Гном и семь Белоснежек

Самодеятельность затянулась. Сначала жеребец, словно насмехаясь, не скакал, а брёл. Затем Эдик вернул друзей на исходную позицию и съёмка началась заново. Через каждые десять метров Хмелёв останавливал процесс и просил нас с Быстрицким показать, как же он 'там получился'. Его Величество часто оставались недовольны, и мы переснимали и переснимали. Я даже подумала, не заснула ли там привязанная 'принцесса'.

Вдруг со стороны дома раздался страшный крик:

— Убили!!! Эдик!!! Раду убили!!!

Глава 4

Я сидела в длинном душном коридоре, охваченная животным страхом. Смертельно хотелось пить. Ещё больше — проснуться. Нет-нет-нет, не может быть, это всё не со мной, это не меня привезли в какое-то жуткое место и обвиняют в убийстве!

Когда напуганные криком, мы примчались из леса к дому, на меня накинулась Вика Потехина. Словно сумасшедшая, вцепилась мне в волосы и, истерично крича, стала пребольно бить по лицу.

— Ты! Ты, сука, последняя оставалась с Радой! И привязывала её ты! Что, тварь, решила не упускать момента и расправиться с соперницей?!

— Сдурела?! Какая ещё соперница? У нас с Эдиком всё давно кончено! — ничего не понимая, отбивалась я. — И после меня в подвале оставался Лёня!

Жорик Калмыков с трудом оттащил рассвирепевшую девицу. У той в кулаке остался трофей из клока моих волос.

— Что ты заливаешь?! — прошипела Потехина. — Лёня с Алинкой ушёл, все подтвердят!

Присутствующие, как сговорившись, кивнули.

— Как это ушёл? — оторопела я. — Когда ты только выбежала из подвала, появился Лёня, он хотел поговорить с Радой и попросил меня выйти. Да Женя может подтвердить, он был в коридоре! Ну же, Женя!

МГУшник забегал глазами.

— Да нет, — пожал он плечами, — я никого не видел кроме тебя. А, у меня даже фотка осталась, как ты из подвала поднимаешься.

Бородач извлёк из кармана мобильник и продемонстрировал толпе снимок.

— Не успел удалить, а теперь фоточка пригодилась, — не к месту радостно произнёс он. — Получается, у меня улика?

От последнего слова вся кровь запульсировала в висках.

— Видала?! — снова наступила на меня Потехина, но Калмыков вовремя удержал её. — Не выкручивайся, дрянь!

Я взяла себя в руки.

— А доказательства-то кроме твоих слов есть?

— Она ещё и выё...! — возмутилась блогерша, изловчилась и толкнула меня в грудь с такой силой, что я отлетела в толпу.

Никто, ни одна душонка не спешила за меня заступиться. Мне вдруг стало холодно, уши словно заложило ватой, было слышно только собственное, ходившее ходуном, сердце. В панике, как загнанный зверь, я крутила головой и всматривалась в пелену лиц: ну хоть кто-нибудь верит мне?! Хоть кто-нибудь..! Но нет, все смотрели с таким презрением, что, казалось, готовы плюнуть.

Не знаю, сколько времени я провела в беседке, но выкурила пачку до конца. Попытки связаться с Ларисой, Марком и Димой не увенчались успехом, их телефоны были выключены. Догадавшись, что, скорее всего, друзья уже в самолёте, я отправила каждому смс — рано или поздно прочтут.

Праздник тем временем превратилась в панихиду. Девицы всхлипывали, у кого-то случилась истерика, ансамбль и тамада быстренько раскланялись. По-тихому стали уезжать и некоторые гости — мажорики не захотели проблем. Эти люди пришли поесть салатов, они способны быть друг с другом лишь в радости, в печали же кинут тебя.

Прибыла опергруппа. Меня сразу сдали полицейским и повели в дом. Привязанная Рада в красивом пышном платье и с безвольно опущенной головой напоминала марионетку, надоевшую кому-то и брошенную в тёмный угол. По словам юркого мужичка, возившегося с трупом, несчастную задушили. После расспросов — где я была, что делала наедине с потерпевшей и кем прихожусь её супругу — меня увезли в отделение следственного комитета.

И вот уже с полчаса я маялась в коридоре под присмотром мрачного конвоира. Здесь пахло горем, обречённостью и отчаяньем. Неизвестность пугала. Наконец из кабинета вышел опер, опрашивавший меня и гостей на месте происшествия, и, сказав надзирателю 'заводи', пошёл вдаль по коридору. Вот так вот взял и пошёл. Свободный, небось, на улицу, домой, к родным и близким...

За усеянным папками и бумагами столом восседала дама возраста 'ягодка опять'. Подкрученные рыжие волосы, пышущее здоровьем лицо, хорошо сшитое коралловое платье, монументальный бюст. Про такую Ильф и Петров сказали 'Знойная женщина. Мечта поэта'.

— Хотела бы я сказать вам 'добрый вечер', но не могу, — произнесла она приятным грудным голосом и указала на стул напротив себя: — Присаживайтесь.

Вне себя от страха, я стекла на сидение. Пару секунд голубые, слегка выпуклые глаза пристально смотрели в мои. Я понимала: в сей женщине априори живёт начальник и хищник, но, странное дело, её взгляд не был суров. Мне так и виделось, как этот красиво изогнутый, тронутый перламутром рот раздвигает пухлые щёки и заливисто хохочет на кухне с подругами.

— Майор юстиции Крутолапова Инна Вадимовна, старший следователь.

— Душечкина Евдокия Богдановна, — на автопилоте представилась я.

— Евдокия Богдановна, вы задержаны по подозрению в убийстве. Поведайте следствию, как всё произошло.

Я сглотнула и попыталась отодрать от нёба язык, но он словно атрофировался.

— Водички? — выразительно спросила следователь.

Я лишь кивнула.

— Ну что ж мы, звери здесь какие-то?

С этими словами Инна Вадимовна дотянулась до сверкающе-чистого стакана на невысоком железном шкафу и наполнила его минералкой из початой бутылки. Я жадно осушила сосуд в три глотка и собралась с духом.

— Спасибо. Я не убивала.

— Все так говорят, милочка, — снисходительно улыбнулась майорша, — у нас по колониям вообще сплошь сидят исключительно безобидные мальчики-зайчики и девочки-белочки. Они ни мух, ни тараканов не убивают и после разделки куриной тушки для супа ещё месяц приходят в себя.

— Я уже говорила вашим, что после меня в подвале оставался Леонид Храмов.

— Но, судя по протоколу с места преступления, все свидетели утверждают, что никакого Леонида Храмова там не было. Он истерил на свадьбе, подрался и его, пьяного, увела дочь.

— Не знаю, каким образом, но он вернулся и просил Раду поговорить с ним. Байлер сказала, что Лёня её не обидит и их можно оставить наедине. Я вышла, меня нечаянно сфотографировал Женя на мобильный. Потом появился Саша Березин, и мы побежали в лес, где минут двадцать длилась фотосессия с конями. Всё.

С полчаса Крутолапова вытрясала из меня душу, терроризируя вопросами на предмет моих нынешних чувств к гражданину Хмелёву. Я с пеной у рта талдычила, что нет, в Эдика не влюблена, не ревную, не преследую, да, на свадьбу меня вчера пригласила его невеста. Инну Вадимовну ситуация, похоже, забавляла. Тон её был саркастичным, и записывала она за мной с такими горящими глазами, словно не делом занималась, а смотрела какой-то сериал. Наконец, выдержав паузу, майорша оперлась на столешницу всей величественной грудью и сказала:

— Ситуация у тебя незавидная. Фотография, про которую ты говорила, приложена к делу. В телефоне парня чётко указано время, в которое она была сделана. Когда судмедэксперт сообщит время смерти жертвы, этот снимок или спасёт тебя, или погубит. Загвоздка в том, что, как правило, время устанавливается плюс-минус полчаса, что, как ты понимаешь, не в твою пользу.

Я сглотнула ком, но потом уцепилась за ниточку:

— На моём фотоаппарате тоже указано время съёмки в лесу!

— Мои коллеги уже всё чётко запротоколировали. Вот, например, — она взяла какой-то листок, — первый снимок в лесополосе сделан тобой в пятнадцать часов двадцать две минуты, последний в пятнадцать-сорок четыре. Если эксперт установит, что потерпевшая скончалась, скажем, в пятнадцать-тридцать — у тебя алиби. Если же патанатом установит, что в пятнадцать-пятнадцать, с тобой будет другой разговор. До леса нужно было ещё дойти. Сколько времени ушло на дорогу?

— Минут пять, — чувствуя всю безнадежность ситуации, ответила я, — и снимать мы начали, конечно, не сразу...

— Вот именно.

Мне стало совсем дурно. Вот так, ни в чём не повинную, меня прижали к стенке как крайнюю. Не находя никаких слов, мне хотелось только кричать, как в той культовой киноленте: 'Не винова-та-я я!'.

Крутолапова равнодушно продолжила:

— Также против тебя тот факт, что ты привязывала потерпевшую к столбу. Экспертиза найдёт именно твои потожировые.

— Не только мои, — нашлась я, — ведь кто-то же принёс эту верёвку в подвал! Кстати, Раду должна была привязать Потехина, подневестница, но не успела, ей кто-то позвонил и она убежала. Кроме показаний людей, которые отчего-то на меня окрысились, нет никаких доказательств.

Майорша лукаво прищурилась и решительно стала набирать номер на стационарном телефоне, попутно говоря мне:

— Скоро будут известны заключения экспертов. А пока что вынуждена задержать тебя на сорок восемь ча... Семёнов? — сказала она уже в трубку. — Как там у тебя в женской хатке? Почти свободно? Приюти девчонку на пару суток. Ну, миловидная, светленькая. Ага... Может и подольше пробудет. Ах-ха! Семёнов, старый ты марабу! Лидке привет! Кстати, у тебя есть право на один звонок, — обратилась Крутолапова уже ко мне. — Родителей будешь оповещать?

— Ни в коем случае!

— Тогда читай протокол и подписывай, если со всем согласна, тебя уже ждут.

— Где? — не поняла я.

— В ИВС, в изоляторе временного содержания.

Не способная от ужаса вникнуть в написанное, я бегло пробежала глазами по строчкам и расписалась в листке. За мной вновь пришёл конвоир и... надел на меня наручники.

Дальнейшее я помню туманно. Полицейская машина, бело-жёлтое здание, освобождение от наручников, отпечатки пальцев, какая-то женщина раздела меня догола, зачем-то заставила приседать, снять цепочку с шеи и вытащить шнурки из кед. Затем, уже одетая, я опять что-то подписывала, пытаясь удержать ручку трясущимися испачканными пальцами. И вновь наручники и коридоры-коридоры, лестницы-лестницы... Снова свободные запястья, скрипучая железная дверь, толчок в спину...

— О-па, в нашем полку прибыло! — ударила в ладоши женщина, и я словно проснулась.

— Какое пгэлэстное дитя, — низким, хорошо поставленным голосом пропела вторая.

— Просим-просим! — жестом позвала меня первая.

Я сделала два робких шага, осматриваясь. В принципе, не так уж и жутко. Крашеные бледно-жёлтые стены не облуплены, как мне представлялось, железные двухъярусные кровати даже застелены бельём. Темновато, конечно, но ведь не книги же здесь читают. Ещё присутствовал запашок — в углу имелись, так сказать, удобства.

Обе женщины курили и стряхивали пепел в кофейную банку на полу. Та, что подала голос первой, сидела справа, нога на ногу. По виду это была типичная торговка с рынка. Именно такими сопровождался мой шопинг в пору детства и отрочества. Бойкая грузная баба с пергидрольными волосами и отросшими чёрными корнями возраста тридцатипяти-с-хвостиком. Облачал пышную фигуру почему-то халат, пурпурный, с иероглифами. Другая, слева, выглядела с претензией на эпоху модерна. Впрочем, морщиниста она была настолько, что, похоже, в ту самую эпоху и родилась. Сухонькое от старости тельце обтягивало бархатное изумрудное платье в пол с воротником-стойкой. Волнистые седые волосы ручьями бежали по плечам. Спину пенсионерка держала аристократично, но вот бело-серую папиросу жевала в зубах, как заводской шофёр.

Старушка улыбнулась мне одними губами, большие тёмные глаза смотрели печально, отчего выражение лица было милым и растерянным.

— И чьто же такое милое создание натвогило?

— Милое создание обвинили в убийстве, — вздохнула я, опускаясь на край настила рядом с тёткой в халате.

— О, глядите, мама, у нас тут клуб по интересам!

— Хм-хм-хм, — издала смешок бабушка.

— Вы здесь по той же причине? — изумилась я.

— Ага, вторые сутки кукуем, ждём, пока менты разберутся, кто же из нас с мамой Давидушку кокнул, — весело отозвалась моя соседка.

— Как задорно вы об этом говорите, — нервно просмеялась я.

— Мой сын, Давид, был позогом нашей семьи, — затушила аристократка бычок. — Ума не пгиложу, как в семье пгофессогов могло выгасти такое существо. Даже я, евгейская мама, от него отплевалась. Хвала Яхве, что кто-то избавил от мучений нас с Галиной.

— Галина — это я, — перебила 'торгашка' и показала на собеседницу, — а это моя свекровь, Авигаиль Рахамимовна.

— Вобсче-то, я Авигаиль-Бат-Шева Гахамимовна, — с достоинством поправила дама, — Авигаиль означает 'мой отец — гадость'... Э-э, то есть не гадость, а...

— Радость, мама, — пришла на помощь Галина.

— Именно это я и хотела сказать, догогая, так вот. Бат-Шева означает 'седьмая дочь'. А отца моего, у коего я и в самом деле седьмая, звали Йегахмиэль-Гахамим. В семидесятые годы мне пгишлось, вот уж казус, пегеехать сюда, в эту стгану. Коллегам по габоте было сложно выговагивать Авигаиль-Бат-Шева Гахамимовна, вот я и сокгатила имя.

Старушка улыбнулась, я ответила тем же:

— Да, так действительно намного легче.

— У вас очень запоминающееся имя, мама!

— А я просто Дуняша.

— А я просто Галя.

— А я просто Авигаиль-Бат-Шева Гахамимовна, — засмеялась бабушка.

Мы болтали и смеялись, наверное, до ночи. Камера по иронии судьбы находилась в подвале, втором за день злополучном подвале. Окна, естественно, не было, часы отбирались дежурными, а свет здесь не выключали. Так что о времени суток судить было не по чему. Женщины попались с чувством юмора. На все поведанные мне неурядицы они махали рукой и даже в камере не падали духом. Их настроение передалось мне. За разговорами о жизненных перипетиях, я немного успокоилась. Появилась уверенность в том, что некий эксперт обязательно докажет мою невиновность.

Мы пожелали друг другу спокойной ночи. Я забралась на верхний ярус нар и младенчески заснула, быстро и с лёгким сердцем.

Рано утром свекровь с невесткой попросили на выход. Мне искренне не хотелось с ними расставаться.

— Надеюсь, вас позвали, чтобы выпустить, — сказала я, обнимая женщин.

— В любом случае, спешить некуда, уже не нужно готовить завтрак Давочке, — грустно улыбнулась Авиагиль.

Без соседок стало тоскливее и страшнее. Меряя шагами камеру, я ожидала, когда дверь откроется и для меня. Но она оставалась закрытой всё утро. День. Вечер.

На завтрак в 'кормушку' мне просунули алюминиевую посуду. В плошке валялись две тощие кильки и жижа из перловки явно на воде, в кружке с кипятком плавали три чаинки. Избалованная кулинарными изысками Димы-Мурзика, я сие даже нюхать не стала. В обед меню повторилось. На этот раз я уже вяло повозила ложкой по миске, но опять не смогла побороть брезгливость и сунуть массу в рот. Зато ужина я ждала с нетерпением. Голод скрутил так, что я была готова вгрызться в кожаный сапог, и даже не сваренный. Однако вместо долгожданной каши в окошке появился целлофановый пакет.

— Ну что ж, и пакет прожую, — от разочарования брякнула я вслух.

— Это передачка, — сказал голос по ту сторону двери.