Отрицательный Отбор

— А как ты сам тут оказался?

— Дедушка Ахто Леви подсказал. Он ездил по лагерям. Судьбы людские поломатые записывал в книжечку. И шепнул мне: 'Не поверю, чтобы саами (а мать моя из лопарей была) не смог по болотам за границу убечь'.

— А что, вышка светила?

— Невашно. Забудем об этом. Лучше про Ахто Леви. Подарил он мне запретную книжку на финском. Книжку русского мыслителя Ивана Лукьяновича Солоневича. Он сам, его брат и племяш по карельским болотам в Финку из лагеря сбежали. Ну я и утёк их путём. Молотой токда был.

— Слышь-ты, а про эту дырку на границе, ну, карман или пандус, ещё кто-нибудь знает?

— Кому надо, тот и знает, — ткнул он пальцем вверх.

— Так ты шпион, информатор тайный? Сексот? А ещё бывший зэк!

— Ахто Леви был кокда-то бандит и убийца, а потом стал писателем и приглашённым экспертом МВД. Растолковывал им понятия жизни уголовного мира. Он мне шепнул, что на всякий случай в каждой стране должен быть человек, преданный русскому миру, когда мачеха Россия русских предаст. И посоветовал мне двинуться в Норвегию подальше от Финки. А ещё дедушка Ахто мне предсказал, когда наступит конец Великой России.

— Предсказание сбылось?

— Точка в точку. И сказал, к этому приложили руку русские финны, особенно выкормыши Вилле Куусинена, академика из Москвы. Дедушка Ахто сказал, что без рюсся мир скатиться в срыв.

— В обрыв?

— Похоше. Так что я спасаю тебя не зазря, а по завету Ахто Леви, который велел всем чудинам держаться русских. Понял?

— Понял.

— Тогда — молчок обо мне навсегда. Ты меня никогда не видел.

— Не вопрос. А таких много у вас?

— Достанет.

— Слышь-ка, Ахто, а в Португалию ты меня можешь перебросить?

— У тепя там родные?

— Никого, но там тепло.

— Кто тебя будет кормить? Работать там тебе не дадут. Западу нужны предатели, а ты пяной рюсся, а не предатель. Глаза говорят. Убивать своих рюсся не станешь.

— Дадут пособие как жертве преследований жестокого русского режима.

— Нет Великой России, нет жертв тоталитарного режима. Свобода и демократия. А рюсся нигде не любят, только я люблю. Так что проспись, а ветшером мы поедем домой.

* * *

Проснулся я в выборгском вытрезвителе. Прапор швырнул меня в одних кальсонах и босиком на пологую скамью с выемкой, с которой похмельному не встать без чужой помощи.

— Надо сдать его в КГБ, тащ капитан. Попытка нелегального пересечения границы.

— Не пудри мне мОзги с этим фарцовщиком, Петренко. Что нашли при нём? Я не в вижу в перечне вещей абсолютно ничего интересного.

— Так ничего при ём и не было, кроме пустой бутылки водки.

— Петренко, дозволь заглянуть в твои честные очи? Пограничники дали мне совсем иные сведения. Ну, сам принесёшь или обыск организую со служебными собачками?

Петренко обиженно поджал губы и ввернулся с упаковкой джинсов, вельветовых рубашек с металлическими пуговицами и кипой 'коттоновых' маек. Так высокопарно именовала фарца майки из чистого хлопка. Прощальный подарок таинственного 'Ахто Леви'.

— Ничего не забыл?

— Так дефицитные колготки наши бабы из прошлой смены расхватали, тащ капитан! — чуть ли не со слезами на глазах буркнул Петренко. — Я для своей девушки даже не урвал.

— Твой Прокопьевск где, Гудинович?

— Кемеровская область, Сибирь, — ответил я.

— Петренко, попроси судью, чтобы дала этому придурку тридцать суток, а не пятнадцать. А то он на билет до Сибири не заработает.

5

Месячный срок исправительных работ я отбывал в уже переименованном Питере, но ещё на Кировском заводе. Выгребал металлическую стружку из подземных транспортёров и цедил со стоков шлифовочную грязь с металлическими опилками, круто замешанную на охлаждающей эмульсии. Но на билет до Прокопьевска так и не заработал. Хватило только до Минска.

Признаюсь, я долго жалел, что вопреки словам старика Ахто из Норвегии не добрался до Лиссабона, где я бы весело ночевал под мостами с неграми из Анголы, Гвинеи-Бисау или Мозамбика. Всё-таки было бы что вспомнить на старости лет. Приключения как-никак. И тепло там. А так-то получается, что мне нечем гордиться по поводу моего пьяного прорыва за вожделенную границу.

В Америку и Англию меня не тянуло. Там банки давным-давно отобрали у местных терпил землю и жильё. Горожане привычно снимают квартиры, фермеры арендуют у банкиров землю, которую сами когда-то с кровью вырвали из рук индейцев. Рабом-вольноотпущенником быть не захотел и осел в последнем заповеднике тоталитаризма, где ещё зверствовал последний диктатор Европы, и бродило дерьмо из-за пачки польских дрожжей в сортире надворного типа, называемом оппозицией.

Всего лишь за один день устроился в Солигорске на калийную шахту, которую называли тут рУдником. Но шахта и в Африке шахта, как не назови.

В Солигорске я и женился, как на грех, на местной польке. Привёл невесту в самосшитом платьишке из ситца безо всяких свидетелей в загс, потому что её родители на дали согласия на брак с залётным сибиряком с неясным прошлым. Нам выделили комнату в общежитии. А в Минске в то время продолжали протягивать во все стороны линии метро. Мастерам проходчикам сразу предлагали строить кооперативную квартиру.

Так мне за пару лет удалось обзавестись двушкой и осесть крепко-накрепко на одном месте безо всяких вихляний да завихрений в мозгах. В душе улеглось бурление говён, начал спокойно жить, вырастил и выучил детей. Польское сарматство-манихейство давно отболело и отвалилось с моей души, как сухой струп. Я больше не хотел собрать всех славян под коронный меч европейской Польши и привить им европейскую культуру. Строить из себя бандеровца в стране-партизанке было глупо. Ещё глупее было бы примазаться к местным свядомым борцам за незалежность. Противно, что самые забубонные русожоры были прямыми выходцами из России, русскими по отцу и матери. Местных полякующих было мало, но у них по-прежнему свербело в заднице босоногое шляхетство. Я не собирался примыкать к 'своим'. С самого Прокопьевска по документам я числился русским. С этим свыкся и другого уже не хотел.

Моя фамилия Гудинович — чисто польская. Полякующие меня пытались усовестить, как некогда ксёндзы рецидивиста Козлевича: 'Доконд пан идзе!' И взять 'карту поляка'. А мне уже за тридцать. Подрастали детки. В такие годы возвращаются на прошлую блевотину только идиоты. И так уж больно мои метания из стороны в сторону напоминали мокрую полосу, которую оставляет под собой шагающий бык, которому приспичило на ходу.

Книги братьев Солоневичей, о которых мне рассказал старик Ахто из Осло, выбили дурь из моей башки. Я наконец-то скрепя сердце признал, что русский — человек почвы, а не крови. Так я стал русским по духу вопреки моим сложным генетическим линиям, в которых не было ни единого русского по крови.

На пенсию я вышел ещё по тоталитарному законодательству, то есть рано. 'Проходимцы', горнопроходчики, долго не задерживаются на работах под землёй. Силикоз съедает лёгкие — лёгочная жидкость растворяет микроскопические частички песка, превращаясь в губительную для лёгких кремниевую кислоту. Пришлось выбираться на поверхность. Ну, как сказать, выбираться. Пробовал, да так и не выбрался на свет божий. Устроился прорабом на строительстве подземных сооружений — подземные гаражи всякие там под офисными зданиями, подземные переходы, канализационные коллекторы, хотя на мою пенсию можно было бы скромненько доживать оставшиеся мне годки на дачных грядках.

Обе дочки удачно замужем. Сделали меня дважды дедом. Живут отдельно от нас с бабкой. Я бы просто жил-выживал безо всяких заумных вывертов и плевать хотел на некогда вожделенную Европу. Но Европа сама впёрлась к нам без спроса не на постой, а как полноправная хозяйка, старая жирная потаскуха. И мой город стал разрастаться, как раковая опухоль, вширь и ввысь, наполняясь скрытыми бездельниками с придуманными рабочими местами, хоть и безработица крепчала. Меня попёрли с подземного строительства. Рабочие места нужней молодым, а мне оставалось подыскать себе стариковскую подработку.

6

Напротив моей многоэтажки у речки по строго параллельным посадкам вековых дубов и лип можно было догадаться, что там когда-то был подъезд к панской усадьбе. А по чёрным сваям, торчавшим недалеко от берега из воды, было видно, где именно давным-давно стоял деревянный мост. К невысокому обрыву неподалёку от прилепились чёрные развалины, похоже, костёла — всего полстены и фундамент с провалом от подземелья. Ребятишки побаивались этого места, которое прозвали 'чёртов дом'. К тому же в одичавших яблоневых и грушевых садах можно было бухнуться в скрытую буйной зеленью глубокую яму — подвал былой панской службы. А подвалы-склепы у польских панов были глубокие и вместительные. Чревоугодие и пьянство магнаты не считали за порок, жратвой и питьём забивали подвалы под завязку. Католические прелаты на этот счёт скромно опускали очи долу, а то и вовсе закрывали глаза, потому что и у самих пузо выпирало из-под сутаны так, что наперсный крест впору бы называть набрюшным. Потому как чревоугодие — мать всех пороков. Или уже не так?

С моего балкона я любовался буйной порослью, скрывавшей 'чёртов дом', обвитый диким хмелем. Особенно красив был трёхсотлетний дуб на вершине холма над обрывом, где покоились развалины костёла. Зайцы резвились в заброшенных яблоневых садах, с ветки на ветку прыгали белочки, ну и лисички там подъедались.

Потом с ослепительными улыбками фотомоделей в исподнем, а то и вовсе нагишом, из реклам в нашу жизнь вошло потреблядство, коего чаяли как наступления царства беспечной халявы. Окрестности преобразились. Берёзовые рощи и яблоневые сады пошли под нож бульдозера. На их месте воздвигли диковинные отели, мотели и бордели, казино и ночные клубы, всенощные искусственные катки, боулинги, сауны с бассейнами и девками да прочие всякие развлекательные центры с фейерверками и воплями пьяных гуляк по ночам.

И скромная, ночью темноватая и тихая столица, некогда фортификционный и торговый центр третьестепенного древнерусского княжества, затем кирпичный еврейский штетль и бревенчатый губернский городок почти на уровне уездного, а после войны с фашистами — полноправная европейская столица, отстроенная в стиле сталинского ампира и хрущобных микрорайонов, местами превратилась в европейский город. Злачными местами, надо бы сказать.

Столица независимого государства по африканскому или латиноамериканскому типу с выведенным в инкубаторе населением, которое никак не смогло за сто лет сплотиться в единую одноязычную нацию, несмотря на все потуги добродетелей за бугром, за лужей и за забором. Минск оставался русским, пусть даже повсюду висели указатели на латинице почему-то в чешской транскрипции. Так и свербело в заднице у потомков местечковой шляхты навсегда избавиться от русского языка, но русская речь звучала повсеместно. То, что запросто дважды получилось у немцев в во время оккупации Первой и Второй мировой, у либерастов не сложилось. Под немцем все шутцманы и расстрельные подразделения отдавали команды только на местном диалекте в том виде, как его представляли будители инкубаторной нации. Хоть русскость так и пёрла из всех щелей, как их ни затыкай.

Минск с восторгом принял архитектурную вестернизацию из стекла бетона с вычурными формами и изломанными очертаниями. Среди скопища развлекательных строений на месте развалин 'чёртова дома' воздвигли удивительное трёхэтажное здание из диковинно сопряжённых кривых геометрических плоскостей. Над ним по ночам горела яркая вывеска:

'СЛУЖЕБНАЯ ГОСТИНИЦА ДЛЯ СПЕЦПЕРСОНАЛА'

Туда и подался я в вахтёры. Как-то странно всё без меня обладилось. Вдруг получаю голубой конверт, а в нём письмо. Неведомая компания сообщает, что я прошёл конкурс на вакансию администратора гостиницы для спецперсонала, о котором и понятия не имел. На должность администратора, а проще говоря — вахтёра или швейцара, не пойми что. Подарок судьбы или искушение? Ни в каком конкурсе я участвовал.

Директором гостиницы был моложавый стройный хлыщ, одетый, как лондонский клерк, одержимый консерватор, с трёхдневной щетиной на щеках. Он держался величаво и строго. Старался придать своей речи лондонский выговор, частенько вставлял английские фразы. Именно английские, а не американские из голливудских фильмов. Что-то в этом директоре было знакомое. На какой-то миг мне показалось, что я узнал в нём моего дядю Феликса из Прокопьевска. Но этого просто не могло быть. Дядя наверняка в те годы был уже глубокий старик. Но фамилия босса была всё-таки Ярош.

— Вашего дедушку или папу не звали Феликс?

— Меня и самого зовут Феликс. Могли бы и глянуть на табличку на двери моего кабинета.

— Простите, а Феликс Ярош, родом из Ивано-Франковска вам не родственник?

— У меня не может быть родни, сорри.

* * *

Кем был этот приходящий в гостиницу на ночлег спецперсонал, никто не знал. Внутренний техперсонал — уборщицы, сантехники, электрики никогда не покидали здания. Ни бара, ни ресторана, ни буфета в гостинице не было, словно жильцы подзаряжались электричеством от блоков питания прямо из розетки. И все молчали, словно могли обмениваться мыслями и без слов. Ключей от номеров никто у меня на вахте не спрашивал. У каждого постояльца была карточка для кодового замка от апартаментов. Со мной не здоровались и не прощались. Меня тут никто не замечал, словно я восседал в ливрейной униформе за стойкой портье в виде манекена только как часть интерьера.

Я забыл сказать, что в зарослях вокруг развалин костёла, на которых была построена гостиница для непонятного спецперсонала, начисто исчезли зайцы. Белочки больше не скакали по деревьям. Стрижи не носились в небе с пронзительным свистом. Зато угнездились совы, сычи и козодои. Шастали большие чёрные кошки, я таких прежде не видел. На дубе, который вздымался над обрывом у речки свили гнездо чёрные аисты, которые обычно чураются соседства с человеческим жильём. Про вОронов я уже не говорю. Эта краснокнижная птица неожиданно облюбовала тот самый многовековой дуб с дуплом, из которого по ночам утробно ухал филин. И почему-то завелись летучие мыши, вот уж чего никто не ожидал в большом городе. Они висели днём под стрехами крыши, состыкованной по последней моде из сложных кривых выпуклых поверхностей, и нещадно гадили на окна, подоконники и дорожки у здания. Приглашённые работяги из клининговой компании в оранжевых униформах каждый день мыли стекла, очищали плиточное покрытие дорожек и матерились негромко, чтобы не потерять работу.

* * *

В последний день моей службы в гостинице для странного спецперсонала я получил уведомление об увольнении без объяснения причин и конверт с солидным выходным пособием — годовой зарплатой. Просто удивительно, ведь о профсоюзах и защите прав трудящихся уже давно забыли.

Ровно без четверти часа до полуночи я повесил в шкаф свою швейцарскую ливрею, расписался в журнале прихода-ухода, и тут вдруг затрезвонила пожарная сигнализация. Охранники покинули свой пост у входных дверей и ринулись к пульту, чтобы его отключить. На мои возражения они просто буркнули: