-Родословная справка вашей фамилии мне интересна менее всего. Не трудитесь понапрасну.
-Справка не причем, вы правы. Но я толкую вам про то, что путь к вершинам власти бывает необычен. И легкостью не отличается.
-Именно поэтому вы пребываете ныне вне пределов отчизны?
-Как и вы...
-Ныне при царском дворе уж слишком много советников. И не каждый их них желает созерцать мои твердость и неуступчивый нрав, но ждут больше послушания и безответности. Но в Москве видят, что нет в моих деяниях стремления нажиться, обмануть кого-то или сделать какой — нибудь 'гешефт'. Это все миссии низкого пошиба, я же говорю о высшей, культурной, цивилизационной человеческой миссии России. У нас есть вера в это. У нас есть много других верований!
-О, да! Целые симфонии верований! Геополитических! Но вы, профессор, лучше моего знаете, что вакханалия имперской, шовинистической, антисемитской риторики под видом 'геополитики' вызывает понятное отторжение. Мне кажется, проблема в том, что профессор Радкевич случайно забрел туда, куда приличному человеку ходить не стоит, — в шатер бродячего шапито под названием 'геополитика'. Там скачут по кругу лошади, летают гимнасты и подвизаются разного рода фокусники. Ваши геополитические верования обладали определенной интеллектуальной свежестью, но в последнее время изрядно заплесневели. Их пора отправить куда подальше, в темный угол чулана.
-Тогда давайте на сем покончим разговор.
-Геополитика в России заменила правящему классу и вам, профессор!, — критический взгляд на внешний мир, предлагая вместо него мессианские мифы и переливания из пустого в порожнее болтовни типа 'национальных интересов' и 'борьбы за ресурсы'. Вы всерьез уверовали, что мир состоит из унитарных государств, обладающих 'интересами' и политической волей и живущих в дарвиновской борьбе за ресурсы?
-Решились порассуждать о геополитике? — спросил Радкевич.
-О геополитике рассуждают в основном неудачники, в оправдание своей отсталости. Ведь для того, чтобы преуспеть в современном мире, практически не имеет значения, где вы находитесь.
-А вы преуспели?
-Представьте, да. Геополитика — это прельщение, это соблазн. И сутью этого соблазна является ненависть к другому и отрицание человеческого лица у человека. То есть, на самом деле, отрицание человеческой свободы. Потому что, пытаясь навязать естественнонаучный закон человеческому обществу, вы, и такие как вы, профессор, отрицаете за человеком, за обществом как совокупностью людей, способность своей свободной воли контролировать, определять и направлять свои естественные желания.
-Стало быть, вы, горстка скандальных маргиналов, готовы взять ответственность за дискредитацию геополитики?
-Мы не горстка. И в наших обличениях можно найти немало справедливого!
-Вы, которые 'не горстка', желаете внести 'коррективы'? — усмехнулся Радкевич. — Только пока ваши концепции вынуждены оставаться публицистическими, то бишь конъюнктурными и сиюминутными. В угоду вашим лондонским хозяевам.
-Ну — ну, сразу про хозяев...
-Отрицать станете? Ваша принципиальная зависимость от британской внешнеполитической конъюнктуры видна невооруженным взглядом. Любой чрезмерно надутый пузырьрано или поздно лопается. Мое отношение к вашему Политическому центру, мягко говоря, неодобрительное...
-Да уж говорите как есть! — раздраженно крикнул Коновалов. — Так и говорите — погромное!
-Нет, пожалуй, вернее будет критическое. — возразил Радкевич и продолжил ровным бесстрастным голосом, — В настоящий момент мы не видим возможности для поиска путей примирения с вашим центром, даже учитывая то обстоятельство, что этот шаг мог бы явиться свидетельством сплоченности тех групп, которые противостоят интриганам в Москве, сохраняя при этом свои политические убеждения и свободу от давления извне. Политическая и материальная история вашего Лондонского центра предельно проста, ибо создан он по решению британского кабинета, частично на британские деньги? Я знаком с историей вашего проекта и впечатление мое весьма плачевное. Ваша борьба — фикция. Вы за опечатками усматриваете преступный умысел, или как минимум, непрофессионализм, а там где их нет, — создаете впечатление об отсутствии необходимой информации и подсовываете свою, ангажированную. Ваш политический центр имеет все признаки вырождения, да и к тому же работает под непосредственным контролем британской разведки, чувствующей себя хозяином положения. Когда ваш Центр пытается охватить собой все вопросы международных отношений, права, ценностей, миграций, экологии, технологического развития, экономики, культуры, он точно превращается в 'соблазн'. В морок.
-Полноте. — сказал Коновалов. — У меня лично нет никаких сомнений, что Москва финансирует вас. И делается ставка на раскол и нейтрализацию политической эмиграции, идейное ее подчинение. Москва желает обеспечить полную политическую лояльность русской эмиграции. Сочные и пахучие образцы вашей, господин профессор, пропаганды, явлены в многочисленных текстах и выступлениях. Почти как в официальной риторике Кремля про 'собирания земель' и 'русский мир'.
-Ваш политцентр — это примитивное предприятие и инструмент гонорарного подкупа эмиграции. Вы превратились в самодостаточный прозападный институт, но даже не поняли, где и когда утратили собственную субъектность. Но вы исчерпали себя и свой пропагандистский смысл. Вы — политически бессмысленны. Вы — Курбский, который побежал за помощью к полякам. Но судьба Курбского сложилась достаточно печально.
-Разве? Его ведь называют первым русским иномыслителем...
-Иномыслитель весь на пшик изошел ради житейских выгод. И вас тоже самое ждет. Но не это хотел я сказать. Я уже несколько лет как почувствовал, что Запад подготовляет новую попытку ликвидировать самозаконность и самобытность структуры русского мира. И опять замысел и попытка исходят из той же среды, которая управляется из Лондона. Из Сити. У меня же теперь одно желание, одно стремленье — всемерно бороться с этим замыслом и с этой попыткой.
-Замысел, попытка...Вы говорите передовицами московских официозов. Между тем, вся стратегия нашей политической борьбы в отношении царизма предусматривает процессы естественного разложения режима.
-А, вы просто ждете, когда в Москве начнется схватка внутри элиты?
-Да. Созерцаем.
-Думаю, у вас не получится.
-Получится. Монолитная сплочённость в Москве вокруг царя и его сакральных целей обманчива. Скоро не останется никого, кто станет поддерживать этот устаревший тренд по прагматичным соображениям, просто оставаясь к нему равнодушными. Все идет к тому, что в разворачивающейся борьбе Москва всё больше будет превращаться из игрока даже не в фигуру, а в шахматную доску, на которой другие фигуры, двигаемые другими игроками, разыграют свои партии.
-Я с вами не соглашусь.
-Ибо вы считатете себя в числе тех, кто поддерживать станет до конца, не так ли?
-Да. Под каким стягом встал, под тем и стой до конца...
-А что ж тогда вы оказались здесь? В эмиграции?
-Жизнь — загадочная штука, скажу я вам...А в России она еще и интересная. Знаете, я некоторое время жил в Австрии. Так там не принято говорить ни о чем серьезном. Вот есть в Австрии проблема католицизма. Австрия — католическая страна. А вот поди же, ни с одним австрийцем нельзя об этом поговорить. А как унас, где ни попадя, обсуждается все, этого в Австрии нет.
-А отчего же вам просто не вернуться в Россию? — поинтересовался Коновалов.
-У меня есть полная финансовая и техническая возможность выехать из Чехии в Россию.
-Так что же вас останавливает?
-Непреодолимые обстоятельства личного характера, скажем так. Как только я их решу, то немедленно покину гостеприимную чешскую землю и вернусь в Россию.
-А что станет с вашим русским комитетом?
-Я полагаю, что у членов нашего русского комитета совершенно сознательно нет желания очутиться во власти недругов России и послужить орудием в их игре!
-Вы собираетесь распустить комитет?
-Человек иногда призван сделать фундаментальный выбор. Выбор между собой и высшей реальностью: семьей, народом, верой.
-А, это вы про готовность жертвовать собой?
-Необязательно, что он при этом должен пожертвовать своей жизнью. Это уж экстремальный случай. Но он действительно должен сделать выбор, чтобы действовать. Причем действовать не в своих интересах, а в интересах чего — то, что не совпадает с ним самим, что противоположно его природным склонностям. Такова этическая ситуация.
-Вы намеренно лишаете своих соратников права выбора...
-Господин Коновалов, извольте перестать ходить вокруг да около! Я прекрасно понимаю, зачем вы здесь! Приехали поторговаться со мною? Приехали попытаться прибрать наш комитет? Не выйдет.
-Не понимаю, кто вас уполномочил говорить за весь ваш, так называемый, русский комитет? Отчего решили вы, что имеете моральное преимущество и своего рода карт — бланш для дальнейшей бесконтрольной болтовни?
-Давайте завершим нашу беседу, господин Коновалов. Ни к чему хорошему она не приведет.
-Не желаете продолжать разговор?
-Нет. Мне он неприятен.
-Как вы там сказали про жизнь? — 'загадочная'? В жизни предостаточно неприятностей. Гораздо более значимых, поверьте мне...
-Вы, что, угрожаете мне?
-Предостерегаю. Погодите, все еще впереди. Может быть, ваше имя Москва станет склонять в качестве затаившегося и двоедушного попутчика и врага, из — за угла поджидающего крах царизма. А может посмертно станет вас чтить...
-Не вздумайте мне угрожать! — воскликнул Радкевич и осекся: боль в груди полыхнула внезапно, отдалась под лопатку и жгуче, до рези в глазах, стрельнула в локоть. Дышать стало трудно, голова закружилась и стала легкой, словно воздушной.
-Эге, профессор, вам плохо? — участливо спросил Коновалов, не делая, однако, попыток помочь.
-Негодная грудная жаба...
-Надо лечиться. Хотите, помогу? Из Германии вот — вот должен приехать доктор Габер. Могу переговорить со светилой — эскулапом. Покажетесь ему.
-Я...прошу...вас, покиньте номер. Я...я не желаю с вами говорить...
-Неволить не стану и навязывать помощь не буду. Житейски присоветую: расстегните верхнюю пуговицу рубашки, ослабьте галстук и не делая резких движений, прилягьте на диван. Авось боль отпустит быстро. Негоже вам загибаться от грудной жабы.
-Подите, прошу...вон...
31 марта 1932 года. Среда.
Москва. Кремль.
...Место было близкое, а главное, достаточно укромное. В кремлевском Тайницком садике, у церковки Дмитрия Солунского, справа от башни Тимофеевских ворот, у крутого косогора, возле старенькой березки, стояла почернелая скамейка, обструганная будто второпях, неумелой рукой, неизвестно когда и для какой надобности. Поговаривали, что лавочка сия была сработана самолично государем Алексеем Николаевичем, отцом ныне здравствующего монарха, любившим, выкроив немного времени перед обедом, прийти в Тайницкий сад и поразмышлять о приятных пустяках, не о делах: дел — то всегда было много, и все неотложные, и обождать не могли ни час ни два, потому как все непременно жизненно — важные. Государь не хотел праздно разгуливать по Кремлю или по аллейкам Тайницкого сада, считал это неудобным. Зато на почерневшей скамейке, где ни души, вдали от любопытствующих глаз, думалось легко...
-Визиты, визиты, визиты...Подобное я наблюдал аккурат перед Большой войной. — отложив 'Ведомости' на скамейку подле себя, негромко, вкрадчивым голосом, проговорил Иван Иванович Бутурлин, состоявший в специально под него учрежденной скромной должности экономического советника государевой 'Тайной канцелярии'*, а по сути являвшийся 'царевым дядькой' — воспитателем и наставником ныне правящего монарха, государя Федора Алексеевича. — Тогда в Москву зачастили европейские коронованные особы, высокопоставленные личности.министры и политики...Всем непременно хотелось втравить нас в общеевропейскую бойню, на худой конец заручиться нашей поддержкой, нашей военной силой и нашими ресурсами...
Иван Иванович Бутурлин, дважды упомянутый в московском журнале 'Мужской клуб' в числе десяти самых элегантных мужчин России был высоким стройным человеком, с орлиным носом и выцветшими, редеющими волосами. Держался он по — щегольски прямо, не желая поддаваться старости, однако чувствовалось, что это стоило ему немалых усилий. Большие, неопределенного цвета глаза смотрели сосредоточенно, напряженно, но не без юмора.
Бутурлин, и это знали многие, являлся весомой политической фигурой. Московский Кремль не был, конечно, всесильной структурой, принимавшей в обход правительства и Земского Собора определенные политические решения. Речь, однако, шла об очень сильной, самой сильной в России, но все же 'всего лишь' — с одной стороны, группе влияния, с другой — о том, что можно было бы назвать в Северо-Американских Штатах рекламно — политическим агентством. Кремль не был и замкнутой системой; если интеллектуальное, 'идеологическое' ядро его более или менее сохранялось, то политическое могло видоизменяться. Политическим центром Кремля была личная 'Тайная' канцелярия государя — фактически не предусмотренная никакими подзаконными актами структура, которая, однако, играла довольно заметную роль в политике. Канцелярия организовывала работу государя, следила за соблюдением протокола, официально контактировала с правительством и Земским Собором. Однако это была лишь 'надводная часть айсберга'. Канцелярией царя была сформирована собственная сеть 'информаторов', журналистов, политиков, банкиров, сотрудников партийных секретариатов, тайно представлявших сведения о событиях в партиях, закулисных политических переговорах и интригах. Свои 'информаторы', работавшие не всегда только за идею, вербовались канцелярией. Организация сети оправдывалась Кремлем как и акт самозащиты, как и частью закулисные, частью публичные кампании по дисскредитации политических оппонентов, представлявших по тем или иным причинам угрозу гегемонии 'сердцу России' или самой Российской державе. Кремль оказывал влияние на политику различными способами — прямо, через свои 'крылья' в политических партиях, закулисно, путем организации 'политических афер' или оказания давления на общественное мнение — через подконтрольные газеты и журналы, через Церковь...В понимании некоторых Кремль был 'элитой элит', то есть концентрацией того лучшего в политических и интеллектуальных кругах России, что могло бы стоять на страже идеологического фундамента государства. В результате, Кремль, правительство, Земский Собор и партии оставались 'центрами' политической жизни, посредником между которыми выступал, в случае необходимости, сам государь...
-Ну, кое — что у этих визитеров все — таки вышло. — собеседница Бутурлина, женщина лет тридцати с небольшим, со стройным телосложением, со светлыми рыжеватыми, безукоризненно причесанными волосами, в строгом пальто, и в элегантной фетровой шляпке женского фасона, взглянула на Ивана Ивановича. Во всем ее облике чувствовались спокойные решительные манеры, которые совершенно не портили очки по последней английской моде на веснушчатом лице. Улыбка мелькнула — и погасла.
