Русь Расстеленная

* * *

Таня с подружкой махнули длинными полами ужасных серых халатов и, весело чирикая, перелетели грязную широкую улицу, боясь потерять галоши. Мужики в очереди за вином давно знали перелётных пташек из этого гнёздышка и на всякий случай посторонились, подпуская их к прилавку. Хоть, по их мнению, зараза к заразе не пристаёт, но все же бережёного бог бережёт.

Очень скоро, держа тяжёлую сумку за длинные лямки с двух сторон, Таня с подружкой пошлёпали галошами по весенним лужам назад.

Танина розовая мордашка буквально светилась от счастья побывать на свежем воздухе. Тёплое солнышко пронизывало её каштановые кудряшки, делая их то кремовыми, то рыжеватыми. А глаза сверкали, как две подтаявшие льдинки, водянисто-синие.

Ей повсюду было весело... С пятого этажа больницы вдалеке виднелось осточертевшее за время производственной практики кафе со старичком-кадровичком. Тане даже за окнами с решётками было веселей, чем работать машинисткой в этой тошниловке. Особенно весело представлять, как старичок-кадровичок рвёт последние волосы на своей лысине, узнав причину своей позорной болячки. Как только он теперь от своей бабки надоедливой отбрешется, если она каждый час звонит ему на работу: "Петечка да Петечка"?

За такими вот развесёлыми мыслями Таня Цой не сразу заметила, что у калитки в чугунной загородке топталась Африка, с ног до головы в белом, такой у неё был, по мнению Тани, дебильный вкус. Очень тёмной шоколадке к лицу малиновые оттенки.

— Ну, мать моя! — подмигнула Таня напарнице, запыхавшейся с тяжёлой сумкой. — Сегодня мы с Африкой побесимся! Притомились за решёткой.

— А я?

— Тебе ещё три дня на болючих уколах сидеть, а меня скоро выпишут.

Африка стояла какая-то не такая, как всегда. Покачиваясь на каблуках, она виновато улыбалась навстречу девушкам в омерзительных халатах и не менее удивительных галошах, которые стояли у кастелянши в тумбочке у выхода именно для таких случаев.

— Чего накуксилась и смотришь, как нетельная корова? Не тебе ж уколы в задницу ширяют по десять раз на дню, — потормошила Таня Африку за рукава куртки. — Целоваться на радостях не будем, ты заразных боишься, хоть и сама зараза ещё какая!

— Разговорчик есть.

— Понятно, ты ж не проведать подружку пришла. Что так и будем в луже на льду топтаться? Пошли вон в тот скверок — у нас полная сумка бутылок. Там расскажешь за стакашком.

— Сначала отпусти вот эту.

В ответ Танина соседка по палате скривилась на Африку, смеривая её едким взглядом с ног до головы. Африка во всём белоснежном её насмешила — лицо казалось сплошным тёмным пятном.

— Слышь, Танька, я пойду назад, а то сержант на вахте приловит и потом таких свистюлей подвалит, что от уколов на задницу не сядешь.

Напарница на вид была выше и крепче Тани Цой, но болезнь не красит и силы отбирает — она мёрзла на ветру и куталась в застиранный халат. Это горячей Тане было все нипочём.

— Ай, — провела по воздуху кукольной розовой ручкой Таня, словно помахала кому-то вдалеке. — Перетопчется наш дядечка сержант на месте. А ты, Африка, дай подкурить!

Чёрная Африка, а по паспорту Света Иванова, молча протянула пачку, только в упор смотрела на Таню Цой, широко раскрытыми карими глазами на белоснежных белках.

— Чего уставилась, как будто умирающую навещаешь? Через денёк я снова буду чистая, как стёклышко. Ну, не молчи, раз пришла.

— Танька, знаешь что... Я вот что... Я вот зачем сюда, ну, ты понимаешь... А хочешь просто по городу прошвырнуться?

Света вынула из кармана белую пушистую варежку, а из варежки десятку долларов и сунула бумажку в нагрудный карман Таниного халата. Бумажка предназначалась, разумеется, для кастелянши на пару с сержантом. У Тани загорелись глаза:

— Гляка-ка, подруга, чо Африка удумала? Ну, говори, чего там наклёвывается.

— Просто так соскучилась, — неумело соврала Африка, разгоняя носком сапожка грязные льдинки в луже. — Дай, думаю, загляну и вытащу её на свет божий, чтоб проветрилась.

В луже на льду отражалось солнце в радужной нефтяной плёнке, лучи слепили, поэтому она щурилась и не поднимала глаз.

— А что — айда! — радостно выдохнула Таня Цой и даже расправила за спиной руки, чтобы вздохнуть полной грудью. — А ты шмотки мне принесла?

Света-Африка распахнула перед ней свою объёмистую сумку, висевшую у неё на плече. Сумка тоже была белая, её часто приходилось стирать, но другого цвета чёрная Африка не признавала.

— Пошли в сарай за складом, там переоденусь, — потянула её Таня за рукав.

— А я куда же? — крикнула, как каркнула, на неё соседка-пациентка с сумкой, нагруженной бутылками.

— А ты мою робу больничную назад отнесёшь и вот эту десятку баксов кастелянше сунешь, чтоб не пикнула, — доходчиво втолковала ей Таня Цой, уверенная в себе, как всегда. — Передай, что вернусь под утро. Там что-то весёленькое наклёвывается, наверное.

Подружка по палате сначала взъерепенилась, потом согласилась уговорить кастеляншу.

— Но ты мне ещё за это проставишь и отработаешь, я не забуду, — напомнила ей напарница по палате. — Не все тебе одной порхать над цветочками, другим, может быть, и завидно с того.

— Спасибо, подруга!

— А процедуры?

— Отметься за меня. Сестрички не разберутся, в чью задницу колоть. Свою второй раз подставь.

* * *

Чёрная Африка, всегда жеманная, как чернокожая манекенщица на подиуме, тут вдруг сжалась вся бабочкой, приколотой булавкой к листу картона, когда Таня Цой смело разделась догола на холодном воздухе, чтобы переодеться за деревянным сараем.

— Не мёрзнешь голяком на таком холоде?

— Зато на свободе, — сказала Таня. — А ты сегодня никакая что-то. Пару дней не видались всего-то, а тебя, как цыгане подменили.

Африка не ответила, а смотрела на Таню неподвижно, словно у неё было не лицо, а негритянская маска из эбенового дерева. Молчала с сухими глазами, хотя было о чём поплакаться подружке.

— О чём задумалась? Хотя не твоей думалке додумывать.

Африка посерела лицом. Губы побелели, словно перламутровой помадой по ним провела. Она была не настолько черна лицом примерно до десяти лет, её малышкой даже принимала за приблудную цыганочку. В своей деревне в Стародорожском районе Света Иванова до самого первого класса не знала, что она не такая, как все. Маленьких детей в умирающей деревне было всего трое, все они жили с бабками, а их матери с отцами — в городе. Мать Светы почти сразу после её рождения вышла замуж за какого-то военного и укатила с ним на Камчатку.

Света никому и никогда не признавалась, что вовсе не помнила своей матери, которая, живая и здоровая, благоденствовала со своей семьёй где-то в своём далеке, никогда она не видела своих белых сестёр и братьев. А бабка, воспитавшая Свету, с тех пор не видела дочери, подкинувшей ей чернокожую девочку, которую нагуляла ещё в студентках.

В школу Света ходила в соседнюю "живую" деревню. Там было много ребятни. В первый же день учебного года она, первоклассница, вернулась из школы вся зарёванная и кинулась к потемневшему от старости зеркалу. Бабка всплеснула руками, пока поняла в чем дело. Несчастная малышка хотела разобраться, что означает слово "черножопая", которым её встретили на ступеньках школы в самый первый день. Она была русская по записи в свидетельстве о рождении, как и Прошмандовка-Милда и Таня Цой.

Потом она никогда не загорала. Летом носила шляпки и панамы, чтобы лицо скрывалось в тени. Постоянно втирала какие-то кремы, чтобы отбелить лицо. Но от этого щёки только покрывались какими-то желтоватыми разводами и портили внешность. Но стоило лишь ей попасть под солнце, как нос, лоб и щёки принимали глубокий шоколадный оттенок, кожа начинала матово блестеть, и Света хорошела буквально на глазах.

* * *

— Сюда зайдём, — махнула Африка рукой на столики у открытого кафетерия под навесом.

— Не хочу на углу торчать у всех на виду.

— Садись, — мрачно кивнула Африка на ближний к проезжей части улицы столик. — Самое время... Отдохнуть, я имею в виду, — торопливо поправилась она.

Ранний вечер этот был какой-то золотой. Растеплилось, журчали ручейки и тренькала капель с отросших за день сосулек. Солнце весь день играло на последнем снеге и золотилось к вечеру на подтаявшей наледи. Вспыхивало на острых льдинках на реке, разделявшей надвое город, огоньками хрустальных светильников. Ветра не было, а воздух, чистый и дразнящий весенними запахами, был не холодный, как кусок льда, вынутый из холодильника в жарко натопленной кухне.

— Тань, а Тань? — спросила Африка, комкая бумажную салфетку, чтобы вытереть губы. — Может, всё-таки, пойдёшь назад в свою морильню за решётками? Погуляли и хватит.

Голос Африки, и без того низкий и хриплый, превратился после пирожных в какой-то рычащий баритон. Так она всегда говорила перед тем, как расплакаться. Всплакнув, она тут же начинала улыбаться, обнажая свои фиолетовые десны. Она знала, что от её улыбки некоторых передёргивает, поэтому улыбалась не часто.

— Чего я там не видела? Погуляем ещё, — отмахнулась Таня Цой, жадно глазевшая на разношёрстную публику за пластиковыми столиками. — Хоть один вечер от уколов отдохну. А свистюлей и так подвалят, была бы задница. А, чего там!.. Обо всяких пакостях думать, так жить расхочется. А ведь как жить-то хочется!

— Ты не опоздаешь в больницу?

— Африка, а давай, как в детстве, гульнём и в школу не пойдём! Без Бони, на свой страх мужиков подцепим.

Африка икнула и быстро запила икоту минеральной водой.

— Смотри сама, кума, — тебе жить, — охнула Африка и поднялась. — Хотела всё-таки по-хорошему. Возвращайся на больничку.

— Что мурчишь, как хрипатая кошка? Глянь, какие кругом люди весёлые, а ты меня снова за решётку пихаешь. Там для меня если не маленькая тюрьма, то братская могила. Скука смертная.

Африку покоробило от её слов. Она положила свою чёрную руку с красивыми длинными пальцами и нарощенными ногтями на словно точенную из снега Танину ладошку. И с завистью вздохнула, сравнивая её розовые ноготки со своими фиолетовыми, когда без маникюра.

— Эх, Африка! Хорошо на свободе, — так сладко потянулась Таня, что в распахнутой куртке под куцей кофточкой сверкнул пупок. — Пошли куда-нибудь подрыгаемся под музыку. Там нас снимут парни. Подзаработаем без Бони.

Африка прятала глаза, делая вид, что возится с замком молнии на белой куртке. Таня капризно притопнула на подругу каблучком, да попала в самую лужу и обрызгала Африке белые брючки. Но та, на удивление, даже не захотела замечать грязи.

Вот уж эта Африка — не девка, а чурбан смолёный. Куксится и дуется, когда у тебя на душе птички чирикают. И вокруг не снег грязный, а словно изумрудную траву покрывают розовые лепестки шиповника. На душе легко, вот сейчас взлетишь, как тот лепесток от легчайшего дуновения ветерка... Таня даже сладко зажмурилась и приподнялась на цыпочки, словно действительно приготовилась взлететь.

Сто раз слышанная фраза, затёртая, как строчки в прописях для первоклашек, вернула её на землю, когда у кафетерия притормозила странного вида иномарка.

— Дэвишка, а дэвишка! Как проехаться на рынок?

Африка от этих слов споткнулась да так, что чуть в луже на льду не растянулась. Таня Цой вовремя подхватила её под локоток и весело прищурилась на пожилого кавказца в машине:

— Чего вы так громко девочек пугаете, дядечка? Нас легко напугать и обидеть.

Водитель из полулимузина глянул на них прижмуренными глазами, словно облизал обеих с ног до головы.

— Да рынка далеко? — снова спросил он масленым голосом.

— Покатаете, так и покажем!

— Какой сейчас рынок? — попятилась Африка. — Всё закрывается.

Таня не разбиралась в марках автомобилей, но понимала толк в хромированном шике и в блеске зеркальных стёкол. А вот на Африку словно столбняк напал — посерела и не двигалась, за руку её пришлось за собой в машину тащить.

— Не поеду!

Грузный водитель вышел из машины и резким толчком швырнул чёрную девчонку на заднее сиденье. Вернувшись за руль, застопорил все дверцы.

Таня Цой была на седьмом небе — её на таких вот машинах катают! Она снова стала сама себе царица, самая милая, самая славная, самая любимая... всеми подряд. Царица эта первое время шарила розовыми пальчиками по кожаной обивке салона, прикасалась к хромированной окантовке, ахала и охала, даже когда машина ещё не успела тронуться с места.

Африка, как злобный зверёк, забилась в угол на заднем сиденье и полуприкрыла глаза. Таня болтала без умолку, подавшись лицом к водителю, не обращая внимания на то, что ей не отвечают и везут совсем не в ту сторону, где кавказцы заполонили рынок.

Таня редко задумывалась о чём-нибудь в своей короткой жизни, она жила ощущениями, но самого главного среди них не было — страха самосохранения.

В её жизни было так мало по-настоящему страшного, зато слишком много легкодоступного, вольготного и комфортного. Ну и что с того, что её всегда подначивали подружки отцом-корейцем, который на базаре в Гомеле арбузами торгует и дочь знать не хочет. Таня была благодарна своему залётному отцу за то, что он её в эту жизнь пустил, где она ни дня не оставалась без веселья. Такая уж у неё была натура, приговаривала она сама себе.

К рынку Таня Цой питала особое пристрастие — мать родила её прямо на рынке, не дождавшись приезда скорой помощи. Там всегда шумно, тесно и весело. И главное, там никому никогда не стыдно, потому что никто никого не узнает в толкучке. Мать поминала её отца лихом, лишь когда выпьет. Как трезвая — слова от неё не добьёшься, а пьяная по вечерам — так лишь поёт или воет.

Все уборщицы из дворца культуры, где работала и по сей день работает её мама, собирались каждый день у них на квартире, как в клуб по интересам, и всем девишником заводили песни, пока соседи не начинали грозить милицией. Но милиция никогда не приезжала, участковый хорошо знал, что с этими весёлыми матерями-одиночками не сладишь, но иногда приходил сделать суровое внушение. Рьяные тётки на какое-то время приглушали голос, пили и выли потихоньку, пока не свалятся под стол. У них они обычно и ночевали, поэтому у Тани дома всегда было весело, тесно и шумно, как на рынке.

Под конец гулянки пьяных тёток иногда приходили разводить по домам их девчонки. Одна из них была постарше и умудрённая не по годам. Она приучила младших девочек допивать за матерями, что оставалось в рюмках и бутылках. Со временем после того, как умолкнет хор престарелых "девушек", им на замену вступал хор девочек.

Старшая заводила на полном серьёзе учила малявок курить, а курили-то пьяные матери дешёвую дрянь, от которых малолеток бил кашель. Но умудрённая поучала:

— Надо или курить в затяжку, или вообще не курить, а то в лёгких рак причинится, если дым просто так без толку пускать. А если затянешься, то рак сквозняком через дым обратно вытянется.

Таня давно уже не курила "термоядерных" сигарет, у неё водились неплохие деньги, но однажды удивила одного исколотого церквями и эполетами с царскими вензелями клиента тем, что мастерски затянулась реликтовым "Севером", которого по нынешним временам днём с огнём не сыскать ни в одном табачном ларьке.