) — золотисто-коричневый; небо с лёгкими облаками.
— чек — белый; мужчина, женщина, два мальчика и девочка.
— 3 чека — голубой; взлетающий космический корабль.
— 5 чеков — серый; панорама Лондона.
— 10 чеков — красный; панорама Великого Новгорода.
— 20 чеков — малиновый; струнник Юницкого.
— 50 чеков — буро-зелёный; панорама Олимпиады.
— 100 чеков — светло-коричневый; Галактика Млечный Путь.
— 200 чеков — пурпурный; вид Земли из космоса.
Посередине чека размещалась золотая земная свастика и чёрно-серый герб (см.ниже), по краям — серебряный блестящий орнамент, по углам — цифровое значение, внизу — чёрные серия, номер и факсимиле подписи Императора (см.ниже)
Двуязычная (все надписи дублировались на обеих сторонах на русском и англосаксонском языках "национальными шрифтами", узор сторон тоже различался в зависимости от "национальности надписи", как и герб — англосаксонские Волки и русский Хадарнави)
Из-за всё более широкого распространения нормированного распределения продуктов, вещей и т.д. область применения чеков постоянно сокращалась вплоть до того, что к 20 г. на них практически мало что возможно было купить, хотя ими продолжали выдавать жалованье и т.д. Однако в конце войны покупательная способность в значительной степени восстановилась, а в первые годы Г.Э. обе Империи, как и было обещано ранее, обменивали весьма солидные накопления чеков на руках у людей на вновь вышедшие национальные валюты. Никакой деноминации или инфляции при этом не предусматривалось и не было реально.
Премиальные боны (именные)
Внешним оформлением повторяли купюру в 200 чеков, только над факсимиле Императора указывались данные того, на кого выписан бон. Также вместо цифрового значения в углах указывалось, на что выдан бон, дата выдачи и срок его действия. Это могло быть практически что угодно — товар, услуга, проезд и т.д.
Как правило, имели годовой срок действия. Служили чаще всего средством поощрения, наградой, поддержкой кормящим матерям и беременным женщинам и т.п.
Продуктовые карточки (именные)
Ежемесячно книжки на текущий месяц выдавались местными органами власти, уполномоченными на это. Обычная книжка представляла собой более или менее толстый (зависимо от времени) бумажный блокнот с разноцветными страничками, разграфлёнными на пронумерованные и маркированные цифро-буквенными кодами и датами квадраты, каждый из которых означал суточную (или иную) норму потребления того или иного продукта. Обложка — серая, с полными данными владельца. Каждая страница была добавочно заверена факсимиле ответственного лица. По истечению месяца книжка становилась недействительной и подлежала сдаче для переработки.
Несмотря на разницу в "национальной принадлежности" книжек по ним в любом месте обеих Империй мог затовариться продуктами любой человек, т.к. нормы были общими и для АСИ, и для РИ.
Товарные карточки (именные)
Аналогично см. выше
Карточки на одежду и обувь (именные)
Аналогично см. выше
Продуктовые карточки дополнительного тиража
Выписывались "на предъявителя" сроком на неделю, месяц или сорок восемь дней. Как правило, включали в себя весь стандартный набор продуктов (иногда — с некоторыми добавлениями) и внешним оформлением их повторяли за исключением отсутствия на обложке данных и надписью, уведомляющей о том, на какой срок действительна книжка. Служили чаще всего средством поощрения, наградой и т.п.
Примечание: несовершеннолетние (возраст, правда, снижался с 15 лет в начале войны до 10 к 22 году), практически всегда обеспечивались лучшим питанием за счёт централизованного охвата в школах и т.д. Это же относилось к беременным женщинам и кормящим матерям.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
