Княженика_5

Точнее, нож точит.

За окном уже смеркалось, я плотно задернула шторы. Включила свет. Печка почти протопилась, пора было закрывать задвижку.

Ярослав наточил кухонный нож и начал чистить рыбу, потрошить ее.

Я достала муку, масло растительное.

Сковороду поставила на плитку.

Подсоленные кусочки омулями мы обваливали в муке и выкладывали в раскаленное на сковороде масло. Они сразу начинали урчать и трещать, масло изредка плевалось жгучими искрами.

Рыба была свежая, только что пойманная, явно браконьерская.

Как-то дядя Гриша папе с мамой рассказывал, что в конце августа омуль в Байкале подходит "на лопатки" — отмели около устья Верхней Ангары и Кичеры.

И с двадцатого августа начинается запрет на вылов рыбы, потому что в сентябре, когда наступают холода, омуль поднимается по рекам вверх, идет на нерест. Наступает омулёвка. Везде стоят кордоны рыбинспекции. Простых рыбаков рыбинспекторы потрошат почем зря — штрафы за вылов рыбы огромные, могут и в тюрьму упечь. А большие люди сами потрошат рыбинспекцию. Например, на время арестовывают инспектора на том участке, где нужно порыбачить. А потом ночами идут грузовые машины с рыбой. У кого нет власти провести Камаз через кордоны, тот улов закапывает в ямы: уже холодно, особенно ночами, рыба не портится. А там и снег землю покрывает.

Когда омулёвка официально заканчивается и кордоны убирают, за рыбой возвращаются. Выкапывают и увозят. Но частенько медведи успевают разгрести ямы раньше, а за ними, зная о медвежьих повадках — рыбинспекторы.

Так что постоянно идет маленькая локальная война не только с арестованными, но и с убитыми и ранеными. Одного из начальников рыбинспекции несколько лет назад на той стороне Байкала застрелили. Вот. А еще в это время люди, участвующие в омулёвке, пьют все, что горит, и трахают все, что движется, или врут, что трахают все, что движется. (Это дядя Гриша потом папе без мамы добавил, а я слышала.)

Ярослав с интересом слушал мой рассказ.

— Обычное дело, — подвел он скупой итог.

И мы съели жареную рыбу, невзирая на ее сомнительное происхождение.

После чего перемирие закончилось, и Древняя Русь снова надвинулась на меня всеми своими "тако" и "тружахъся".

* * *

Сытый Ярослав надел белую рубашку и принялся за дело с удвоенными силами.

Только к "Слову о полку Игореве" мы даже не подобрались.

Разговор пока пошел о другом. Я вспомнила, как он рассказывал про изменение записи о смерти Ярослава Мудрого, и спросила, точнее, даже не спросила, а сказал утвердительно:

— Ты не Мономашич. Так?

— Так, — подтвердил Ярослав.

— Ты не Мономашич. А кто?

— Ольгович. Знаешь, кто это?

— Не-а, — беззаботно сказала я. — Но если Мономашичи писали историю, значит, они победители?

— Да. Ольговичи проиграли. На маленьком отрезке времени. На большом — и Мономашичи не выиграли, время сожрало всех. И лучше так проиграть, как Ольговичи, чем так выродится, как Мономашичи.

— Как?

— Потом объясню.

— Ты все потом обещаешь! — обиделась я. — Обещал все по полочкам разложить — и где? Смерть Ярослава Мудрого приплел.

— Алиса! — возмутился Ярослав. — Я тебе попытался показать, как выглядит заказ, политический заказ. Именно так была заказана и выполнена "Повесть временных лет". Что-то убрано из старых летописей, что-то вставлено. А "Слово о полку Игореве" было создано, потому что молчать дальше не было никаких сил! О чем оно? Что в твоих бумажках написано?

— Ну... О патриотизме там, — зашуршала теперь я бумажками, злясь, что он сам их сначала перевернул и исписал разными непроизносимыми словами, а теперь ответ требует, — оно о э-э-э..., черт, о решении общенародных задач, о сплочении русских земель, и вообще вон тот лист отдай!

— Ага, щас, — это Ярослав не о листе, это он о моем ответе так ехидно завернул, — "Слово о полку Игореве" говорит о вероломстве, о предательстве, о лжи. О коварстве. О трусости. О подлости. О слабости тех, кто требует, чтобы их называли сильными. И о настоящем мужестве, настоящей силе. О том, что лучше иметь искреннего противника, чем лукавого родственника. Оно о нас, оборотнях. Что ты знаешь об оборотном ряде?

— Ничего я не знаю об оборотном ряде! — не менее ехидно ответила я. — Кто я такая, чтобы что-то знать об оборотном ряде? Откуда я о нем могу узнать?

— А как же твой любимый учебник, который ты так горячо защищала? — Ярослав потряс учебником шестого класса. — Даже в нем следы остались.

— Покажи где!

— Открывай раздел "Образование Древнерусского государства", — сунул учебник мне под нос Ярослав.

Ну и открою. Тоже мне.

— Пожалуйста!

— А теперь листай до страницы тридцать три, где карта. Видишь, там стрелочками обозначены военные походы княжеских дружин? По-вашему, это девятый и десятый века.

— Ну, вижу. И что?

— А теперь листай до страницы пятьдесят два, там уже Русь в одиннадцатом и двенадцатом веках. Чувствуешь разницу?

Если верить карте, то раньше древнерусские князья шарашились где только не попадя. И на севере, где Новгород и Ладога, и на юге ходили в Константинополь, и на востоке Волжскую Булгарию потрошили, и по Волге сплавлялись, и по Кавказу носились — красными стрелочками, как заячьими следами, было испещрено всё. ВСЁ! А карта следующих двух веков была куда скромнее, стрелочки все больше на запад показывали, до Берестья, Владимира и Перемышля.

— А давай я тебя не буду спрашивать, что это значит, а? — попросила я. — Давай ты сам расскажешь.

— А то и значит, — Ярослав отлистал учебник обратно, на начало Руси. — Когда Рюрик по зову послов пришел со своей дружиной в Ладогу, то пригласили его княжить потому, что знали — это сильный вождь, способный навести порядок. А сила его заключалась в том, что он был оборотнем. И это все знали. Потому и позвали. Или не позвали, а сам пришел, а позднее появились записи, что позвали. Тогда очень многие воины обладали оборотным даром, но побеждал тот, у кого он был мощнее. Отголоски этого есть не только в твоем учебнике, в скандинавских сагах они тоже сохранились.

— Вы и в саги попали?

— Не мы. Сильные оборотни ушли раньше. На юг. На восток и на запад. На севере, когда складывались саги, остались только слабые. Те, кто не мог быть правителем, а больше действовал поодиночке, либо небольшими стаями. "Berserkr" — "медвежья шкура", то есть "некто в медвежьей шкуре, воплотившийся в медведя", "ulfhedhinn"— соответственно, "волчья шкура". Их возможности оборачиваться были ограничены, перевоплощения — строго в один звериный облик. Их тоже боялись и уважали, но боялись больше, чем уважали. Они собой плохо управляли, звериное начало в них очень часто подавляло человеческое. А когда пришло христианство, их истребили, как одержимых бесовскими силами.

— Почему? Они же все равно были сильнее соплеменников?

— Они были силой, но не были властью. Не были правителями. Соплеменники их использовали, но держали поодаль — никогда нельзя было знать наверняка, в какой миг берсеркра накроет боевое безумие. Ими сложно было управлять. И когда появилась новая сила, принесенная новой религией, медвежьи и волчьи шкуры стали лишними, стали опасными. Их обрекли на уничтожение. А те, кто уцелел, стал вести жизнь изгоя, а не уважаемого члена общины, — Ярослав рассказывал обстоятельно, но спокойно, не так горячо, как о "Слове". — У сильных оборотней была другая судьба. Ты что же думаешь, все эти львы, волки, медведи в средневековых гербах Европы — это так, милые украшения?

— Конечно! — возмутилась я. — Хочешь сказать, и тут ваши следы?

— Разумеется. Я же тебе уже сказал, что кто-то ушел на запад, а кто-то на восток и на юг.

— Хорошо. Допустим. На севере остались неудачники. Успешные оборотни увели свои стаи в более благоприятные места. Стали там основателями королевских и княжеских родов. В своих звериных обликах пробрались на гербы. Но почему они были успешные? Что их отличало от своих не таких удачливых собратьев?

— Кровь, — коротко ответил Ярослав.

И объяснил:

— Вождь-оборотень отличался от обычного берсеркра тем, что мог не только легко оборачиваться в кого хотел, но и был способен проделывать все это не один, а вместе с дружиной. Ведь дружинники с вождем связаны обрядом подбратимства. У них одна кровь на всех — они ее смешивают при обряде, рана к ране. И тогда они практически непобедимы. Но это у сильного вождя. Слабый так не может. Они просто сбиваются в стаи, каждый сам себе вожак. Почитай хотя бы Плиния Старшего, Тацита. Или Исидора Севильского, где он про песьеголовых рассказывает.

— Спасибо, — очень ровно сказала я, — обязательно почитаю...

Лучше я ему этого Исидора Севильского потом припомню, а сейчас пусть продолжает рассказывать, уж больно все как-то хитро завернулось.

— А потом?

— А потом Рюрик построил Новгород. И умер. А Олег Вещий захватил Киев. Хитростью захватил, как истинный оборотень.

— А-а, — обрадовалась я, что тут и без Исидора Севильского кое-что знаю. — Этот: "Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хозарам"? "Как вдруг прибежали седые волхвы, к тому же разя перегаром" ?

— Этот-этот. Рюрик — значит сокол. Это было его любимое обличье. Игорь Рюрикович как оборотень был пожиже предка. Да и умом тому изрядно уступал. Зато сын его Святослав стоял вровень с дедом Рюриком, оборотный дар у него был огромный. А если князь — сильный оборотень, как я уже тебе говорил, то и дружина ему под стать. И тогда для них нет преград, летят соколы на все стороны света. Вот и громил Святослав и хазар, и болгар, и булгар. И даже в твоем учебнике написано: "Мрачный и свирепый, он презирал любые удобства, спал под открытым небом и вместо подушки клал под голову седло. На поле боя он дрался с яростной жестокостью, рыча, как зверь, а его воины издавали дикий пугающий вой", страница тридцать два.

— Ну ладно, пусть рычал, — согласилась я. — Но оборотный ряд-то где? Тот, с которого мы начали? И, кстати, что такое "ряд"?

— Ряд — это, по-вашему, что-то вроде договора. Ну, когда договариваются о чем-то и устанавливают порядок. Судят и рядят, — объяснил Ярослав и добавил: — До оборотного ряда мы сейчас доберемся, потому что его заключили при сыне Святослава Владимире.

— Который Русь крестил? — вспомнила я.

— Да.

— Который тоже оборотень? Несмотря на то, что святой и все такое?

— Ну а как же?! — удивился Ярослав. — Все князья в то время были оборотнями. Все, без исключения. Потому что правили Рюриковичи. По нашему правили, по семейному. Ярополк убил Олега, Владимир заманил в ловушку и убил Ярополка, остался единственным из детей Святослава. Обманул нанятых для войны с братьями варягов, выгнал без оплаты. Прилюдно поимел, то есть я хочу сказать, взял в жены Рогнеду после убийства ее отца и братьев.

— Такой плохой?

— Почему плохой? — снова удивился Ярослав. — Скорее, наоборот. Хороший был князь, правильный. Дружину любил. Пиры устраивал для бояр, для гридей, для сотских, для десятских и для лучших мужей. Развозил в телегах по Киеву хлеб, рыбу и мясо, мед и квас для больных и слабых. Не человек, а сплошной праздник. Вот Владимир-то и заключил первый оборотный ряд, когда пустил на Русь византийское православие.

— А зачем ему, кстати, понадобилось православие? Разве может оборотень быть христианином? Пример ваших северных родственников ничему его не научил? Он не боялся, что вот так же истребят?

— Алиса! Владимир — правил. И диктовал правила игры. И вообще, где написано, что оборотень не может быть христианином, а?

— Но ведь ты сам говорил, что христианство с медвежьими шкурами боролось нещадно! Их язычники любили, шаманы там всякие, волхвы. Эти, как их, друиды.

— С медвежьими шкурами оно боролось, а с князьями-соколами предпочитало договориться, — сказал Ярослав и добавил: — Поначалу. Вот ты спрашиваешь, зачем Владимиру православие понадобилось — а ведь это тоже сила. Древняя, могучая. Даже к тому времени почти тысячу лет за плечами имеющая. Сила управляющая душами людей. А у князя — сила другая, военная.

— Ну и правил бы своей военной силой.

— Для управления большой страной ее стало маловато. Завоевать ведь проще, чем удержать. Ну прошелся князь огнем и мечом по чужой земле, этих вырезал, тех запугал. Дань наложил. Увел войска — они снова поднялись. Снова надо усмирять. А церковь действует мягче. Если она пришла, уже не уходит. Стоят храмы, они объединяют общины прихожан, пастыри пасут души, как овец. У священников свои владыки: игумены, епископы, митрополиты, патриархи. У них — грамота. При церквях ребятишек учат учению книжному. В монастырях книги хранят. И пишут там же. Те же летописи. Владимиру нужны были союзники. Нужна была объединяющая всех — и полянина, и древлянина, и северянина, и словенина, и чудина, — вера. И Византии крещеная Русь тоже была нужна. Поэтому они договорились, что Владимир сам крестится, крестит Русь, оставаясь оборотнем, как его отец, как его дед и прадед. Это и был первый оборотный ряд.

— Их было несколько?! — уже устала удивляться я.

— Да. Греки — народ коварный и лукавый, — ухмыльнулся Ярослав. — Они при заключении договора, как всегда кое-что не упомянули.

И замолчал.

— Предполагается, что должна спросить "о чем они умолчали"? — кисло осведомилась я.

— Спроси, — попросил Ярослав. — Мне будет приятно.

— Ладно. О чем умолчали коварные греки? — покорно спросила я.

— О последствиях для оборотного дара, — довольно ответил Ярослав. — Владимир думал, что к одной своей силе прибавит еще одну, а на деле сила силу давит. И они, эти силы, начали нещадно бодаться. Он очень быстро увидел последствия: детям от язычницы Рогнеды, рожденным до крещения Руси, дар передался, а младшим сыновьям, святым мученикам Борису и Глебу — нет. И это было только начало.

...Осенние дни короткие.

За окном уже было беспросветно темно. Время пролетело совсем незаметно...

Ярослав засобирался домой. Принесенные книги он оставил на верстаке, а главное, ко мне вернулся мой учебник.

Я откинула крючок на двери, выпустила Ярослава, вышла на крыльцо, чтобы проводить его.

Ярослав спустился на несколько ступенек, остановился и повернулся ко мне.

В кои-то веки мы были одного роста и я даже повыше!

Куртка скрыла белизну рубашки, он словно растворялся в вечерней темноте. Но теплый свет из окошка падал на крыльцо, освещал его лицо сбоку, золотил пряди.

Я вспомнила, что мы ведь еще не уточнили кое-что, очень важное, — и спросила:

— А на что мы спорим-то?

Видели бы вы его лицо в этот момент! Глаза так и сверкнули.

— На поцелуи конечно, — небрежно-небрежно сказал Ярослав, развернулся, шагнул с крыльца, оборотился большим черным псом, в один прыжок перенесся через мой ветхий забор и растаял в синей мгле.

Когда зашла в дом, у меня щеки горели. Не знаю отчего, от холода, от смущения или негодования.

А еще греков коварными обзывал!

А КАК мы спорим на поцелуи?!

КТО КОГО первый целует? Победитель проигравшего или проигравший победителя?!