Когда он их открыл, в комнате никого, кроме него, не было. Манускрипт лежал на столе там, где он его сам и оставил. Клавиатура стояла на привычном ей месте, чернильницы не было. Шумно вздохнув, он встал с кровати, надел халат. Прошелся по комнате, открыл настежь окно. Еще раз прошелся по комнате, зачем-то перекрестился. Поймав себя на этом, в сердцах плюнул, и, массируя сердце, подошел к столу. Манускрипт лежал на месте. Включив настольную лампу, Штерн сел за стол и принялся изучать рукопись. Но сколько бы он ни вглядывался в расползающиеся перед глазами строчки, сколько бы ни просматривал страницы на свет, он не заметил ни одной свежей записи. Тогда, не выключая света, он сходил на кухню сварить себе кофе и принялся читать дневник.

* * *

Утром — хотя какое же это было утро? — он влетел в издательство. Он, безусловно, как и положено, побрился, выгладил нашейный платок, надел чистую рубашку, причесался, но мешки под глазами от этого никуда не делись. И сейчас, нависая через стол прямо над декольте сладкоголосой сирены своей невыспавшейся физиономией, он отчетливо осознает, что вид у него для такого положения далеко не лучший.

— Я хочу знать, кто владелец рукописи.

— Что, сон плохой приснился? — со смущенным видом отодвигаясь к стене, не то шутит, не то всерьез интересуется гарпия.

— Мне не снятся сны, — еще ниже наклоняясь к ее лицу, шепотом сообщает ей Штерн.

Она какое-то время молча смотрит ему в глаза, потом начинает часто моргать. Двигая лопатками, выпрямляется на стуле, еще дальше отодвигаясь с ним к стене. Штерн наклоняется еще ниже.

— Вообще-то я не имею права этого делать...

— Марья Васильевна, — совсем тихим шепотом говорит Штерн. — Я хочу напомнить вам, что я подписал контракт. Я не брошу эту работу. В этом можете быть уверены. Но для того, чтобы ее завершить, мне жизненно... вы слышите?... жизненно необходимо переговорить с владельцем.

Она нервно оглядывается на приоткрытую дверь во вторую комнату. Потом одними глазами и легким движением подбородка подает знак согласия и лезет в ящик стола за записной книжкой.

— Это внук, — одними губами говорит она. — У меня нет его телефона, только адрес. Записывайте.

Внук... Интересно, который же это из бастардов произвел на свет столь заботливого потомка?..

— И контакты тех, кто работал с рукописью до меня.

— Нет, вот этого, знаете, я....

— Марья Васильевна... — опять тем же шепотом говорит Штерн. — Я ведь уже сказал, что это необходимо мне для работы.

Она опять внимательно смотрит на него.

— Ну, хорошо. Но я им сама позвоню и скажу, что вы хотите с ними переговорить. Если они не захотят с вами встречаться, то это их право.

— Нет, вы позвоните и скажете им, что я приду с каким-нибудь заданием от редакции. Причем сегодня же. Чтобы у них не было возможности отказаться от встречи. Придумайте что-нибудь.

Она смотрит на него с некоторым скептицизмом.

— Марья Васильевна, посмотрите еще раз внимательно мне в глаза и скажите: вы точно хотите знать, что именно я видел сегодня ночью?

Некоторое время она смотрит на него, потом решительно говорит:

— Нет, не хочу.

— Всегда знал, что вы трезвая, разумная женщина, — углом рта улыбается Штерн. — Согласитесь, что крепкий сон и гарантия выполнения работы с моей стороны в данном случае гораздо важнее?

Она еще раз окидывает его скептическим взглядом. И тут — только тут — в ноздри ему ударяет терпкий запах ее духов. Изящный поворот тела, уверенные движения пальцев — она лезет в сумочку и достает другую записную книжку. Карминовые когти скользят по страницам, сладкий голос морской певуньи диктует номера телефонов. А на столе лежит выпавшая из записной книжки фотография... Двадцать шесть!.. Двадцать шесть лет ее молодому любовнику!.. Потому что на фотографии изображен Валька Китаев, сокурсник и давний собутыльник Штерна... Выпрямившись, петербургский улисс строчит в своей книжке, а сам чувствует, как занозами впивается в позвоночник деревянная мачта, и веревки врезаются в ребра... и еще качка, и морские брызги в лицо, и... скорее на улицу залить уши спасительным воском Гуно... Сглатывая, Штерн, щелкает авторучкой, медленно убирает ее с книжкой во внутренний карман пальто. Поклон.

— Премного вам обязан.

На пороге он все же оборачивается.

— Валечке передайте мои самые теплые приветы.

Сирена спохватывается, быстрым движением запихивает фотографию обратно в книжку.

— Скажите, что от Жорки Крестовского, — добавляет Штерн, а сам поворачивается и медленно идет вниз, стараясь унять сердцебиение.

Не следовало все-таки так низко к ней наклоняться.

На Литейном есть одна букинистическая лавка, владелец которой не имеет привычки кичится своим здравомыслием. Поэтому персонажей вроде Штерна он охотно включает в число собеседников и, кажется, даже готов считать их людьми. Сам Штерн всегда заходит внутрь заведения с опаской. Почему-то каждый раз он морально настраивается на то, что висящее на стене чучело гигантской рыбы откроет рот и заговорит, у одного и постоянных покупателей высунутся из-под плаща дополнительные щупальца, а у самого хозяина, если тот сможет приподнять свое громоздкое тело и вылезти из-за кассы, не окажется вдруг спины.

Полистав ради приличия Index librorum prohibitorum XVII в. и перебросившись парой слов с владельцем, Штерн просит разрешения сделать пару звонков. Чародей кивает, тряся седыми патлами расползшейся по груди бороды, и Штерн проходит за занавеску из деревянных бус в подсобное помещеньице. Жена владельца, которую с тем же успехом можно представить в роли его внучки или племянницы, сидит, перевив ноги, за крошечным раскладным столиком. На столе подле нее сидит желтоглазый кот серой масти, и по тому, как они синхронно оборачиваются на вошедшего, Штерн чувствует, что только что прервал их беседу. Откровенно смутившись, он извиняется за вторжение и, набирая один за другим три номера, старается быть как можно более лаконичным. Но по независящим от него причинам быстро освободить телефон у него не выходит.

Первую из наборщиц несколько минут не могут дозваться к телефону. Вторая долго не берет трубку, хотя Штерну доподлинно известно, что она должна быть дома. В доме третьей царит откровенный бедлам: играет радио, вопит ребенок, что-то не вовремя требует лежачая мама, куда-то не туда полезла без разрешения кошка, что-то подгорело... В результате она уже в третий раз интересуется у Штерна целью его визита, наконец, сама понимает, что если и запомнит, то тут же забудет, и просто просит его зайти сегодня после девяти, когда будет муж. Окончательно положив трубку, Штерн с облегчением вздыхает. Он еще раз извиняется, раскланивается с дочерью (или все-таки женой?) хозяина лавки, отдельно кланяется коту и, сопровождаемый сквозь занавеску их удивленными взглядами, выходит из магазина.

Итак, глухой угол в Песках, Шкиперская протока и дальнее-дальнее Купчино. Внука решено оставить до завтра, сначала стоит собрать коллекцию впечатлений, чтобы сравнить со своими.

По пути в сторону Синопской Штерн наполняет слух Гершвиным. Модерн чередуется с эклектикой, соревнуясь в высоте зданий, ветхости фасадов, нелепости и неожиданности декора. На сравнительно узких улицах жмутся друг к другу дома, которые гораздо интереснее смотрелись бы на открытой площади, и Штерну приходится задирать голову, чтобы рассмотреть ту или иную каменную физиономию, или проследить за изгибами оштукатуренной растительности. Пару раз он даже сетует на то, что поддавшись ночным волнениям, уходя из дому, забыл взять бинокль. И да, следует признать, что Гершвин тут весьма уместен...

Последняя из наборщиц без отчества и фамилии, судя по телефонному разговору, должна выглядеть совершенно чахлым растеньицем. Во вчерашних рыданиях и то витальности у нее было поболее. Учитывая, сколько времени Штерну пришлось ждать ее к телефону, и исходя из того, как истошно вопила, подзывая ее, соседка, можно было заключить, что живет она в гигантской коммуналке. Так что нельзя сказать, чтобы Штерн совсем уж был не готов к тому, что ему предстояло увидеть, когда глаза его понемногу привыкли к дневной темноте, царившей в подъезде. И тем не менее, непосредственное попадание внутрь человеческого термитника все равно производит на него впечатление. Буквально каждая дверь на лестнице топорщится разномастными дверными звонками с приделанными к ним самодельными табличками, сообщавшими кому сколько раз звонить и на какую при этом жать кнопку. В одном месте, поднимаясь на шестой этаж, Штерн насчитал целых двенадцать таких табличек, вставленных и не вставленных в металлические рамочки: на крошечных кусочках картона, фанеры, деревяшки, чуть ли даже не на простых клочках бумаги в клеточку, надписанных от руки шариковой ручкой. Лестничная клетка словно покрыта невидимой слизью вечной борьбы собственнического инстинкта с вынужденным общежитием. Что же царит внутри этих нерасселяемых коммуналок, Штерн, в общей сложности проживший четыре года своей жизни в подобном месте, даже боится представить.

Вживую Светик-Семицветик оказывается еще печальнее и посредственнее, чем можно было заключить по ее голосу. На таких несчастных почему-то сразу хочется жениться, лишь бы только не видеть этого затравленно-просительного выражения в девичьих глазах. Открывая ему дверь, она смотрит на него с затаенным ужасом. Но задание редакции есть задание редакции, и она ведет его по бесконечному коммунальному коридору в крошечную комнатенку, без книг почти голую, чего не может компенсировать ни чистота, ни порядок, ни отчаянные попытки придать этому нищенскому углу хоть какой-то уют. Обои в потеках раза в полтора старше самого Штерна, и уже трудно сказать, какого они изначально были цвета. Огромный дореволюционный комод, нижняя часть довоенного серванта и гигантский платяной шкаф — не-выносимый, не-обходимый и абсолютно бессмысленный, если в нем никого не прятать. Крошечная тахта в уголке за шкафом. Компьютер на несуразно большом круглом столе: он же обеденный стол, он же и рабочий. "Сдаются меблированные комнаты..."

— За сколько вы снимаете? — интересуется Штерн, ища, куда бы пристроить свой взгляд, лишь бы не видеть окружающего его со всех сторон убожества.

Едва живым голосом она называет цену, и он понимает, что даже в этом помочь ей не в состоянии, потому что сам, будучи отчасти рантье, сдает свою бывшую комнату за гораздо большие деньги и снизить плату настолько, чтобы вытащить девушку из этой дыры, позволить себе не может.

— Вы ведь из-за той рукописи пришли?.. Я правильно догадалась?... — срывающимся голосом шепчет она.

— Скорее из-за вас, чем из-за рукописи. С ней-то как раз все в порядке.

— В порядке?.. Правда?.. — еще не веря, но уже с робкой надеждой пытается улыбнуться она.

— Да с рукописью все хорошо. Великолепный набор, — беззастенчиво врет Штерн. — Минимум опечаток. Отличная работа.

— Правда?..

— Я пришел выяснить, какого рода вам снились плохие сны.

И не давая опомниться, потому что глаза ее тут же опять затуманиваются страхом, продолжает скороговоркой:

— Дело в том, что между страниц обнаружились споры плесневого грибка, а он плохо влияет на физическое состояние. Вплоть до появления галлюцинаций. Так вот для его устранения хотелось бы определить вид плесени, чтобы сразу подобрать единственно верное средство. А для этого необходимо установить характер видений. Так вот, не будете ли вы так добры, исключительно ради общей пользы...

— У меня не было галлюцинаций, — поспешно вставляет она.

Глупая маленькая рыбка. Проглотила и не даже задумалась...

— А что было?

— Просто... — опять глаза на мокром месте. — Просто снился один и тот же сон.

— Уже не снится?

— Н-нет...

— Ну, вот видите, значит, с вами все хорошо.

Она опять робко улыбается.

— Осталось только спасти рукопись. Так что вы видели?

— Я видела человека... Он писал в книге.

— Ага, homo scribens vulgaris... Уже какая-то определенность... Крупный мужчина огромного роста с клочкастой седой бородой, длинными волосами, сам в очках?... — так же скороговоркой описывает он по памяти книжного чародея с Литейного.

— Нет...

— А что, что-то другое?

Она хмурится, кусает губу, но страха, как будто бы уже нет.

— Кажется, это был молодой мужчина. Примерно вашего возраста, с темными волосами, с аккуратной стрижкой. С усами, — дальше она начинает описывать, во что он был одет, и никак не может вспомнить слова "сюртук".

Штерн прикидывает расстояние от стола до кушетки, смотрит, каким образом стоит у стола единственный стул. Значит, видела она его в темноте, в свете уличного фонаря сквозь выгоревшие старенькие шторы, уже лежа в постели (иначе с чего бы "сны"?) и, вероятнее всего, со спины в пол-оборота. В ином случае бы заметила еще сходство, кроме возраста.

— Понятно. Подвид vir astro similis... Ну, так это же замечательно! У реставраторов есть прекрасное немецкое средство... А самое главное, это совершенно незаразно и никаких последствий для здоровья!... Кстати, еще что-нибудь он делал?

— Нет, только сидел за столом и писал в рукописи.

— Чернильница была?

Девушка кивает. Спрашивать, почему оставляла манускрипт на столе, видимо, не имеет смысла, потому что куда-то убрать его в этой комнате вроде бы как и некуда.

— Спасибо, вы мне очень помогли, — спешит откланяться наш детектив.

— А... А я?.. Что же мне делать?...

На пороге комнаты Штерн оборачивается, изо всех сил стараясь сохранять непринужденность.

— Ну, как обычно в таких случаях... Больше бывать на свежем воздухе, меньше сидеть за компьютером, чаще проветривать комнату, обязательно — витамины с минеральным комплексом... А можно... можно просто сходить на танцы и познакомиться с симпатичным молодым человеком. Считайте, что это досадное недоразумение с рукописью, было своего рода знаком, и вам надо что-то поменять в вашей жизни.

Девушка Света стоит посреди комнаты, удивленно хлопая глазами.

— Телефон ваш у меня есть. Если что-то попадется для вас более существенное в плане заработка, позвоню.

Она кивает.

— А... Скажите... А почему все в издательстве считают вас ненормальным?

— Потому что мне так удобнее с ними работать, — моментально находится Штерн. — Сделайте одолжение, не развеивайте эту легенду. Не говорите никому, о чем мы с вами тут разговаривали...

Она еще раз кивает. И конечно же, проводив его до двери, кинется к телефону обзванивать подруг, тщетно пытаясь объяснить им причины его визита. В результате они окончательно уверят ее в его ненормальности, и за себя она будет абсолютно спокойна. Так история про страшные сны в скором времени превратиться в очередной анекдот про чудачества Штерна... Но все-таки какая тоска!.. Нет, никакого Гершвина... Apocalyptica, только Apocalyptica...

В метро под "Козлиную песнь", зажатую подмышкой, финские каверы меняются на калифорнийский оригинал. Все-таки предстоит путешествие в страну безвозвратно ушедшей юности, где всегда ветер, всегда пыль и иногда — запах моря... И непрекращающаяся депрессия, словно впитавшаяся вместе с солоноватым ветром в серые — цвета неба — стены домов... Туда, где общага на Кораблях, где чего только не было, до тех пор, пока... пока не явился однажды ночью Жнец и не проскрипел из темноты о том, что колос срезан, а бесполезному синеглазому васильку расти дальше... такая вот Justice for all...