Замок из света (в подступающей тьме)

— Клим! — из соседнего двора зорко, как акула капитализма, выглядывала баба Нюра. — Васеньку же...

— Щас приду, все сделаю. В магазин на пять секунд — ждите длинного гудка, — отказался я побыть героем и ловко свинтил за угол, на Мокрую.

Днем поселок вообще-то сильно проигрывал своему романтическому ночному образу. Костры погасли, таинственные шепоты во тьме замолчали. Сейчас было видно, что в канавах слишком много воды, деревья излишне, ненатурально зелены, а ландшафт, полный разливов, маленьких озерец и поросших кислотной травой холмиков, в которых звонко пели птички, очень мало напоминает традиционное для наших мест сочетание грязи, щебня и говна. Что поделать, Фастовский артефакт неумолим, а коллективное бессознательное — опасная штука.

Я прошел Челюскинскую, где к Хохлатке спускался ржавый мост и громко, день и ночь, работали насосные станции, и успел преодолеть половину пути до Дедушкиной, на которой настурции вредной старухи Балашихи выбрасывали яркие цветы размером с носовой платок, и на которую следовало повернуть, чтобы добраться до магазина, как вдруг заметил краем глаза кое-что интересное.

Справа, сразу за домом Лехи Акинфеева, под белым-белым яблоневым деревом стояла автоцистерна с установленным огнеметом. А рядом с ней неторопливо устанавливали жаропрочные экраны две фигуры в желтых пожарных костюмах.

И не то, чтобы мне хотелось подходить и разбираться, чем они там так заняты — просто топать в магазин мне хотелось еще меньше. Потому что за этим неизбежно следовало возвращение домой, очередное перегавкиванье с Кристи и Бикфордом, и героическая (не говоря уже о том, что бесплатная) помощь несчастному Васеньке у бабы Нюры. Классический день умеренно положительного героя. Которым мне быть напрочь тошнило.

— Привет труженикам мобильных крематориев имени товарища Брэдбери, — сказал я, приближаясь. — Книги-то уже, надеюсь, включили в трудовой план? Когда приносить, в какие сроки?

— Три раза ха-ха, — сказал левый пожарный. Он был начитанный. — Зови меня Гаем Монтэгом, дружелюбный туземец. Что ж вы так запустили санобработку?

— Уже штук десять деревьев сожгли только по этой стороне речки, — добавил правый, более конкретный. — Хорошо еще, что они пока летать не умеют, иначе совсем беда.

— Уна марипоса, — сказал я. — В просторечии известная как бабочка. Капустница, в данном случае.

— Чтоб у нас так капуста росла, как она капустница, — сплюнул правый. — С кулак величиной — ничего себе бабочки! Да когда их тыщ пятнадцать на дереве!

Я пригляделся получше — таки да, яблоня была белой вовсе не от цветов. Видать, кто-то из малолеток вернулся из детского сада с рассказами о прекрасных бабочках и настроил остальных — вот и получилась направленная мечта, которую по какой-то причине уловил и отделил от других Фастовский артефакт. Ничего, наведенные живые существа хотя и реальные, но одноразовые. Сожгут этот выводок — следующего не будет.

— Интересно, — сказал я с видом Николая Дроздова, — что о происходящем думают сами бабочки? Вдруг у них существует развитая цивилизация, о которой мы не знаем, и сейчас они живут себе спокойно, даже не подозревая, что с секунды на секунду для них наступит огненный апокалипсис. Не посещала ли вас эта интересная мысль, служивые?

— А как же, — сказал начитанный и кивнул конкретному, который уже забрался в кабину. — Поджигай.

Из брандспойта по дереву ударила струя рычащего желтого пламени. Белые лепестки, которые не были лепестками, мгновенно вспыхивали, взлетали в воздух и медленно осыпались на землю пылинками невесомого пепла. Огнемет ревел как хорошо отлаженная машина, дерево влажно потрескивало, экраны исправно отражали температуру, и в пяти метрах стоять было, в общем, довольно комфортно. Через пару минут все было кончено. Сколько-то капустниц, конечно, улетело, но это не проблема — с такими размерами им долго не прожить, птицы склюют. Все-таки природа упорно поддерживает установившийся тысячелетиями баланс, сколько бы инопланетных артефактов над ней ни ставили свои странные эксперименты.

Я кивнул смолящим самокрутки пожарным и пошел себе по течению реки дальше. Речка Хохлатка, в этой части течения выглядела очень даже ничего себе — широкая и медленная, с заросшими рогозом берегами и нескончаемыми влажными лугами. Правда, такой она стала совсем недавно, лет семь назад, когда кто-то вдруг яростно захотел очистить реку, да еще и других подговорил сделать то же. Поэтому от истока до промзоны, то есть абразивного завода и мясокомбината, Хохлатка была, так сказать, естественно чистой; потом, забрав у заводов всякое ненужное, приобретала нездоровый коричневатый цвет, а потом текла сквозь поселок уже снова девственно прозрачной, как слеза семиклассницы. Если, конечно, таковые семиклассницы еще есть. Я не видел.

На площади перед магазом, обычно оживленной, нынче было пустенько и гулял ветерок. Радиорупор на столбе тихонько наигрывал популярные ритмы зарубежной эстрады — евродэнс какой-то вроде. Улицей выше лихо развернулся на пятачке автобус "двойка", решил не ехать на конечную. В памяти слабо шевельнулось что-то, связанное с этим самым автобусом: то ли я ехал куда-то, то ли должен был ехать... Неважно. Сначала колбаса, хлеб и прочие быстрые углеводы, потом все остальное, в порядке очереди. Я потянул на себя фанерную подпружиненную дверь в магазин, и она ответила мне мерзким пронзительным скрипом.

Пенсионерка тетя Тоня, продавщица в молочном отделе, в свои семьдесят шесть выглядела на двадцать пять благодаря знакомой врачихе из клиники омоложения и никак не давала дорогу молодым, потому что отчаянно хотела в третий раз замуж. Смысла в этом было немного, потому что на поселке все отлично знали, сколько ей на самом деле, но тетя Тоня не сдавалась. Сегодня, похоже, она опять работала двойную смену — левая часть крохотного магазинчика, царство хлебов и выпечки, пустовала.

— Жратвы дайте какой-нибудь, теть Тоня, — буркнул я.

— Чего сегодня хочется, Клим? Вот колбаска есть, почти натуральная, сосиски, хлебушек утренний, еще теплый, вот сырок, вот овощи, а если просто на печке разогреть, то вот полуфабрикаты кое-какие... И кстати, какая я тебе тетя? Тоней называй, как все.

— Я и так как все. Вы у моей тети роды принимали. Колбасы дайте любительской, с салом, полкило. И хлеб, можно холодный, мне по фигу. Еще сладкого что-нибудь на ваш выбор, я без понятия, что у вас на витрине реальное, а что голограмма. Вон, пряников килограмм, что ли.

— Два рубля десять копеек, — отсчитала тетя Тоня. — Хотя пряников надо бы поменьше. Вредные они. Все говорят.

— Буду знать. Вот два двадцать, я вам гривенник был должен.

— Зря ты так, Клим, я ж к тебе с душой... Ты что же, со всеми так не по-людски?

— Исключений не делаю. А как надо?

— Поласковей. Ты вот про тетю вспоминал... как она? Болеет, девчата балакали...

— Померла. Рак. — Меня снова мазнуло крылом призрачное воспоминание. — Не очень ласково получилось, да?

— Что ты говоришь... — кажется и в самом деле искренне ахнула продавщица. — Ай-ай-ай... Я ж это для того, чтоб разговор поддержать, общение наладить, а оно вон как...

— Глупости. Поддержание разговора ради самого процесса — пустая трата времени. Лучше уж помолчать. Как я, кстати, с удовольствием и делал бы, если б у вас рот хоть иногда закрывался.

— Вот потому тебя никто и не любит, — помолчав, сказала тетя Тоня, молодая девушка с глазами старухи. — Раньше ты совсем другой был...

— Не очень-то и хотелось. А раньше было раньше. Внукам привет.

Я был готов, конечно, что дверь будет скрипеть, но в этот раз она заорала уже совсем отвратительно и, вроде бы, с неким осуждением. Да и плевать, живем дальше.

Бабу Нюру я увидел, как только, махая пластмассовым пакетом с продуктами, завернул на улицу: в этот раз она была явно намерена не упустить меня из своих скрюченных лап, и никакие отговорки бы уже не помогли.

— Все-все, вижу, — признал поражение я. — Вот мешок только поставлю у ворот... Лаур! Лауретта! Продукты забери, я скоро буду, вот те крест!

Для закрепления эффекта я погремел ключом по железному столбу ворот. Во дворе залился дурным лаем Бикфорд, в окне мелькнул смуглый профиль девушки. Так, с этим разобрались, теперь давайте решим вопрос с гулящим племянником бабы Нюры. И на каких запрещенных арабских прокси он поймал свою дрянь?

Мы прошагали сквозь узкий бетонированный двор со стратежно расположенной собачьей будкой, откуда мигали осторожные глаза местного кабыздоха, протопали по ступенечкам и завалились в теплый, пахнущий кислотой, мрак веранды. Слышно было, как во внутренних комнатах работает телевизор.

— Я зараз его не вымыкаю, — зашептала горячо на ухо баба Нюра. Кислотный запах усилился. — Штоб, во-первых, не так слышно было, что там Васенька кричить, а потом — вдруг оно его само перебьет как-то... Как думаешь, Клим? Перебьет?

— Надо смотреть, — озвучил я вечную истину взломщиков и врачей. — Но навряд ли перебьет. Я думаю, не перебьет. Иначе зачем вы меня сюда притащили?

— Ну так... цей... я пока чай поставлю, — сориентировалась баба Нюра и шмыгнула вбок, к летней кухне. Мне, надо думать, следовало двигаться на звук и приступать к осмотру больного.

Внутри дома было еще темнее, несмотря на ясный день снаружи. Как они этого добиваются, неужели устанавливают в комнатах какие-нибудь генераторы тьмы? Я было задумался над этой гипотезой, но тут же коленом влетел в припрятанный за тюлевой занавеской диван и перестал мучиться непонятным, а начал мучиться коленкой. Телевизор становился все громче.

— ...что на тридцать с лишним процентом больше прошлого года, — сказал скучным голосом невидимый докладчик. Послышались жидкие аплодисменты. — Вместе с тем, я бы сказал, рано нам, товарищи, почивать на лаврах, когда имеется еще столько нерешенных...

— Я это люблю! — заглушил человека из ящика рев взбешенной гориллы. — Вкусно — пальчики оближешь!

Ага, американские слоганы. Уже кое-что.

Я остановился на пороге. В дальнем углу бормотал телевизор, где показывали заседание Верховного Совета и медленно сменяли друг друга на трибуне одинаковые люди в пиджаках, в углу поближе стояло желтое циммермановское пианино и вращающийся круглый стул, а слева торчал узкий диван с лакированными фанерными быльцами. Диван был накрыт зеленым шерстяным пледом, а под пледом кто-то лежал и сотрясался крупной дрожью.

— Советская власть и частная собственность — две опоры неизбежного наступления коммунизма, — сказал скучный человек на экране. — Но интересы частных монтажных контор не должны вести к подрыву обороноспособности страны! Я говорю о так называемом "интернете", который наймиты буржуазии...

— Привет, Вася, — поздоровался я и в подтверждение постучал костяшками по косяку. Двадцатилетний хмырь судорожно высунулся из-под пледа и задрал на меня голову.

— Привет, Мото!

Снова хорошие новости.

— Ты подхватил вирус, — сказал я и присел на угловатое кресло производства Заржавского мебельного завода, полное пыли, самодовольства и поролона. Купить его можно было только с лютой голодухи, когда жертвой желудка пал даже собственный хороший вкус. — С пацанами лазил по сетям, не предохранялись. Верно?

Горло у Василия задрожало, будто слова лезли сквозь из него изнутри, а он не мог сделать ничего, чтобы их сдержать.

— Живите в своем мире. Играйте в нашем.

— Ну, кто ж спорит, играть важно. Но ментовирусы обычно сажают на порнуху — и тут уже возникает ряд вопросов. Ты зачем за американскими телочками полез? Своих не хватало?

— Ведь я этого достойна!

— Смешно. Видишь, чем тебя заразили? Теперь ты можешь только воспроизводить рекламные штатовские речевки. Если не принять терапевтических мер, постепенно они вытеснят все остальные слова. Будешь ходячей рекламой чужой страны до самой смерти. Или антирекламой, как посмотреть.

— Невозможное возможно, — лицо у парня все покрылось мелкими капельками пота.

— С другой стороны, если бы вирус был наш, и ты с утра до ночи вопил "Летайте самолетами Аэрофлота!" или "Кто куда, а я в сберкассу", получилось бы не намного лучше. В дурку свезли бы, да и все. Хорошо, что мы такие вирусы не делаем.

На это Вася нашел в себе нечеловеческие силы промолчать. А может, просто не было подходящей рекламы в его все более скудеющем словарном запасе.

— Но ситуация не безнадежна, — я наклонился вперед и сцепил руки. Где там тот чай, про который талдычила баба Нюра? — Судя по всему, ты пока можешь ограниченно управлять речью, находя наиболее подходящие к ситуации слоганы. Я попробую тебе помочь, но без гарантий. Плюс может быть больно. Как ты насчет этого? Мне нужно официальное согласие.

— Запретить любые формы доступа к так называемой всемирной сети, представляющей несомненную опасность... — искренне прочитал по бумажке парень в телевизоре. Василий снова задрожал шеей; горло произвело тонкий неприятный скрип.

— Попробуй радугу! Просто сделай это!

— Будем считать, что согласие получено. Ладно. — Я поднялся с поролонового кресла, выключил звук у телевизора. Картинка пускай остается, даже поможет, хотя... Пощелкал каналами: на одном передавали какие-то молодежные песенные конкурсы. Цветные прожекторы, быстрый монтаж, дым и зеркала — то, что нужно.

Сел на диван, ближе к скрюченным Васиным ногам, тронул беспокойную руку. Пульс прерывистый, что не очень хорошо, но предсказуемо — сердце в таких переделках страдает сильнее всего. Значит, времени не так уж много, и раскачивать дурацкий вирус получится с наскока, безо всех этих буржуазных штучек с раппортом. Все быстро и грубо, по-наполеоновски.

— Спесивая соискательница свои соски сосисками стимулировала-стимулировала, да не достимулировала, — быстро выплюнул я институтскую скороговорку, оскалился по-волчьи для лучшей артикуляции и, будто пловец в холодную воду, рывком нырнул в бессмысленное выражение чужих мутных глаз.

Проникновению в незакрытое сознание начинают учить на третьем курсе психологического, а на защите диплома каждый выпускник должен уметь вскрыть даже не желающего того индивида. Индивидов привозили обычно из тюрьмы, которая удобно расположилась рядом с универом, и обратно отвозили не всегда — умений у студентов частенько не хватало, а медицинскому институту в паре кварталов были интересны странные случаи помешательства.

Здесь все было даже проще: тюремные сидельцы часто сопротивлялись, а этот парень изо всех сил хотел, чтобы у меня получилось, и распахнул двери в свои мысли, можно сказать, во всю ширь.

...Короткое ощущение падения закончилось. Я стоял посреди неширокого кирпичного подвала с покатыми сводами. На щербатых стенах висели отрубленные головы гигантских насекомых и картины в толстых деревянных рамах, настолько темные, что изображения было почти что не разглядеть. По углам стояли длинные столы из грубо оструганных досок и унылые треногие табуреты. За самым дальним столом кто-то сидел, опустив голову на скрещенные руки и ощутимо пригорюнившись.

— Вася?