Репетиция (Тень Командора)

Стою, слежу за ним. Он заметил. Девицу свою оставил и ко мне, руки в карманы, мордашка независимая — куда деваться.

— Вам чего, сударь? — спрашивает, — Чего пялитесь-то на нас? Даму смущаете...

Слыхали вы — даму я смущаю!

— Ну пойдем, говорю, отойдем, чтобы не смущать... И прямо спрашиваю: ты, красавец, театр любишь? Он мне: а я уже играл! Два раза!

В балагане он играл... за тарелку супа.

— А хочешь, — говорю, — в приличной-то труппе играть?

Он как глазками-то заблестел: уууу! Хочу, сударь! А меня ж не возьмут? Я говорю: погоди, дай-ка проверим, на что ты годен. Вот ты ко мне в карман залез, а я тебя за руку поймал. Что сделаешь? Он надулся: я не воришка, мол, нечего напраслину возводить. Я: ну так тем более. А ну — что сделаешь? И за руку его цап!

Ох, не надо было на улице... он же, засранец, толпу вокруг нас собрал. Я его за лапку чумазую держу, крепко, а он верещит, что больше не будет, да простите, сударь, отец помер, мать больная, братишки маленькие от голода плачут, а работать такого мальца даже в матросы не берут... Глазищи слез полны, мордочка жалкая, а народ уж кругом волнуется: что, воришку поймали?.. В общем, пришлось нам с ним оттуда сматываться подальше от греха... Он идет рядом со мной и всхлипывает — вот ведь как разволновался, аж сам себе поверил. Ну, думаю, будет дело. Если сам себя не подведет.

Сказал я ему, куда прийти. И говорю — смотри, если возьмут — не дурить, от работы не бегать, не пьянствовать, не воровать, все выполнять, что старшие скажут. У тебя, говорю, башмаки-то, между прочим, есть? Он дуется: есть... да ведь жарко же...

Но пришел в башмаках.

А директору нашему чуть при его виде дурно не стало: ты что, мол, Лагранж, на солнце перегрелся — шпану в порту подбирать?! Я ему: да посмотрите, способный мальчишка, чуть поучить — и от него публика глаз не оторвет... Директор: нет и нет, мне актеры нужны, а со щенками себе дороже возиться. Тем более с такими.

Мне неудобно перед парнем стало... а что поделаешь?..

И тут на следующий день к директору нашему является, вы подумайте, какая-то Божья старушка. Страшная, горбатенькая, желтая, как свечка церковная, одета как приживалка монастырская. Ну, директор — чем могу служить, почтеннейшая? А та голосом противнейшим скрипучим: это не мой внучок к вам вчера приходил? Тот даже не понял: какой внучок?!

Ну, устроила бабка нам представление... И именем Господним директора просила, и на коленях перед ним стояла — мол, возьмите внучка на работу в театр, а то ведь шпаной растет, а я стара, слаба, в гроб скоро, а у меня кроме внучка нету никого... в общем, спасения уже нету от этой бабки. Директор из терпения вышел: да не нужен мне, говорит, ваш внучок, молод он еще и к тому ж правда шпана шпаной, что он у меня играть-то будет?

А бабка, не будь дура:

— Вы только возьмите, сударь, он вам все, что хотите, сыграет...

— Ну да уж, — говорит он, у самого уже руки трясутся — довела старуха.

— Ну, — шамкает эта ведьма, — бабку-то свою сыграл...

Тут директор-то наш и присел мимо стула. А этот поганец снимает чепчик вместе с седыми лохмами — и где только взял все это? - и давай чепчиком с морды какую-то дрянь стирать. Чем ты тогда намазюкался, Колло, уж не помню, но убедительно вышло... Тут актер наш, премьер, который при всем этом тоже присутствовал, директору так прямо и заявляет: ты, мол, такими щенками не кидайся, так и прокидаться можно. Беру эту старушку-веселушку в ученики и за два года тебе из него звезду сделаю...

На этом я закончил рассказ.

Звезду сделаю...

Не сделал. Не успел. И очень хорошо.

Александр Резо-Шамбор был, может, и гений — но дурак при том несусветный... И причем чем лучше была его очередная роль — тем больше лезло из него актерской дряни. Да и прочей — тоже.

Нет, кое-чему он действительно научил малыша — и правильное мешалось с дурным, что уж тут поделаешь.

Остальное досталось мне. Я учил его танцевать — лучший способ выправить актера, сделать ему нужную для сцены осанку-походку. Я учил его читать — не в прямом смысле... но разве ж неясно, что школы наши ученикам дают не страсть к чтению, а тоску при виде книжной страницы?..

А ведь он был чудо. Я знаю, что из самой хорошей девочки может вырасти дрянная или дурная баба — но никогда из хорошего мальчишки не вырастет плохой мужчина. Как и из поганого щенка не вырастет хороший мужик, никогда.

А Колло был хорошим мальчишкой, если понимать "хороший" не как "дрессированная иезуитской школой деревянная куколка в черном сюртучке, никогда не кладущая локти на стол".

Колло был живым и буйным, как звереныш, но искренним в любом чувстве... даже в том, которое он сам выдумал. А это однозначный актерский талант, будь способность еще и передать это чувство. И заразить им других.

Уж это премьер наш гороховый ему внушил — как передать и как заразить... на своем примере. Что там говорить, гений был Александр Резо-Шамбор — жаль только, с глузду съехал. Так и не успев даже толком прославиться на французской сцене... хотя был уверен, что если это и случится — то завтра, точно. Возможно, эта уверенность и свела его с ума...

Как все гении, настоящие или не очень, он был безразличен к чужим чувствам и жесток к ближним своим...Впрочем, к нашему маленькому зверенышу кое-что испытывал...

Боюсь предположить, но скорее всего это была обычная ревность. Соображал, что парень, даже маленький, в десять раз талантливей его... И мне не хочется вспоминать, чем это обернулось...

Звереныш, когда становилось совсем уж невмоготу, приходил ко мне. Не навязывался, нет... Косил дикими глазищами — можно? Правда можно?.. Мог бы и не спрашивать.

И все по нему было прекрасно видно — что сидит он на полу, на бедре, подогнув ноги, не потому, что не хочет как все люди на стуле — а потому, что задницу ему опять исполосовали розгами. И не за то, что плохо играл — а за то, что не так посмотрел. Манеры не те,черт бы Александра подрал. Как все плебеи, он слишком много внимания уделял манерам. Чужим, конечно.

И это почему-то совершенно не мешало ему, гению треклятому, таскать звереныша в постель. Видимо, в постели манеры имеют не такое уж большое значение — публики нет.

Звереныш никогда не жаловался ни на что, просто в театре всегда знаешь, кто, с кем, где и даже как.

Звереныш просто приходил ко мне, усаживался на пол и прижимал свою черную лохматую головешку к моей коленке. Как собака. Он и чувствовал себя тогда, наверно, собакой — его мнения никто не спрашивал, его дрессировали и требовали выполнять приказы, а за невыполнение жестоко драли, как всех собак.

Мне он не мешал, никогда,, нисколько. Но то, что я до того читал про себя, я начинал читать вслух.

Ох, как горели его глазищи, "ну дааальше!" — "Возьми вот книжку и сам прочтешь, не неграмотный небось?.."

Он прибегал все чаще, и что уж там, его посещения доставляли мне удовольствие. Мне почему-то нравилось возиться с ним — звереныш ведь был не дурак, все читанное ему было интересно, и мнения он высказывал иной раз совершенно кретинские, а иной раз и сверкнет в его уличной речи что-то, на что стоит обратить внимание...

Александр только за собою следил хорошо — все дамы просто падали, и чем глуше местечко — тем больше падших дам... А малышу за его "Лакей! Вина!.. " ничего не доставалось, уверяю, что единственный вариант одежды, в которой малыш мог чувствовать себя не полным оборванцем — это театральный костюм. Александр, несмотря на гениальность и сопутствующее ей парение в эмпиреях, половину сбора греб себе... а то, премьерствовать, то бишь пить-гулять и модно одеваться, на что-то надо?.. Мы его не интересовали, а уж малыш — тем более... Хорошо, что я мог выбить из нашего премьера в долг (возвращать не собирался). И много. Для того, чтоб купить его же ученику башмаки — потому что старые уже шваркают по мостовой полуоторванными подметками.

А малыш теперь на любых наших гастролях поселялся ко мне Я не имел ничего против, Александру было все равно, а малыш был просто счастлив... Да и то, здесь его не секут, не раскладывают на столе, чтоб отпялить в зад, не обижают словечками вроде "бездарь, я ж тебя из говна вытащил"... Здесь ему дарят новые башмаки (взамен развалившихся), дают горячий суп и чему-то действительно учат, а малышу хочется учиться...

О Господи Боже мой, учить приходилось и тому, что мыться стоит каждый день (и причесываться тоже), и тому, что вовсе необязательно, когда ешь, пожирать и КОСТИ — клянусь, он их ЖРАЛ. Те, которые мог размолоть зубами.

Мы актеры. Мы должны нравиться, Колло, пойми. Иначе нам не жить...

...Франсуа явно впечатлил мой рассказ, он то и дело поглядывал на Колло, видно, пытаясь представить его мальчишкой из порта, да еще и переодетым в старушку, и улыбался, улыбался...

Но с этого дня самому бедняге Франсуа приходилось тяжко. Колло каждый Божий день и в день по десять раз "забывал" его псевдоним и перебрал уже все возможные садовые, полевые, водяные и еще Бог весть какие известные ему растения с цветочками. Франсуа побывал и Ромашечкой, и Подснежничком, и Розанчиком, и Кочанчиком, и Одуванчиком, и даже Бешеным Огурчиком.

Гюбер снимал для своей труппы большой и неухоженный дом, когда-то принадлежавший мещанину во дворянстве. Правда, не мольеровскому, а обычному, смертному. Нынешняя внучка этого самого мещанина предпочитала жить в скромном маленьком домике на маленькую ренту и доход от сдачи в аренду нелепых дедушкиных апартаментов... На стенах до сих пор висели траченные сыростью гобелены и грубые масляные портреты неизвестно чьих предков, надменно взирающие на пестрый актерский табор. В самой большой комнате с камином до сих пор стоял клавесин со старческим дребезжащим тембром. А в погребе до сих пор среди всякой рухляди стояли несколько бочек, но вино в них превратилось в уксус...

Постоянных жильцов здесь было немного — кое-кто из труппы жил на отдельных квартирах, но заходили сюда, конечно, все.

Франсуа нравилось здесь. Актерская семейка наполняла этот дом шумной, суетливой, веселой и по-своему уютной жизнью. Поздними вечерами все собирались в комнате с камином — она служила и гостиной, и залом для репетиций, местом для веселой болтовни и местом для усталой тишины... Именно здесь устроили пьянку в честь прихода Франсуа в труппу. А иногда как-то стихийно возникали музыкальные вечера: на клавесине итрал лишь Лагранж, но играл преизрядно. Женщины пели и скрашивали тем самым брюзгливый тон старика-клавесина. Лино чудесно пиликал на старой скрипочке. А у Жана Мари вовсе была флейта, и играл он на ней так, что поначалу Франсуа только вздрагивал — а потом полюбил ее какой-то тревожной любовью. В небрежном посвистыванье слышалось что-то диковатое, нездешнее, незаученное. У музыки этой была опасная ухмылочка: так мог бы, наверно, свистеть на дудочке эльф или фавненок в дикой чаще, посмеиваясь над заблудившимися людьми и пугая их.

У каждого здесь было свое любимое место... Милейший и доверчивый, как ребенок, Лино, почти гениальный актер и к, прискорбию, почти конченый пьяница, всегда сидел в кресле, пододвинув его поближе к камину — он вечно мерз от пьянства и общего несовершенства мира. Кресел и диванчиков тут хватало на всех — видимо, господин недо-Журден держал салон или только мечтал об этом. Одно из кресел, стоящее как бы поодаль ото всех, принадлежало Лагранжу. Малорослый худенький Лагранж просто тонул в нем. Другое кресло облюбовала себе полная, медлительная Мадлен, которая во время общей болтовни молча вязала, бормоча про себя плохо укладывающийся в голове текст роли, или штопала кому-нибудь одежку, или просто сладко, по-кошачьи, дремала. На одном из диванчиков всегда сидела молодежь — начиная с двадцатисемилетней Иветт и заканчивая восемнадцатилетней ученицей Аннет (сам Франсуа предпочел сидеть там же). Второй избрали старшие актеры, обычно представленные четой Фюзиль и Жозефом Руэ. Что же до Жана Мари д'Эрбуа, которого вообще-то все свои называли Колло (по настоящей фамилии), то он вообще предпочитал сидеть на полу, положив голову на колени кому-нибудь из женщин, против чего никогда не возражала ни одна.

Франсуа был удивлен.

При ближайшем рассмотрении Колло оказался действительно изрядным паршивцем — во всяком случае, во всем, что не касалось работы на сцене. Он был нахален и язвителен, иногда до грубости — особенно если бывал пьян, а пьян он бывал пусть и не так часто, как Лино, но тем не менее, частенько...И было заметно, что он намерен продолжать в том же духе... его, несмотря на молодость, уже отличали привычки настоящего выпивохи — так, он никогда не переносил похмелье без спиртного, ему всегда нужно было выпить, чтоб было легче. И потом, Колло, опять же как настоящая пьянь, предпочитал вино еде. Удивительно, но верзила с шилом в заднице, казалось, очень мало нуждался в еде вообще. Если его забудут позвать к столу, он и внимания не обратит. Колло мог за весь день сгрызть единственное яблоко и не хотеть есть, но вот с бутылкой расставался разве что на сцене.

Жалости он не знал ни к кому, над любым мог зло посмеяться, предпочитая, конечно, тех, кто не может ответить тем же — тихого пьяницу Лино, добрую толстуху Мадлен, юную Аннет. Все домашние обязанности выполнялись тут сообща — мало ли дел по дому! — но Колло, ленивая скотина, всегда находил способ свалить свое на кого другого, особенно на безответного Лино. К тому же, Колло не сдерживался ни в выражениях, ни в иных бурных проявлениях чувств, чуть что не по нем — мог и рявкнуть площадными словами, мог и послать всех к дьяволу и целый вечер дуться, мог и уйти невесть куда и завалиться после полуночи в свински пьяном виде, в грязи, в рваной одежде, а то и в крови после драки. Как-то управляться с ним умели лишь Лагранж да строгая, совсем не по-актерски воспитанная Мари Фюзиль, пожилая дама, под суровым взглядом которой трепетали все.

А удивляло Франсуа то, что, несмотря на всю эту гадость, Колло здесь любили. А потому терпели, прощали и даже старались скрыть некоторые его подвиги от Гюбера. Даже Мари Фюзиль рассеянно и ласково запускала аристократически-узкую сухощавую ладонь в его жесткую лохматую гривку, когда его башка лежала у нее на коленях... И там, где Лагранжу приходилось прибегать к подзатыльникам и тычкам, Мари обходилась краткой и ласковой репликой: