|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Глава 1. Взломщик
Горкомовский уазик скакал на ухабах, полностью оправдывая свое козлиное прозвище. Водитель вцепился в руль длинными лапами, кренясь в стороны вместе с ним на поворотах, как парусники Айвазовского. В кабине пахло пылью и горелой изоляцией, под полом скрежетали, угрожая лопнуть прямо сейчас, рессоры. Самое подходящее средство транспортировки ценного специалиста.
Специалистом, как вы наверняка уже догадались, был я.
— А Космос Иванович что, до утра не мог потерпеть, да? Ночь, блин, на дворе! — прокричал я водителю сквозь всю эту доброжелательную, непринужденную атмосферу. Я не то чтобы нарывался, просто старался вызвать сильные эмоции. Когда у человека эмоции через край, он может сболтнуть что-нибудь по-настоящему ценное, это азбука.
Но на этом парне азбука не сработала: он только хрюкнул что-то неразборчиво, даже ноги с руля не свесил. Может, им хирургически удаляют какие-то нервные центры, которые за нормальные человеческие реакции отвечают, хрен его знает.
Тогда я хрюкнул ему в ответ — типа поддержать разговор — и уставился в окно, забранное мелкой сеточкой. Небось Космос Иваныч наш дорогой попросил машинку у смежной организации, в которой она по хорошим дням возит всяких бухариков и наркош. А теперь вот и до меня дошла очередь.
Но капсул из-под китайского "синтапона" под ногами не валялось, и блевотина тоже не плавала — прибрались, наверное. С другой стороны, вечер вторника — не самое ходовое время, может, машинка с утра чистая стояла, без клиентов.
Мы уже давно выехали с поселка, и сейчас за окном все больше мелькали пустые темные улицы, умытые дождем — ночная смена уже завалилась на заводы, а вторая давно и уверенно заливалась говнистой "Роганью" на продавленных диванах. Вокруг было призрачно, сумрачно и почти тихо — разноцветные огни магазинов и забегаловок переливались в тишине, на деревьях в черном и пустом парке стаями сидели молчаливые птицы.
На коробках новостроек вдоль проспекта ширились квадратные мерцающие буквы самой главной рекламы, которая не заканчивалась никогда и нигде.
СССР.
На дворе тысяча девятьсот девяносто восьмой, Союз стоит нерушимо, вдохновленный ядерной мощью звезды КЭЦ, биологическими чудесами Фастовского артефакта и непреклонного энтузиазма трудящихся. Но реклама с пятидесятых, считай, осталась такой же — "Слава Сверхразуму!" и "Да здравствует трудовой народ". Только света больше стало, ведь с некоторых пор все электростанции страны работают без остановки.
Голограмма сурового пролетария в сдвинутых на нос очках развернулась ко мне с увитой железобетонными финтифлюшками стены ресторана "Лахти" с немым вопросом: "А как ты сегодня работал?" "Хреново", — беззвучно ответил я у себя в голове. "Хреново я работал. Как и вчера, кстати, хотя тебя это интересовать уже не должно".
— Ты бы музыку включил, дядя, — внес я уже вслух своевременное предложение на предмет рационализации. Хотелось домой и поссать. — Имею острое желание ехать с удовольствием, по-ямщичьи, хотя бы и недолго.
Водила и эту мою реплику проигнорировал. Правда, он уже снижал скорость, потому что как раз въезжал на площадь Октябрьскую, и с непривычки мог повредить зрение, так что попыткой наезда я это считать не стал.
Площадь была залита ослепительным светом. Даже не так — слепящим. Городской исполком строили в духе сталинок середины века — все эти стрельчатые шпили и прочая имперскость. И четыреста тысяч ртутных ламп — чтоб сиял в ночи не хуже, чем днем. Казалось, что все здание было создано из белого нестерпимого света, а гудение слышалось аж в салоне — такая сплошная нескончаемая нота, вроде как оркестр из миллиона трубачей отрастил себе безразмерные легкие. Что-то в этом было пафосное, эпическое, почти сказочное — да сами подумайте, замок из света, черт!
Но это еще что, всего лишь провинциальный город в союзной республике, а вот, скажем, Кремль — или даже Харьков — ночами из космоса видно, как говорят.
С обеих сторон площади дежурили служебные "волжанки" с двигателями от мерседесов, но нас пропустили без проверки. Это очень удачно, а то я и сам не знал, что забыл здесь мокрым октябрем в половине десятого вечера. Я вылез из машины, жмурясь, протопал по мокрым гранитным ступенькам, а на последней закрыл глаза и окунулся в свет.
Внутри было, конечно, темнее — работать над народным хозяйством в сварочной маске нравилось не всем. Боковые проходы заграждали будочки охранников, а центральную лестницу наверх, широкую, как путь в светлое будущее, укутывал черно-белый ковер из шкуры гибридного барса. Плечистый, поперек-себя-шире охранник только успел развернуть в мою сторону руки, перекачанные обилием настоящих, органических мускулов, и угрожающе зарычать, как со второго этажа послышались торопливые шаги.
— Геша, Геша, это свои! Место, парень, это свои, — Космос Иванович Светозаров спускался по лестнице, довольно потирая длинные ладони. Охранник буркнул что-то недовольное и убрался в левую конуру. Цоканье когтей отдавалось по мраморному полу, странным образом придавая сцене аристократичности и гламура. Ну, знаете, древний вампир назначил в своем замке встречу отважному охотнику, и сейчас, в бальном зале, произойдет финальная схватка, где добро, пусть и с трудом, но одержит решительную победу над силами тьмы и мрака.
В этом месте, конечно, сказка решительно расходилась с жизнью, но на то она и сказка, верно?
— Космос Иваныч, — сказал я неискренне. — Как работается в ночное? Тяжело, небось? Город спит, и только слуги народа, понимаете ли, несут трудовую вахту — все для того, чтобы остальные могли отдохнуть. И только второй секретарь горкома, слуга Ленину, отец третьему секретарю...
— Так, Клим, хватит. — Твердости его голосу недоставало, вот что. А это означало, что еще можно покуражиться. — Я понял, что ты бы хотел по ночам спать. Все бы хотели. Но — увы. Обстоятельства.
Я заложил руки за спину и отставил правую ногу, точно как учил господин капрал в известной книжке. В груди бурлило и толкалось, ища выход, знакомое раздражение. Сподобились, значит. Вспомнили, когда припекло. Где ж вы были полгода назад, когда меня из-за вашего очередного полоумного идиота собрались на помойку выкидывать...
— У вас обстоятельства, а у меня нет. Зачем ко мне было ломиться на ночь глядя, машину посылать? А, погодите, знаю — больше-то вам обратиться не к кому.
Из охранной конуры донеслось предупредительное ворчание. Не любят меня здесь, теперь я окончательно это понял. Не уважают. Вскрыть, что ли, калеке черепную коробку? Один черт она ему на фиг не нужна, а так хоть вентиляция будет приличная.
— Пройдем в кабинет? — Светозаров вздохнул и на ходу сменил пластинку. Не получилось так, с наскока, ничего, зайдем с другой стороны. — Что мы, как неродные, посреди пустоты стоим — вопрос серьезный, нужно обговорить все, прийти, как говорится, к консенсусу. Идем, Клим.
Он приобнял меня по-отечески и повел по лестнице вверх. Ну, конечно — сначала нагрузить плохими новостями, а потом дать понять, что еще ничего не решено, и все можно в любой момент отменить. Старая стратегия, но работающая, это он у меня нахватался основ.
Интерьеры у них были хорошие — ремонт, видно, недавно сделали. Все эдакое сглаженное, ровное, никакого привычного конструктивизма, только успокаивающий нервы био-дизайн. Китайцы разрабатывали, небось — все для дорогого брата-гегемона. Китайцу нынче везде у нас дорога, китайцу везде почет. Хотя...
Суровые каменные фигуры в стенных нишах к творчеству азиатов отношения не имели. Это уже наше, народное. В память героическим предшественникам от благодарных потомков. И, что характерно, никто у предшественников не интересовался, нужна ли им эта благодарность. Целая скульптурная группа — на заднем плане героический и безмолвный Сталин-защитник в широком плаще, которого он никогда не носил. В центре — Первые Бессмертные, Берия, Маленков, Микоян, Жуков, Чапаев, еще кто-то со смазанным плоским лицом, Булганин, наверное. На первом плане — Могучий Резерв, орлы современности: Брежнев, Подгорный, Косыгин, Андропов, Громыко, Щербицкий, Машеров... Из всех изображенных по-настоящему жалко было только Сталина — буквально полгода не дожил старик до падения артефакта, а так мог бы сейчас в Сверхразуме тусоваться с остальными. Интересно, стало бы от этого вокруг лучше?
— Я не заказывал, — ответил на невысказанный вопрос второй секретарь. — Из Региона Два прислали, из Лахти, местная компартия.
И впрямь не китайцы. То-то у всех лица такие эпические, будто у титанов. Надо думать, реальные прототипы ухахатываются, глядя на этот театр юного зрителя. Хорошо, что на втором этаже долго мы не шли, а завернули вместо этого в первую же дверь налево, быстро просканировали сетчатку (точнее, я просканировал, секретарь же не покидал пределов горкома, ему это было не обязательно) и проследовали в кабинет. Площадью он был примерно как средняя квартира в новых микрорайонах за Днепром, и накажи меня кибермозг, если в вон том роскошном раскладном кресле Светозаров не пялил своих секретарш. Наверняка ведь пялил, сучек.
— Чай будешь, Клим? — Космос Иваныч пытался быть любезным, и я впервые сообразил, что это значит. — Смотри, какую штуку мне тут недавно установили...
Он хлопнул ладонью по кожаному подлокотнику кресла. За стеной что-то заскрежетало.
— Не разработался еще, — пояснил секретарь.
— Чайник?
— Персек. Персональный секретарь, так его назвали. Железный дровосек.
Стена с деревянными панелями раздвинулась, как занавес; из темноты выкатился блестящий темно-лиловый шар в метр диаметром. Лакированное покрытие поблескивало в излишне ярком свете ламп, в "северном полушарии" имелась плоская скошенная панель, а в районе "экватора" было натыкано черных отверстий, похожих на объективы.
— Дайте угадаю. Робот-дворецкий?
— Почти. — Светозаров хмыкнул. — Ведет ежедневник, напоминает о встречах, сообщает погоду. Обещали, что сможет и по телефону звонить, но с этим пока туго... Само собой, чай заваривает, и с чашками потом разбираться умеет. Ты какой предпочитаешь, Клим?
— "Эрл Грей".
— Такого нет, только отечественные сорта... Казимир! А сделай нам два стакана краснодарского. Ты, Клим, не сомневайся — краснодарский чай тоже бывает хороший.
— А как же. Особенно когда нельзя сравнить с "Эрл Греем". Кстати, почему Казимир?
— Модель в Польше собирали — почему бы и не Казимир? Биотехнологии мы им не поставляем, так пускай в механике тренируются. Разнообразие — залог выживания, это тебе любой учитель биологии скажет.
Внутри черного Казимира что-то забулькало, из "северного полюса" ударила вверх тонкая струйка пара. Внутри что-то запищало, передняя панель уехала вперед и вниз, а из образовавшегося отверстия выдвинулся крохотный поднос — как в самолете. На подносе стояли две дымящиеся чашки из хрупкого биоразлагаемого пластика. Светозаров протянул мне одну; я принюхался и сделал пробный глоток.
— Неплохо! В этот раз на две ложки опилок всего одна ложка говна? Специальное распределение для номенклатуры?
— Оставь, Клим, — поморщился секретарь. — До такой ерунды, как спецраспределение, даже наши вымершие диссиденты не додумались. Не успели.
— Земля пухом.
— Именно. Ну, что мы все о неприятном да мерзком? Расскажи, как жизнь, как дела дома?
Меня вдруг прорвало. Чай, что ли, такой эффект дал?
— Знаете, Космос Иваныч, нормально. Сосед наш, дядя Вася, грузчик в третьем поколении, пьёт как раненная полковая лошадь и раз в полгода бесплатно получает в стационаре новую печень. Настюшка из дома через дорогу, дочь матери-одиночки, в последнее время почти не говорит и смотрит на мир электромеханическими глазами — инвалид детства. Глаза, правда, хорошие, прибалтийские, с завода "ВЕФ"... Курочки несутся, собачки дом стерегут, коты срут где ни попадя... О, еще забор облупился совсем, думаю покрасить. Достаточно новостей на сегодня, или продолжать?
— Ну, не хочешь вежливо, давай тогда как обычно, — вздохнул Светозаров, его аристократическое лицо с породистым, как у актера Ливанова, носом, выражало вежливое утомление. Специально такое заказывал в молодости, думаю. — Как я уже говорил, ты единственный взломщик, от кого мы можем рассчитывать получить согласие на работу. Работу, подчеркну, крайне деликатную и непростую.
— У вас всегда такие. А позвонить нельзя было? Обкашлять общие черты по изобретению царского ученого Попова.
— Нельзя. Такие вопросы по телефону не решаются, на коммутаторной станции тоже люди сидят... Да и вообще, чего ты кочевряжишься? Мы же не бесплатно просим.
Я откашлялся и хотел сперва сплюнуть на покрытый имитацией канадского бурого медведя пол, но на полпути раздумал. Светозаров сноровисто подал плевательницу, похожую на крошечный ночной горшок, я прижал ее ко рту, сделал все, что нужно, нажал кнопку "старт" и проследил, чтобы она снова стала зеленой.
— Насколько сильно не бесплатно?
— По тарифу, — строго сказал второй секретарь. — Информационные услуги первой категории, с коэффициентом. Плюс по выполнении премию выпишем... нет, ты же внештатный сотрудник... ну, значит, конфискатом возместим. Дефицитный подберем какой-нибудь, арабский — девочкам своим подарок сделаешь, они давно заждались.
Это он, типа, нанес удар ниже пояса: "мы про тебя, олуха, все на свете знаем! И даже про баб твоих, с которыми ты во грехе живешь, извращенец!" Удар был, конечно, чудовищной силы. Даже странно, что у меня от него ничего не оторвалось и по полу не зазвенело. Интересно, что бы на такое обвинение ответил товарищ Ленин и товарищ Маяковский со своими многочисленными пассиями?
— Я еще ни на что не соглашался, — кротко сказал я, глядя в окно. Из-за ультраполяризованного стекла, внешняя жизнь выглядела как черные громады над черными громадами поверх черных громад с редкими мертвыми огнями внутри — Набоков бы наверняка покрутился сейчас в гробу и почесал сморщенную лысину. — Но чисто из любопытства... Что вам там, очередного шпиона империализма расколоть?
Светозаров дернул уголком рта, отставил чашку обратно на стол, и я сообразил, что он нервничает. А когда нервничает второй секретарь заржавского горкома, это обычно довольно скверный признак.
— Шпионов мы... сами, — неловко сказал он. — Да их и мало в последнее время. Нет, нужно... в общем, чтобы ты продемонстрировал свои способности. Медикаментозно, так сказать, продемонстрировал, в полную силу. Короче, говоря, снова сделал себе инъекцию.
— Опять от этой дряни разноцветные глюки ловить? Радоваться трещине на стене и смеяться как идиот посреди полной комнаты хмурых душегубов? Космос Иваныч, при всем уважении — на хрен, я уже давно завязал. Печень не железная. И мозг, что характерно, тоже.
— Производственный риск. А как шахтеры в Донецке в забой идут...
— Как они идут, меня не интересует, я лично в забой не собираюсь.
— Клим, ты не понял — это не просьба. Формально ты не в штате, но по факту уже скоро два года как работаешь на нас. Городской исполнительный комитет. И этому комитету сейчас требуется, чтобы ты взломал очередного человека. Причем взломал очень качественно и осторожно. Показал класс, так сказать.
— Что же, — медленно сказал я. Чай уже успел подостыть — признак плохого чая. Я поднял чашку на уровень глаз и уронил на пол. Раздался громкий "чвяк". Персек светозаровский уберет, если правду про него говорят. — Если партия и правительство требует... Что за человечек-то? Кому нужно залезть в его глупую нечесанную голову? Чьи моги расплескать по видеопленке, какие воспоминания, интересующие ответственных товарищей, вытащить на белый свет? Что стереть, что добавить? Вываливайте все, Космос Иваныч, тут все свои, плюс я же ваш человек, хоть и неформально — до ушей, а также несколько выше. Не стесняйтесь.
Секретарь поглядел странно.
— Насчет партии и правительства это ты сказал, не я. Заказ исходит от первого секретаря, и выше не поднимался. Пока что. А человек... к дьяволу, она же все равно подслушивает... вот он, человек. Диана, иди сюда.
Светозаров уставился в сторону боковой двери, рядом с которым на стене висело панно: товарищ Сталин лично ведет в бой батальоны, пронзает упыря-Рузвельта кривой, как график роста рабочих зарплат, саблей. А также входит в Фастов с найденным артефактом, что было уже явной неправдой: на самом деле его нашли около села Гребёнки, возле Белой Церкви. Но это название было, конечно, сочтено тогда неподходящим.
Секретарь требовательно стукнул по столу пепельницей, и пока я пытался понять, зачем он решил расколотить старую и, сразу видно, недешевую вещь, дверь неожиданно открылась.
— Э-э-э... — сказал я, глядя на вошедшую в комнату девушку лет шестнадцати. На почти детском лице выделялись огромные серые глаза, пухлые губки были приоткрыты, копна светлых волос была стянута на макушке в длиннющий хвост. Форменная белая блузка со значком комсомольской организации и коротковатая, явно ушитая по размеру, юбочка довершали впечатление. Впрочем, и под блузкой, и под юбочкой все, с очевидностью, тоже обстояло в высшей степени хорошо.
— Это вот Диана, — сказал секретарь как-то обреченно. — Моя, понимаешь ли, дочь. Диана, это Клим. Наш... э-э-э... сотрудник. Самый лучший в республике. И нам... и мне бы хотелось, чтобы то, о чем мы с тобой говорили дома, сделал именно он, а не эти мозгоправы из Харькова. Согласна?
— Конечно, согласна, папа, — смирно сказала дочка. Голос был приятный, самую чуточку хрипловатый, но естественный. Да и вся девчонка была на сто процентов настоящей, натуральной; сразу становилось понятно, что никакие биомодуляторы и хирурги-корректировщики не имели к ее затмевающей красоте никакого отношения.
— Воу-воу, ребята! — я зачем-то выставил перед собой растопыренные "елочкой" ладони, словно беспризорник из старых фильмов. — Вы меня не забыли? Я еще ни на что не согласился, а теперь — и подавно. Вы чего, Космос Иваныч, попутали? Империалистических фильмов пересмотрели? Ну, так я их не смотрел вовсе, поэтому на такое не поведусь.
— Диана, выйди пока, — ровным голосом бросил Светозаров. — И не подслушивай больше. Адрес нужный я тебе дам потом.
— Хорошо, папа, — за девушкой мягко закрылась дверь, каблучки честно затихли вдали. Секретарь уставился на меня так мрачно, будто я был капиталистическим хищником, а он — минимум Карлом Марксом.
— Послушай, Клим...
— Вот как вы себе это представляете, а? Что я вдруг сойду с ума настолько, что подпишусь залезать в голову вашей собственной дочери? Что вы там у нее вообще хотите найти: воспоминания о последнем половом партнере или расположение заначки с косяками?
— Все сложнее. — Светозаров чуть покраснел, но сдержался. — Ты даже не представляешь...
— Это я не представляю? Я видел людей, у которых после анимэктомии из глаз, ушей и скальпа ручьями хлестала кровь. Которые навсегда оставались идиотами, неспособными поссать без посторонней помощи! У которых после фастовских препаратов раскалывался череп, и наружу вырывалась светящаяся радуга — вы про такое и не слышали, наверное. Но то были — в основном — преступники и добровольцы, там можно было хоть стамеской в лобных долях ковыряться. А собственную дочь...
— Мне известно о негативных эффектах вскрытия сознания. Я подготовился к этому разговору и знаю мнения ведущих душеведов — кстати, они почти полностью совпадают с твоим. Тем не менее, я готов рискнуть. Несмотря на возможные последствия, которые ты, уверен, сможешь свести к пренебрежимо малой вероятности. Только ты и сможешь, Клим. Настолько большая ответственность и настолько важны могут быть последствия... понимаешь?
— Уголовщину вы какую-то задумали, Космос Иваныч, — пробормотал я, с ужасом врубаясь-таки в гнусный план секретаря. На дворе ночь, а я — стопроцентный, гиперпозитивный жаворонок. Мозговая активность уже начала свое снижение, а через час максимум я уже два слова не смогу толком связать — и эта продуманная сволочь в два счета убедит меня хоть в том, что в Уганде живут разумные пингвины, жаждущие интернациональной помощи, хоть в чем угодно. В том числе и что ради общего блага можно раскроить кувалдой светлую головку милой сероглазой Дианы.
— Тебя это смущает? — вежливо усмехнулся секретарь. Я сообразил, что не все еще потеряно.
— Меня мало что может смутить, я давно на вас работаю. Хотелось бы нормальной оплаты, а после того, как сговоримся на этот счет, внятного описания грядущей работы. Пока что я сплошь в непонятках.
— Тройная ставка, Клим, — легко сказал Космос Иванович. — Суммы ты помнишь. Некоторые и за год столько не зарабатывают, сколько ты можешь за один этот заказ.
— Это разве что волки, да и то потому, что бесплатно работают... Как насчет десятикратной?
— Иди к черту, Клим.
— Что ж, нет так нет. Вы меня к себе вызвали, не наоборот. Я вольнонаемный специалист, вправе определять размер ставки. А дело ваше скверно попахивает, Космос Иваныч. Я бы даже сказал — смердит.
Я поднялся.
— Так что до свиданья, значит. Доброго здоровьица.
— Ты все равно подумай, Клим, — сказал он после недолгого молчания, когда мы уже спускались вниз: хороший хозяин выпроваживал загулявшего гостя — так это выглядело. — Десять ставок — это ты, конечно, загнул, а насчет, скажем, пяти — можем обсудить. Плюс моя вечная и глубокая благодарность в случае успеха — это тоже кое-что значит. Ты не спеши. Время покамест терпит.
— Посмотрим, — вяло сказал я. Опять навалилась дикая усталость, моргать получалось только с полуминутными перерывами, глаза один хрен таращились в освещенную пустоту. Светозаров поглядывал на меня задумчиво. Много позже я понял: он знал, что я соглашусь. Они давно следили за мной и знали все: и что других вариантов у меня нет, и что я почти три месяца в завязке, и насчет девчонок. Все.
— Посмотри, Клим, — сказал он покладисто. — Посмотри.
Так я и ввязался в эту историю.
* * *
Домой припёрся уже совсем поздно — или, может, рано, как посмотреть. Прижимистый Светозаров отказался давать мне служебную машину до дома — сутки уже сменились, и это означало оплачивать водителю новый трудовой день, эксплуатировать человеческое существо и тратить казенные деньги.
Пришлось топать своими, не казенными, ногами до ближайшей остановки — это получилась Гагарина. По пути миновал светившийся скромным синим люминофором собор СПЦ, где как раз шла ночная служба для трудовых масс. Из открытых дверей доносился приятный, гипнотический с хрипотцой голос священника, вводящего паству в молитвенную индукцию: "Вспомните то приятное, что было у вас за день. Перечислите все добрые вести, которые вы получили сегодня. А теперь скажите Господу за это спасибо. Мой голос приносит спокойствие. Вы полностью расслаблены, дети мои. Закройте глаза и на счет "три" мысленно вознесите молитву. Поблагодарите, и вам станет легче. Один... два... три."
В том, что у батюшки было высшее психологическое образование, сомневаться не приходилось; они все раз в год проходят переаттестацию в профильном вузе и заодно госбезопасности. Работа с массами — ответственное дело, кому угодно такое не доверят.
Захотелось жрать — вечером, как меня из дома забирали, в холодильнике мышь повесилась, Лорка управлялась на огороде, а Кристи наверняка кокетничала на танцах в клубе, улыбчивая дрянь. Хвала Буддокришне, в одной из неспящих новостроек работало круглосуточное миникафе с ограниченным, зато гарантированным меню и мигающей надписью "Попробуйте САМИ!". Сосиски с горчицей и майонезом, бургеры с искусственной говяжьей котлетой, да кусочки сухой пиццы, которые тут почему-то назывались "лавашом по-чабански".
Я выбрал бургер — потому что над коричнево-черной котлетой в нем виднелся листок натурального салата и полоска бекона. Слава товарищу Микояну за то, что съездил когда-то, перед самой войной, в Штаты! Когда я доберусь домой, эти быстрые углеводы уже выветрятся, но Лаура наверняка приготовила что-нибудь на утро, так что с голода не погибну. Есть такая надежда.
Зевающий в ярко освещенном окошке повар, высокий, нестарый и кособокий дядька с руками разного размера, быстро слепил из ингредиентов заказ и разогрел его на эрзац-угле, попутно рассказывая про свою дочку, успешно подрастающую после Киевского инцидента. Бывшей столице тогда здорово досталось — повезло, что хотя бы треть населения удалось вывезти и выходить, включая дочь моего повара. Папилломы размером с палец по всему телу, конечно, неприятная вещь, но их хотя бы можно хирургически вывести — а очередь на операцию должна была подойти уже скоро, через год или два.
А еще забавно, что у повара руки оказались разного размера — как он пояснил, после несчастного случая на стройке. Руку ему тогда расплющило бетонной плитой, так что восстанавливать не имело смысла, поэтому пришили то, что было в травмпункте, лишь бы быстро. Но ему даже нравится, потому что левая теперь стала сильнее — строителем работать больше не получалось, но и в общепите занятие нашлось. Жаль, что левая, конечно, хотя на нее можно будет прицепить накладные мышцы — и получится совсем хорошо.
Я облегчил свой карман на двадцать копеек, умял полученный в бумажном конвертике бургер (со специями повар переборщил, что вряд ли было хорошим признаком, но вкусно), после чего удачно поцепился на последний ночной автобус и медленно покатил домой. Смотрел в окно, где плясали световые табло и редкие прохожие, окутанные потоками жидкого видео, брели сквозь тьму, твердую, как застывшая смола. Провожал глазами голографические памятники чекистам, горящие в синем лазерном огне. Моргал, когда к окну приближались рекламные экраны "Куяльника", "Березки", ресторана "Маричка", и по стеклу текли тонкие световые струйки.
В башке ворочалась единственная связная мысль — какого черта от меня вечно всем нужно? Нутро чувствовало, что дело дрянь, но доходчиво сформулировать ее суть уже не могло и транслировало в мозг только вязкую тревогу. Спать хотелось до полного опупения.
Чем дальше от центра, тем становилось темнее. Заржавье — индустриальный город, выросший из поселка на переправе, где ночами порой творятся лихие дела. Переправ давно уже нет, а вокруг усиленно строится коммунизм, где нет эксплуатации человека человеком, но на количество лихости это ничуть не повлияло.
Поселок был беден, да, но не болезненной азиатской бедностью, когда работаешь с утра до ночи за горсть риса и чашку кишащей микробами воды, и не бедностью европейской, когда ты лежишь в своем уютном домике три на четыре метра и ждешь голодной смерти, потому что твое пособие забыли продлить. Здесь честно знали, что денег мало и выкручивались как могли. Здесь в хатах из самана и глины жгли камыш и дрова, а в сараях на электронных поводках держали свиней и птицу. Копали картошку третий раз за год и сцеживали комбикорм из здоровенной трубы через речку Хохлатку, а дети играли в шахматы куриными костями.
Горели костры. Разложенные вкривь и вкось переулки шуршали тихой ходьбой тех, кому некогда спать. От палисадников, освещенных слабым светом солнечных батарей, слышались гитарные аккорды и приглушенный смех. По-ночному слабый осенний запах абрикос расползался над домами, и за покрытым деревьями горизонтом слабо мерцал отблеск от немногих оставшихся заводов — в детстве он меня неслабо пугал, будто царство мертвых, грозящее поглотить мир живых.
Мне присоединяться к одной из музыкально-сексуальных компаний никакого смысла не было, так что я дернул стороной. Миновал огороженную, но напрочь дырявую территорию школы, трансформатор, с антивандальными целями поставленный на пятиметровые ноги, что, впрочем, совершенно его не спасало, прошел мимо ржавой почтовой стойки. Мой номер предупреждающе моргал красным — писем и сообщений нет.
Дом уже виднелся впереди черным пятном на фоне окружающей темноты, приземистый, одноэтажный, под двускатной шиферной крышей. Ни единого светлого проблеска, ни единого движения было не заметно — значит, и правильная трудолюбивая Лаура, и непоседливая нахальная Кристина уже крепко спят. Хотя насчет движения я, видимо, погорячился... Баба Нюра черной птичьей тенью примостилась на лавке у калитки.
— Доброй ночи вам. Меня выглядываете? Зря, поздно уже.
— Ты ж обещал, Климушка, Васеньку моего посмотреть...
— Обещал — посмотрю. Утром зайдете, ладно?
— Дык он же не спить, все кричить... и мы не спим разом с ним... может, все ж таки зараз посмотришь?
— Устал я, баб Нюра. Утром.
Старуха вздохнула в темноте — долгим, сухим, как бумага, вздохом. Заковыляла обратно к близкому дому. Я ждал непонятно чего, касаясь холодного крючка на калитке ладонью.
— Бросал бы ты это дело, Клим... — донеслось напоследок из ночи. — Сам знаешь, грех это.
— Какой грех? Откуда грех, вы про что, баб Нюр?
— Жить-то вместе с этими...
— С девчонками? Не знаю, они вроде не жалуются — Вторая сексуальная революция в самом разгаре. А если жалоб нет, то всем насрать, верно?
Эмпатическая часть моего мозга вздрогнула — настолько явно пахнуло из-за забора сочувствием, усталостью и чем-то вроде осуждающего покачивания головы. Баба Нюра была чиста и искренна, и честно желала мне добра — в своем, старушечьем понимании. Другое дело, что мне до этих пожеланий не было никакого дела.
— Мне-то не насрать, Клим.
— А должно быть.
Сухо гакнула, закрываясь, дверь в ее двор. Я зашел в свой и аккуратно прикрыл калитку. Распознавателя отпечатков здесь сроду не было, но он и не нужен. Никто нас не будет грабить, потому что смысла нет — кому охота остаться без толкового взломщика? А во дворе у нас все равно брать нечего, кроме пса. Да и пес, собственно, тоже не в лучшей форме — не совсем выставочная модель, будем так говорить.
— Завтра, — сказал я непонятно кому, протопал через заляпанный неаккуратным бетоном двор с покосившейся будкой на краю и завалился на неосвещенную веранду. Без толку чвякнул дверцей холодильника, задумчиво рассмотрел пустоту внутри. Натуральный вакуум, прямо как в космосе, только на блюдце одиноким естественным спутником валялась половинка луковицы, а на дверце стояла початая бутылочка соевого соуса, но я еще не настолько оголодал.
Дверца захлопнулась с неприятным дребезжащим звуком. А вот интересно, почему у нас руки научились пришивать не глядя, и даже омоложение умеют делать на высочайшем уровне, а с холодильниками до сих пор такая херня? Я поразмыслил над вопросом, но единственный напрашивающийся вывод был таков: товарищу Сталину бы это точно не понравилось.
Сходил наконец-то в туалет, слил, так сказать, тревоги в унитаз, смыл половинкой бачка — он, когда на всю цепочку, ревет так, будто взлетает межконтинентальная ракета — поглядел на собственное отражение в зеркале умывальника. Угрюмый я стал, вот что. Ворчливый циник, такие никому не нравятся, и заказы, что характерно, не получают. А что бы стоило все изменить, глотнуть опрятную желтую таблеточку из тех, что хранятся в спальне, в массивной резной шкатулке из красноватого дерева, разжевать, запить водичкой. И завершить процесс стальным громоздким шприцом с длинной телескопической иглой — тогда жизнь стала бы такой легкой, что удивительно, и все бы мне улыбались, и приглашали зайти, и с деньгами не было бы ну просто ни малейших проблем...
Я хлопнул ладонью по чугунному боку ванны, и она зазвучала громко и печально, как колокол. Отсутствие трасс на руках — повод для гордости. А отсутствие денег — повод для смирения, наверное? И не то, чтобы мне много надо, просто в этом доме я живу не один. А мы в ответе за тех, кого приручили, как сказал похожий на печального гнома писатель Экзюпери.
Дверь во внутренние комнаты открылась туго и бесшумно. С улицы падал рассеянный свет, в котором я проскочил узкий коридор, заглянул в маленькую спальню — темные волосы Лауры на подушке, все в порядке — миновал кухню, где от потухшей печки еще расходился сухой угольный жар и добрался, наконец, до своей комнаты.
Прошел мимо кровати с несвежими простынями, на которой посапывала тоже, видимо, не особенно умытая Кристина, снял с высокого подголовника пустую фигурную бутылку — "Валмиермуйжа", контрабандный товар. Латыши варят отменное пиво, но экспортировать его напрочь отказываются, жадины. Хорошо у меня для этих целей есть там нужные люди — чем, судя по всему, в этом доме пользуются решительно все.
Разделся, скинув одежду на заваленный покрывалом, подушками и белыми чулками стул. Принюхался к плавающему по комнате смеси духов и алкоголя. А Кристи-то опять гуляла, похоже... Я сосредоточенно покопался в ухе, сделав гудение насосных станций с речки малость громче. Осторожно перебрался на свою сторону кровати — Кристи всегда спала с краю. Полюбовался неподвижно-стройным силуэтом, осторожно провел ладонью вниз по гладкой алебастрово-белой спине с острыми треугольничками лопаток.
Но аккуратный профиль с белым рефлексом не сдвинулся ни на миллиметр, ритм дыхания остался прежним — девушка спала, и я прекратил приставания. На улице перекликались собаки, лениво шелестели листья, в кухне потрескивали остывающие угольки в печи. Уже засыпая, я глянул в дальние окна, выходившие на юг. Там, на горизонте, пылало красное вертикальное зарево — словно широкий столб света спускался с неба. Звезда "КЭЦ" нынче освещала Крым: наверное, очередной субботник на Казантипе, или еще что. По стенам играли солнечные отсветы, дикие в наступающей тьме. Я нацепил на глаза нашлепки с надписью "ВСЕХНАХ" и нырнул в недовольный и короткий сон.
* * *
Глава 2. Ударная психотерапия
Ночью мне снилась какая-то хрень про леса и полянки, где вверху колыхались вершины сосен, а внизу играли в пятнашки их медленные тени — наверное, потому что с вечера я насмотрелся на работу Фастовского артефакта. Правильнее, конечно, называть его метеоритом, но не так-то часто метеорит подлетает к планете, постепенно снижая скорость, и зарывается в чернозем после мягкой посадки. Но и кораблем пришельцев его тоже не получится назвать, поскольку никакой это был не корабль. Также артефакт совершенно точно не являлся силами вторжения, разумным комом биомассы и гиацинтом в цветочном горшке. А то, что артефакт с некоторой степенью точности исполнял желания живых существ рядом с собой, было, вероятно, его естественным свойством.
Проснувшись, я привычно пошарил рукой рядом с собой, нащупал мягкое и теплое, и с готовностью уткнулся туда носом. Теплое недовольно заворчало и отодвинулось подальше. Я удвоил усилия.
— Эй, убери руки от моей попы, — не просыпаясь, совершенно трезвым голосом сказала Кристи. Я на секунду задумался и почти сразу понял, что знаю правильный ответ.
— Ты вчера ночью разрешила.
— Что, правда, что ли?
Дома было тихо, пахло пряностями и свежезаваренным чаем. Лаура, значит, уже встала и занимается едой. Замечательно.
— Ага. Пьяная была в дымину.
— Тогда ладно, — решила девушка и снова уткнулась пепельной головкой в подушку. — Пользуйся, пока я добрая.
Я воспользовался. Попка у нее была роскошная.
— Так, ну ладно, теперь уже точно хватит, — Кристи проснулась настолько, что повернула ко мне идеальное личико с капризно надутыми губками, и вся она была такая светлая и безупречная, и живая, что захотелось сказать ей что-то доброе. Желание это я, конечно, успешно поборол. Она все равно бы не поняла. — Не будем превращать пробуждение в оргию.
— Считаешь?
— Считаю. Пойди там на кухню, Лорке помоги насчет завтрака, что ли... А я пока буду развлекаться со своим лицом.
— Достойное занятие.
— И единственное, которым я планирую заняться сегодня.
Я буркнул что-то, долженствующее выражать осуждение, но так и оставшееся неразборчивым междометием, и вылез из кровати. В утреннем свете комната выглядела еще бодрее — такое впечатление, что по ней всю ночь носились страдающие бессонницей кретины и срывали друг с друга одежду, круша все вокруг. Даже жаль, что на самом деле все было совершенно иначе.
На веранде изо всех сил кипела жизнь: снаружи бесновался на цепи, доказывая полезность, черный, как лунь, и здоровый, как колода, кобель Бикфорд, и холодным желтым глазом, полным слепящей ненависти, глядел в дом с газового ящика кот Изенгрим. На плитке, подсоединенной к баллону, что-то аппетитно шкворчало, пахло свежими овощами, мукой, яйцами и маргарином, а за забором переругивалась тетя Наташа и ее племянник Игорь на предмет нескончаемого пьянства последнего, но это уже было на пределе слышимости за закрытой входной дверью, так что голову на отрез я бы на этот счет не дал.
— У-у, лентяй, — сказал я Бикфорду, выходя на крыльцо. С улицы полез горький туман, пахнущий керосином. Ругань теперь слышалась в прохладном утреннем воздухе совершенно четко, она буквально висела в нем и искрилась, наподобие бенгальских огней на Новый год. Тете Наташе решительно не нравилось Игорева практика ночных плясок в клубе, а Игорь громким мычанием давал понять, что его это не очень волнует. — Вчера-то ты меня так не встречал, потому что сытый был. Дрых без задних ног. А сегодня и на задних лапах можешь, я вижу. Вкуснятинки захотелось?
Бикфорд оглушительно гавкнул. Звучало это куда как осмысленнее перебранки за забором. Изенгрим ловко спрыгнул с газового ящика и промелькнул в комнату.
— Вкуснятинки никакой нет, — Лаура неслышно подошла сзади, потерлась носом о седьмой позвонок. — Это он просто радуется, что собеседник нашелся. И я тоже, кстати сказать.
Я вздохнул, глядя на огород сквозь заросли винограда. Ведер тридцать будет со всех кустов, никак не меньше — можно смело будет набодяжить бутылей пять вина, да еще и на сок останется. Проблема в том, что пить не с кем.
— Осталось только склонить на вашу сторону Изю и Кристи, и будет полный комплект, но задача эта видится мне неразрешимой... Рано спать вчера легла?
— Раненько. Почти сразу как за тобой приехали. Кто это был, Клим, менты?
Лаура была похожа на Кристи как двоюродная сестра: та же (но не совсем) прическа каре, такие же (почти) огромные глаза, треугольной формы лицо с острыми чертами, подростковая, как бы не вполне сформировавшаяся фигура... Волосы темно-каштановые, глаза синие, как вода, милая родинка в уголке самую малость широкого рта — вот и все внешние отличия. А по психограмме картина была совершенно другая, противоположная: если Кристи максимально подходила под типаж "капризной сучки", то Лаура больше напоминала о младшей сестре, немногословной, но послушной и старательной.
Я закинул руку назад и взъерошил ей волосы.
— Не совсем, мелкая. — Я всегда называл ее мелкой, имя, хотя и красивое, вызывало ассоциации с кубинским берегом, кострами на песке, темным ромом и зубчатыми горами, поросшими синим лесом, вдалеке. Неуместное было имя, вот что. — С одной стороны, вроде как мной заинтересовалась труба повыше, чем обычные менты. С другой — может, с милицией иметь дело было бы безопасней.
— Понятно, что ничего не понятно, — чуть нахмурилась Лаура. На сковородке что-то требовательно стрельнуло, и она с сожалением отошла решить вопрос.
— Видишь, нас уже двое, — сообщил я в пространство. Хотелось курить и пожрать — в любом порядке.
Из спальни выползла Кристи, ее волосы были в таком беспорядке, что я сразу понял: последние десять минут она создавала его целенаправленно. Девушка прошлепала на веранду, чмокнула Лауру, погладила меня по заросшей щеке и устроилась на высоком стуле в ожидании кофе. Бикфорд снаружи зашелся лаем вовсе бешено — он Кристи не любил категорически, вот это неожиданность.
Лаура поставила на газ джезву. Я прочистил горло.
— По какому поводу вчера были гульки? Работу, я понимаю, так и не нашла?
Кристи отвернулась к окну и внимательно изучала заросли винограда с той стороны.
— И даже, видимо, не искала. Правильно?
Ее пепельного цвета затылок излучал недовольство.
— Крис, за тунеядство все еще дают срок.
— Если есть жалобы, — не оборачиваясь сказала она. — А жалоб, как ты знаешь, нет. И вообще, я не виновата, что Лорка взяла на себя домашнее хозяйство, так что мне тут вообще заняться нечем!
— А если бы я не взяла, ты бы посуду мыла, что ли? — тихо поинтересовалась Лаура от раковины. На плите сосредоточенно булькала закопченная кастрюля водой. Такими темпами газ нужно поменять — не забыть бы... — Пылесосила, в огороде копалась, полы мыла, в магазин за продуктами ходила, да?
— Неважно! — Крис обернулась; веселуха с виноградом перестала ее занимать. — Это твое дело, что ты за все это хватаешься, могла бы просто отдыхать в кроватке... как я. Или Клим.
— А работать кто будет вместо нас?
Демонстративно ни на кого не глядя, девушка протянула руку к серванту, открыла пачку ароматизированного мела, захрустела. Запахло манго. Ни разу не понимал этой дурацкой моды. С серванта равнодушно смотрел кот Изенгрим — в его глазах понимания тоже было что-то не видать.
— Пусть волки работают. Мне это скучно.
— Волки и так работают, даже без твоего разрешения. А тебя, видимо, из кошки сделали, судя по твоей работоспособности...
— У девушки такое спрашивать нетактично! — Кристи надула губы и принялась ерзать на стуле, складывая стройные ножки то так, то эдак прямо у меня перед глазами.
Кошкой она, само собой, не была. В последние годы все более популярными становились туповатые и уродливые, но исполнительные биоволки — выведенная искусственно порода рабочих особей, похожих на неимоверно тощих обезьян с печальными глазами. Соотношение затраченных усилий на их создание и полученной прибыли тоже оставалось покамест невеселым: волков удавалось использовать только на самых простых работах, вроде рытья котлованов и траншей, более сложных задач они не понимали. Плюс охрана, плюс администрация, плюс переводчики — в общем, сильно дешевле, чем труд людей, не получалось. Но биоволков все равно использовали — считалось, что это высвобождает ценные людские ресурсы на более творческий и созидательный труд. Совершенно зря, к слову, считалось.
Из кого трансформировали Кристи, она упорно отказывалась говорить, хотя подозрения у меня на этот счет, конечно, были.
Лаура поставила на стол две чашки дымящегося кофе — скромный подарок благодарных тружеников Египта. Вкус и запах у этого подарка был специфический, но поскольку кофе был настоящий, полученный по знакомству за какую-то мелкую услугу, пить его почиталось большой удачей.
— Я же не говорю, что я вообще ничего не собираюсь делать, — отыграла чуток назад Кристи, склонив голову, отчего волосы коснулись вперед, словно занавески, и она стала похожа на провинившуюся школьницу. — Дьявол прячется в деталях.
Малость сбившаяся в последовательности Лаура принесла две тарелки с яичницей — обычный омлет с помидорами и сладким перцем, плюс маленькие кусочки вареной колбасы, и я немедленно вонзил зубы в пищу.
— Пускай и дальше прячется. Боится, значит.
— Во-первых, я не прочь делать что-то от случая к случаю, ненавязчивое... в магазин сходить, скажем. Или там почту забрать. Главное, чтобы не механическое, повторяющееся. Я же творческая натура.
— Ты ленивая натура, — внесла свою версию Лаура, разгибаясь от холодильника. — Это разное.
— А ты натура занудная. Во-вторых... что я хотела сказать, забыла... Вот, вспомнила! Клим, между прочим, тоже не очень-то ищет работу, только пьет и ругается. А он все же мужчина и добытчик, ему положено! Ты почему не ищешь работу, Клим?
Я отвлекся от бледных коленок Кристи и тщательно прожевал остатки яичницы, обдумывая план атаки.
— Начнем с того, что я могу ее себе найти за пять минут. В ментовке, скажем, с руками оторвут, Дана давно предлагала... или в церковь устроюсь, проповедником. Психологические корочки у меня и так есть, подчитаю Неоновую Библию — и вуаля! "С Господом помедитируем..." Похоже ведь, а?
— В церковь тебя не возьмут, — вынесла вердикт Лаура. — Ты для них слишком циничен.
— Как мало ты знаешь о церкви, мелкая... Кстати, мне и так предложили работу, причем прямо вчера. Те самые парни, которые потенциально хуже ментов.
Кристи хихикнула, манерно прикрывая лицо ладошкой.
— Что же у тебя все одни хуже других? Тебе вообще хоть кто-нибудь в этой жизни нравится?
— Мне нравятся деньги — я слишком редко их вижу. Кстати, эти ребята готовы были раскошелиться. Поразить меня своей щедростью.
— И ты не согласился? Врешь, наверное.
— Кристина, ты хотела быть полезной? — прервала обсуждение Лаура. — Настал твой шанс сходить в магазин, у нас закончились хлеб и колбаса.
Кристи устало прикрыла умело накрашенные веки.
— Давай начнем отсчитывать полезность с завтрашнего дня — сегодня я буду прощаться с пролетевшей юностью и готовиться к вступлению во взрослую жизнь...
— Я схожу, малая, — поднялся я, увидев красные пятна на щеках Лауры. Все же Кристи умеет довести до белого каления кого угодно. — Покурю только. И еще дай денежку, а то я пустой.
Изенгрим вызвался провожать, а когда я вышел за ворота, уселся на столбе ворот и уставился в никуда пронзительным взглядом, как это обычно бывает у котов. Я отлично его понимал.
Дом наш был угловым и смотрел своим причелком, крашеным в когда-то яркий, но сейчас бледно-зеленый цвет, на улицу Мокрую, которая пронизывала значительную часть Карантинного поселка и давала название одному из его районов — Мокрянке. С наружной стороны забора в палисаднике росли абрикосы и орешник, а неровности прилегающей дороги удачно заполнялись отсевом и жужелицей из угольной печки. На дворе стоял октябрь, середина второй весны, но по ночам температура уже сваливалась в минус.
— Клим! — из соседнего двора зорко, как акула капитализма, выглядывала баба Нюра. — Васеньку же...
— Щас приду, все сделаю. В магазин на пять секунд — ждите длинного гудка, — отказался я побыть героем и ловко свинтил за угол, на Мокрую.
Днем поселок вообще-то сильно проигрывал своему романтическому ночному образу. Костры погасли, таинственные шепоты во тьме замолчали. Сейчас было видно, что в канавах слишком много воды, деревья излишне, ненатурально зелены, а ландшафт, полный разливов, маленьких озерец и поросших кислотной травой холмиков, в которых звонко пели птички, очень мало напоминает традиционное для наших мест сочетание грязи, щебня и говна. Что поделать, Фастовский артефакт неумолим, а коллективное бессознательное — опасная штука.
Я прошел Челюскинскую, где к Хохлатке спускался ржавый мост и громко, день и ночь, работали насосные станции, и успел преодолеть половину пути до Дедушкиной, на которой настурции вредной старухи Балашихи выбрасывали яркие цветы размером с носовой платок, и на которую следовало повернуть, чтобы добраться до магазина, как вдруг заметил краем глаза кое-что интересное.
Справа, сразу за домом Лехи Акинфеева, под белым-белым яблоневым деревом стояла автоцистерна с установленным огнеметом. А рядом с ней неторопливо устанавливали жаропрочные экраны две фигуры в желтых пожарных костюмах.
И не то, чтобы мне хотелось подходить и разбираться, чем они там так заняты — просто топать в магазин мне хотелось еще меньше. Потому что за этим неизбежно следовало возвращение домой, очередное перегавкиванье с Кристи и Бикфордом, и героическая (не говоря уже о том, что бесплатная) помощь несчастному Васеньке у бабы Нюры. Классический день умеренно положительного героя. Которым мне быть напрочь тошнило.
— Привет труженикам мобильных крематориев имени товарища Брэдбери, — сказал я, приближаясь. — Книги-то уже, надеюсь, включили в трудовой план? Когда приносить, в какие сроки?
— Три раза ха-ха, — сказал левый пожарный. Он был начитанный. — Зови меня Гаем Монтэгом, дружелюбный туземец. Что ж вы так запустили санобработку?
— Уже штук десять деревьев сожгли только по этой стороне речки, — добавил правый, более конкретный. — Хорошо еще, что они пока летать не умеют, иначе совсем беда.
— Уна марипоса, — сказал я. — В просторечии известная как бабочка. Капустница, в данном случае.
— Чтоб у нас так капуста росла, как она капустница, — сплюнул правый. — С кулак величиной — ничего себе бабочки! Да когда их тыщ пятнадцать на дереве!
Я пригляделся получше — таки да, яблоня была белой вовсе не от цветов. Видать, кто-то из малолеток вернулся из детского сада с рассказами о прекрасных бабочках и настроил остальных — вот и получилась направленная мечта, которую по какой-то причине уловил и отделил от других Фастовский артефакт. Ничего, наведенные живые существа хотя и реальные, но одноразовые. Сожгут этот выводок — следующего не будет.
— Интересно, — сказал я с видом Николая Дроздова, — что о происходящем думают сами бабочки? Вдруг у них существует развитая цивилизация, о которой мы не знаем, и сейчас они живут себе спокойно, даже не подозревая, что с секунды на секунду для них наступит огненный апокалипсис. Не посещала ли вас эта интересная мысль, служивые?
— А как же, — сказал начитанный и кивнул конкретному, который уже забрался в кабину. — Поджигай.
Из брандспойта по дереву ударила струя рычащего желтого пламени. Белые лепестки, которые не были лепестками, мгновенно вспыхивали, взлетали в воздух и медленно осыпались на землю пылинками невесомого пепла. Огнемет ревел как хорошо отлаженная машина, дерево влажно потрескивало, экраны исправно отражали температуру, и в пяти метрах стоять было, в общем, довольно комфортно. Через пару минут все было кончено. Сколько-то капустниц, конечно, улетело, но это не проблема — с такими размерами им долго не прожить, птицы склюют. Все-таки природа упорно поддерживает установившийся тысячелетиями баланс, сколько бы инопланетных артефактов над ней ни ставили свои странные эксперименты.
Я кивнул смолящим самокрутки пожарным и пошел себе по течению реки дальше. Речка Хохлатка, в этой части течения выглядела очень даже ничего себе — широкая и медленная, с заросшими рогозом берегами и нескончаемыми влажными лугами. Правда, такой она стала совсем недавно, лет семь назад, когда кто-то вдруг яростно захотел очистить реку, да еще и других подговорил сделать то же. Поэтому от истока до промзоны, то есть абразивного завода и мясокомбината, Хохлатка была, так сказать, естественно чистой; потом, забрав у заводов всякое ненужное, приобретала нездоровый коричневатый цвет, а потом текла сквозь поселок уже снова девственно прозрачной, как слеза семиклассницы. Если, конечно, таковые семиклассницы еще есть. Я не видел.
На площади перед магазом, обычно оживленной, нынче было пустенько и гулял ветерок. Радиорупор на столбе тихонько наигрывал популярные ритмы зарубежной эстрады — евродэнс какой-то вроде. Улицей выше лихо развернулся на пятачке автобус "двойка", решил не ехать на конечную. В памяти слабо шевельнулось что-то, связанное с этим самым автобусом: то ли я ехал куда-то, то ли должен был ехать... Неважно. Сначала колбаса, хлеб и прочие быстрые углеводы, потом все остальное, в порядке очереди. Я потянул на себя фанерную подпружиненную дверь в магазин, и она ответила мне мерзким пронзительным скрипом.
Пенсионерка тетя Тоня, продавщица в молочном отделе, в свои семьдесят шесть выглядела на двадцать пять благодаря знакомой врачихе из клиники омоложения и никак не давала дорогу молодым, потому что отчаянно хотела в третий раз замуж. Смысла в этом было немного, потому что на поселке все отлично знали, сколько ей на самом деле, но тетя Тоня не сдавалась. Сегодня, похоже, она опять работала двойную смену — левая часть крохотного магазинчика, царство хлебов и выпечки, пустовала.
— Жратвы дайте какой-нибудь, теть Тоня, — буркнул я.
— Чего сегодня хочется, Клим? Вот колбаска есть, почти натуральная, сосиски, хлебушек утренний, еще теплый, вот сырок, вот овощи, а если просто на печке разогреть, то вот полуфабрикаты кое-какие... И кстати, какая я тебе тетя? Тоней называй, как все.
— Я и так как все. Вы у моей тети роды принимали. Колбасы дайте любительской, с салом, полкило. И хлеб, можно холодный, мне по фигу. Еще сладкого что-нибудь на ваш выбор, я без понятия, что у вас на витрине реальное, а что голограмма. Вон, пряников килограмм, что ли.
— Два рубля десять копеек, — отсчитала тетя Тоня. — Хотя пряников надо бы поменьше. Вредные они. Все говорят.
— Буду знать. Вот два двадцать, я вам гривенник был должен.
— Зря ты так, Клим, я ж к тебе с душой... Ты что же, со всеми так не по-людски?
— Исключений не делаю. А как надо?
— Поласковей. Ты вот про тетю вспоминал... как она? Болеет, девчата балакали...
— Померла. Рак. — Меня снова мазнуло крылом призрачное воспоминание. — Не очень ласково получилось, да?
— Что ты говоришь... — кажется и в самом деле искренне ахнула продавщица. — Ай-ай-ай... Я ж это для того, чтоб разговор поддержать, общение наладить, а оно вон как...
— Глупости. Поддержание разговора ради самого процесса — пустая трата времени. Лучше уж помолчать. Как я, кстати, с удовольствием и делал бы, если б у вас рот хоть иногда закрывался.
— Вот потому тебя никто и не любит, — помолчав, сказала тетя Тоня, молодая девушка с глазами старухи. — Раньше ты совсем другой был...
— Не очень-то и хотелось. А раньше было раньше. Внукам привет.
Я был готов, конечно, что дверь будет скрипеть, но в этот раз она заорала уже совсем отвратительно и, вроде бы, с неким осуждением. Да и плевать, живем дальше.
Бабу Нюру я увидел, как только, махая пластмассовым пакетом с продуктами, завернул на улицу: в этот раз она была явно намерена не упустить меня из своих скрюченных лап, и никакие отговорки бы уже не помогли.
— Все-все, вижу, — признал поражение я. — Вот мешок только поставлю у ворот... Лаур! Лауретта! Продукты забери, я скоро буду, вот те крест!
Для закрепления эффекта я погремел ключом по железному столбу ворот. Во дворе залился дурным лаем Бикфорд, в окне мелькнул смуглый профиль девушки. Так, с этим разобрались, теперь давайте решим вопрос с гулящим племянником бабы Нюры. И на каких запрещенных арабских прокси он поймал свою дрянь?
Мы прошагали сквозь узкий бетонированный двор со стратежно расположенной собачьей будкой, откуда мигали осторожные глаза местного кабыздоха, протопали по ступенечкам и завалились в теплый, пахнущий кислотой, мрак веранды. Слышно было, как во внутренних комнатах работает телевизор.
— Я зараз его не вымыкаю, — зашептала горячо на ухо баба Нюра. Кислотный запах усилился. — Штоб, во-первых, не так слышно было, что там Васенька кричить, а потом — вдруг оно его само перебьет как-то... Как думаешь, Клим? Перебьет?
— Надо смотреть, — озвучил я вечную истину взломщиков и врачей. — Но навряд ли перебьет. Я думаю, не перебьет. Иначе зачем вы меня сюда притащили?
— Ну так... цей... я пока чай поставлю, — сориентировалась баба Нюра и шмыгнула вбок, к летней кухне. Мне, надо думать, следовало двигаться на звук и приступать к осмотру больного.
Внутри дома было еще темнее, несмотря на ясный день снаружи. Как они этого добиваются, неужели устанавливают в комнатах какие-нибудь генераторы тьмы? Я было задумался над этой гипотезой, но тут же коленом влетел в припрятанный за тюлевой занавеской диван и перестал мучиться непонятным, а начал мучиться коленкой. Телевизор становился все громче.
— ...что на тридцать с лишним процентом больше прошлого года, — сказал скучным голосом невидимый докладчик. Послышались жидкие аплодисменты. — Вместе с тем, я бы сказал, рано нам, товарищи, почивать на лаврах, когда имеется еще столько нерешенных...
— Я это люблю! — заглушил человека из ящика рев взбешенной гориллы. — Вкусно — пальчики оближешь!
Ага, американские слоганы. Уже кое-что.
Я остановился на пороге. В дальнем углу бормотал телевизор, где показывали заседание Верховного Совета и медленно сменяли друг друга на трибуне одинаковые люди в пиджаках, в углу поближе стояло желтое циммермановское пианино и вращающийся круглый стул, а слева торчал узкий диван с лакированными фанерными быльцами. Диван был накрыт зеленым шерстяным пледом, а под пледом кто-то лежал и сотрясался крупной дрожью.
— Советская власть и частная собственность — две опоры неизбежного наступления коммунизма, — сказал скучный человек на экране. — Но интересы частных монтажных контор не должны вести к подрыву обороноспособности страны! Я говорю о так называемом "интернете", который наймиты буржуазии...
— Привет, Вася, — поздоровался я и в подтверждение постучал костяшками по косяку. Двадцатилетний хмырь судорожно высунулся из-под пледа и задрал на меня голову.
— Привет, Мото!
Снова хорошие новости.
— Ты подхватил вирус, — сказал я и присел на угловатое кресло производства Заржавского мебельного завода, полное пыли, самодовольства и поролона. Купить его можно было только с лютой голодухи, когда жертвой желудка пал даже собственный хороший вкус. — С пацанами лазил по сетям, не предохранялись. Верно?
Горло у Василия задрожало, будто слова лезли сквозь из него изнутри, а он не мог сделать ничего, чтобы их сдержать.
— Живите в своем мире. Играйте в нашем.
— Ну, кто ж спорит, играть важно. Но ментовирусы обычно сажают на порнуху — и тут уже возникает ряд вопросов. Ты зачем за американскими телочками полез? Своих не хватало?
— Ведь я этого достойна!
— Смешно. Видишь, чем тебя заразили? Теперь ты можешь только воспроизводить рекламные штатовские речевки. Если не принять терапевтических мер, постепенно они вытеснят все остальные слова. Будешь ходячей рекламой чужой страны до самой смерти. Или антирекламой, как посмотреть.
— Невозможное возможно, — лицо у парня все покрылось мелкими капельками пота.
— С другой стороны, если бы вирус был наш, и ты с утра до ночи вопил "Летайте самолетами Аэрофлота!" или "Кто куда, а я в сберкассу", получилось бы не намного лучше. В дурку свезли бы, да и все. Хорошо, что мы такие вирусы не делаем.
На это Вася нашел в себе нечеловеческие силы промолчать. А может, просто не было подходящей рекламы в его все более скудеющем словарном запасе.
— Но ситуация не безнадежна, — я наклонился вперед и сцепил руки. Где там тот чай, про который талдычила баба Нюра? — Судя по всему, ты пока можешь ограниченно управлять речью, находя наиболее подходящие к ситуации слоганы. Я попробую тебе помочь, но без гарантий. Плюс может быть больно. Как ты насчет этого? Мне нужно официальное согласие.
— Запретить любые формы доступа к так называемой всемирной сети, представляющей несомненную опасность... — искренне прочитал по бумажке парень в телевизоре. Василий снова задрожал шеей; горло произвело тонкий неприятный скрип.
— Попробуй радугу! Просто сделай это!
— Будем считать, что согласие получено. Ладно. — Я поднялся с поролонового кресла, выключил звук у телевизора. Картинка пускай остается, даже поможет, хотя... Пощелкал каналами: на одном передавали какие-то молодежные песенные конкурсы. Цветные прожекторы, быстрый монтаж, дым и зеркала — то, что нужно.
Сел на диван, ближе к скрюченным Васиным ногам, тронул беспокойную руку. Пульс прерывистый, что не очень хорошо, но предсказуемо — сердце в таких переделках страдает сильнее всего. Значит, времени не так уж много, и раскачивать дурацкий вирус получится с наскока, безо всех этих буржуазных штучек с раппортом. Все быстро и грубо, по-наполеоновски.
— Спесивая соискательница свои соски сосисками стимулировала-стимулировала, да не достимулировала, — быстро выплюнул я институтскую скороговорку, оскалился по-волчьи для лучшей артикуляции и, будто пловец в холодную воду, рывком нырнул в бессмысленное выражение чужих мутных глаз.
Проникновению в незакрытое сознание начинают учить на третьем курсе психологического, а на защите диплома каждый выпускник должен уметь вскрыть даже не желающего того индивида. Индивидов привозили обычно из тюрьмы, которая удобно расположилась рядом с универом, и обратно отвозили не всегда — умений у студентов частенько не хватало, а медицинскому институту в паре кварталов были интересны странные случаи помешательства.
Здесь все было даже проще: тюремные сидельцы часто сопротивлялись, а этот парень изо всех сил хотел, чтобы у меня получилось, и распахнул двери в свои мысли, можно сказать, во всю ширь.
...Короткое ощущение падения закончилось. Я стоял посреди неширокого кирпичного подвала с покатыми сводами. На щербатых стенах висели отрубленные головы гигантских насекомых и картины в толстых деревянных рамах, настолько темные, что изображения было почти что не разглядеть. По углам стояли длинные столы из грубо оструганных досок и унылые треногие табуреты. За самым дальним столом кто-то сидел, опустив голову на скрещенные руки и ощутимо пригорюнившись.
— Вася?
Фигура не пошевелилась, но это было нормально: я еще не полностью был здесь, в его пустой башке, и выглядел для него черт знает чем. Может, светящимся голосом с неба. А может, клубком шерсти из желудка кошки.
— Я ничего заказывать не буду, — глухо донеслось из-за стола. — Что-то ничего не хочется.
Снова свезло. Он меня видит и в принципе готов к контакту.
— Василий, ты болен, — я не стал терять времени и переместился к нему за столик — мгновенно, как обычно бывает во сне. — Это плохая новость, но есть и хорошая: я врач, и я вытащу тебя отсюда.
Пролетарий вскинул голову. Все лицо и большая часть скальпа оказалась покрыта тонкой белесой паутиной, поблескивающей, как полиэтилен, за спиной медленно колыхался, будто был погружен под воду, черный балахонистый мешок. А вот глаза у него были, точно, больные, но не бессмысленные. Это хорошо. Хуже всего, когда они цепляются за свою вымороченную, искаженную реальность: вечно какой-нибудь дряни потом нанесут с собой в настоящий мир.
— Доктор? Что за херню я подхватил? У меня белочка, да?
Никогда не слышал, чтобы эти слова говорили с такой радостной надеждой.
— Размечтался, брателло. Не заслужил ты покамест свой делириум тременс. Тут хуже: злые капиталисты получили прямой доступ в твою пустую башку. Американская придумка, качественная, сразу видно. Но ничего. Я тебя, дурака, вытащу.
Василий собрался, видно, промямлить что-нибудь необязательное, вроде: "Что угодно, профессор!", но не успел — в мизансцене произошли изменения. Рядом с нами появилась — именно что появилась, ведь не было ее еще мгновение назад! — официантка в белом фартуке и чепчике: всем приятная девушка, стройная, с отличной грудью и длинными ногами, если бы только не портил ее длинный шрам на правой щеке от уха до носа.
— Вы должны сделать заказ. Завтрак чемпионов.
— Пошла вон, сука, — отреагировал Вася и сморщился, как маринованный помидор. — Не видишь, не в настроении я.
А вот это уже было паршиво. Вирус не оставлял попыток залезть в парня, подчинить его сознание себе полностью. А Василий реагировал на него, отвечал и злился, давая вирусу возможность продолжать разговор и увеличивая его шансы на победу. Так не пойдет.
— Нам нужно подумать, — сказал я, не глядя на официантку. Та постояла еще секунду, будто колебалась, но потом все же кивнула и отошла. Так, теперь придется действовать быстро. Что довольно смешно, потому что психотерапия быстрой не бывает.
— Мне нужен огонь, — сказал я. Черный мешок за спиной парня пришел в движение.
— Что?
— Огонь. Это же твой разум, твое сознание... хотя и местами под чужим контролем. Но хозяин здесь ты. Поэтому разожги огонь.
— Э-э... зачем?
— За шкафом. А вообще меня устроит уютный камин в любом углу. Или печка. Что угодно.
— Я не умею.
— Умеешь, болван. Просто захоти это!
Вася попытался напрячься, будто пернуть захотел, и нахмурился. Белесая паутина на лице зашуршала и задергалась.
— Что-то мешает...
— Точняк, это злые американцы — насмерть хотят тебя захомутать, падлы! Давай, Вася, не сдавайся — мне очень нужен огонь!
Хлопнула дверь кухни — не иначе приближалась упыриная официантка. Вроде бы ощутимо потянуло чем-то приторно-сладким, кондитерским. Наверное, так, в представлении американских "хакеров" выглядит запах соблазна. Идиоты! Вот если бы они наловчились имитировать запах картошечки с мяском, да малосольных огурчиков в придачу... Все же бог иногда помогает.
Вася нахмурился, прямо как доброй памяти Леонид Ильич, и уставился в никуда своими покрасневшими зенками. Точно, блин! Парень принадлежал к редкому виду олфакторов — людей, воспринимающих все вокруг через обоняние. Их чертовски мало, и работать с ними тяжелее, чем с визуалами или кинестетиками. А я еще думаю, отчего вокруг так темно, тихо и постоянно чем-то воняет!
Я скосил взгляд вбок — и точно, официантка спешила к нашему столику, какими-то дергаными шагами, как передвигаются враги в игровых автоматах. Вирус то ли учился на лету, то ли чувствовал сопротивление и принимал меры.
— Василий...
В нос ударил резкий запах горячего дерева, дальняя стена почернела, вмялась внутрь и обуглилась. Почти хорошо, хотя и малость далековато. А вот официантка нет, эта тварь уже топталась рядом. Конфетный запах смерти стал невыносимым.
— Сожалею, но вам придется сделать заказ. — Я обратил внимание, что губы у официантки не шевелились, все ресурсы уходили на поддержание иллюзии. — Выпей колы и улыбнись.
— Не отвлекайся на нее, мне все еще нужен огонь! — Ах ты ж ешкин кот! Как мне ему описать запах огня? О, придумал! — Плесни бензинчика, Вася!
Это решило дело. Бензин трудно с чем-то спутать, поэтому секунду спустя стена весело занялась язычками вонючего и жаркого пламени. Вообще отлично, осталось отбиться от вируса и почистить пациента от мерзкой остаточной паутины.
— Хочу предложить вам райское наслаждение, — улыбнулась официантка. Глаза у нее были мертвые, из нулей и единиц. — Тает во рту, а не в руках.
Черный скрипучий плащ за плечами Василия начал бухнуть и распухать.
— Задержи дыхание, закрой глаза и уши! — я бросился к парню, обхватил за плечи и толкнул, направляя ближе к пылающей стене. Стало видно, что паутина у него на голове — и не паутина вовсе, а множество длинных и тонких то ли ростков, то ли червей. Они раскачивались из стороны в сторону и вопили тонкими голосами. Эх, сейчас бы нанитов бахнуть, разметал бы всех их зажигательной бомбой, только бы ошметки по закоулочкам догорали. И не надо было бы смотреть на всю эту дрянь...
Плащ набросился сзади, облепив и сковав движения. Ревело пламя; на лице плавились ресницы и брови.
— Ешь свежее! — донеслось из-за спины. — Повторяй за мной: Есть пауза — есть "Киткат"!
— Она в моей голове, доктор, — прохрипел Василий, из-под стиснутых век катились слезы. — Я слышу все, что она говорит...
— Мы все сейчас в твоей голове, бестолочь!
Я кинулся срывать облепивших голову парня белесых червяков и швырять их в огонь; они пищали и кусали меня за пальцы. Все это было каким-то диким фаршем из наркотического трипа и пропагандистского фильма о жизни в континентальной Европе.
— "Карлсберг" — пожалуй, лучшее пиво в мире, — мокрый и булькающий голос уже был совсем не похож на женский. — Хорош до последней капли. Для всего остального есть "Мастеркард".
Я с остервенением двинул плащу в то место, где у человека была бы диафрагма: локоть провалился как в яму.
Я есть тот, кто я есть
"Энерджайзер" — работает, и работает, и работает
"Фрут Телла" — вместе будем наслаждаться
Васю колотило, будто он голым носился по морозу. Пламя перед его лицом пищало и гудело; воняло водорослями и паленой кожей.
Бриллианты навсегда
Сделаем мир лучше
Чудо науки
Мы делаем деньги по-старому... мы зарабатываем
Все в восторге от тебя — а ты от "Мэйбилин"!
Перед глазами рябило от напряжения и близкого источника света, по темным поверхностям картин скользили быстрые тени и неизвестные логотипы. Я с усилием напряг лопатки, словно был одет в чересчур тесный костюм. Плащ затрещал и внезапно очень по-человечески охнул. Оковы распались.
Попробовав раз, ем и сейчас
Соединяя людей
Думай иначе
"Ред Булл" окрыляет
Что случается здесь, остается здесь
— Г-готов пройти... — прохрипел Василий, — Готов пройти милю ради пачки "Кэмел"... Я готов...
Я выдрал последних паразитов из кровоточащего скальпа. Пламя взвилось и вдруг охватило весь дом. Рекламный голос взвился в фальцет и зашелся жутким кашлем. Я подхватил полумертвого парня на плечо и рванул к выходу. Вот только выхода не было. В чёртовой воображаемой забегаловке забыли построить дверь!
С грохотом рухнула часть стены, потом все целиком. Огонь устремился вверх, где в синем ночном небе мерцали редкие звезды, и вдруг потух, весь сразу. Вирус погиб, здоровые силы организма взяли верх — с моей небольшой, но важной помощью.
— Я... жив? — слабым голосом спросил висящий на плечах Василий. Я не ответил, потому что озирался, словно впервые увидевший корабли Кортеса индеец. Мы были на длинной серой равнине, поросшей редкой, по колено, травой. На горизонте виднелась огромная гора странно округлых размеров, и мерцало красно-синее зарево, вроде вечного заката, а вверху не было совсем ничего, кроме звезд. Это напоминало еще не созданный мир, минималистичную сказку, реальность до появления в ней мысли.
Подсознание, если говорить коротко.
— Это... это крыло кузнечика, — Василий пошевелился, и я осторожно опустил его на родные ноги. — Мне почему-то иногда кажется, что вся наша Вселенная — это просто пылинка на теле кузнечика, так что это, видимо, оно. И когда он, наконец, прыгнет, все закончится — и разум, и боги, и все остальное. Такое мое мнение. На случай, если вдруг тебе интересно.
В этот момент гора на горизонте пришла в движение. Выпуклый глаз оценил обстановку, антенны на пол-неба медленно и величественно качнулись. По серой равнине пробежала дрожь.
— А почему кузнечик-то? — я сделал несколько быстрых вдохов. Пора было возвращаться. Василий застенчиво улыбнулся.
— Просто я насекомых очень люблю.
* * *
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
