Так и долетели до берега родного. Горыныч, правда, после три дни отлёживался, всё никак крылом взмахнуть не мог. Но отошел, набрался сил, и вернулись они на родимую сторонку. Уж как баба Яга обрадовалась внучку приёмному, что целёхоньким возвернулся!

А Гамаюн-птицу по пути подсадили во дворец царский. Прижилась она там, вначале диковиной редкостной, после — советником толковым. Народец те года золотыми нарёк, покудова птаха близь царя жила. Да токмо не было ей во дворце дня покойного. Отставные советники да бояре ближние не единожды подкупали слуг, дабы извели те птицу вещую. "А почто она наше место у царского трона заняла?" — так родовитые меж собой молвили. Устала птица Гамаюн, от жадности и зависти устала. Взмахнула крылами, да и улетела в края дальние, безлюдные.

С той поры и повелось на Руси, что Алчность завсегда близь Власти трётся, всё норовит рука об руку с ней пойти. Ну, то Ванюшки мало касалось, у него свои волнения случались. Ведь не все в лесу мирно живут, некоторые и гонор свой выказать не прочь.

Вот про это четвёртый сказ и будет, про ссору.

Повздорил как-то Иванушка с лешим. Да не то чтобы разругался смертно, нет, просто кошка меж ними пробежала. Лесная, дикая. С телёнка будет.

А дело было так.

Раз решил Ванька богатырём стать. Чтоб слава о нём гремела повсюду, как об Илюше Муромце. И решил он делу ратному учиться. Сделал себе лук из ветки да бечевки, настрогал из полена стрел да подался в лес: в стрельбе руку набивать. Присмотрел колоду замшелую и давай в неё пулять, норовя попасть в сучок, что в сторону торчал.

Да не смекнул малец, что это не кто-нибудь, а сам леший был, токмо колодой обернулся! Стоит тот, замер, а Ванька знай себе пуляет. Всё ближе к сучку стрелы ложатся.

Заегозил леший, стал тихохонько уворачиваться. Ещё бы, лишись он того сучка, так лешачиха его тадысь и на порог не пустит! На кой он ей, без сучка-то? Бочком, бочком, да и нырнул в чащу, стоило токмо Ваньке отвернуться.

Но запомнил ту проказу ребячью. Лешие, они вообще злопамятны, а энтот особливо был. Стал он с тех пор Ивану пакостить: то тропинку заростит, то дорогу заплетёт-закружит, то ещё какую каверзу удумает. И всё норовит так подгадать, чтоб Ванька на обратном пути заплутал. Чтоб, значит, посредь чащобы тому заночевать. Вот тогда обидчик будет в полной власти лесовика, уж тадысь он всласть его попугает. Но не до ущерба, нет! Чей Ванютка внук, всем в лесу известно, а супротив бабы Яги дажить леший идти пасся.

Изо дня в день, из седмицы в седмицу строит лесовик козни, ладит их и так, и эдак, а всё попусту. Мечтателен Ивашка был, да и проказлив без меры.

То идёт, глазами в небе шарит. Углядит облачко летучее и мечта его берёт. "Вот бы воспарить в синее небо, подобно тучке лёгкой, да летать вольготно, преград не встречая!" Так и бредёт, не видя, что трава тропку укрыла. Другой бы тут давно в страх ударился, решив, что заплутал. А Ванька нет: идёт, да идёт себе, облачком любуясь. А там глядишь, и поляна с избушкой покажется, где леший уж не решался пакостить.

А то захочет в кисточки поиграть. Которые у рыси на кончиках ушей растут. Та кошка терпелива, но не особливо. Миг-другой потерпит, не более, а после непременно бросится. Скачет за озорником по веткам, по сучьям, шипит водой на раскалённом камне. А Ванька от неё наутёк, всё меж кустов норовит петлять, чтоб той несподручно было в догонялки играться. Сам хохочет-заливается! Так, на бегу и проскочит мимо каверз лешего.

Или к пчёлам лесным за мёдом влезет, сластёна. Пчёлки озлятся и ну его жалить! Жужжат, ярятся. А Ванька в кафтан укутается и рукавицей в дупле шарит. Ухватит соты да наутёк, дороги не разбирая. Леший пыжится-трудится, дорогу в петли вьёт, чтоб всё вокруг да около шла, а Иван насквозь сломя голову пробежит, дажить не заметив евойных преград да хитростей.

Обидно лесовику, ой как обидно! Давай он кикимор науськивать на Ваньку, чтоб, значит, те его напугали да убегать заставили. Сам в то время указал деревьям расступиться, дорожку ровну сотворить, чтоб вела прям до болотца ближнего. Та болотинка хоть и грязна изрядно, но мелка: курям по щиколотку. Знать, не потопнет пострелёнок, токмо перемажется по саму маковку. Вот тут баба Яга ему и задаст, грязнуле! Потирает руки леший, доволен: и Ивану попадёт на орехи, и он в стороне!

А не вышло. Как заголосили кикиморы, завыли, так Ванька к ним поворотился и молвит радостно:

— Ой! Кикиморки! А что енто вы таки ледащи? Не ужто вас ни кормит никто? — А сам к ним подался. Приглядел одну — и к ней. — От, смотри как отощала, а шкурка-то как в колтуны сбилась! И репейник пристал. — отодрал колючку, да и зашвырнул за плечо не глядя. — А ну, пошли со мной! Мы с бабулей вас живо откормим, раз ваш хозяин об вас не печется.

И увёл всех скопом. Леший было вослед бросился, да на репейник тот наступил. Прям пятой голой да с размаху на колючку злую. Ох, и взвыл же! Аж волки в овраге испужались, мелко задрожав. Кикиморки же, евойный голос услыхав, в стороны проскнули, только их и видели. Осерчал лесовик — страсть, дажить про бабу Ягу позабыл. Кинулся он за Ванькой, одной ногой широко шагает, а другою прихрамывает.

— Вот ужо, догоню! Быть тебе тадысь пеньком осиновым... — кричит, ярится, кулаками машет. Злой дух лесной, это вам не сахарная голова, от него держись подалее.

Иван, от страха голову потеряв, рвёт с себя всё, да в лешего мечет не глядя. Шапку кинул, кушак, колчан собственноручно сделанный метнул, не пожалел. Попадёт ли, нет ли, а всё бежать легче. Баклага через плечо болталась, так и её в лешего запустил!

А в баклаге той Ванятка воду живую нёс, да неспроста. Ещё давеча наткнулся на жар-птицу, стрелой пронзённую. Баклага-то у него одна, вот он на заре, покудова леший спал, сбегал до птахи и окропил ту мёртвой водой. Чтоб у ней раны срослись-затянулись. А вдругорядь уж с живой водицей бежал, когда кикиморы заголосили да лесовик вдогон кинулся.

Сам-то леший что? Колода-гнилушка, в которую дух лесной вселился. Потекла водица по коре-шкуре, а та и очнись! Чует дух, как в колоде жизнь заново просыпается, уж корешки проросли-потянулись, за землю уцепиться норовят. С каждым шагом всё труднее ноги от земли отдираются, всё медленнее бежит леший, покуда и вовсе не встал. А как встал, так в дерево и превратился. Злое дерево, гнутое — перегнутое. Словно на скале голой росло, всеми ветрами терзаемо.

Так и обошлась для Ивана та ссора: испугом малым. А злопамятность лешего тому же и аукнулась. Пока живо дерево — не в силах дух его покинуть. Так и стоит, во сне года считает.

Отошел Ванька от испуга, вернулся, оживил таки птицу с огненным пером да вернулся в избушку с добычей. А что из того вышло — то совсем другая сказка. Вот.

А на другой день посылает баба Яга Ванюшку в деревеньку, за лаптями новыми . Её старые-то, совсем стоптались. Противится Иван, не желает в сельцо бежать.

— Там мальчишки вновь дразниться станут! "Ивашка, Ивашка! А когда Яга тебя на лопату посадит, да в печь спровадит?" Обидно мне, что они на тебя слова поносные молвить смеют!

— На каждый роток не накинешь платок! Пусть ярятся: собака лает — ветер носит!

Вздохнул Ваня, да побрёл себе, не стал более перечить. Идёт, прутиком машет, с ковыля колоски сшибает. Представил себя витязем могучим, а траву в печенеги записал. Вот им головы-то и рубит с плеча, с размаху.

Вдруг смотрит — что за притча: дубки из землицы вырваны да кроной в ямы вставлены, стоят, корнями ветер ловят. А самый древний дуб напополам расколот и щепа длиннюща из корневища к небу торчит. На самом кончике той щепы висит-болтается Соловей-разбойник, рукава за спиной связаны, бородёнка повыдергана и под правым глазом синяк черен налился. Сунулся было Ивашка к нему, а тут сбруя конская на дороге зазвенела. На всякий случай схоронился Ванька в кустах придорожных, смотрит. Подъезжает Илья Муромец, говорит шепотом, головушку рукой придерживая, да перегаром за версту смердя:

— Соловушка! Да кто ж тут так изгалялся? Дубки переломал, тебе урон нанёс?

— Да не тревожься ты, Илюша! Поезжай, мы тут сами разберёмся, кто прав, кто виноват.

— Нет, ты скажи, кто это на тебя руку поднял?! Вот ужо я ему задам!

— Илюша, всё хорошо, энто мы так, шутейно, значит.

— Верно говоришь?

— Куда вернее! Езжай себе, не майся.

— Ну гляди, я ж как лучше хотел... — тронул Илья Муромец коня богатырского и поехал своей дорогой. А Иван из кустов вылез и стал Соловью помогать, ну, чтоб спуститься, значит.

— Охо-хох! — Вздыхал Соловей, слезая со щепы, а сам Муромцу вслед глядит, да пристально так, с укором.

Пособил Иван Соловью-разбойнику, промокнул ему синяки да шишки живой водицей (он теперича завсегда с собой баклажку той воды таскал, не расставался) и побрёл дальше. Идёт и думы его гложут.

"Это что, коль мне богатырём быть, так и пить надобно допьяна, по бочке зараз? И все от меня так же шарахаться станут? Не любо мне, коль от меня все в стороны бегут. Не! Не буду я богатырём, не желаю во хмелю жить-поживать!"

И отбросил прутик в сторону.

Сказ про Ивана и жар-птицу.

Отложила баба Яга спицы и вздохнула тяжко. "Совсем глаза к старости ослабли, уж мало им огонька лучины негасимой. — подумалось ей. — И то сказать, тускловата лучинка стала, едва-едва сумрак вечерний разгоняет. Надобно новую наворожить, а то до холодов Ванятке носков не довяжу! ...А где этого пострелёнка носит? С зарёю утренней убёг и всё нету. Ох, не к добру это! "

Не успела она толком встревожиться, как затрещали кусты и на поляну вывалился всклокоченный Иван. Оглянулся на лес, тряхнул буйной головой и скачком взлетел на крылечко, аж ноги у избёнки подогнулись.

— Глянь, ба! Каку диковину в лесу добыл!

— Петуха, что ль споймал?

— Не! То не кочет! — а сам тряпицу стягивает, коей жар-птица укутана была. Только развернул, как разлилось сиянье по избушке, да такое яркое, аж глазам больно. В том свете даже лучина померкла, став искрой неприметной. Словно солнце красное в избу занесли.

— Ах ты ж пень-колода! — вскричала Яга, очи дланью прикрывая. — Хоть платок на неё накинь, негодник, покудова бабушку вконец не ослепил!

Укрыл Иван птаху, угас свет. Баба Яга и говорит внуку:

— Где же ты раздобыл чудо эдакое?

— В лесу нашел, стрелой пронзённую. Не серчай, бабушка, что я на неё водицы малость потратил, живой да мёртвой. Зато глянь: перо аж огнём пылает! Ни у кого такой нет, а у нас будет! — Он вынул из-за пазухи сияющее перо. — Ты не подумай чего, я не драл, она сама сронила. Я его чичаз к потолку привешу... О, ты глянь, одно токмо пёрышко, а в горнице как днём светло!

— А с птахой как быть? Не гоже её завсегда в плат завёрнутой держать.

— Я её чичаз в сени вынесу, да на шесток усажу.

— Пшенички ей там сыпани, да водицы поставь!

— Ага!

Баба Яга встала с лавки, прошлась по горенке: всё видать, кажного таракана, что усами за печкой шевелит. И спицы видать, и нитку. Села она носки довязывать, да сама не заметила, как управилась. А при свете таком, глаза — словно молодые, не устают ни капельки! Вернулся Иван, хохочет-заливается.

— Я на двор выходил, воды родниковой птахе зачерпнуть. Оглянулся, а избёнка наша лучами исходит, каждая щёлка в сенях сияет-полосит. Забавно, мы словно в решете живём!

На следующий день, сделал Ваня в сенях закуток для жар-птицы. Щели мхом заткнул, дабы не дуло, жердочку привесил, кормушку да миску с водою. Так и прижилась у них птица диковинная.

А неподалёку село одно было. Богатое, большое, что на перекрёстке дорог торговых стояло. Много дворов в том селе было, а в дворах тех, акромя баб с ребятишками, мужиков да парней дюжих. Все, как один рослые, сильные, ранее добрыми были, но ни стого ни с сего вдруг в одночасье ставших жадными да завистливыми.

Начали они втихомолку землицу окрестную к рукам прибирать и ладно бы пустошную, ничейную. Так нет, на соседскую позарились. В округе-то лишь деревеньки малые да хуторки. Вот они где покос отберут, где выпас, а то и пахоту займут.

И совестили их, и грозили, и к судье мировому ходили, а всё бестолку. Селяне ему пару свиней пригонят да мучицы, медку, вот он в их пользу дело-то и повернёт! Силой свой кусок тоже не отстоять — сколь на хуторке мужиков? Раз-два и обчелся. И на тех бабы с ребятишками виснут: "Не ходи! Не ровен час, убьют, куда мы без кормильца?"

Увидал раз Иван плач такой в деревеньке, что за речушкой. Подошел, расспросил, погоревал с деревенскими. Но слезами горю не поможешь — стал смекать, как селян окоротить. Долго ли думал, нет ли, но надумал таки. Решил Ванька им забот подкинуть, дабы недосуг селянам было на соседское зариться.

Сговорился он с жар-птицей. Ох и намаялся же! У той головёнка маленькая, мозгов в ней с орех, не больше. Битый час Иван птахе втолковывал да обсказывал, аж взопрел весь от натуги, но своего добился. Поняла жар-птица, чего от неё надобно.

И вот, когда ночь за полночь перевалила, да разбрелись по избам последние гулёны, мелькнула в ночной черноте жар-птица огненной стрелой. Пронеслась над селом и юркнула в самый большой курятник.

От яркого света петухи спросонья заголосили, с солнышком попутав. Куры им вторят, цыплята и те щебетом зашлись! А вслед этому курятнику и остальные в селе пробудились. Носится волнами истошное "кукареку" от околицы до околицы.

Подхватились мужики с полатей да лежанок и ну на двор проверять, почто куры растревожились. Видят, что от курятника, из каждой щелочки, свет льёт слепящий. Тут кто-то возьми да крикни: "Пожар!". И понеслись над селом вопли "Горим!", словно в набат ударили. Ведь испокон веков на Руси нет ничего страшней пожара!

Всё село пробудилось да на улицу выскочило. Кто с багром, кто с топором, кто вёдра тащит. Щедро курятник поливают, словно утопить хотят. Льют воду, льют, а сияние с петушиным ором всё не кончается. Наконец самый смелый рванул дверь птичника, да вовнутрь. А жар-птица оттуда на волю! Сверкнула в темноте, огнеборцев ослепив, да к Ваньке.

Проморгались селяне: ночь, тьма, токмо куры квохчат, успокаиваясь. Никакого пожара и в помине нет. Стал народ по дворам разбредаться. Только задремало село, как петухи вновь заголосили, уже зарю утреннюю встречая.

А на другую ночь опять жар-птица прилетела, на третью — сызнова. И на четвёртую ночь нет сна селянам! Бродят по дворам квёлые, сонные, едва-едва с хозяйством управляясь. Нет им покоя от жар-птицы. Пару раз, глаза от света прищурив, бросались вслед улетающей птахе. А та, Иваном надоумленная, таков путь выбирала, чтоб над ручейком иль над речушкой пролететь. Бегут мужики, да во тьме в воду и ухнут! Намокнут, перемажутся. Пока на сухое выберутся, глядь, а жар-птицы и след простыл! Так, не солоно хлебавши, и возвертаются. А тут заря, новый день, новые хлопоты.