Русь Расстеленная

Сергей Михайлович ШВЕДОВ

(Минск, 123smsh@tut.by)

РУСЬ РАССТЕЛЕННАЯ

фантастическая быль

Либеральная революция штука шаткая и ненадёжная. Свобода от всего на свете неприглядна, как дряблая промежность потасканной шлюхи. Независимость во взаимозависимом мире развращает. Малолетние перестарки смотрят на мир слепыми глазами и безрассудно шагают в пропасть. Не видят бездны, а бездна неотрывно глядит на них жадными глазами, ненасытно поджидая новую жертву. Мнимая явь предстаёт красочной картиной с призрачными рыцарскими замками и привидениями ясновельможной шляхты, препоясанной персидскими златоткаными поясами. Картина маслом не на холсте, а на туалетной бумаге. Мнимая явь манит к себе новую пропащую душу. Только шаг к запретному — и рыхлая бумага рвётся, разум неискушённого затмевается. Легковерный падает в выгребную яму. Неокрепшая русская душа шагает на современном перепутье, как по топкой зыби. Текут годы независимости, независимости от здравого смысла. Пожирают молодость, а быстролётное время неотвратимо превращает народонаселение в приходящих ночлежников богадельни, где даже проститутки и то старые.

1

Зима продолжала чудить, не считаясь с календарём. В ночь на двадцать седьмое марта ударил мороз под двадцать да ещё и с ветром. У воспитателей в общежитии бывшего профтехучилища бытового обслуживания, по веянию перемен ставшего высшим лицеем службы сервиса, была дурная привычка вваливаться в комнаты девочек без стука, поэтому после контрольного обхода перед общим отбоем очаровашка Таня Цой торопливо курила перед сном последнюю сигарету, выпуская дым в форточку. Закрываться на ключ запрещали.

— Думала, умру без курева, а они со своими проверками без стука по комнатам шастают.

— Да закрой ты форточку! — капризно дёрнула шоколадным плечиком очень тёмная мулатка Африка, сидевшая перед зеркалом с косметичкой в руках в одной ночнушке.

— Если холода боишься, подцепи себе негра и дуй в свою жаркую Африку, — ответила Таня Цой.

— А я тут среди белых скорей сойду за конфетку.

— За шоколадку, — съязвила Таня Цой.

— Ну, стерва! Чтоб ты ляснула и больше ко мне не цеплялась со своими расистскими подколами. Я ж тебя не называю узкоплёночной, хотя у тебя папа был кореец.

— Почему — был? Он живёт и здравствует да ещё арбузами в Гомеле на рынке приторговывает... А ва-аще называй меня, как хочешь. Всё равно все мужики богатенькие от меня без ума.

Небольшого роста, с точёной фигуркой, она повсюду приковывала к себе похотливые взгляды мужчин. Каштановые волосы с лёгкой рыжинкой вились сами по себе, их не нужно было накручивать на бигуди. Кукольное фарфоровое личико было нежно-розовым, раскосые голубые глаза делали нежные розовые губы похожими на крошечный цветок дикой розы.

— Ну, как твой дедушка-мухомор, дышит ещё после скачек с тобой? — — спросила Африка.

— А что ему сделается? Гладкий бычок, даром что кашляет от курева, а ещё сто лет проживёт. Всю службу в козлячьих войсках не зэков охранял, а в канцелярии просидел, и на пенсии в отдел кадров нашего кафе к бумажкам примостился. Такой сам не перетрудится, а меня писаниной завалил. Я за него отчётность печатаю, он только по кафе ходит да на официанток облизывается. А твой "папик" как?

— Мой-то начальничек кондитерского цеха на людях от меня отбрыкивается, в подпольщика играет, — поделилась с подругой Африка. — Когда надо я сам тебя в подсобку на складе вызову, говорит. Его жена у нас в бухгалтерии работает. Но мой меня работой на практике не грузит.

— Везёт тебе, а мой старичок писанины навалит на стол, и сиди весь день, как секретутка, отчёты ему заполняй. Но с приставаниями не лезет, как раньше.

— Как же ты его окоротила?

— Нинка-уборщица помогла.

— Застукала тебя с ним и наорала, что ли?

— Это я её застукала. Нинка, как придурошная, пришла как-то к нему в кабинет полы мыть вот в такой коротенькой юбочке. Я сижу себе бумажки в соседней комнате перебираю да прислушиваюсь. Гляжу, старый чёрт дверь прикрыл. Потом слышу, притих половой разбойник, и Нинка перестала шваброй по полу елозить. Только сопят оба. Дала я им время разгуляться, потом заскакиваю в кабинет, якобы с готовыми бумажками.

— А они?

— А он упёр её зубами в подоконник, юбку задрал да и давай наяривать.

— Во боров!

— Ага, старый, а только одно на уме.

— Ну, как ты с ним потом? — спросила Африка, подводя тушью и без того черные ресницы.

— Развернулась и пошла себе ровненько, будто оскорбилась изменой до глубины души. Меня как раз тогда Боня на проходной ждал. И на следующий день дедушке не дала, ревность и обиду разыграла. На следующий день начальничек шёлковый стал. Молчит. Прихожу, когда хочу, ухожу, когда вздумается. А то так вечно обслюнявит, будто телёнок сопливый со мной лизался, да ещё мной командует, как последней уборщицей.

— Быстро сдалась?

— Не, три дня его помучила. Да ещё я ему с почтой и газетами поутряне Бонины журнальчики с голыми девками подкину, сидит себе дедушка в кабинете, на странички слюни роняет, а я ни в какую! На четвёртый день на коленки передо мной стал, ну я и ублажила. С тех пор как захочу, так и верчу. Не производственная практика, а кайф.

— У него жена есть?

— Бабка-то? Каждый день ему названивает: Петенька ты покушал? Петенька ты мотню застегнул, как в туалет сходил? А то склероз старого замучил.

— А мой начальничек цеха, как запрёмся в подсобке, всё стесняется да краснеет. Смелости не хватает себе ширинку расстегнуть. Все самой приходится делать.

— А ты сама-то краснеть не умеешь, негритоска.

— А что я делаю? — спросила мулатка.

— Бураковеешь, — сказала Таня Цой.

— Опять расизм? — обиделась Африка. — Ты сама буреешь от своей дурости.

— Ладно, не заводись, подруга. А твой несмелый с тобой нежный?

— Он такой зелёный да лопуховатый, хоть и начальник цеха. Пошлёт меня по громкой связи за формочками в подсобку, жду его там, бывает, час. Всякая охота пропадает.

— Ревностью не достаёт?

— Я ему до фени. Он хахальницу больше для престижу держит, чтоб от больших начальников не отстать.

— Вот и скажи нашему Боне спасибо, что он тебя под начальника цеха на производственной практике подсунул.

— Это не Боне, а вот ей надо сказать спасибо, — разбитным жестом Африка указала на подол. — Она у меня как мышиный глазок. Прокормит и в люди выведет.

— Или заведёт не тудой.

— Заткнись и не каркай.

* * *

Громкие хозяйские шаги Бонины девчонки услышали ещё задолго до того, как дверь в их комнату распахнулась от удара ноги. В свои девятнадцать лет Боня, он же Вовка Бонифатов, ростом и дородством был с заматерелого мужика. Внешностью — вылитый цыганский барон из слезливой мелодрамы. Когда его уже крепенько достали шуточки про то, что за его неведомой матерью в молодости цыган гнался и догнал, Боня решил личный вопрос о нацпринадлежности.

Матери своей не мог знать, потому что был детдомовский, но ему проходу не давали цыганки на улицах, а цыганы выпытывали, какого он рода-племени и с какого табора? Но Боня решил, если уж он на самом деле цыган по крови, то плевать он хотел на свою русскую запись о национальной принадлежности в свидетельстве о рождении, которое ему выписали в доме малютки. Цыган так цыган.

— Ну, готовы, цыпочки? — Боня обвёл девочек жгучими цыганскими глазами, как режиссёр придирчиво осматривает актрис перед выходом на сцену. — Ты, Танька, не будь дурой и веки не сини так сильно. У тебя мордашка нежная, как у фарфоровой куколки. На одни розовые щёчки клиенты клюнут.

Таня Цой нарочито отвернулась, затушив сигарету в чугунной пепельнице в виде чёртика, сидящего на пне у болотца.

— А ты, Африка, больше перламутра с блёстками над глазами и на губах клади, чтоб переливалось всё при ярком свете. Тебе при твоей тёмной масти это самый верх завлекательности будет.

— Масть у кобылы, — огрызнулась Африка. — Сам жеребец добрый.

Боня не слушал их отговорок. Поправил на Тане причёску, а на Африке расправил сморщенную на животе кофточку и велел подтянуть колготки.

— Давайте поживей, сейчас Алик подъедет. И Прошмандовка вот-вот заявится.

— А позвонить ей в лом?

— Она телефон отключила.

Только перед самым их выходом на пороге появилась опоздавшая Прошмандовка, Милда Латмане по документам, закутанная в дорогую индийскую шаль. Боня театрально всплеснул руками, поиграл своими страстными цыганскими глазами, закатывая их, и кинулся ей навстречу, словно после долгой разлуки.

— Прошмандовка, дай тебя обнять! Где тебя черти перед работой носят? Я твоей тётке час тому назад звонил, чтоб тебя пораньше выпроводила ко мне. И тебе звонил раз десять. Зачем мобилу отключаешь?

— Дитя кормила, потом присыпала, вот и отключила. Что мне — всем угодить, а самой разорваться?

— Да не криви ты морду, она у тебя и так лошадиная. Если б не я, ты б со своим выблядком в переходе с протянутой рукой стояла.

Милда размотала шаль и принялась у зеркала на стене приводить себя в порядок. В тяжёлой косметике она казалась женщиной лет тридцати, хотя ещё и двадцати не было.

— Заявки принесла?

Милда без слов подала ему бумажку, где корявым старческим были выписаны адреса и телефоны клиентов.

— Всего четыре заказа на ночь? — возмутился Боня.

— Больше не было. Сам денег на объявления жалеешь, — буркнула ему в ответ Милда со шпилькой в зубах, у неё никак не получалась перед зеркалом укладка копны жёлтых волос на макушке.

— Ну и заработаете вы у меня сегодня на холодную водичку. Чего замоталась в тряпки, как баба старая, фигуры не видно!

— Мне застывать на морозе не к чему. Мне ещё дитя грудью кормить.

— Покажи, какие трусы на себя натянула!

Милда с недовольной гримасой подтянула чёрную юбку.

— Ладно, сойдёт. А то в прошлый раз заявилась на работу в прабабушкиных панталонах.

— Зато тепло было.

Боня с капризной миной опустился на стул:

— Понабрал идиоток себе в убыток. Я вам не соцзащита, чтоб пособия по бедности выписывать... Обираете меня, как неродного дядечку.

Он нервно разорвал упаковку на пачке сигарет, сломал от волнения одну сигарету, сломал другую, потом спрятал пачку в карман, когда за окном просигналила машина.

— Это Алик приехал. Дамы, быстро на выход! Экипаж подан.

В общежитии училища пропускной режим для входа-выхода был почти тюремный. Только по пропускам для учащихся, для посторонних вход запрещён. В десять ночи двери запираются до шести утра. Боня щедро делился с вахтёршами ночным приработком своих бабочек. Они хоть и нехотя, но всё же выпускали девочек на ночной промысел.

Дежурная бабуся на вахте покачала головой:

— Вовка, когда же ты за учёбу возьмёшься? И девок своих с пути сбиваешь. Вот классному руководителю скажу.

— Так я его испугался! Классрук у меня на бесплатно абонентском обслуживании. Ну, мы пошли, баб Люсь!

Баба Люся напутствовала их недобрым словом:

— Понесла нелёгкая шалав на лёгкий заработок. Девки, слышьте меня? Без бананов и апельсинов под утро не впущу, так и знайте.

* * *

Али поставил свою иномарку под окнами общежития подальше от подъезда, чтобы не засвечиваться перед дежурными мастерами и преподавателями, которые посменно ночевали в общежитии для поддержания порядка. И не вызывать зависти у одногруппников, которые на первом курсе то и дело насмехались: "Али, ты где своего ишака привязал?" Теперь у него такой ишачок с полусотней лошадок под капотом, какого у этой босоты ещё долго не будет. Спасибо Боне, щедро отстёгивает процент с прибыли.

Сидя в тёплом салоне с климат-контролем, Али с искренним злорадством из тени поглядывал на озябших фазанов-фабзайцев из фабзы-хабзы, которые один за другим прыгали в тёмный подъезд общежития, чтобы, умаслив бабку на вахте, попасть в свой временный приют после десяти. Однокашники мёрзли в дешёвых курточках. Али продавал в своих ларьках турецкое и китайское барахло, но сам для себя никогда не покупал дешёвых шмоток. И вообще жил не в общаге, а в собственной квартире, которую ему купил родной дядя из Баку.

2

Девочки, как экзотические бабочки, выпорхнули в своих лёгких шубках нараспашку из подъезда и кинулись к авто Али.

— Алик, ты машину не мог ещё дальше отогнать? — зло прошипела Таня Цой, осторожно ощупывая причёску на макушке. — Чуть не сковырнулась с копыт, как та корова на льду, на своих каблуках, пока добежала.

— Может, прикажешь ишо тебя на руках от общаги отнести, э? Если в задние ворота поддувает, штаны нужно поддевать потеплей, длинные штаны из пуха. Могу продать. Денег не хватает, э? Работать нужно получше.

Али не любил русских девушек и вообще презирал русских. Ему говорил другой дядя Сафар из Сумгаита:

"Русские не знают жизни и не умеют жить. Если русский увидел, что ты украл, он сразу к милиционеру побежит. Я увидел, что ты украл, — я всегда промолчу. А ты продай мне свою добычу, я тебе за то деньги дам. Ты украл — мне принёс, он украл — тоже мне принёс, и они украли — все мне принесли. Я деньги отдал, всем хорошо, и милиция ничего не знает. У тебя украли — приходи ко мне. Посмотри, может быть, твоя вещь ко мне попала. Ты узнал свою вещь — я тебе без денег её отдам, потому что я человек честный. Всем хорошо, все довольны. А русский сразу к милиционеру побежит. Он не умеет жить честно".

* * *

— Включи, Алик, свет! — приказал Боня. — Я тебе адреса почитаю. На сегодня заказов мало. Придётся клиента на живца ловить — девкам всю ночь на морозе стоять.

— Никаких адресов сегодня не надо, дорогой Боня. Сегодня только гостиница "Комета" есть. И больше никому нет. Девочки только там работают.

— Ты чо, Алик? Темнишь? С кем работают?

— Зачем так говоришь, дорогой? Алик не темнит, асвоя работа знает. Есть заказ на всю ночь у богатых парней с крутых гор.

— Один на трёх девок?

— Зачем один, э? Их там целая банда.

— Сколько? — поморщилась Прошмандовка.

— Зачем клиент считать? Денги нада считать.

— А если они нас кинут на бабки?

— Зачем кинут? Уже проплатили. Алик зазря базарить не будет.

ѓѓѓѓѓѓѓѓѓѓ — Много? — навострила ушки Таня Цой .

— Боня сам заценит, много или мало.

— С целой бандой нам втроём отдуваться.

— Хором работать будете. Все, что клиент закажет. Так попросили.

— А сколько нам перепадёт? — спросила Таня Цой .

— По двести баксов на шмоньку, — недовольно ответил Боня.

— Знаешь что, Боня — ищи себе дурочек помоложе, — фыркнула Африка.

— Найду помоложе, беда вам будет.

— Триста на нос, — сказала Африка. — И без булды.

— Двести, — ответил Боня. — Триста не ваш уровень. Чтоб триста баксов с клиента получать, нужно диплом университетский иметь и три иностранных языка знать. А с вас и трёшки на вокзале довольно будет, если честно.

— Мы на тебя работаем за чистый нал.

— Взбрыкнёте, будете работать за анал.

— Боня, мы сейчас на практику каждый день ходим, не высыпаемся, — сказала дылда Прошмандовка.

— А я сам не хожу на производственной практике в школьную столовку сопливым школярам тарелки мыть?

— Ты нас перегружаешь. Мы устали, уже не в форме. Понимать должен, защитничек херов.

На профилактических беседах с правоохранителями девочек просветили, что французское слово "сутенёр" ближе всего по значению к русскому слову "защитник".

— Понимаю. Поэтому и пристроил вас на практике на лёгкий труд под "папиков". Нечего мне баки завивать, — он погладил свои длинные цыганские бакенбарды. — Вы у меня не переработались. Если перепадает солидный заказ, нужно его выполнять. Я половину из дохода плачу за "крышу", накладные расходы на производстве, а то бы вас давно менты на учёт взяли.

— А за амортизацию станков кто нам платить будет, если у тебя непрерывное производство? — спросила Таня Цой, вырывая у него из рук дымящуюся сигарету.

— Двести пятьдесят, — нехотя процедил Боня.

— Триста! — дружным хором выкрикнули девочки.

— Чёрт с вами — триста.

— Алик слышал — он сказал триста, — заявила Таня Цой. — Будешь за свидетеля, если этот гад отопрётся, как не свой.

— Заплатит. Клиенты попались щедрые, — усмехнулся Али.

Все четверо — Боня, Африка, Таня Цой и Прошмандовка, по паспорту Милда Латмане, знали друг друга с сопливого сиротского детства в детдоме.

— На первый раз поверим, Алик.

— А мне все равно, дэвишки, верят мне или нет. Русским дэвишкам деньги не нужны. Русские не знают цену деньгам. Для русских часы жизни давно остановились, и никогда больше аллах их заводить не станет. У вас земли под ногами больше нет. Теперь это наша земля.

* * *

Охранник в гостинице чуть было не поднялся из кресла навстречу Боне со строгим выражением на ответственном лице, но швейцар незаметным жестом успокоил блюстителя гостиничной нравственности. Боня выжидающе уставился на швейцара.

Тот выдержал испытующий взгляд молодого нахала со спокойствием гранитного памятника на кладбище и прошептал одними губами:

— Они в буфете.

И отвернулся, словно его спросили, который час, какие-то незнакомые посетители. Боня вальяжно прошествовал в бар и высмотрел там Сёму Верабейцера.

Высокий человек с далеко выступающим кадыком у стойки приподнял полу широкого пиджака, словно приглашая Боню под своё крылышко. Он был в старинной тройке в мелкий рубчик, при галстуке с большой фальшивой бриллиантовой булавкой. Держался он ни больше ни меньше солидным профессором из иностранного университета. Седина на висках ему чертовски шла.

Он заказал Боне выпивку, снисходительно поставил стакан перед ним и сказал как-то по-родственному:

— На как живётся-можется, ясный молодец?

— Сам знаешь, как, Сэм.

— Забижают-таки мальчика большие дяденьки?

— Конкуренция, Сэм, но бизнес мой в порядке. Я телок своих на ночь привёл на выпас в первый раз на это место. Стрёмно как-то.

— А я-то думал, ты по мне соскучился, противный. Чего стремаешься?

— Сэм, позволь только ночь на твоей точке поработать, — промямлил Боня и с собачьей преданностью заглянул в глаза Сёме Верабейцеру.

Сэм поморщился, оправил жилетку. За стойкой бара он держался действительно, как профессор на кафедре.

— Я тебе сказал, где ты работать можешь? Базар-вокзал, вот все твои маршруты. Твои девки так вляпались в мотеле у Сявки в чужую мокруху, что век не отмоются. А мне сомнительного контингента на требуется.

— Сявка давно покойник, а ты всё его поминаешь.

— Ой-вей! С тобой связываться — себе в убыток. Мне одной фотографии твоей в газете, где ты был в наручниках, по самое горло хватило.

— Ну, приловили менты, с кем не случается. Девки же выкрутились.

— Знаешь, вы с Аликом и девками слишком засветились, чтобы вас так быстро можно было притушить.

— Сэм, я не обижу, ты меня знаешь. Пятьсот за трёх оптом даю. Всего лишь за ночь.

— Это само собой — тысячу. Ладно, запишу за тобой должок. Отдашь мне Африку, тогда поладим. Не насовсем, а в аренду прошу.

— Я ж говорил, Сэм, я только с неё и кормлюсь — экзотика. Возьми Таню Цой.

— Дюймовочку? Красивых куколок у меня своих полно. Мне экзотики бы в своё стадо подбавить.

— В ней тоже есть экзотика — почти что японская гейша.

— Она у тебя уже в трипдиспансере семь раз леченая. На учёте там.

— Да брось! Они все у меня со справками из поликлиники, — обиделся Боня.

— Знаю твои справки. Ты мне скажи, ты сам свою Африку пробовал?

— Я профессионал, — гордо стукнул себя в грудь Боня, — сутенёры со своими птичками не живут.

— Мне ещё об этом расскажи!

— А из клиентов, Сэм, никто на Африку не жаловался. Её у меня не раз увести хотели.

— Сдай хоть на неделю. Деловые сибиряки-нефтяники приезжают из тундры. Они шоколадок не пробовали.

— Сэм — только для тебя.

Боня с горестной миной отхлебнул невкусного коктейля, который отдавал полынью и плесенью на вишнёвом варенье. Сэм пил только супермодные "дринки" и ничего другого не признавал.

— Тебя Алик на горцев с третьего этажа навёл? — как бы между прочим спросил Сэм, вылавливая пальцем вишенку из своего коктейля.

— Ну.

— Смотри, цыган, у тех парней под шерстью искры бегают. Как бы не получилось, как тогда в мотеле с Сявкой.

— Мои девочки на этот раз чисто сработают. Только одну ночь, больше я на твою территорию не ходок.

Боня улыбался, играл лукавыми глазами и по-собачьи преданно заглядывал Сэму в потухшие глаза. Провёл ладонью по барной стойке. Сёма Верабейцер накрыл его руку, принял мзду, не пересчитывая бумажки, как-то по-отечески заботливо глянул на Боню и великодушно протянул ему холёную руку с большим кольцом, в котором красовался скромненький александрит. Боня с жаром пожал владычествующую длань. Он был готов с холуйской преданностью поцеловать и это кольцо, если бы за ними не следил охранник, застывший истуканом у входа.

После ухода Бони молчавший прежде бармен зевнул, прикрывая рот в золотых коронках салфеткой, и сказал Верабейцеру:

— Сёма, я, конечно, не подстрекатель, но ты таки с этим цыганом подзалетишь когда-нибудь.

Сэм только зевнул за компанию и отмахнулся:

— Сколько той жизни, Моня.

Какой уж там тайный знак он подал и кому, один Сэм Верабейцер это ведал, только не успел Боня выйти из буфета, как увидел, что швейцар гостеприимно распахивает перед его девочками стеклянную дверь на лестницу.

* * *

Но пешком подниматься на шестой этаж не стали, чтобы девочки не запыхались и не потеряли товарного вида. Лифт с мягким урчанием доставил их и подал мелодичный сигнал, когда остановился. Сонная дежурная по этажу уже была предупреждена по мобильнику. Она только мельком глянула на них из маленького холла под пластиковыми цветами и снова уткнулась в экран.

Боня вежливо постучал в одну из дверей, тянувшихся вдоль длинного коридора. Из номера вышел солидный молодой бородач в приличном чёрным пиджаке. На лацкане — значок в виде зелёного знамени с золотым полумесяцем. Презрительно осмотрел Боню.

— Ну и что скажешь, дрогой?

— От Алика я с живым товаром, — тихо пробормотал Боня, выставляя перед собой товар. Поправил кружевной декольте на Африке, расправил прозрачную кофточку на Тане Цой. Прошмандовку ущипнул за ягодицу, чтобы напомнить о деловом этикете этой вечной анархистке.

Молодой бородач меланхолически кивнул и элегантным жестом пригласил девочек войти, а сам вежливо посторонился. Боня, искательно кланяясь, попятился к лифту.

— Позвоните, когда их забрать!

— Чо такой печальный, пацан? — спросила Африка бородатого красавца прямо с порога.

— Никто не любит, — глухим задушевным голосом ответил и томно потупил взгляд.

У него были проникновенные черные глаза с миндалевидным разрезом.

Таня Цой впорхнула первой и быстро окинула приценивающим взглядом всю компанию. За столом и в креслах в этом номере было человек двадцать пять. Все бородатые, в одинаковых черных костюмах, словно собрались на официальный приём к провинциальному премьер-министру, но наглухо застёгнутые белые рубашки без галстуков. Жгучие брюнеты привстали и насмешливо раскланялись.

— Добро пожаловать, милые дамы!

Такого оборота дела Таня Цой не ожидала. Она никогда ещё не видела настоящих горцев и представляла их по родственникам и приятелям Алика, которые круглый год толклись у него на квартире со своими баулами и чемоданами с товаром. Там народ был простой и малограмотный. При виде девочек у всех загорались глаза, они без лишних слов смело пускали в ход руки и щедро сорили деньгами. А эти были больше похожи на лощёных саудовских принцев, какими их показывают по телевизору, не хватало только балахонов до пят и куфий-платков с эгалем-обручем на голове.

Африка с Прошмандовкой и тоже застыли в растерянности. Таких чопорных и напыщенных клиентов у них ещё не бывало. Им бы кого попроще.

* * *

Таня Цой пыталась хитренько смекнуть, как ей следовало бы вести себя в этой компании чуть ли не высокопоставленных визитёров из-за границы, чтобы выбраться отсюда подобру-поздорову. Прошмандовка как всегда ни о чём не думала, ей только бы напиться да пожрать да не слишком вымотаться, а Африка всегда и везде для всех была своя. Она соблазнительно выдвинула ножку и чуть-чуть приподняла юбку, чтобы показать алую розочку на подвязке чулка. Этот профессиональный приём не произвёл никакого действия на собрание солидных господ в чёрном.

— Фуй, как вульгарно! У нас не принято выставлять напоказ женское бельё и тело, — отвернулся уже знакомый им молодой человек и одёрнул на ней юбку. — Вас пригласили скрасить одиночество молодым джигитам, провести вечер в весьма пристойной компании, молодые леди.

Африка покраснела от злости, но по её тёмному лицу никто этого не заметил, она не краснела, а серела. Пошмандовка как раскрыла рот от удивления, так и стояла с открытым ртом, ловя ворон. Её ещё никто не приглашал на ночь, чтобы провести время в "пристойной" компании, и к тому же платил за это бешеные деньги.

Только весьма тонкая в обращении и сдержанная в поведении Таня Цой не переменилась в лице, а по-прежнему одаривала всех обаятельной, но скромной улыбкой. Она прошла вперёд и протянула самому представительному седовласому горцу руку для поцелуя.

— Совсем другое дело, — сказал тот, в полупоклоне целуя ручку. — Досточтимые дамы, прошу пожаловать к нашему столу.

— А где у вас душ? — удивлённо пожала обнажёнными черными плечиками Африка.

— Зачем душ? — удивился молодой господин с проникновенными глазами, который при встрече пожаловался Африке, что его никто не любит.

— Как положено, — сказала Милда. — Перед сексом всегда душ.

— Вас пригласили на романтический ужин, а не на примитивный интим.

Окончательно обескураженные девочки робко присели за стол, накрытый с гостиничной роскошью для провинциалов — кулинарные изыски быстропита выставили так, чтобы этикетка или наклейка бросалась в глаза. Даже водка на столе была только импортная, не русская. Правда, польская.

Бородатые мужчины за огромным столом были на одно лицо, как однокалиберные патроны или чёрные пистолеты в деревянной стойке. Различались меж собой только сединой, морщинами да молодостью и свежестью юношеского румянца. Ярко выделялся рыжий с косым шрамом через щеку и безбородый мальчишка с кудрявым пушком над губой.

3

Девочки, по заведённому обыкновению, накинулись на угощение, чтобы не остаться голодными после бурного секса. Ели быстро и жадно, склоняясь над тарелкой, словно эту самую тарелку могли вырвать у них из-под носа. Галантные кавалеры в чёрных пиджаках со всех сторон подкладывали им самые вкусные импортные угощения. Ну, как вкусные. Немецкие грибы были слишком острые, польская ветчина — слишком пресная, чешские шпекачки слишком жирные, но всё шло в рот с пользой для молодого желудка. Во время еды никто не проронил ни слова, ели чинно и чопорно. С приколотых к ковру на стене бумажных портретов на них с укоризной взирали бородачи в чалмах — аятоллы и шейхи.

Никто из девочек не умел изящно пользоваться ножом, вилку они суетливо перекладывали из правой руки в левую, пока не заметили, что рыжий со шрамом вообще держит свою вилку в кулаке, а безбородый мальчишка в тюбетейке ест руками. Прошмандовке от этого даже сразу как-то полегчало — свои люди, а не с выпендронами, и она пробасила:

— Парни, музыку вы хоть иногда заводите?

— Ах, простите! — тут же вскочил самый молодой бородач с зелёным значком и включил радио на арабском канале. — Тут поют только про любовь.

Под восточную музыку и перезнакомились, но непривычному человеку очень трудно с ходу запомнить имена людей, одетых в одинаковые костюмы, как в форменную одежду. Иса, Муса, Довлет, Чохар, Нохчар... — столько всего, что со страху не упомнишь.

Господа в чёрном ели тоже много, но пили ещё больше.

— Разве горцы пьют? — жеманно спросила Таня Цой ангельским голоском у рыжего соседа с косым шрамом через всю щеку, на всякий случай сопровождая свой вопрос чарующей улыбкой. — У вас, говорят, шариат какой-то.

— Шариат там, — он ткнул в стену волосатым пальцем, — на Востоке. А мы в стране нечистой. Тут все можно, тут везде грех. Дома в мечети очистимся.

Таня ещё раз улыбнулась розовыми губками, похожими на цветок шиповника, и принялась кокетливо рассматривать соседа сквозь бокал с шампанским. На того её кокетство никак не подействовало. Он молча смотрел только в свою тарелку. Потом рыжий шрамоносец с бокалом в руке поднялся над столом во весь гигантский рост, и голова его ушла почти под потолок.

— Выпьем за прекрасных дам!

Все мужчины с шумом поднялись с мест и разом опрокинули в себя свои объёмистые рюмки.

— Посуду по-гусарски не бить! — предупредил молодой распорядитель с зелёным значком, который первым встретил у дверей девочек. — На ковре на осколках порежемся, потомки славных воинов Дикой дивизии.

— Вы разве военные? — осторожно спросила Таня Цой.

— Тут все герои джихада против неверных, — жёстко отрезал рыжий, по-прежнему пряча глаза от юных женщин. — Мы все тут — победители.

Прошмандовка часто поводила из стороны в сторону своим длинным горбатым носом, словно принюхиваясь к какому-то неприятному запаху. Распорядитель вечеринки, в свою очередь старательно вытер губы салфеткой, погасил верхний и объявил:

— Танцы

Мягко мерцали светильники на стенах, журчал искусственный ручеёк из пластикового фонтана и вместе с ним тихо журчала восточная музыка. Кавалеры галантно менялись дамами, не забывая в благодарность поцеловать партнёрше руку. Никто девочек не жмякал и не лапал.

Девочки поскучнели, когда строгие кавалеры снова уселись за стол. Приглашённые дамы по вызову уже наелись, налакомились и напились, а мужчины продолжали запихивать в себя еду и заливать водку. Прошмандовка так налопалась, что сидела прямо, словно кол проглотила, и громко отрыгивала. Но кавалеры на это внимания не обращали. Водка действовала на них странно: по движениям и голосам не было заметно, что они пьяны, но глаза становились мутными, красными и злыми, такими большими, что, казалось, просто вылезали из глазниц. Тут уже было отчего сойти с ума.

У Тани Цой прозрачная кофточка прилипла к телу от холодного пота, у Африки пот крупными бисеринками покрывал посеревшее лицо (так она бледнела, как и краснела), Прошмандовка то и дело поправляла повлажневшую чёлку на лбу. Хотя в номере жужжал хорошо отрегулированный кондиционер, вовсе не было жарко. Но девушки продолжали потеть от надвигающегося страха и сильно стеснялись этого.

Хозяева смотрели на молодых скромниц предупредительно и сдержанно, и от этого становилось ещё страшней. Девочкам иностранцы не в диковинку. Им приходилось не раз быть с арабами, азербайджанцами и даже с москвичами-нигерийцами из тех, которые занимаются транспортировкой наркотиков из Африки в Россию. Все вели себя одинаково — раздеть, но сначала полапать, подержать в руках товар, словно проверяя его качество. Нынешние клиенты ни на кого не похожи.

Прошмандовка, суеверно верившая во всякую чертовщину, со страхом ожидала двенадцати часов, когда с последним ударом часов всё преобразится и она увидит хозяев в демоническом обличье.

* * *

Но вот часы на руках у кавалеров пропиликали полночь, и ровным счётом ничего не случилось. Снова галантно танцевали и снова много ели-пили, причём с водкой девушек никто не неволил. Потом некоторые с разрешения дам сняли чёрные пиджаки, аккуратно повесили их на плечики во встроенном шкафу. Все до сих пор говорили только по-русски.

И вот когда глаза рыжего со шрамом окончательно налились кровью, он рванул на себе душивший его ворот так, что даже пуговицы на сорочке отлетели, а одна из них угодила в бокал в руке у Африки. Ударил ладонью по столу и что-то провозгласил на своём языке такое, отчего все его приятели вскочили с мест и гортанно трижды повторили его боевой клич.

Потом вышли из-за стола, стали в круг посреди комнаты и начали припевать в такт рыжему, который выделывал чудеса, вертя в руках столовый нож. Все по его примеру взяли в руки столовые ножи и, подпрыгивая, стали ходить друг за другом по кругу, как дети на уроке физкультуры. Так они пританцовывали и подпевали, пока не исполнили первую часть своей программы и снова сели за стол жрать и бухать.

Девочкам никто не наливал и вообще на них перестали обращать внимание. Молодой распорядитель вечеринки вылил целую бутылку кроваво-красного каберне в отделанный серебряной чеканкой бычий рог и призывно выкрикнул по-русски:

— За джихад! Газават России! Вон русских из России!

— Вон! Вон! Вон! — снова троекратно прокатилось над столом пламенное восклицание.

— Подомнём и растопчем Россию, как грязную девку!

С этими словами рыжий со шрамом рванул с Тани Цой кофточку на спине и повалил обмершую девушку на диван. Прошмандовка с Африкой сидели, как каменные, на своих стульях, боясь пошевелиться, после того как горское воинство поторжествовало над их подругой по несчастью.

— Полотенце! — крикнула Таня Цой ни жива ни мертва с дивана.

Ей не ответили. Она судорожно пыталась непослушными руками утереться юбкой. Рыжий верзила со шрамом снова кинулся на диван и впился золотыми зубами в розовый цвет шиповника на губах Тани Цой. Кавалер, весь вечер подкладывавший ей в тарелку угощение, пристроился на диване к Тане сзади. Минута — и уже оба джигита с двух сторон извивались в любовных конвульсиях. Третий джигит уже расстёгивал ширинку, чтобы заткнуть Тане рот.

Милда и Африка даже не пробовали кричать или убегать, зная по долгому опыту, что это в гостинице "Комета" бесполезно. Обе молча дожидались своей участи, вжимаясь в спинки кресел. самый тёмный угол комнаты на широком кресле, но их пока никто не беспокоил. Гордые джигиты толпились у дивана и гортанными возгласами подбадривали троицу жеребцов, которые терзали Таню Цой.

Когда у последней троицы дело подошло к победному финалу, разгорячённые воины джихада зааплодировали самим себе и затянули какую-то новую воинственную песню, хлопая в такт ладонями. Прошмандовку с Африкой швырнули на ковёр посреди зала. Не переставая петь, пристроились в затылок друг другу и стали исполнять свой боевой танец вокруг дрожавших на ковре девочек.

С этого момента они говорили и пели только на родном языке. Потом рыжий со шрамом поднял оба кулака кверху и почти достал до потолка. Он подал какую-то отрывистую команду, хоровод распался, танцоры принялись расхватывать девочек. После каждой победы над девушками танцы в хороводе и воинственное пение начинались снова.

Свои победы они праздновали песнями и танцами, не забывая в перерывах между страстными атаками перехватить рюмку-другую водки и перекурить. Все были теперь в махровых халатах с широкими рукавами. От вида и запаха срамной крови на ляжках у девочек у гордых горцев раздувались ноздри.

— Распять русских девок, как пророка Ису! — провозгласил кличь рыжий со шрамом.

Вынули из гардеробов деревянные палки для одёжных плечиков. Заставили Прошмандовку и Африку растопырить руки, запястья привязали к краям палок, как в древности связывали рабов. Повалили девочек на загаженный ковёр и снова принялись праздновать свои победы. Палки было только две, поэтому Таню Цой приковали наручниками к дверной ручке.

* * *

К трём часам ночи многочисленные победы над русскими девушками обессилили джигитов. Дольше всех устояли на ногах рыжий со шрамом и молоденький бв тюбетейке.

В половине четвёртого в дверь осторожно постучал стуком Боня.

— Открывай... — простонала ему Таня, повисшая без сил на ручке двери.

— Как я открою, дура, тут изнутри заперто.

Таня медленно приподнялась сначала на колени, которые скользили на натёкшей сукровице, потом стала на ноги. Долго не могла затёкшими руками, прикованными наручниками к двери, повернуть защёлку замка.

— Чего так долго возишься? — поторопил её Боня.

— Толкай дверь... — устало прохрипела Таня и снова опустилась на пол.

Боня не мог открыть, не оттащив безвольно обвисшую Таню дверью по полу на полметра в сторону. Прошёлся по загаженным апартаментам, деловито огляделся и присвистнул:

— Погуляли... Главное, все живы. Заживёт, как на сучках. Была бы морда цела, остальное зарастёт.

Он взял со стола нож, срезал верёвки и палки палки с шеи Прошмандовки и Африку.

— Боня, гад, погляди, что с нами сделали... — без слёз в голосе пожаловалась Африка.

— А чего вы хотели? Клиенты заплатили. Все путём, всё по понятиям.

Девочки не стали даже принимать душ, наскоро подмылись и умылись.

— Боня, где подменка?

У Бони всегда на этот случай с собой были пакетики с колготками, лифчиками и трусиками — специфика работы сутенёра.

— А меня забыл? — — зло прошипела обвисшая в наручниках на двери голая Таня Цой.

Боня склонился над заснувшим сидя у стены самым молодым безбородым в тюбетейке и с опаской похлопал его по щеке. Тот медленно раскрыл красиво очерченные миндалевидные глаза и сонно спросил:

— Чего надо?

— Извиняюсь, ключик бы от наручников, хозяин.

— У телефона, — буркнул тот и, не поднимаясь с пола, снова заснул.

Потом неожиданно открыл глаза и спросил на удивление трезвым голосом:

— Ты воровать пришёл?

— Как вы могли подумать, хозяин!

— Из-под земли достану... — пробубнил горец и уронил голову на грудь.

Воровать их профессия не позволяет, но вот сгрести со стола конфеты и фрукты — святое дело. Прошмандовка первым делом набила лакомствами полиэтиленовый пакет для малышки и тётки.

— Подбери со стола ещё парочку бананов и апельсины для вахтерши в общаге, — распорядился шёпотом Боня.

— Сам потрудись. Я в общаге не живу.

* * *

Заспанный швейцар безо всяких эмоций и расспросов выпроводил их из дверей. Охранника в холле уже не было. Вместе с Бониными девочками из гостиницы выпорхнули ещё какие-то ночные визитёрши, перед которыми сразу остановилась машина с предупредительно распахнутыми дверцами.

Бониных девочек никто не поджидал. Ветер сразу бесстыдно распахнул полы их коротеньких шубеек на девочках и растрепал причёски, наведённые на скорую руку. У входа в гостиницу "Комета" теперь дрожали не прежние красотки, а какие-то растрёпанные курицы.

И на парковке перед гостиницей машины Али тоже не было. Боня занервничал — как-никак возвращался с ночной смены с большими деньгами. Какие-то тёмные тени пугающе оживились на автобусной остановке, но как раз в это время подрулил Али.

— Алик, ты раньше не мог приехать? — взъелась на него Таня Цой. — Нам с утра на практику.

— Какая практика, э? Завтра, сегодня уже суббота.

— Все равно мог бы и в машине посидеть, чем башлять на ночных пассажирах, — поддержала подругу Прошмановка. — Нам и так сегодня все кости перемяли.

— Э, Прошмандовка, как ты мине надоела! Не нравится — берите такси. Мало денег получили, э? Я постарался.

— Стихни! Я тётке звоню узнать про температуру у моей малой.

— Боня, стервец, давай раскошеливайся, — сказала Африка и скривилась от боли, расправляя помятое клиентами тело на мягком сиденье.

— По приезду рассчитаюсь.

— Нет уж, ты дома легко нам мозги запудришь, когда нас в тёплой машине разморит.

Боня полез за деньгами.

— Триста, — напомнила Таня . — Алик свидетель — по триста.

— Двести, я уже раньше сказал. Алику тысяча, Сэму пятьсот, что мне тогда останется? — заюлил Боня.

— Ты в следующий раз задницу свою под клиента подставь, чтоб знал, как деньги достаются.

— А я чо? Я ничо, девочки... Всё понимаю, работа трудная. Только нигде вам больше так много не заработать. Я тоже иду на траты. Вон бельишко вам новое подкинул вместо разорванного... Тётке Прошмандовкиной платить надо за объявления?

— Спецовку ты так и так обязан выдавать по трудовому соглашению. И не забудь тампоны и гигиенические прокладки, как обещался. А тётка... не за что ей платить, с ней водкой можно рассчитаться, — зевнула Африка, показав фиолетовые десны.

— А ты вообще молчи, ты сегодня на себя только за раз по паре принимала принимала, а мы с Танькой всякий раз троих претерпевали, — взъелась на подругу Прошмандовка.

— Ладно, не базарьте, без Прошмандовкиной тётки нам никак. Она на телефоне сидит, заказы добывает, — утихомирил их Боня и отсчитал Прошмандовке три бумажки по сотне баксов.

— Довольна, молодая мамаша? — спросил он, подмигивая.

Молодая мамаша была в распахнутой шубке. На чёрном платье отчётливо проступали пятна от грудного молока.

— Вам по двести.

— Мы что, под солярием с Танькой загорали? — взвилась на месте Африка.

— Ты не кормящая... Эй, вы там ничего случаем у этих горцев не подцепили?

— Это вы цепляете, — равнодушно ответила Таня. — А нас награждаете.

— Э, зря ты девок балуешь, — покачал головой Али. — Работать плохо будут. Без прибыли останемся.

— Не обеднею, — сказал Боня. — Трогай потиху, спать уже пора. Прошмандовку к тётке, а нас в общагу.

Из темноты на окна машины сыпал какой-то мелкий, похожий на манную крупу, снежок. Али гнал машину по пустым улицам, не снижая скорости на поворотах. Девочки на заднем сиденье только безвольно мотали головами из стороны в сторону, когда машину слишком круто заносило на скользкой дороге.

Когда высаживали Прошмандовку у тёткиного подъезда, Боня напомнил:

— Скажи тётке, пусть перезвонит утром по вчерашним адресам и извинится, что не выполнили заказ. Завтра отработаете.

— Завтра выходной.

— На пенсии отдыхать будете.

— Завтра выходной, сказала.

— По выходным у нас самая работа.

Но Прошмандовка уже захлопнула за собой дверцу машины, а девочки дружно отвернулись от Бони.

— Моей труженице тоже отдых нужен, — зевнула в кулачок Таня Цой. — Жди теперь, пока там всё заживёт.

— Девки живучие и заживучие.

4

— Тики-так бу сделано, начальничек!

Таня Цой вытянулась по струнке и приложила руку к голове, отчаянно кривлялась, отдавая честь дежурному сержанту, который строго-настрого приказал ей вернуться в палату через полчаса.

— Не цепляй ты её, — прошамкала беззубым ртом кастелянша, запахивая застиранный байковый халат, чтобы вместе с Таней выйти на улицу из кожно-венерологического диспансера. — Как матрасы все перетаскают, так я их отпущу назад. Впервой, что ли? Эта красавица проверенная, она у меня уже который раз на излечении ошивается. Всё у ней, как на собаке, заживает, и никто не скажет, что десять раз штопанная.

Таня Цой, в таком же долгополом байковым халате невероятного размера и безразмерных же галошах на босу ногу, выпорхнула на волю из стен больницы с окнами за решёткой, от которых не отделаться, и зажмурилась от яркого солнца. Хоть и не баловала ранней весной погода солнечными деньками, а у Тани уже проступили еле заметные веснушки.

С этими бледными конопушками и двумя короткими косичками, она была похожа на девочку-подростка, до того чисты и наивны были её ледянисто-голубые глазки. Потому-то какая-то старушка-посетительница во дворе, мельком глянув на Таню, запричитала:

— Дочка ты моя, дочка! Да как же ты сюда попала?

Таня Цой давно привыкла, что её всегда и повсюду принимают за наивную скромницу. В ответ только потупила глазки и затрепетала ресницами, словно вот-вот расплачется. А вот старушка действительно всплакнула и протянула ей шоколадную конфету, которая неизвестно для кого берегла. Не каждая пенсионерка позволит себе съесть шоколадную конфетку, прибережёт для внуков.

* * *

Работа во дворе больницы простая и знакомая. Тане предстояло на пару с подружкой по несчастью и палате, с тем же диагнозом, перетаскать разложенные на солнышке для просушки матрасы в склад. Для таких работ кастелянша всегда привлекала самых бойких из больных, а Таня Цой ради глотка свободы готова была даже горы свернуть, не то что таскать вонючие матрасы.

Но для сержанта на тумбочке с телефоном у входной двери было понятно, что дело затевается не только ради невинных хозработ. Кастелянша регулярно выпускает своих пленниц на свободу, чтобы они прошлёпали в галошах через дорогу в магазин за выпивкой на деньги, которыми их снабдили развесёлые обитатели этого печального лечебного заведения.

Сумку с бутылками передадут кастелянше, та незаметно для охраны пронесёт её разом со своим барахлом в палаты. А под вечер в тумбочке на вахте у сержанта как-то незаметно появится бутылка "белой". Обиженные судьбой клиенты вендиспансера привыкли к сверхактивной ночной жизни и с трудом выдерживали трезвое воздержание. Сержант не возражал. От нудного бытования взаперти больные могут взвыть и взбеситься чуть ли не поголовно, если не дать им в меру расслабиться привычным образом. После выпивки они тайком начнут обмениваться своей заразой друг с дружкой, а потом тихо-мирно уснут. Система такой психологической разгрузки была отлажена ещё при царе горохе и пока не дала ни единого сбоя.

За неполный учебный год Таня успела побывать в этих скучных стенах уже три раза, и что удивительно, всякий раз на короткой производственной практике. С больничной справкой легче оправдываться пред завучем за вынужденные прогулы. А как реагировала администрация колледжа-профтехучилища на звонки и бумаги из вендиспансера, всем известно — рекомендации выполним в обязательном порядке. Но автомат с презервативами для учащихся директор так и не поставил, как обещал представительницам общества борьбы за гендерное равенство и сексусальную раскрепощённость, хотя и всякий раз клятвенно заверял принять самые крутые меры против гомофобии и нетерпимости к сексуальным меньшинствам. Но это можно сравнить с обещаниями метеорологов обеспечить на период летних отпусков ясную и тёплую погоду. Содомия всё никак не могла проникнуть за стены профтехучилища, хотя позорных случаев анала парней с девочками было немало. Девчонки оправдывались, что хотели сохранить целомудренность.

* * *

Таня с подружкой махнули длинными полами ужасных серых халатов и, весело чирикая, перелетели грязную широкую улицу, боясь потерять галоши. Мужики в очереди за вином давно знали перелётных пташек из этого гнёздышка и на всякий случай посторонились, подпуская их к прилавку. Хоть, по их мнению, зараза к заразе не пристаёт, но все же бережёного бог бережёт.

Очень скоро, держа тяжёлую сумку за длинные лямки с двух сторон, Таня с подружкой пошлёпали галошами по весенним лужам назад.

Танина розовая мордашка буквально светилась от счастья побывать на свежем воздухе. Тёплое солнышко пронизывало её каштановые кудряшки, делая их то кремовыми, то рыжеватыми. А глаза сверкали, как две подтаявшие льдинки, водянисто-синие.

Ей повсюду было весело... С пятого этажа больницы вдалеке виднелось осточертевшее за время производственной практики кафе со старичком-кадровичком. Тане даже за окнами с решётками было веселей, чем работать машинисткой в этой тошниловке. Особенно весело представлять, как старичок-кадровичок рвёт последние волосы на своей лысине, узнав причину своей позорной болячки. Как только он теперь от своей бабки надоедливой отбрешется, если она каждый час звонит ему на работу: "Петечка да Петечка"?

За такими вот развесёлыми мыслями Таня Цой не сразу заметила, что у калитки в чугунной загородке топталась Африка, с ног до головы в белом, такой у неё был, по мнению Тани, дебильный вкус. Очень тёмной шоколадке к лицу малиновые оттенки.

— Ну, мать моя! — подмигнула Таня напарнице, запыхавшейся с тяжёлой сумкой. — Сегодня мы с Африкой побесимся! Притомились за решёткой.

— А я?

— Тебе ещё три дня на болючих уколах сидеть, а меня скоро выпишут.

Африка стояла какая-то не такая, как всегда. Покачиваясь на каблуках, она виновато улыбалась навстречу девушкам в омерзительных халатах и не менее удивительных галошах, которые стояли у кастелянши в тумбочке у выхода именно для таких случаев.

— Чего накуксилась и смотришь, как нетельная корова? Не тебе ж уколы в задницу ширяют по десять раз на дню, — потормошила Таня Африку за рукава куртки. — Целоваться на радостях не будем, ты заразных боишься, хоть и сама зараза ещё какая!

— Разговорчик есть.

— Понятно, ты ж не проведать подружку пришла. Что так и будем в луже на льду топтаться? Пошли вон в тот скверок — у нас полная сумка бутылок. Там расскажешь за стакашком.

— Сначала отпусти вот эту.

В ответ Танина соседка по палате скривилась на Африку, смеривая её едким взглядом с ног до головы. Африка во всём белоснежном её насмешила — лицо казалось сплошным тёмным пятном.

— Слышь, Танька, я пойду назад, а то сержант на вахте приловит и потом таких свистюлей подвалит, что от уколов на задницу не сядешь.

Напарница на вид была выше и крепче Тани Цой, но болезнь не красит и силы отбирает — она мёрзла на ветру и куталась в застиранный халат. Это горячей Тане было все нипочём.

— Ай, — провела по воздуху кукольной розовой ручкой Таня, словно помахала кому-то вдалеке. — Перетопчется наш дядечка сержант на месте. А ты, Африка, дай подкурить!

Чёрная Африка, а по паспорту Света Иванова, молча протянула пачку, только в упор смотрела на Таню Цой, широко раскрытыми карими глазами на белоснежных белках.

— Чего уставилась, как будто умирающую навещаешь? Через денёк я снова буду чистая, как стёклышко. Ну, не молчи, раз пришла.

— Танька, знаешь что... Я вот что... Я вот зачем сюда, ну, ты понимаешь... А хочешь просто по городу прошвырнуться?

Света вынула из кармана белую пушистую варежку, а из варежки десятку долларов и сунула бумажку в нагрудный карман Таниного халата. Бумажка предназначалась, разумеется, для кастелянши на пару с сержантом. У Тани загорелись глаза:

— Гляка-ка, подруга, чо Африка удумала? Ну, говори, чего там наклёвывается.

— Просто так соскучилась, — неумело соврала Африка, разгоняя носком сапожка грязные льдинки в луже. — Дай, думаю, загляну и вытащу её на свет божий, чтоб проветрилась.

В луже на льду отражалось солнце в радужной нефтяной плёнке, лучи слепили, поэтому она щурилась и не поднимала глаз.

— А что — айда! — радостно выдохнула Таня Цой и даже расправила за спиной руки, чтобы вздохнуть полной грудью. — А ты шмотки мне принесла?

Света-Африка распахнула перед ней свою объёмистую сумку, висевшую у неё на плече. Сумка тоже была белая, её часто приходилось стирать, но другого цвета чёрная Африка не признавала.

— Пошли в сарай за складом, там переоденусь, — потянула её Таня за рукав.

— А я куда же? — крикнула, как каркнула, на неё соседка-пациентка с сумкой, нагруженной бутылками.

— А ты мою робу больничную назад отнесёшь и вот эту десятку баксов кастелянше сунешь, чтоб не пикнула, — доходчиво втолковала ей Таня Цой, уверенная в себе, как всегда. — Передай, что вернусь под утро. Там что-то весёленькое наклёвывается, наверное.

Подружка по палате сначала взъерепенилась, потом согласилась уговорить кастеляншу.

— Но ты мне ещё за это проставишь и отработаешь, я не забуду, — напомнила ей напарница по палате. — Не все тебе одной порхать над цветочками, другим, может быть, и завидно с того.

— Спасибо, подруга!

— А процедуры?

— Отметься за меня. Сестрички не разберутся, в чью задницу колоть. Свою второй раз подставь.

* * *

Чёрная Африка, всегда жеманная, как чернокожая манекенщица на подиуме, тут вдруг сжалась вся бабочкой, приколотой булавкой к листу картона, когда Таня Цой смело разделась догола на холодном воздухе, чтобы переодеться за деревянным сараем.

— Не мёрзнешь голяком на таком холоде?

— Зато на свободе, — сказала Таня. — А ты сегодня никакая что-то. Пару дней не видались всего-то, а тебя, как цыгане подменили.

Африка не ответила, а смотрела на Таню неподвижно, словно у неё было не лицо, а негритянская маска из эбенового дерева. Молчала с сухими глазами, хотя было о чём поплакаться подружке.

— О чём задумалась? Хотя не твоей думалке додумывать.

Африка посерела лицом. Губы побелели, словно перламутровой помадой по ним провела. Она была не настолько черна лицом примерно до десяти лет, её малышкой даже принимала за приблудную цыганочку. В своей деревне в Стародорожском районе Света Иванова до самого первого класса не знала, что она не такая, как все. Маленьких детей в умирающей деревне было всего трое, все они жили с бабками, а их матери с отцами — в городе. Мать Светы почти сразу после её рождения вышла замуж за какого-то военного и укатила с ним на Камчатку.

Света никому и никогда не признавалась, что вовсе не помнила своей матери, которая, живая и здоровая, благоденствовала со своей семьёй где-то в своём далеке, никогда она не видела своих белых сестёр и братьев. А бабка, воспитавшая Свету, с тех пор не видела дочери, подкинувшей ей чернокожую девочку, которую нагуляла ещё в студентках.

В школу Света ходила в соседнюю "живую" деревню. Там было много ребятни. В первый же день учебного года она, первоклассница, вернулась из школы вся зарёванная и кинулась к потемневшему от старости зеркалу. Бабка всплеснула руками, пока поняла в чем дело. Несчастная малышка хотела разобраться, что означает слово "черножопая", которым её встретили на ступеньках школы в самый первый день. Она была русская по записи в свидетельстве о рождении, как и Прошмандовка-Милда и Таня Цой.

Потом она никогда не загорала. Летом носила шляпки и панамы, чтобы лицо скрывалось в тени. Постоянно втирала какие-то кремы, чтобы отбелить лицо. Но от этого щёки только покрывались какими-то желтоватыми разводами и портили внешность. Но стоило лишь ей попасть под солнце, как нос, лоб и щёки принимали глубокий шоколадный оттенок, кожа начинала матово блестеть, и Света хорошела буквально на глазах.

* * *

— Сюда зайдём, — махнула Африка рукой на столики у открытого кафетерия под навесом.

— Не хочу на углу торчать у всех на виду.

— Садись, — мрачно кивнула Африка на ближний к проезжей части улицы столик. — Самое время... Отдохнуть, я имею в виду, — торопливо поправилась она.

Ранний вечер этот был какой-то золотой. Растеплилось, журчали ручейки и тренькала капель с отросших за день сосулек. Солнце весь день играло на последнем снеге и золотилось к вечеру на подтаявшей наледи. Вспыхивало на острых льдинках на реке, разделявшей надвое город, огоньками хрустальных светильников. Ветра не было, а воздух, чистый и дразнящий весенними запахами, был не холодный, как кусок льда, вынутый из холодильника в жарко натопленной кухне.

— Тань, а Тань? — спросила Африка, комкая бумажную салфетку, чтобы вытереть губы. — Может, всё-таки, пойдёшь назад в свою морильню за решётками? Погуляли и хватит.

Голос Африки, и без того низкий и хриплый, превратился после пирожных в какой-то рычащий баритон. Так она всегда говорила перед тем, как расплакаться. Всплакнув, она тут же начинала улыбаться, обнажая свои фиолетовые десны. Она знала, что от её улыбки некоторых передёргивает, поэтому улыбалась не часто.

— Чего я там не видела? Погуляем ещё, — отмахнулась Таня Цой, жадно глазевшая на разношёрстную публику за пластиковыми столиками. — Хоть один вечер от уколов отдохну. А свистюлей и так подвалят, была бы задница. А, чего там!.. Обо всяких пакостях думать, так жить расхочется. А ведь как жить-то хочется!

— Ты не опоздаешь в больницу?

— Африка, а давай, как в детстве, гульнём и в школу не пойдём! Без Бони, на свой страх мужиков подцепим.

Африка икнула и быстро запила икоту минеральной водой.

— Смотри сама, кума, — тебе жить, — охнула Африка и поднялась. — Хотела всё-таки по-хорошему. Возвращайся на больничку.

— Что мурчишь, как хрипатая кошка? Глянь, какие кругом люди весёлые, а ты меня снова за решётку пихаешь. Там для меня если не маленькая тюрьма, то братская могила. Скука смертная.

Африку покоробило от её слов. Она положила свою чёрную руку с красивыми длинными пальцами и нарощенными ногтями на словно точенную из снега Танину ладошку. И с завистью вздохнула, сравнивая её розовые ноготки со своими фиолетовыми, когда без маникюра.

— Эх, Африка! Хорошо на свободе, — так сладко потянулась Таня, что в распахнутой куртке под куцей кофточкой сверкнул пупок. — Пошли куда-нибудь подрыгаемся под музыку. Там нас снимут парни. Подзаработаем без Бони.

Африка прятала глаза, делая вид, что возится с замком молнии на белой куртке. Таня капризно притопнула на подругу каблучком, да попала в самую лужу и обрызгала Африке белые брючки. Но та, на удивление, даже не захотела замечать грязи.

Вот уж эта Африка — не девка, а чурбан смолёный. Куксится и дуется, когда у тебя на душе птички чирикают. И вокруг не снег грязный, а словно изумрудную траву покрывают розовые лепестки шиповника. На душе легко, вот сейчас взлетишь, как тот лепесток от легчайшего дуновения ветерка... Таня даже сладко зажмурилась и приподнялась на цыпочки, словно действительно приготовилась взлететь.

Сто раз слышанная фраза, затёртая, как строчки в прописях для первоклашек, вернула её на землю, когда у кафетерия притормозила странного вида иномарка.

— Дэвишка, а дэвишка! Как проехаться на рынок?

Африка от этих слов споткнулась да так, что чуть в луже на льду не растянулась. Таня Цой вовремя подхватила её под локоток и весело прищурилась на пожилого кавказца в машине:

— Чего вы так громко девочек пугаете, дядечка? Нас легко напугать и обидеть.

Водитель из полулимузина глянул на них прижмуренными глазами, словно облизал обеих с ног до головы.

— Да рынка далеко? — снова спросил он масленым голосом.

— Покатаете, так и покажем!

— Какой сейчас рынок? — попятилась Африка. — Всё закрывается.

Таня не разбиралась в марках автомобилей, но понимала толк в хромированном шике и в блеске зеркальных стёкол. А вот на Африку словно столбняк напал — посерела и не двигалась, за руку её пришлось за собой в машину тащить.

— Не поеду!

Грузный водитель вышел из машины и резким толчком швырнул чёрную девчонку на заднее сиденье. Вернувшись за руль, застопорил все дверцы.

Таня Цой была на седьмом небе — её на таких вот машинах катают! Она снова стала сама себе царица, самая милая, самая славная, самая любимая... всеми подряд. Царица эта первое время шарила розовыми пальчиками по кожаной обивке салона, прикасалась к хромированной окантовке, ахала и охала, даже когда машина ещё не успела тронуться с места.

Африка, как злобный зверёк, забилась в угол на заднем сиденье и полуприкрыла глаза. Таня болтала без умолку, подавшись лицом к водителю, не обращая внимания на то, что ей не отвечают и везут совсем не в ту сторону, где кавказцы заполонили рынок.

Таня редко задумывалась о чём-нибудь в своей короткой жизни, она жила ощущениями, но самого главного среди них не было — страха самосохранения.

В её жизни было так мало по-настоящему страшного, зато слишком много легкодоступного, вольготного и комфортного. Ну и что с того, что её всегда подначивали подружки отцом-корейцем, который на базаре в Гомеле арбузами торгует и дочь знать не хочет. Таня была благодарна своему залётному отцу за то, что он её в эту жизнь пустил, где она ни дня не оставалась без веселья. Такая уж у неё была натура, приговаривала она сама себе.

К рынку Таня Цой питала особое пристрастие — мать родила её прямо на рынке, не дождавшись приезда скорой помощи. Там всегда шумно, тесно и весело. И главное, там никому никогда не стыдно, потому что никто никого не узнает в толкучке. Мать поминала её отца лихом, лишь когда выпьет. Как трезвая — слова от неё не добьёшься, а пьяная по вечерам — так лишь поёт или воет.

Все уборщицы из дворца культуры, где работала и по сей день работает её мама, собирались каждый день у них на квартире, как в клуб по интересам, и всем девишником заводили песни, пока соседи не начинали грозить милицией. Но милиция никогда не приезжала, участковый хорошо знал, что с этими весёлыми матерями-одиночками не сладишь, но иногда приходил сделать суровое внушение. Рьяные тётки на какое-то время приглушали голос, пили и выли потихоньку, пока не свалятся под стол. У них они обычно и ночевали, поэтому у Тани дома всегда было весело, тесно и шумно, как на рынке.

Под конец гулянки пьяных тёток иногда приходили разводить по домам их девчонки. Одна из них была постарше и умудрённая не по годам. Она приучила младших девочек допивать за матерями, что оставалось в рюмках и бутылках. Со временем после того, как умолкнет хор престарелых "девушек", им на замену вступал хор девочек.

Старшая заводила на полном серьёзе учила малявок курить, а курили-то пьяные матери дешёвую дрянь, от которых малолеток бил кашель. Но умудрённая поучала:

— Надо или курить в затяжку, или вообще не курить, а то в лёгких рак причинится, если дым просто так без толку пускать. А если затянешься, то рак сквозняком через дым обратно вытянется.

Таня давно уже не курила "термоядерных" сигарет, у неё водились неплохие деньги, но однажды удивила одного исколотого церквями и эполетами с царскими вензелями клиента тем, что мастерски затянулась реликтовым "Севером", которого по нынешним временам днём с огнём не сыскать ни в одном табачном ларьке.

— Ну и горлодёр!

Мамка добрая была, такой и осталась, хоть её и лишили родительских прав, а шестилетнюю Таню сдали в детдом. При детском доме был уютный сад с беседками и густыми кустами. Забор вокруг был дырявый. Выпускники детдома частенько наведывались к знакомым девчонкам. Мамка добрая была, такой и осталась. Ещё в Гомеле написала дочке в вендиспансер, когда та в первый раз попала в медицинскую палату с решётками на окнах в девять лет:

"Ты теперь сама себе мамка и у тебя свои мужья каждый день заводятся, так что живи своим взрослым умом, а от меня помощи не проси".

Таню в диспансере навестили люди в погонах и поговорили с ней по душам, а наивная девочкам рассказала добрым дядям и тётям обо всём, чем она занимается. После этой задушевной беседы взрослых с ребёнком пошёл гулять по рукам правоохранителей ксерокопированный список признаний наивной распутницы, полученных от неё самой, потом ею же и собственноручно подписанный. Таня даже не понимала, в чём её вина перед дядями и тётями в погонах. Она всегда вела себя так, как её мама, мамины подружки и девочки из детдома. Этот протокол переписывали и даже ксерокопировали как редкостный манускрипт из доисторической эпохи. Листки ходили по рукам как остренькое эротическое чтиво для педофилов. Я бы мог привести эту исповедь слово в слово, потому что сохранил у себя одну из таких копий, но даже и в наше до предела откровенное время такое чересчур наивное излияние впечатлений совсем ещё невинного ребёнка с виду, может шокировать и самого циничного читателя.

Вот что рассказала Таня. Та самая старшая среди девочек, которые ожидали каждый день, пока протрезвятся их пьяные матери, чтобы развести их по домам, впоследствии осталась круглой сиротой в материнской квартире и к тому же очень рано стала матерью. Таня всегда была необыкновенно отзывчива и добра, поэтому помогала, как могла, замотанной заботами подруге, сидела с её ребёнком, когда молодая мама зарабатывала деньги в соседней комнате.

А зарабатывала старшая подруга себе на жизнь самым примитивным образом. Гомельский парк считается настоящей жемчужиной в Европе. Он никогда не пустует, особенно в вечернее время. Молодая мама выходила вечерами в парк в чёрных туфлях. Когда-то в прежние времена была мода писать на носках туфелек мелом или мылом свою цену в рублях, теперь пишут в долларах.

Сняв клиента, молодая мама приводила его к себе домой, где стеночкой малышка Таня закачивала дитя чуть ли не до обморока, чтобы оно криком своим не мешало маме зарабатывать с очередным клиентом. И вот мы подошли именно к тому случаю, который до сих пор ходит в списках на руках, и не дай попадёт в компьютерную сеть.

Старшая подруга научила Таню с малолетства зарабатывать на автостоянке. Водитель, развалясь за рулём в салоне повелевал малышке обслужить его ротиком (тогда она ещё была девственницей). Подруга была настолько порядочна, что ни разу не позарилась на детский заработок, так говорила инспекторам Таня.

После вендиспансера малолетнюю Таню из детдома определили в спецприёмник для малолетних правонарушителей с решётками на окнах и на дверях спален. Там уже сворачивали коробки для конфет Африка, Милда и Боня, старые знакомцы, ещё прежде направленные сюда из её детдома.

Мне разрешили побеседовать с Таней с глазу на глаз в запертой на ключ комнате, опять же с решётками на окнах. Майор-инспектор предупреждал меня, что такой разговор не для слабонервных. Так оно и оказалось. Я закурил от нервной встряски, пока записывал в блокнот её хвастливые излияния, и даже дал умолявшей меня девочки пару раз затянуться моей сигаретой, хотя знал, что в потайной глазок за нами наблюдает дежурный сержант.

Майор сказал мне на прощание, что из спецприёмника детей направляют в школу с теми же решётками на окнах. Потом от него же узнал, что после исправительного учебного заведения Боню и девочек выпустили с направлениями по рабочим местам и временно поселили сирот в общежитиях по месту работы.

Второй раз я видел Таню лишь мельком. Делал репортаж на бирже труда, и в раскрытую дверь соседнего кабинета заметил Таню на приёме у инспектора по трудоустройству. Она уже была подростком. Инспекторша распекала Таню за то, что она после очередного захода в вендиспансер не пошла работать в горзеленстрой, куда ей дали направление. Таня отвечала, что пойдёт куда угодно, хоть на хлебозавод мешки трясти, но только не в горзеленстрой. Она терпеть не может копаться в земле с семенами и рассадой. Позже спросил на бирже труда о судьбе Тани Цой. Мне ответили, что буквально через неделю после выписки из диспансера она сходила на вокзал, чтобы подзаработать денег. И через несколько дней снова попала туда, откуда только что выписалась.

Не знаю, куда её направил в очередной раз на работу, но буквально через неделю, посещая друга на лечении с псориазом, я увидел эту девочку в раскрытом окне кожвендиспансера. Была у больных тогда такая вызывающая выходка — в хорошую погоду заговаривать через прутья решётки с прохожими, чтобы скрасить скуку. По-моему, эту привычку тамошние завсегдатаи и до сих не оставили.

Как-то на приёме у высокопоставленного чиновника в ранге министра я собирал материал о смелом социально-педагогическом эксперименте.

— Мы задумались, как нам социализировать сирот после исправительных учреждений, которые вновь пошли по скользкой дорожке. Было принято на базе бывшего профтехучилища бытовых услуг, ныне колледжа сервисного обслуживания, создать учебную группу для подростков и переростков с неполным базовым образованием. Видите ли, этот спецконтингент после выпуска в жизнь не в состоянии самостоятельно освоить какую-либо профессии в форме наставничества на производстве. У них нет представления об ответственности за свою судьбу, нет привычки к труду. Пока ещё необходимы ходунки в стенах учебного заведения. Они привыкли жить под охраной. Так пусть хотя бы год проведут под присмотром мастеров производственного обучения.

Министр положил передо мной учётную карточку с фотографией будущего учащегося.

— Вот перед вами Бонифатов. Круглый сирота, подкидыш. Да не подкидыш, а смертник. Новорождённого малютку выбросили из окна поезда в кусты. Хорошо, что на пригородной станции. Пассажиры, ожидавшие электричку, кинулись на писк в кустах, думая спасти щенка или котёнка. Но в свёрнутом одеяле нашла младенца. В доме малютки его выходили. Парень вырос статный, обходительный, быстро схватывает хорошие манеры. Из него через год может выйти умелый официант. Мы провели тестирование всей группы. У всех неполное базовое образование, а у этого Бонифатова так вообще начальное. Но надеемся за год сделать из него достойного труженика. По моему глубокому убеждению, общество должно в ножки поклониться системе профтехобразования. Она принимает в свои стены потенциальных уголовников, а выпускает совершенно перевоспитавшихся людей с профессией и умением самостоятельно вписаться в социальную среду.

Боня, как и три его рабыни, колледж не закончил даже годичный спецкурс. Потом о нём ни слуху ни духу. Поговаривали, он прибился к бродячему табору своих соплеменников и ушёл в кочевую жизнь. Хотя никто толком не знает, какого он рода-племени. Африка и Милда-Прошмандовка тоже исчезли без следа.

А вот судьба Тани Цой — достоверна, и вымысла в ней ни на грош в этой хронике, которая стала криминальной.

* * *

Чёрный автомобиль, похожий на катафалк, мчался по лесной дороге вслед кровавому угасающему солнцу, наколотому на острые пики чёрных елей.

Таня и думать не хотела, что ей давно пора возвращаться в свою больничную тюрьму. Ей было весело от свиста воздуха за несущейся машиной и мерного бормотания двигателя. Даже когда машина сбочилась в лес, она ничуть не обеспокоилась. Такое часто с ней случалось за время "работы" девушкой по вызову. Многим клиентам нравится лесная экзотика. Только Африка сидела в машине всю дорогу ни жива и ни мертва и не проронила ни слова. Молчал и водитель, только Таня щебетала без умолку.

Ей очень понравился выдвижной подносик, она склевала с него почти все дешёвые желатиновые конфетки и шоколадное драже, болтая перемазанными в шоколаде губами. Во всей машине теперь приторно пахло ванилином.

Ледяной наст на просёлочнике в лесу был ещё крепок и устойчиво держал тяжёлую машину.

— Вылезайте обои! — скомандовал молчаливый водитель в каракулевой папахе, которой он постоянно стукался в машине то о потолок, то о дверцу, и папаха слезала с обритой головы.

Таня выскочила первой и с весёлым визгом пробежалась по крепкому синему вечером насту под вековыми соснами. Для неё это было только началом развлечения с приключениями, которые она очень любила. Африку пришлось вытягивать силой. Водитель и тут не стал разговаривать с девочками, а устроился под сосной по малой нужде, на что Таня Цой вовсе не возмутилась, она была без особых предубеждений.

Сразу вслед за ними в лес въехала вторая машина, "Волга" самой древней модели. Она громко громыхала на просёлочной дороге, словно везла с собой пустые бидоны из-под молока, так показалось Африке. Почти как в её деревенском детстве, когда на ферму дояркам на телеге везли пустые ёмкости для доильных аппаратов.

Из прибывшей вслед за ними "Волги" вышли трое бородачей и чиркнули фонариком по лицам девушек. Тане это очень понравилась, она даже закружилась на месте в каком-то танце, медленно приближаясь к новым незнакомцам. У этих парней, очевидно, будут богатые фантазии.

— Те же самые? — спросил у вновь прибывших водитель катафалка.

Ему молча кивнули в ответ три папахи.

— А третья?

— У ней грудной ребёнок. Грех падёт, шейх.

Африка стояла рядом с Таней, крепко сжав её за руку и мелко тряслась.

— Чо ты, дура? — игриво оттолкнула её Таня, чтобы своей игривостью развеселить насупленных кавалеров. — В первый раз тебе, что ли? Не ломайся, подруга.

Бородачи фонариком осветили какую-то бумагу, и один из них замогильным голосом зачитал приговор "шариатского" суда. На Бониных девочках было много грехов перед аллахом... Злостная диверсия против моджахеддинов — биологическая атака. Покушение на здоровье героев джихада с неверными, среди которых доблестный полевой командир. Диверсия против мнгочисленных жён джигитов, которые должны рожать воинов ислама под знаком полумесяца.

Африка бухнулась на колени на крупитчатый снег под высокой чёрной елью, густые лапы которой почти скрыли её от чужих глаз. Трясущимися руками еле расстегнула сумочку и долго не могла развернуть бумажку.

— Вот вам справка из лаборатории, если не верите! Это Танька трипперная, а я чистая! Я не виноватая, честная я!

Горцы — народ справедливый и грамотный, читать умеют. Осветили фонариком справку. Бумажка с датой, подпись и печать на месте.

Тот, что привёз девочек, злобно пнул Африку. Ботинок оставил на белых пуховых брючках чёрный рифлёный отпечаток.

— Уходы! Ты не похожа на русскую девку.

Горше этих слов и не подберёшь для Светы Ивановой, русской по рождению и по воспитанию. Она всегда была не похожей на остальных, о чём горько плакала. Свою отчуждённость прочувствовала чувствовала всей чёрной кожей.

Как только Африка отступила глубже в лес, её лицо и руки сразу пропали в темноте, а вся фигура, словно безлицый манекен во всём белом, маячила в темноте.

— А ты молись перед смертью Исе, если русская, или Будде, если китайка.

Тут уже самая бесшабашная и лихая головушка призадумалась бы над такой ситуацией, а Таня только капризно надула губки — ну что за глупую игру затеяли горячие кавказские обожатели?

— Я в бога не верю, мальчики.

— Поверь в судьбу, дочь шайтана.

Таня Цой не верила в судьбу. Как можно убить её, такую молоденькую, молодую и свежую, как цветок шиповника? Такую ведь только любить да любить.

Ей всегда казалось, что для мужчин самая высшая ценность в этом мире — девичье естество. Любила повторять глупую бабскую поговорку, что у всех мужиков ум — между ног. Только за одно это её и должны носить на руках и стоять перед ней на коленях. Ей казалось, что так оно и было. Поступили мерзко с подругой Светкой, унизили при всех?? Но ведь она и на самом деле чёрная. Таня обольстительней и краше всех. А красивых не убивают.

Она с кокетливым любопытством смотрела, как её привязывают верёвками к бамперам двух машин — левую руку и ногу к полулимузину, правую руку и ногу — к 'Волге'. Или мужики из садомазо-БДСМ, которым нужно возбуждать себя угрозой убийства перед сексом? Это была для неё любовная игра опасная игра, но всё-таки игра. Таня в жизни своей никогда не боялась мужчин, пусть они её боятся. Красота — страшная сила.

Верёвки были толстые, синие, какие-то удивительно нежные и шелковистые, так и ластились к рукам.

— А что, пацаны, меня уже возбуждают ваши штучки! — успела задорно выкрикнуть им Таня Цой, когда машины взревели моторами и рванулись в разные стороны, разрывая Таню на части.

Она даже не вскрикнула.

* * *

Перепуганной до смерти Африке показалось, что она услышала предсмертный крик подруги, или это вспугнутые вороны у близкой дороги заграили высоко над головой. Девушка застыла в холодной потнице и затряслась, как в лихорадке.

Африка как листок на чёрной берёзе — жила одним трепетом. Есть такое дерево — чёрная берёза. Она тоже мулатка, гибрид берёзы и осины. У себя в деревне Света Иванова плакала, обняв ствол чёрной берёзы. А та вторила ей своими слезами. У чёрной берёзы они всегда скупее, чем у белой. Чёрная не отпускает сок по весне так безрассудно, как белая.

Африка выбиралась по тёмному лесу почти битый час до кольцевой дороги. Лицо её до крови исхлестали ветки, а губы она сама искусала до крови. Она шла напролом к дороге, движимая одной только злостью на весь мир. Да, она подставила Таньку. Но ведь ни Таньке, ни Прошмандовке-Милде с её сбежавшим в Ригу папой и вообще никому из девок не довелось и не доведётся хлебнуть того, что с детства выпало на долю чёрной Африке. У неё каждый шаг и каждый миг были издёвкой над её затёртой до грубой корки душой. Она уже одним этим все свои грехи на сто лет вперёд отмолила.

Какой-то идиот из деревенских пацанят подначил дружков рассмотреть при людях, как устроено лоно у негритянок — "вдоль или поперёк". После группового изнасилования девочку долго искали по всему району, но нашли только через год в землянке, где ютились "плечевые" девки — проститутки при дорогах. Бабка уже померла, Свету Иванову в младшем школьном возрасте определили в детский дом, где коротали своё сиротство Бонифатов, Таня Цой и Милда Латмане.

* * *

Африка с трудом продралась сквозь мокрый хмызняк на кольцевую дорогу у самой транспортной развязки. Девочка на собственной шкуре познала, как откликаются на просьбу чёрной проезжие водители. Она была во всем белом, лица и рук не видно, словно растворились в темноте. От неё шарахались, как от приведения.

Но в эту ночь она всё-таки села в попутную фуру и навсегда уехала из города, где ей жилось, однако, легче всего, потому что тут на улицах иногда встречались чёрные студенты, и никто их не задирал, как в деревне.

Грузовая фура долго везла её по спящему городу. Ночью улицы, зажатые на взгорках ущельями высотных домов, казались блестящими желобами, по которым скатывались пригоршни светляков — огни машин. Город, огромный и красивый, умывался первой капелью и миг за мигом что-то новое нарождалось в нём, чтобы созрев и накопившись, прорваться в мае первым ливнем, очищающим воздух, землю и все, что на ней. Но Африка-Света той красы не замечала. Она заснула в тёплой кабине.

Когда проезжали центр столицы, водитель разбудил Африку и спросил:

— Куда тебя подкинуть?

Африка обречённо взмахнула рукой:

— А, вези, куда хочешь...

Молодой парень-дальнобойщик ещё ни разу не встречал "плечевых" девок с шоколадного цвета кожей, поэтому довёз Свету Иванову до самой польской границы. Там расплатился с ней мелкими купюрами по доллару каждая и высадил прямо на дороге неподалёку от погранперехода.

Больше её у нас никто никогда не видел.

5

На следующее утро следователь Варакса нисколько не изменился в лице, когда увидел на окровавленном снегу в лесу четвертованное тело Тани Цой. Никаких эмоций, но какое-то мистическое чувство ужаса таилось в его взгляде глубоко спрятанных черных глаз, когда он рассматривал серых ворон, которые плотно обсели труп и нехотя снялись, лишь машина со следственной группой подъехала почти вплотную к месту преступления.

— Кыш!

Местный участковый инспектор Мамчиц участливо раскрыл перед следователем дверцу автомобиля и поспешил сообщить:

— Та самая девка, что свидетелем у нас столько раз проходила. Даже и опознавать не надо, у нас тут её каждая собака знала.

Седой автоэксперт, давний пенсионер, бранился с участковым:

— Вам нужно хотя бы раз в полгода спецкурсы проходить по методике сбора следственного материала, чтобы нас зря к себе не гонять. Половину работы могли бы и сами сделать до нашего приезда.

— Я на криминалиста не учёный, — артачился в ответ ему Мамчиц, который и ни на кого другого не был наученный, а в своё время сразу после армии пошёл в милицию. — Мне за то денег не плотют.

— А ты, Матвеич, парил бы старые кости да не шастал по вызовам, — буркнул автоэксперту следователь. — Сидел бы себе тихонько на пенсии.

— Сидел бы, если бы меня не тревожили звонками. Вы всех специалистов разогнали.

— Как и чём?

— Да тем, что ваше начальство от каждого прежде всего требует добывать гроши, а не службу нести.

— Вместо того, чтобы участкового носом тыкать, Матвеич, пошёл бы да и врезал в морду министру. Пенсии тебе бы не прибавили, но душу хотя бы отвёл, — как-то нехорошо ухмыльнулся следователь, отворачиваясь от распластанного мёртвого тела.

— Ты своему министру внутренних дел врежь, — автоэксперт поклацал вставной челюстью, закусил фильтр сигареты в жёлтых пластмассовых зубах, кряхтя стал на коленки на постеленный ватник и принялся с лупой разбираться в тонкостях следов, оставленных протекторами автомобильных шин.

Следователь глянул на нахохленных ворон, рассевшихся по макушкам деревьев. Каждая из них сидела на удалении друг от дружки, лишь бы не вместе, и несла свою вахту, чтобы дождаться, когда разъедутся люди и вдоволь наклеваться кровавого снега.

— Ты-то, старый ворон, чего это ради на дерево полез? — окликнул следователь фотографа, совершенно седого, но шустрого, как мальчишка.

— А как тебе я такой камерой общий план сниму? — ответил тот с сосны.

— Снимай — не снимай, все равно на твоих снимках хрен что разберёшь.

— А это ты зря, газеты мои снимки из рук рвут, только приноси.

— У нас в школьной фотолаборатории пацанята чётче снимки делали.

— Теперь уже нет школьных фотолабораторий.

Фотограф, тоже пенсионер, работал в областном управлении почти из одного энтузиазма, наотрез отказывался от услуг цифровой фотографии, а печатал свои, кстати сказать, весьма качественные снимки дома в ванной. И вся съёмочная и проекционная аппаратура у него была допотопная, хоть в музей сдавай. Печатал снимки дома, чем очень досаждал детям и внукам, с двадцати ноль-ноль до полуночи занимая ванную комнату.

Следователь наговаривал на него зря, лишь бы на ком-то сорвать собственную досаду, потому что в первый раз не смог заставить себя взглянуть в лицо покойнице. Просто жуть, но лицо разорванной Тани Цой оставалось не мертвенно бледным, а чуть розовым даже после трупного окоченения. И на губах словно застыли лепестки розового шиповника.

Она лежала с раскрытыми голубыми глазами, прижавшись одной щекой к снегу, похожему на крупно истолчённую соль для скота. А рядом с ней пробилась из-под наста какая-то травинка, похожая на ёлочку. Травинка была сочно-зелёная, вокруг неё от живого тепла в луночку осел снег. Слегка выпяченные губы Тани рядом с этой подснежной травкой словно старались согреть её своим угасшим теплом.

Следователь припомнил, как ещё курсантами их водили на балет "Спящая красавица". Нормальный такой был балет, но больше всего понравился буфет, где курсантов почему-то пропускали вне очереди... Он в последний раз взглянул на лицо Тани на снегу, и в голову влезла идиотская мысль, что разорванной девочке холодно. Спящая красавица, цвет шиповника, маленькая колючка розы. Никому не хотела вреда, а жила, как дышала, для радости.

Либеральная революция — штука шаткая и ненадёжная, как корыто в бурном море, без руля и без ветрил. Никогда не знаешь, куда повернёт. Никто не скажет, чем всё обернётся. Ну а её, либертарианскую свободу, ждут с дьявольским остервенением. А дальше — здравствуй новый, гендерно-анальный и ювенальный мир!

Конец_