В граненый ствол уходят пули

Наверняка на этом месте многих читателей вновь охватит возмущение: "Не шутили порядочные люди в те времена подобным образом!". Но это — реакция тех, кто первоисточники не читал, дух времени представляет слабо и знаком лишь с выхолощенно-облагороженным образом той эпохи.

ШУТИЛИ тогда таким вот образом! И не столь уж редко. Правда, это были "шуточки опасные", но определенный привкус рискованно-запретных развлечений был привычен для образа жизни "светских львов"...

А иногда подобные письма сочиняли и не развлечения ради. Вот как описывает юный М. Ю. Лермонтов один из эпизодов своей светской жизни (письмо адресовано его родственнице, тоже совсем молоденькой, только-только начавшей показываться в свете): "...Когда я увидал, что в глазах света надо порвать с нею, а с глазу на глаз все-таки еще казаться ей верным, я живо нашел прелестное средство — написал анонимное письмо: "M-lle, я человек, знающий вас, но вам неизвестный... и т. д., предупреждаю вас, берегитесь молодого человека: М. Л. Он вас соблазнит и т. д. Вот доказательства (разный вздор), и т. д." Письмо на четырех страницах. Я искусно направил это письмо так, что оно попало в руки тетке. В доме — гром и молнии... На другой день еду туда рано утром, чтобы наверняка не быть принятым. Вечером на балу я с удивлением рассказываю об этом ей самой. Она сообщает мне страшную и непонятную новость, и мы делаем разные предположения, я все отношу на счет тайных врагов, которых нет; наконец, она говорит мне, что родные запрещают ей говорить и танцевать со мною; я в отчаянии, но остерегаюсь нарушить запрещение дядюшек и тетушки. Так шло это трогательное приключение, которое, конечно, даст вам обо мне весьма лестное мнение".

Что об этом можно сказать? Мнение действительно составляется "лестное"; лучше даже и некуда...

В кругах историков литературы за прошедшие полтора с лишним века раздалось немало вздохов: до чего, мол, обидно, что Лермонтов не успел познакомиться с Пушкиным, хотя уже и подготовил для передачи ему свое "Бородино"... Однако в той напряженной обстановке, пожалуй, стоило как раз поберечь Пушкина от знакомств с молодыми людьми лермонтовского склада. Иначе, чего доброго, либо Александру Сергеевичу пришлое бы взять на себя функции Мартынова, либо Михаилу Юрьевичу — функции Дантеса...

Однако все ли обратили внимание на вот какое обстоятельство: цитируемый текст — отрывок не из личного дневника, но из письма! И Лермонтов явно не опасается, что адресат окажется шокированным его поступком. А потом именно этот биографический эпизод был введен в незавершенный роман "Княгиня Лиговская" — тоже без опаски разрушить амплуа главного героя.

Очевидно, таковы были "правила игры", уже общепринятые в кругах "золотой молодежи"...

Последнее словосочетание теперь имеет явственно оценочный характер, отчего историки обычно решаются включать в число "золотой молодежи" только людей типа Дантеса. Но почти полный ровесник Дантеса и Лермонтова "светский лев" Соллогуб — он что, к иным кругам высшего общества относился? А молодые Карамзины? А братья Россет?

Впрочем, возраст тут — не главный фактор. Известно, что и 43-летний Вяземский, и 35-летняя Софья Карамзина (гренадерского роста особа, умная, дружески настроенная к Пушкину, но при этом крайне злоязычная и склонная к тяжелым причудам в личной жизни) относились к событиям, происходящим вокруг Пушкина, его жены и Дантеса, с досадливой иронией. Причем эти чувства примерно в равной степени изливались на всех участников сложившегося "треугольника". Не решил ли кто-нибудь, что иронически-мистификаторское послание в той ситуации скорее разрядит, чем накалит обстановку?

К тому же давно выяснено (правда, выяснялось это не в связи с дуэльной историей): дом Карамзиных являлся центром, в котором эти дипломы были известны чуть ли не с первых лет их появления во Франции. И обычай дружеских мистификаций в этом доме тоже практиковался... А двое братьев Карамзиных (и их соученик по Дерптскому университету Соллогуб — который, правда, утверждал, что впервые имел возможность увидеть стандартные бланки дипломов и сличить их с текстом пасквиля уже после смерти Пушкина) к тому же недавно странствовали "по Европам", где обычай таких мистификаций как раз обрел второе дыхание!

Однако попытка проанализировать в до такой степени непривычном аспекте чувства и поступки людей, считающихся — и действительно являвшихся — пушкинскими друзьями, просто не производилась. Не исключено, что подозрительные факты тут лежат буквально на поверхности (как в истории с Хитрово). Но подтвердить или опровергнуть это предположение — задача уже для профессиональных историков.

А попробуем-ка подсказать им еще одну кандидатуру. Или две. А лучше — три.

Чуть выше мы упомянули "тяжелые причуды" Софьи Карамзиной. В чем это выражалось? Ну, например, в том, что за несколько лет до описываемых событий она, уже давно и безнадежно пребывавшая в статусе старой девы, вдруг влюбилась в Жуковского — причем, как пишут изумленные современники, безумной "языческой любовью", что со стороны выглядело комично, потому что ростом маленький Василий Андреевич огромной Софье едва доставал до плеча, а возрастом ей в отцы годился. Но возникшая напряженность оказалась такой, что пока эта одностороннее чувство не перегорело естественным образом, всем участникам событий было совсем не до смеха.

И не захочешь, а подумаешь о том, каково бы пришлось другому поэту (тоже сильно уступавшему Софье ростом и тоже постоянному посетителю дома Карамзиных), окажись он внезапно объектом такой "языческой страсти" в столь тяжелом для него 1836 году...

Или вот тот же Николай Скалон. Точно ли он получил диплом только "за компанию" с братьями Россет, с которыми снимал одну квартиру? Что мы вообще знаем про него?

Например, то, что он был очень похож на Пушкина. Настолько, что начиная примерно с середины 1830-х (ранее их сходство не так бросалось в глаза просто потому, что Скалон был десятью годами младше, чем Пушкин) регулярно играл роль его двойника. Несколько раз возникала путаница, порой вызывавшая неудовольствие Пушкина, хотя связанные с ней розыгрыши Скалона (во всяком случае, те, которые нам известны) в общем-то были безобидны и с поэтом его "двойник" сумел сохранять дружеские отношения. Вместе с тем один раз они оказались угрожающе близки к дуэли, но Скалон сумел перевести свой двойнический розыгрыш в шутку.

Существует его предсмертная фотография в 47-летнем возрасте: если сходство продолжало бы сохраняться — вот так мог выглядеть Пушкин, проживи он еще лет десять! Кстати, очень похоже на портрет младшего брата поэта, Льва Пушкина: известно, что сходство между братьями действительно было велико... причем Лев Сергеевич тоже не пережил 47-летний рубеж...

Но самый масштабный свой розыгрыш Скалон планировал сразу после смерти Александра Сергевича: собирался заявить, что это именно он как двойник Пушкина самовольно участвовал в дуэли и был смертельно ранен, а вот теперь настоящий Пушкин требует поединка с Дантесом! Во всяком случае, так Скалон о своих планах (сорвавшихся якобы только потому, что Дантес все время до высылки из России провел под арестом) потом рассказывал друзьям.

Если это правда, возникает сильное подозрение, что с головушкой он временами не дружил. Если всего лишь "поза", призванная произвести впечатление на друзей — то... пожалуй, тоже!

Столь высокая степень "отождествления" откровенно пугает. Причем это свои планы на последуэльный период Скалон озвучил, а какие мысли вихрились у него в голове перед этим, никому не известно — в том числе, может быть, ему самому. Что там мы несколькими страницами выше говорили о немотивированных покушениях безумных "фанатов" на объекты их поклонения?

Вяземский. Ну, он-то вне подозрений, это так, да — но... какой Вяземский? Князь Петр Андреевич, старший друг Пушкина — бесспорно. Однако мы ведь ранее уже говорили о членах семьи друзей Пушкина. В семье же Вяземского взгляд сразу же цепляется за сына Павлушу, тогда 17-летнего. Да, он с детства обласкан вниманием Пушкина, даже стал адресатом знаменитого шестистишия "Душа моя Павел, держись моих правил...", но...

Но через очень много лет давно уже не Павлуша, а Павел Петрович, князь, сенатор, дипломат, известный ученый, выдаст на-гора совершенно хулиганскую, иначе не скажешь, литературную мистификацию "Письма и записки Оммер де Гелль". Вера в ее подлинность продержится несколько десятилетий, "Письма..." будут считаться ключом ко многим событиям жизни и творчества Лермонтова (о Пушкине, к счастью, там сказано гораздо меньше, но сказанного достаточно, чтобы голова пошла кругом), а залихватско-сладострастные описания диких зверств, которые французские рабовладельцы творили над своей "черной собственностью" в колониях, и по сей день появляются на страницах пикантных изданий. Впрочем, с таким же кровожадно-эротическим смаком там описаны нравы русских дворян, прямо-таки не имеющих иных занятий, кроме как с утра до ночи чинить расправу над крепостными, притом в крайне извращенной форме...

Репутация реальной и еще живой на момент публикации Оммер де Гелль, тонкой поэтессы и внимательной мемуаристки, предстала в совершенно чудовищном виде, фиктивные поступки Лермонтова и Пушкина тоже вводят в полное остолбенение (Вяземский-père наверняка в гробу перевернулся) — но автора это никоим образом не беспокоило.

Право слово, такое хулиганство более пристало подростку семнадцати лет от роду, чем почтенному ученому мужу в конце творческого пути! Впрочем, разоблачение фальсификации автоматически заставило присмотреться ко всем аспектам научной деятельности Павла Вяземского — после чего обнаружилось, что у него и прежде десятки лет передергивание на домысле сидело, натяжкой погоняло.

Зачем ему все это требовалось? Да затем же, зачем и подделывать "Письма и записки". Можно сказать, низачем: даже не для денег и не для научной славы — просто по склонности натуры.

Эх, "душа моя Павел": хоть ты и рос на глазах у Пушкина — на самом деле от контакта с такими, как ты, Александра Сергеевича тоже стоило поберечь... Счастье еще, что к моменту гибели поэта ты был слишком юн, чтобы эти черты твоей личности могли драматически отразиться на его судьбе.

Или все-таки?..

* * *

Любопытно, что один из получателей пасквиля, Владимир Соллогуб (кстати, он, кроме Хитрово, видимо, единственный, кто сразу же передал полученный экземпляр Пушкину), незадолго до того чуть не попал в дантесовскую ситуацию — но сумел из нее выйти. Пушкину стали известны какие-то слова Соллогуба, адресованные Наталье Николаевне, которые были ею истолкованы как знак неуважения. Мы говорим "какие-то", хотя в мемуарах они зафиксированы... но мемуарам в данном случае верить нельзя: судя по дальнейшему развитию событий, можно с высокой степенью уверенности предположить — речь Соллогуба оскорбительной НЕ БЫЛА, так что Пушкину его высказывания оказались представлены в достаточно искаженном виде.

Это нам известно лишь потому, что дуэль не состоялась. Если бы ее потенциальные участники не сумели отыскать нужного тона, позволившего им объясниться (Соллогуб при этом, несомненно, испытал малоприятные чувства: желая избежать поединка с Пушкиным — надо думать, не из трусости, — он пошел почти на унижение), то в памяти потомков, скорее всего, именно искаженная информация зафиксировалась бы как единственно верная.

Да, дуэли Соллогуб избежал и дружеские отношения с Пушкиным сохранил. Но такая ситуация вообще-то чревата этическим надломом, который может вылиться и в "нелогичной" форме...

Мы недаром использовали формулировки "можно с высокой степенью уверенности предположить", "надо думать", "скорее всего" и т. п.: информация тут местами намеренно замутнена. К примеру, пожилой Соллогуб, проникновенно рассказывающий младшим современникам, как он с самого начала всеми силами стремился избежать дуэли, явно не предполагал, что у потомков будет возможность ознакомиться с перепиской, состоявшейся по этому поводу между ним и Пушкиным. А по ней создается совершено иное впечатление: юноша, несомненно, очень обижен, отвечает он скорее аристократически надменно, чем миролюбиво — и, как сам подчеркивает, готов не просто к дуэли, а к дуэли опасной, на серьезных условиях. Так что миротворческие усилия, предпринятые кем-то из общих знакомых (в основном, конечно, Павлом Нащокиным, в доме которого и проходила их личная встреча, которая могла привести к формальному вызову, но вместо этого завершилась примирением), были поистине значительными.

Тем серьезней после этого "принуждения к миру" мог оказаться этический надлом...

А еще Соллогуб в 1836 г. явно не предполагал, что через четыре года он напишет повесть "Большой свет", в которой со все той же аристократической надменностью прошелся по Лермонтову, посмевшему предположить, что смелость и талант открывают ему путь в тот высший круг, к которому сам Соллогуб принадлежал по праву рождения. Есть там очень узнаваемо описанный "маленький Леонин, ничей не родственник", который нагло посягнул на прерогативы титулованной светской верхушки — и был, по воле автора, барски-снисходительно поставлен на место.

Это, конечно, не анонимный пасквиль, но за вычетом анонимности — нечто довольно близкое. "Психологическому портрету" потенциального автора уж точно не противоречит.

Тональность соответствующих глав была такова, что никого бы не удивило, последуй от Лермонтова вызов. А затем... Нет, дело бы завершилось не дуэлью, но ссылкой: Михаил Юрьевич уже был повторно и очень плотно "взят под колпак" за вот прямо только что успевшую состояться дуэль с де Барантом, его бы наверняка перехватили при первой же попытке затеять новый поединок.

Однако Лермонтов — вот это действительно удивило всех! — по-видимому, решил, что слишком уж часто судьба посылает ему испытания. Так что единственный (увы!) раз в жизни повел себя благоразумно и миролюбиво: предпочел "не узнать" себя в Леонине, сохранил дружеские отношения с Соллогубом... Что, правда, не спасло его от повторного путешествия на Кавказ, но при иной реакции недолго было и в Сибирь прогуляться.

Впрочем, мы, зная, чем закончился для Лермонтова этот второй кавказский вояж, можем скорее пожалеть, что вместо него не последовало путешествие на север. Но сам он так точно не думал. Да и кому ведомо, какая судьба ждала опального поручика на этом пути...

Такой вот очередной заход в область альтернативной истории.

А теперь, по уже опробованной схеме, бросим взгляд на семейное окружение Соллогуба. И тут же заметим старшего брата Льва. Он тоже представитель "золотой молодежи" (на момент описываемых событий — 24 года: ровесник Дантеса), на разных светских мероприятиях регулярно встречался с Пушкиным... Менее литературно одарен, чем младший, но круг интересов и знакомств у них совпадает... Пожалуй, у старшего он даже шире: Лев, по словам Петра Вяземского, входил в число "молодых людей наглого разврата и охотников до любых сплетен", которыми окружал себя... Геккерн.

Ой.

А есть еще не родная, но двоюродная сестра Владимира и Льва, Надежда Соллогуб, к описываемому времени чуть за двадцать лет от роду. С лета 1836 г. она живет за границей, там вскоре и замуж выйдет, но до того Пушкин за ней... ухаживал, причем весьма серьезно. Да, будучи уже женатым человеком. Насколько далеко это зашло, мы не знаем (в распоряжении пушкинистов нет даже тех мимолетных следов, которые оставили связи с Хитрово и Фикельмон), но длилось несколько лет. И породило следующее стихотворение: