@свидетель по делу о шабаше

— То горят не янтари —

вражьи очи до зари.

Подползёт к ягняткам волк

и зубами щёлк-щёлк-щёлк!

— Дело у нас сегодня не к её Милости, а только к пользующей вас повитухе, — подытожил брат Фома.

Брат Бернар, брат Лотарь, стражники разом обернулись к Хильде.

Не вздрогнули плечи. Не растревожился в колыбели баронет.

Похоже, статная повитуха в высоком накрахмаленном чепце не высказывала ни малейшего испуга в том, что ей заинтересовалась инквизиция. Да мало ли, какая помощь понадобилась монахам? Пояснить им чего, испечь, сшить, объясниться помочь с углежогами, говорящими только на алеманском наречии? Позже брат Бернар трактовал доброжелательное спокойствие повитухи как свидетельство в её пользу, а брат Фома, как свидетельство за то, что её обнадёживает Дьявол.

Баронесса Генриетта горько нахмурилась, узнав, что монахи собрались увезти от неё повитуху. Вот только перечить инквизиторам нельзя никак. Напротив, все добрые католики обязаны были оказывать Святой Службе любое содействие, подавать любую требуемую помощь. Вот и муж её по делам инквизиции задержался в городе.

Баронессе оставалось только поблагодарить брата Фому, что они сами пришли в Беранжье за её Хильдой и будут повитухе надёжной охраной в пути.

Стеклодув Жильбер, услышав, как её Милость говорит об охране, с облегчением вздохнул, а кузнец Матье не устоял у дверей смирно и, широко улыбнувшись, закивал баронессе Генриетте. Никто не даст их повитуху в обиду!

Её Милость высказала монахам надежду, что инквизиторы скоро вызнают у Хильды всё, что им требуется, и вернут её в Беранжье.

Собираясь в дорогу, Хильда не высказывала страха, не проявляла ступора или сопротивления. Она только уверяла растревожившуюся баронессу, что скоро вернётся и велела не забывать "её голубушке" пить при первых же признаках жара настой ивовой коры, а ещё — беречься до поры и пореже вставать с постели.

7. ДОПРОС

Надо вам сказать, что особенностью инквизиционных процессов стало то, что хотя многие дела возбуждались по доносам, их обвиняемые не могли знать о том, кто именно выдвинул против них обвинение. Впрочем, инквизиторы, бывало, предлагали обвиняемому самому угадать обвинителя. Причём, если тот угадывал правильно, а кроме того, убеждал трибунал в том, что донос на него сделан по причине давней суровой вражды, дело могло быть прекращено.

Брат Лотарь первым предложил дать Хильде угадать барона:

Кто бы мог предположить, — радовался брат Лотарь, — что пока она там шабашила с ведьмами, в кустах у них трясся от ужаса такой мужчина!

Брату Бернару претило возражать своим соследователям против испытания женщины. Считалось, что подобный вопрос даёт подозреваемой шанс не быть обвинённой облыжно. Требовательный прежде к собратьям, монах помрачнел, опустил глаза и промолчал.

Будучи опекуном и наставником графского отродья, он, вникая в заботы епископата, жил ближе к нуждам паствы и простых кюре, нежели брат Лотарь или брат Фома. А потому брат Бернар понимал, сколько боли, крови, ужаса, внезапных смертей сопутствуют ремеслу повитухи. Он знал, как зависимы оказываются люди от вошедшей к ним в дом лекарки, как могут они бояться или стыдиться этой зависимости. Хильда назовёт им кого-нибудь из безутешных родичей. Должны за без малого двадцать лет быть в её практике случаи непрощённых смертей.

Последнее слово оставалось за братом Фомой, а тот одобрил включение вопроса об обвинителе в план допроса.

Хильда, похоже, была изумлена и сломлена обвинением. Прямую спину, ровные плечи, спокойный уверенный голос брат Бернар относил за счёт её ремесленных привычек. Даже интонации у женщины проскальзывали такие, словно бы она старалась ободрить следователей, помочь им собраться с силами, разродиться верным решением. "Голубчиками" их называла, когда торопилась ответить. Правда, над "голубчиками-инквизиторами" не стал шутить и брат Лотарь — он в это время разглядывал, как у обвиняемой — обладательницы твёрдого повитушьего голоса — дрожали руки и тряслись колени.

Подсудимую привели на допрос ближе к ночи, дав время потомиться, обеспокоиться причинами ареста. Ставни красного дома давно были закрыты. В жёлтом круге факелов — Хильду поставили в самом освещённом месте залы — хорошо делалось видно, как краснеет у женщины лицо, как крупные капли пота тропят дорожки по шее и по вискам. Хильда, в отличие от брата Фомы, в шабаш не верила, а истории про него считала сказками, привезёнными из Святой Земли. Потому что, откуда здесь взяться, — тихо спрашивала она, — лысой горе? Все здешние холмы и горы покрыты лесом. И откуда появиться мази, облегчающей вес человека настолько, что его потянет взмыть вверх? Мазь может только добавить нашему телу немного массы за счёт прибавления малой массы своей, но никак наш вес не уменьшить.

На предложение брата Фомы назвать обвинителя Хильда, недолго подумав, указала на Агнес Букашку — склочную, завистливую, суеверную и куда менее ловкую повитуху. Та даже не научилась ещё с помощью спиц и привязанных на их концах лент переворачивать во чреве ребёнка, легшего к выходу боком. Не знала, не чувствовала, как туда пробираться, как не навредить женщине. Не на умелые руки и божью помощь полагалась та сродница по ремеслу, а на кусочки орлиного камня, которые прибинтовывала к бёдрам роженицам да ещё на дым от рыжих пучков богородичной травы. Агнес Букашка даже прозвище Хильды: "Синяя Лента" умудрялась произнести так, словно бы оно происходило не от акушерских лент, а являлось названием позорной болезни.

— А ты как обходилась на родах без орлиного камня и без заговоров? — спросил брат Фома, — Отчего не боялась? Откуда такая самоуверенность?

— Знала, что Дьявол тебе поможет? — подсказал Хильде брат Лотарь.

— Я молю Деву Марию о милости для моих пациенток и о наставниках, о мудрых книгах для меня, — отвечала Хильда, — Часто бываю в библиотеке у сестёр-августинок. Заказывала в их скриптории переписать для себя и для дочек труд о женских симптомах Тортулы Салернской. Сама перерисовала оттуда гравюры для домашнего и для монастырского списков. В этой книге много бесценных советов о том, как следует поступать повитухе на тяжёлых родах.

— А рецепты зелий на крови некрещённых младенцев ты нашла в том же монастыре? — спросил брат Фома.

— Мне ничего неизвестно о таких зельях или рецептах, — отвечала Хильда.

— Какая обида, учинённая тобой Агнес Букашке, какая вражда, легшая между вами, могла сподвигнуть бедную женщину лжесвидетельствовать против тебя инквизиции? — спросил брат Фома.

— Между нами не было настоящей вражды, — отвечала Хильда, — Я не чинила Агнес никаких обид. Дочери мои называют её "тётушкой". Только зависть и необразованность могли стать причиной доноса. Эта наша голубушка искренне недопонимает, что приметам и чутью можно предпочесть обучение. Она честно могла заблуждаться, будто бы я владею более сильными амулетами, чем она, и знаю более действенные заговоры, а то и — заклинания какие.

— Знаем мы вашу премудрость в женских делах, — обрадовался брат Лотарь, — наслышан я от своих травниц и про блаженного Гиппократа и про достопочтимого отца Галена...

Хильда промолчала. Тем более, что отсутствие в хвастовстве инквизитора прямого вопроса оставляло такую возможность.

— В какой ереси? — беззвучно спросил брат Фома у брата Лотаря, — Кто распространяет её?

— Не печалься, — также беззвучно ответил ему брат Лотарь, — Нигде и никто. Так, школяры сорбоннские, когда сношаться захотят или когда покушать у травниц просят.

А Хильда, пока инквизиторы неслышно совещались между собой, разглядела в глазах брата Лотаря веселье от её неправильного ответа и быстро поправилась, что берёт свои слова против Агнес Букашки обратно. Верно, такое нелепое обвинение против неё выдвинул кто-то из семейства сапожника Паульса. У того недавно родилась дочка. Всё легко прошло. Однако, Паульсы могли рассчитывать, что Хильда придёт к ним принимать роды, но сначала её увёз барон, а потом она задержалась в замке Беранжье выхаживать баронессу, так что Паульсам пришлось ограничиться помощью её старшей дочери Элизы.

Услыхав, что девица неплохо справилась с работой в отсутствие матери, брат Фома поинтересовался, не получила ли Элиза, также как и Хильда, свою удачу в повитушьем ремесле за участие в шабашах на Лысой горе и за поклонение Дьяволу?

Хильда отвечала, что дитё приводит в земную юдоль милосердный Господь наш Иисус. Это он — удача, он — лекарь душе и телу, он — вспоможение. Он подаёт младенца, а в её силах лишь принять его и перетянуть потуже предоставленную пуповину.

Брат Лотарь довольно кивал справедливым словам, а затем предложил женщине в третий и в последний раз назвать, кто её обвиняет.

Брат Бернар беззвучно взмолился, прося святого пастыря Бернара Клервоского вразумить дуру, а затем, обратившись к Хильде, сдвинул брови и пустил в голос металла:

— Дочь моя, ты здесь не на посиделках с кумушками, тебя допрашивают инквизиторы. Тут нет дела до ваших мелочных бабских дрязг. Освободить от обвинения тебя могло бы угаданное имя обвинителя. Причём, не любого, но лишь такого, с кем у тебя есть настоящее соперничество, истинная вражда. Такая вражда, что могла бы привести к кровопролитию.

Не угадать Хильде барона. Брат Бернар и сам не смог постичь мотивов Рауля Беранжье, хотя и беседовал с ним, и допрашивал его. Осмыслив за день рассказы о юношеских опытах знакомцев брата Лотаря, брат Бернар окончательно отказался от версии, что барон по простоте душевной принял призрачные видения за явь. Нет, он измыслил лжесвидетельство и оклеветал женщину. Но для чего? И как разгадать это Хильде? Стоило, всё же, хотя бы попытаться показать доброй повитухе, что она ищет обвинителя совсем не в том направлении!

Однако Хильда истолковала слова брата Бернара превратно.

Плечи у неё опустились. Размякли?

Брат Бернар невыносимо остро, словно бы в зале для допросов разбили флакон, ощутил запах фиалкового масла, следы которого оставались на руках повитухи.

Равнодушно скользнув взглядом по тонзурам троих следователей, Хильда обратилась к брату Фоме:

— Я поняла. Вы ждёте, что я сама ложно обвиню других женщин, будто бы они тоже были на шабаше, о существовании которого я узнала от вас, а значит, они будто бы видели меня там и могли написать донос. Я отказываюсь искать своего обвинителя. Господь воздаст ему за лжесвидетельство.

— Это Дьявол поучает тебя поминать всуе нашего Господа? — привстал из-за стола брат Фома.

— Иисус — моё прибежище, — тихо ответила Хильда.

— Вспоминала ли ты о нём, когда плясала на шабаше? — поинтересовался брат Лотарь.

Спрашивая женщину про шабаш, инквизитор блаженно потягивался, раскачиваясь на стуле.

Хильда промолчала.

— Молчание — знак согласия, — улыбнулся брат Лотарь, — Ноги-то не спотыкались на ведьминских плясках от страха?

Ноги у повитухи успокоились, колени сделались твёрды, руки мирно скрестились на животе.

— Кого ты видела на шабаше? — настаивал брат Фома, — Кого ты боишься выдать? В ком ты не хочешь предположить своего обвинителя?

— Я не могла никого видеть на шабаше, — шёпотом отвечала Хильда, — Я не была там. Я не верю в существование таких сборищ.

— Ты противоречишь сама себе, — закричал брат Лотарь, — Сперва ты говорила нам, что узнала про полёты на шабаш здесь, от инквизиторов, а теперь рассказываешь, будто бы не веришь в их существование. Ты не доверяешь нашему трибуналу? Твоя клятва честно, без утайки содействовать расследованию была ложной?

— В Символе Веры, в молитвах, в тех житиях святых, которые мне довелось читать либо слушать нет ни слова о той мерзости, о которой вы меня расспрашиваете.

— Всё верно, — расплылся в улыбке брат Лотарь, — Это потому что они написаны про нашу святую веру, а не про вашу — сатанинскую ересь.

— У нас выходит слово против слова, — шепнул монахам брат Бернар.

— У нас выходит покаяние благородного барона против отпирательств простолюдинки, — парировал брат Фома, а брат Лотарь кивнул, соглашаясь с ним.

Вслух же, громко брат Фома произнёс:

— Брат Лотарь, нам следует позвать палача. Обвиняемая отказалась каяться и указать на сообщниц и соподвижниц.

Брат Лотарь с готовностью взмыл со стула и выскользнул за дверь.

Хильда, закрыв руками лицо, упала на колени, и глава охраны красного дома — в прежние времена начальствующий над епископскими головорезами — подошёл и рывком поставил её на ноги.

Брат Бернар не нашёл способа, как дать понять женщине, что её ещё долго не станут пытать, что пока лишь покажут пыточные инструменты, а потом, если продолжит упорствовать, разденут догола осмотрят и свяжут. Припугнут сегодня.

Брат Лотарь наверняка не упустит возможности пошутить, вспомнив показания барона, как тот родинки её рассматривал в покоях баронессы. Наверняка подбросит идей палачу, какая из родинок может оказаться дьяволовой отметиной — местом, пронзи которое, и ведьма не почувствует боли, и кровь из него не потечёт.

— Брат Бернар, — позвала монаха Хильда, громко и звонко позвала, — Вы здешний. Моя жизнь проходит у вас на виду. Помолитесь со мной. Помолитесь обо мне.

— Помолись о том, чтобы Господь поскорее даровал ей раскаяние, — тихо встрял брат Фома, — Коли решим здесь всё быстро, если вернусь я в Страсбург из этой волчьей дыры до весны, ну хотя бы до лета — проси отсель что захочешь, хоть для себя, хоть для любезного твоего графского отродья.

8. ОБВИНИТЕЛЬ

Не в человеческих силах предугадать, когда соберётся дитя выходить на свет.

В метель, в ливень, в начинающуюся бурю доводилось спешить Хильде женщинам на помощь. Случилось, обмерев от страха, кусать гриву понёсшей лошади. Было дело, собрав в голосе материнскую твёрдость, убеждать отпустить её и отдать ранец с акушерским инвентарём уличного грабителя. Поверил, не тронул, даже проводил до дома, где её ждали. Присмотрел, чтобы никто другой повитуху ночью не обидел. Самое страшное — отпускала поздним вечером свою кровиночку, чистую невинную Элизу, отпускала одну в табор, вставший за стенами города, чтобы дочь помогла разродиться молоденькой цыганке. Дважды Хильда вырезала детей из тел умерших матерей, а на третий раз Господь судил ей резать живую.

Её смешливую Генриетту, которой столько-то кивала и поддакивала, пока слушала, какой наивный у баронессы муж, и как объедят его скоро пройдохи-генуэзсцы. Её низенькую, бледную, остроносую даму, с которой они обсуждали новые пятна от кислот на рубахах гостей. Милую госпожу, с которой так сладко оказалось пугаться мерного гулкого пения, доносившегося из каморки Юсуфа, когда, расстелив шерстяной узорчатый коврик, карлик торжественно рассаживался и принимался взывать к своему магометанскому богу. Её доверчивую мадонну, что рассказывала по вечерам толи верной повитухе, толи своему упругому животу, какая это точная примета — обязательно выйдет девочка, девчушечка-раскрасавица, раз Генриетта в тяжести так подурнела. Молоденькую хозяйку замка, которая пробуждающимся материнским сердцем сумела услышать тревоги Хильды о дочках и показала ей тайный подземный ход, ведущий из замка в лес, к самой мельнице.