Из плоти зла

— Я с тобой о Евгении хотел поговорить. Ты меня, конечно, прости, но мне кажется, что у неё что-то не очень здоровое с головой.

— Вася, — покачал головой Игорь.

— Нет, погоди. Я знаю, что ты к ней особенно неравнодушен, но, всё-таки ты меня дослушай. Ты ведь слышал, что она говорила, и как она говорила. Квадрат с ней, с ересью, сейчас все понемногу еретики, но что если она повторит эту сцену при всех?

Игорь промолчал. А Василий, разлив по третьей и перехватив стакан до побеления костяшек, продолжил встревоженным полушёпотом:

— Ведь всё пойдёт прахом, просто всё. Нас вычеркнут из современности. Навсегда, понимаешь. Раз и навсегда. Нас никогда и нигде не будут выставлять, а наш артефакт — его попросту уничтожат.

— Тяжеленько это будет, — усмехнулся Игорь, — столько арматуры.

— Ничего, справятся. Сам ведь знаешь, когда мы победили солнце, мы справились со всеми пережитками мёртвого искусства. А там тоже попадались крепенькие образцы.

— Мы?

— Мы, будетляне. Хотя, конечно, нас с тобой тогда ещё не было.

— Знаешь Вася, — Игорь покачал головой, — мне с какого-то момента начало казаться, что это не "мы" а "они"... А мы... мы это что-то другое. Мне решительно хочется быть другим, таким, чтобы дышалось. Я не знаю, как это назвать.

Василий испуганно посмотрел на своего товарища.

— Так это что же получается, ты тоже?

— Не знаю. В ней есть больше, чем безумие. Она — святая.

— Что с её святости? Если ей не помочь, она погубит и себя, и нас заодно.

— Опять же говорю: не знаю.

— Чего тут знать. Ты просто представь, они все собираются, великие, мудрые, приходят смотреть на дело всей нашей жизни. Мы показываем, мы пересекаем границы, мы уходим дальше даже бесконечного белого, все ликуют, а потом появляется Евгения. И говорит: "а вот вы знаете, господа хорошие, что всё это мертвечина и гниль, ха-ха-ха"... Несомненно, это достойное завершение перфоманса.

— А что если Евгения права? Что если действительно всё это гниль и мертвечина? Как нам тогда быть? Торжествовать трупные пятна в картинных рамках?

— А это уже не нашего ума дело. Было положено Новым Искусством, что есть жизнь, а что — мертвечина. И точка, — в голосе Василия задрожали нотки негодования.

— Если так, то зачем тогда всё прочее? Зачем город и жизнь в этом городе? Не проще ли было целиком Вселенную превратить в один Квадрат?

— Для кого же тогда был бы Он? Кто бы восторгался его величием и совершенством, если не нашлось бы ни пары глаз?

— Так значит, всё его великолепие без живого человека — ничто? И, значит, важнее, первичнее и нужнее — всё-таки жизнь! Настоящая, живая жизнь, а не симуляция, жизнь в духе и плоти, а не отображение. Ведь так!

Василий непонимающе помотал головой.

— Погоди, разве так можно?

— А вот и можно. Я понял, понял, что можно именно так, и что нужно так, а иначе — нельзя. Мы так упорно, так старательно забыть, что на самом деле жизнь — самоценна в перерождениях созидания и разрушения. Что какую религию, какое искусство на неё ни натяни, она всё равно пробьётся, свободная от любого нашего понимания. Потому что сущность жизни нельзя понимать, её можно только чувствовать.

— И, стало быть, нельзя изображать никаким образом.

— Отчего же. Изобразить — нельзя, а изображать можно. Просто никакое изображение нельзя ставить в ранг иконы. Даже то, что иконами по недоразумению прозвано.

Вася некоторое время сидел молча, разглядывая грани стакана, а потом рассмеялся:

— Да... никому нельзя говорить... выставка не состоится. Потому что мы все попадём в лечебницу... — и, встав на ноги, твёрдо добавил, — я, кажется, тоже.

На следующий день друзья собрались на крыше одного из высотных зданий — в силу старой своей привычки. Евгения сидела на вентиляционном коробе, свесив ноги, и играла с металлической цепочкой, подобранной неподалёку.

— Я знаю, — сказала она товарищам, — что кто-то из вас может считать меня нездоровой. Наверное, в чём-то оно так и есть. Кто хочет от меня отречься — отрекайтесь сейчас, не ждите до последнего. Один уговор: если таких будет большинство — уйду я. Если нет — я останусь.

Игорь встал, отряхнул джинсы, заправил выехавший карман.

— Я с тобой.

Евгения улыбнулась.

— Я тоже, — выпрямился Роман.

— Ну, мне без вас вообще некуда, — пробасил Аркадий, — я в деле.

Все посмотрели на Василия. Он медленно поднялся, словно пытаясь оттянуть неизбежное.

— Мне тоже интересно, чем это всё закончится.

— А всё же? — переспросила Евгения, — "да" или "нет".

— Же... Евгения, пойми, — покачал головой Василий, — то что ты говоришь идёт в разрез со всем, что я знал раньше и со всем, во что я верил. Мне странно, что все так легко согласились на эту авантюру. Но я не хочу никого бросать...

— Решай, — холодно бросила собеседница.

— Я не могу понять, что ты предлагаешь.

— Игорь, скажи, ты уже закончил то, что я просила.

— Да, закончил.

— Скажи всем, что и для чего ты собирал?

Игорь испуганно огляделся по сторонам, словно кругом кишели наушники и соглядатаи. Евгения ободряюще кивнула.

— Я сделал деконструктор, вроде того, который я подарил Евгении, но гораздо более мощный. Достаточно мощный, чтобы достать до Квадрата.

Василий присел от удивления. Видно было, что ноги его не держали.

— Но как? Это же... без Него что тогда останется?

— Всё живое, — ответила Евгения, — все звёзды неба, все жизни, прожитые и готовящиеся быть прожитыми. Всё, ярое и присное, безумное в своём торжестве живого, и счастливое в любви ко всему внутри и вовне, сочащееся изо всех пор тугим и хлёстким временем... Один раз я посмотрела на мир не называя его по имени, и никогда более не могла не видеть его раны. Я знаю, есть лекарство от них, внутри нас, внутри всего, но беда даже не в том, что мы ни во что не верим — мы не верим сами себе, своему нутряному голосу, который молит нас выпустить наружу живое и настоящее, так чтобы оно горлом шло, так чтобы захлёбываться и источать. Ором до хрипоты петь жизнь.

Собравшиеся молчали. Евгения понимала, что должна сказать или сделать что-то такое, чтобы пронять, заставить ощутить всё то, что её нервами прорастало в этот мир. И здесь, под белым небом, в котором давно уже не за что было зацепиться взгляду, к ней спустилось Слово. Спустилось, на какую-то крохотную долю секунды, поманило к себе и, вспыхнув на мгновение, исчезло, оставив вместо себя зияющий провал.

Евгения, разочарованная и подавленная, спустилась с короба, отшвырнула в сторону цепочку и, не подымая глаз, пошла к чердачному люку.

— Хреновенько всё как-то получается, — прошептала она себе под нос.

Друзья сорвались с мест и последовали за ней, пытаясь утешить, но не знали, чем и как. Они не видели того, что видела она сквозь обманчивую беспредельность идеально белого неба.

На крыше остался один Василий. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, разглядывая небосвод, словно пытаясь угадать, где и когда. Но он не угадал.

Идеально чёрный куб проявился из ниоткуда почти что у него за спиной, бесшумный, бесшовный — квинтэссенция будетлянской техники, энтелехия движения, воплощённая в воспринимаемую форму.

Куб, по кратчайшей траектории опустился на крышу и, распавшись на сложные фрагменты, исчез. На его месте оказалась комиссар Искусства и пара служебных кадавров. Одного из них Вася даже узнал — он мелькал на фотографиях времён Победы над Солнцем и значился убеждённым реакционером. Кадавры были одеты в одинаковые серые робы, комиссар — в форменное платье из красных и чёрных прямоугольников.

— Вы это слышали, — Василий не то спрашивал, не то констатировал факт.

— Слышала, — комиссар вспорола воздух остриями своих ногтей, — ты поступил правильно. Ты ведь сомневаешься в этом, верно?

Ледяные иглы рвались сквозь её зрачки, когда она задавала этот вопрос. Василий услышал, как кто-то произнёс его голосом:

— Да. Я сомневаюсь.

— Не сомневайся. Твоя подруга не просто хочет устроить революцию — это бы только пошло нам на пользу, она хочет уничтожить сотворённый нами мир, всё, что ты только можешь осязать, видеть и слышать, всю красоту, которую мы, будетляне, десятилетиями создавали и преумножали. Она отдала себя во власть иллюзии понимания, в то время как здесь нечего и незачем понимать. Загляни себе в душу, загляни поглубже и ты поймёшь, что у тебя уже есть всё, что тебе надо, здесь, среди того, что ты видишь... Ты поступил правильно, не волнуйся. Мы никому не причиним вреда, Евгения просто заблуждается, мы найдём способы вернуть ей её душевное спокойствие.

— Вылечить?

— Помилуй, лечат больных... Всё с ней будет замечательно.

Комиссар щёлкнула пальцами и, скрывшись внутри чёрного куба, за пару секунд исчезла из вида.

Вася попытался заглянуть себе в душу. И не обнаружил ничего.

Всё время до решающего дня Евгения была молчалива. Она уже и сама порой сомневалась в своей правоте — но ощущение невероятной неземной мощи, проходящей сквозь всех, ещё пребывало внутри её сознания и, во многом, поддерживало её силы.

Игорь разместил деконструктор внутри инсталляции. В холостом прогоне выяснилось, что энергии для него не хватает, и тогда Василия, как самого успешного на ниве переговоров, отправили в Комиссариат Замещения экс-Светила. Комиссары, ко всеобщему удивлению, ответили на редкость быстро, разрешив подключиться к резервной подстанции.

И, наконец, Евгения проснулась рано утром и ещё до того, как её разум окончательно вернулся в тело, к ней пришло понимание того, что это — тот самый день. Гравитация играла дурные шутки и ноги всё никак не желали твёрдо стоять на полу, но Евгения выстояла. Стена перед ней была почти полностью заполнена swastika, осталось пририсовать только несколько штук. Евгения провела линию — маркер скрипнул, оставил за собой бледнеющий цвет и перестал писать. Девушка взяла со стола другой — и в нём тоже не осталось чернил. Тогда она, отчаявшись, расцарапала большой палец и дорисовала узор кровью.

Закончив, она отошла назад на несколько шагов, и вдруг поняла, что перед ней — просто огромное количество уродливых свившихся крестиков. Ряды их кое-где перемежались, и, в целом, узору явно не хватало симметрии.

В коридоре было пусто. Свет падал в окно на пыльный пол. Евгении вдруг показалось, что она, совсем маленькая пробежала мимо неё, нынешней, куда-то вдаль, увлечённая сказочным царством, в котором до времени живут все девочки. И вместе с маленькой Евгенией из дома исчезло волшебство.

Отражение в ростовом зеркале смотрело на девушку с укоризной.

— Зачем ты это делаешь? — спросило оно.

Евгения вдруг поняла, что у отражения подрагивают побледневшие губы и сигарета в руке танцует в такт нервному ритму её собственного сердца.

— Так надо, — прошептала Евгения, но сама себе она уже не особенно-то верила. Сегодня небеса вдруг стали недосягаемо далеки и страх всё более овладевал её душой, — Так надо.

В выставочный зал она пошла пешком. Мир был пронзительно ярок и Евгения сама удивлялась, сколь многих деталей она раньше на замечала. Как много было в нём щербинок, сколов, выступов и впадинок.

— Но не хватает одного, — вдруг услышала девушка свой собственный голос. И, когда она это сказала, то оказалось, что она уже внутри выставочной залы и друзья, волнующиеся, пожалуй, ещё больше, встретили её, чтобы разделить последние минуты перед решающим мигом.

К огромной их радости, комиссар Современного Искусства не просто дала отзыв, но также выступила с небольшим обращением, так что с самого утра ценители прекрасного толпились у дверей в предвкушении небывалого зрелища.

Ровно в назначенный час, двери в залу отворились и, по тонким полоскам света посетители прошли в затемнённое помещение. Вспыхнул прожектор, высветивший стоящую на невысоком помосте Евгению. В платье цвета вороньего крыла она была великолепна. Когда она заговорила, её голос чуть дрожал, но вскоре эта дрожь исчезла.

— Когда-то давно, великий человек завещал нам, прошедшим через ноль существа нашего, лететь дальше, не встречая себе предела. И мы летели, пронзая собой пространства, летели, так далеко, что самое отсутствие предела было преодолено нами, выжато и вывернуто наизнанку.

Вспыхнули кинескопы, высветив икону Квадрата. Квадрат, чёрный вначале, покраснел и, наконец, растворился в белизне.

— И там, в бесконечности, нам показалось, что мы нашли новое объяснение сущему, в самоподобии формы и движения, мы выражали самоподобие жизни.

Поначалу казалось, что на экранах ничего не происходит, кроме назойливого мерцания развёртки, но потом видно стало, как мельтешат крохотные точки, складываясь в сложные структуры. Мельтешению этому сопутствовал низкий электронный гул с металлическими нотками.

Образы, сначала — хаотичные, становились всё сложнее и упорядоченнее, пока в один момент не стало ясно, что на всех экранах отображено одно огромное нечто, с разных ракурсов и разного расстояния. Гул стал громче и разнообразнее. В то время, как отдельные элементы структуры отображались детальнее, начинали звучать новые нотки. Неразборчивый гул становился музыкой.

— Такой мы видели нашу вселенную... Механически великолепное самоподобие форм и функций. Жизнь — такая же функция как и прочие и этой мы призваны отображать эту функцию на общих правах с прочими, столь же точно и беспристрастно. Такой мы видели нашу вселенную... до недавнего времени.

Структура на экране вывернулась наизнанку и из неё рванулась оскаленная, злобная стая существ настолько уродливых, насколько могло сотворить и воспринять человеческое воображение.

Собравшиеся зашелестели инструкциями по пониманию, силясь отыскать там объяснение происходящему. Но в инструкциях этого не было.

— Земля мёртвых. Инферно. Ад, — в голосе Евгении прорезалась сталь, — наше общее пристанище, сокрытое от наших глаз. Ловушка плоти. Капкан. И чтобы вырваться из этого капкана, надо перегрызть себе глотку.

Безголовые существа на экранах неуклюже карабкались вверх по лестницам, спотыкаясь и падая вниз, сшибая с ног своих собратьев и снова упорно бредущих вверх.

Музыка превратилась в оглушающий скрежет. Зрители, словно загипнотизированные, стояли, уставившись в экраны остекленевшими глазами.

— А потом вдруг оказалось, — скрежет оборвался, экраны погасли и зажёгся свет, — потом вдруг оказалось, что мы всего лишь... куски плоти, замкнутые в этом бесконечно прекрасном городе, засирающем всё, что ещё не удалось засрать своей идеально сбалансированной экосферой. Мы ни в чём не нуждаемся, кроме самовыражения — блевать осклизшими ошмётками смысла на себя и друг на друга, и называть это красивыми словами, просто потому, что мы иначе не умеем. Восхищаться по бумажке, восхищаться потому что комиссар Искусства счёл что-то достойным восхищения. Мы все неповторимы. Каждый — уникальная личность. Словно вилка с одним зубцом. Словно полутораметровый кулёк для семечек в выставочном зале. Словно фотография на целлулоидной плёнке, разумеется, куда более духовной, чем цифра. Словно кусок говна на блюде. И так всё здорово, что не надо смотреть никуда, кроме как в очередную инструкцию по пониманию. А потом вдруг смотришь на что-то настолько простое, что ни одной сволочи в этом проклятом мире не пришло в голову это опошлить и извратить. И понимаешь весь ужас того, что кроме этих крошек, трещинок и плиточек ничего настоящего не осталось. Вся эта куча ненужного, пустого, сволочного и пошлого так оглушительно грохочет, так ослепительно сияет, что, вроде бы больше ничего нет... Но ведь есть! Есть! И я покажу...