Не желая портить отношения с королем Сигизмундом и польской шляхтой, московский государь был вынужден уступить этим требованиям. После отпевания по католическому обряду, тела обоих Мнишек и прочих знатных поляков были в тот же день отправлены в Варшаву, с богатыми денежными вкладами на поминовение души пана воеводы, его дочери и каждого погибшего в Москве подданного польской короны. Остальные убитые были погребены на немецком кладбище, с твердым обещанием царя воздвигнуть рядом часовню.
Вместе с гробами к королю Сигизмунду по требованию Копелюшко и Зарембы были отправлены братья Василий и Иван Голицыны, что руководили нападением мятежников на дворец царицы. Также в Варшаву был отправлен князь Дмитрий Шуйский, как один из организаторов боярского мятежа, приведшего к массовой гибели польской знати.
Поначалу, Дмитрий категорически не хотел отдавать бояр в руки польского короля, заверяя поляков, что сам накажет заговорщиков. Однако чем больше он говорил, тем шляхтичи становились злее и несговорчивее. Дело дошло до того, что пан Заремба обещал поднять рокош и потребовать от короля Сигизмунда объявить войну Московии.
Хорошо зная гонор польской шляхты, Дмитрий был вынужден согласиться с этими требованиями, хотя они в некоторой мере подрывали его авторитет как внутри государства, так и за его пределами. Единственное, что он мог сделать, так взять с поляков клятвенные грамоты, что бояре заговорщики не будут публично казнены в Варшаве, как простолюдины.
Пан Заремба и ксендз Копелюшко с большой неохотой дали русскому царю подобные гарантии, так как публичная казнь противников польского государства было любимым развлечением шляхтичей. Они находили в этом не только духовное успокоение, но и эстетическое наслаждение. Пролитая кровь была подобна наркотику, попробовав который один раз невозможно было противиться его пагубному дурману и поляки были готовы пойти на все, лишь бы попробовать его вновь и вновь.
Лишенные возможности казнить русских бояр, они решили отыграться на простых участниках мятежа. Желание пролить кровь здесь и немедленно было обусловлено еще и тем унижением, через которое прошли гордые паны. Так пан Заремба нашел спасение от клинков москалей в отхожем месте, где нырял всякий раз в нечистоты, когда дверь в нужник открывалась.
Что касается ксендза Копелюшко, то он спрятался в хлеву и просидел там всю ночь и половину дня. А когда в хлев зашел слуга, то он бросился к нему в ноги и стал целовать их моля о спасении.
Одним словом обида у поляков была вселенская и недолго думая, они потребовали от Дмитрия, чтобы он казнил в их присутствии семьсот человек из числа заговорщиков.
Видя налитые кровью глаза прекрасных панов, государь не стал с ними спорить, но проявил хитрость и настойчивость. Согласившись на предание публичной казни семьсот человек, он включил в их число всех погибших и умерших от ран заговорщиков, а также мирных жителей Москвы погибших в ночь на 17 мая 1606 года. И как поляки не наседали на него, чем не пугали, Дмитрий остался тверд в этом решении.
Одновременно с этим, он включил в список всех тех, кто был схвачен с оружием в руках и заключен в тюрьму. Затем туда добавились заговорщики, что либо бежали, либо не поспешили поддержать мятеж Шуйского.
Главным источником информации о них были арестованные бояре, во главе с Василием Шуйским и Михаилом Татищевым. Уже 17 мая умельцы из Тайного приказа принялись допрашивать заговорщиков и в тот же день пошли первые аресты. В этом дьякам приказа очень помогли земские ярыжки, хорошо знавшие свой околоточный контингент. Стремясь спасти свои жизни, арестованные бояре, в большинстве своем стали говорить без применения к ним пыток. Особенно усердствовал Шуйский, и дьяки Тайного приказа едва успевали записывать его показания.
Наученный горьким опытом как может быть лжив князь Василий, царь самым внимательным образом читал поданные дьяками листы допроса Шуйского и прочих заговорщиков. При этом он проявлял завидную выборность в отношении названных арестованными людей.
С тем, что касалось князей Голицыных, Трубецких, Мстиславских, Оболенских и Воротынских он соглашался и охотно давал согласие на их арест. Однако когда речь заходила о боярах Романовых и Шереметевых, он требовал веских доказательств их вины и соглашался на допрос, но не на их арест.
Чтобы полностью заполнить список в семьсот человек осужденных на казнь, государь приказал добавить в него дворовых бояр заговорщиков, а также их сторонников из числа служивого, тяглового и нетяглового московского люда. Требование царя было быстро выполнено, но тот не спешил его утверждать.
— Наверняка дьяки и ярыжки вписали сюда тех, на кого сами имеют зуб — говорил Дмитрий, просмотрев списки обреченных на смерть людей и вместо того, чтобы приложить к нему печать, отправился в Тайный приказ. Там он в течение двух дней занимался разбором дел, слушая доклады дьяков и ярыжек и часто, приказывал привести к себе арестованных. И когда человека приводили, расспросив его и глядя ему в лицо, государь решал, виновен ли он или его оговорили.
Кончено, всех арестованных Дмитрий допросить не мог, но семьдесят четыре человека были либо освобождены, либо их дело было отложено для дальнейшего рассмотрения.
Публичная казнь была назначена на седьмой день и должна была состояться на Лобном месте Красной площади. Специально приглашенные на казнь поляки были очень довольны, что смогли подчинить московского государя своей воле, но посол Священной Римской Империи был совсем иного мнения.
— Царь Дмитрий умело вышел из того сложного положения в котором оказался из-за мятежа своих бояр — писал он в своем донесении императору Рудольфу. — Делая вид, что во многом соглашается с требованиями поляков, он практически устранил их руками всех опасных и неугодных для себя лиц. Как среди бояр и дворян, так и среди торговых и ремесленных жителей столице. Так в числе погибших от рук заговорщиков лиц оказался человек, называвший себя сыном царя Федора Иоанновича. По приглашению "дяди" он приехал в Москву и был убит. При этом никто не знает, кто и когда его убил, и приказные дьяки не пытаются это выяснить.
Также в смуте погиб Михаил Молчанов, человек, дурно влиявший на государя. До самой смерти он был человеком из близкого окружения царя, но после неё, отношение царя к нему резко переменилось. Он только выказал соболезнование родным погибшего, но не стал требовать найти его убийц. Многие находят, что Дмитрий сильно изменился в своем поведении после последних событий.
Всех осужденных на смерть доставляли на площадь партиями по 50-60 человек, в зависимости от тяжести вины перед государем и вида казни, на которую их осудили.
К огромному недовольству поляков, занимавших первые ряды специально созданных зрительских трибун для высоких гостей, четвертовано было всего десять человек. Также все было сделано, по их мнению, очень быстро, что порушило столь привычные для них каноны казни.
— Дикари! — кипятился пан Заремба. — Преступник должен страдать! Страдать долго и мучительно, а не получать быструю смерть!
— Эти русские мужики ничего не понимают в искусстве казни! — вторил ему ротмистр Лисовский. — Для них главное отрубить человеку голову, лишить его жизни, а не доставить зрителю наслаждения от зрелища!
Раздосадованный пан покинул свое место и отправился к палачам, чтобы восстановить справедливость. Но когда он смог добраться до исполнителей, осужденные на четвертование преступники были уже казнены и остались лишь те, кому предписывалось простое отсечение головы.
Осужденных по этому разряду было около ста пятидесяти человек и потому, многих из осужденных казнили не на помосте, а прямо на установленной, на земле плахе. Обуреваемый жаждой мести пан Лисовский захотел лично принять участие в казни, но это оказалось серьезным трудом и требовало больших навыков. Топор совершенно не подходил высокородному пану, и он решил пустить в ход свой меч. Однако рубить врага в бою и орудовать им на плахе совершенно разные вещи. Отрубив головы, двоим осужденным, и изрядно забрызгав кровью свою одежду, пан Лисовский вернулся на трибуну.
Тех, кому не отрубили голову, были повешены на столбах, кои в большом количестве были размещены вдоль стен Кремля и к средине дня были полностью заполнены телами казненных.
Точно рассчитав, что увлеченные кровавыми зрелищами поляки не станут подсчитывать точное число казненных людей, царь приказал сократить число приговоренных на сорок пять человек. И этот фокус ему удался.
Полностью поглощенные видом льющейся крови, поляки не особенно внимательно смотрели, как вешают бунтовщиков. Тем более что их просто удавливали, а не насаживали за ребро на крюк или подвешивали на короткое время, не позволяя преступнику умереть быстрой смертью. Чтобы потом отдать его в руки палача и подвергнуть мучительному процессу четвертования.
Первыми на плахе сложили головы рядовые участники мятежа и только в конце, на обильно залитый кровью помост поднялись высокопоставленные персоны. Первым в руки палача отдали Василия Плещеева, думного дьяка, близкого к Шуйскому человека. Затем вывели Михаила Татищева, Афанасия Кошелева и Федора Розуванова, что непосредственно участвовали в нападении на царский дворец, руководя действиями черни.
Всем им были отрублены головы, а вот в отношении бояр Мстиславских, Трубецких, Оболенских и Воротынских, государь неожиданно объявил милость и прямо с помоста отправил их в ссылку по дальним монастырям.
Примерна такая же участь была уготовлена и главному вдохновителю мятежа князю Василию Шуйскому. Зловредного боярина вывели на помост, положили на плаху и только в самый последний момент, когда тот прощался с жизнью, дьяк объявил о царской милости. Князя Василия отправляли в далекий Соловецкий монастырь, подвергнув его перед этим постригу в монахи. Столь мягкий приговор был вынесен царем по просьбе молодого воеводы Скопина-Шуйского, на которого государь имел определенные виды.
Подобная милость Дмитрия вызвала бурное негодование со стороны поляков. Не скрывая своего неудовольствия, они демонстративно покинули Лобное место, не дожидаясь окончания остальных казней.
На другой день, поляки покинули Москву и вместе с ними, к королю Сигизмунду в путь отправилась специальная делегация во главе с ростовским митрополитом Филаретом. Ему поручалось выразить польскому монарху сожаление по поводу массовой гибели его подданных и заверить его, что царь Дмитрий по-прежнему считает его своим добрым братом и соседом, и надеется долго жить в дружбе и доверии.
Также Филарет должен был передать личное послание государя, в котором тот писал, что помнит все свои прежние обещания королю, но выполнить их сейчас он не может. Так как опасается нового бунта бояр.
— Я очень надеюсь, что пролитая мною на Красной площади кровь остудит горячие головы моих подданных, но чтобы это было надолго, мне нельзя давать им повода позабыть этот урок — писал Дмитрий в своем послании.
В том, что он перестал давать своим противникам повода к всевозможным упрекам — это была святая правда. В первый день после мятежа он приказал провести поминальную службу во всех церквях Москвы по всем погибшим. Сам царь присутствовал на богослужении в Архангельском соборе Кремля, которое провел патриарх Игнатий. Там он истово крестился и утирал нет-нет да выступавшие из глаз слезы.
Ещё одним признаком изменения царя стало то, что он запретил поварам подавать себе на стол телятину, за что прежде его сильно попрекали бояре и священники. Вместе с этим он отказался от увеселительной музыки и карнавальных масок, что были завезены из Польши по желанию покойной царицы. Также было приостановлено строительство возле Царского крыльца статуи бога вина — Бахуса. Днем на неё набросили прочное покрывало, а ночью и вовсе свезли за пределы Кремля.
Пройдя по самому краю пропасти и заглянув в лицо смерти, Дмитрий Иоаннович заметно переменился, но эти изменения нисколько не сказались на его планах. Они были громадными и одним из их пунктов, значилась женитьба.
Простившись с польской царевной, Дмитрий немедленно вспомнил о русской. На следующий день, после своего чудесного спасения, он отправили гонца в Вознесенский монастырь с требованием немедленно вернуть в Москву Ксению Годунову. Настрой государя был весьма решителен.
— Вернуть даже если её постригли и считать, что пострига не было — наказал он своему гонцу Мишке Самойлову. Государь не забыл спасшего его от погони стрельца. Он получил чин пятидесятника, сто рублей денег и стал доверенным у царя лицом.
— А если заупрямятся и не отдадут? — спросил стрелец, и было видно, что спрашивает он не из-за страха, а ради уточнения своих полномочий.
— Ослушается матерь игуменья воли государевой, монастырь закрою. Монашек по другим монастырям распишу, земли монастырские в казну возьму, а сам монастырь по кирпичу разнесу. Так и передай.
— Так и передам, государь, не тревожься. Слово в слово передам, а если кто не услышат, то тех к тебе на вразумление привезу. Хоть в рогожке, хоть в горшке — озорно заверил царя Самойлов.
— Иди — кивнул стрельцу Дмитрий довольный его понятливостью.
Глава IV. Обретение Азова.
Лето 1606 года от Рождества Христова было не особенно жарким. Дожди землю не заливали, но вот тепла, когда можно было, смело сбросить с себя рубаху и нежиться под лучами солнца, такого не было. Для хлебопашцев помнивших ужасы голода прошлых лет такая погода откровенно не радовала, а для царских войск, осадивших в низовьях Дона турецкую крепость Азов — это было подарком божьим, что смирил жару, которая в этих местах была неимоверной.
Впрочем, неимоверной она была для тех, кого царь Дмитрий привел с собой с севера. Главная ударная сила осадившей Азов армии составляли донские казаки, считала жару само собой разумеющимся фактом и не обращали на неё особого внимания.
Многие бояре отговаривали государя от похода на Азов, приводя множество разумных доводов, но тот не захотел их слушать и к тому были свои причины. Для укрепления своего положения на троне ему была необходима маленькая и победоносная война. Это поднимет его авторитет внутри царства, успокоит Крымского хана и заставит польского короля говорить с ним как с равным государем, а не как со своим вассалом.
К тому же нужно было отрабатывать титул императора, которым его милостиво именовал повелитель Священной Римской империи и упорно отказывал Римский папа и польский король. По этому, царь Дмитрий и отправил гонцов к донскому казачеству с предложением выступить в поход против турок.
В грамоте к донским атаманам и старшинам, он писал, что помнит о том, что казаки помогали его отцу царю Ивану Грозному взять Казань и то, что на протяжении многих лет не позволяют крымскому хану рушить южные рубежи московского царства. Также он подтверждал, ранее пожалование Грозным царем донскому казачеству земли вокруг Дона, со всеми прилегающими к нему реками и потеклинками и призывал казаков выступить походом на Азов. Дабы выгнать басурман с исконно русской земли и защитить веру православную и её приходы с церквями.
