Фатальное колесо. Шестое чувство. Главы 1-7

— А какие у вас еще есть деньги? Полтинники царские есть? В смысле — пятьдесят копеек, не рублей. Тусклые такие бумажки...

— Вы мне будете рассказывать, молодой человек? Впрочем... есть и по пятьдесят копеек. Да вы сами гляньте — в альбоме. Полистайте.

— Можно?

— Можно-можно. Чай, не Музей Флота...

Смешно.

Я взял руки толстенный фотоальбом с жесткими картонными страницами. На каждом развороте — кармашки из полупрозрачной кальки, в них купюры — парами: лицевая и оборотная стороны. Аверс-реверс. Про бумажки так можно говорить?

Вот такая 'бумажка' у меня точно была, и такая. А вот такой не было! 'Четвертной'. Ух ты, с царем! Кто там? Александр Третий. Миротворец. Тот, который при крушении поезда на плечах держал крышу вагона, чтоб спасти свою семью. Царскую. И всего лишь — двадцать пять рублей. Дешево его подвиг оценили. Современнички. Обидно должно быть... ему. Было. А на пятидесяти рубликах — Николай Первый: Коля Палкин, царь шпицрутенов. Позатягивал чувак в стране гаечки в свое время. От души. Забренчала тогда Россия-матушка каторжными кандалами, завыла этапами, настрадался народ. Зато порядок был! Поэтому и 'полтинник', а не 'четвертной'.

Так, а где 'сотка'?

Ага, вот она. Кто там? Дамочка без подписи. Чего гадать — Екатерина, разумеется. Великая! Сотки ведь и назывались тогда... 'катеньками'.

Так-так-так.

Я даже почувствовал некоторый азарт — а больший номинал тогда существовал? Ну да, на следующей странице — пятьсот рублей. Ого, какая огромная бумаженция! И... Петр Первый. Мог бы и догадаться: 'катеньки', 'петеньки' — помню еще по русской классической литературе. А вот эта сидящая слева полная дамочка в лаврушках на голове и со щитом в пухлой ручке — аллегорическое олицетворение России.

Как интересно!

Теперь 'тысячу' хочу. Есть?

А-а, досада. Есть-то есть, но уже не совсем 'царская'. Семнадцатый год. Видимо, тоже дело рук Временного правительства, посему — без портретов. Ну да, местный лектор, стоящий рядом ведь что-то и говорил про эмиссию в те времена...

— Хочешь, дешевле подгоню? — просипело над ухом.

Я оглянулся неприязненно — мешают, понимаешь, наслаждаться прекрасным. За спиной у меня оказался высокий сутулый парень с неприятным лицом и нездоровым цветом кожи. В мои времена, имеется в виду второе десятилетие двадцать первого века, любые старушки у любого подъезда вмиг бы компетентно диагностировали — 'наркоман проклятый'!

А по этому времени... даже не знаю. В СССР ведь 'наркомании нет'. Это любому комсомольцу известно. Значит, если не наркоман, то... синяк. Алконавт. Только уж какой-то больно ушатанный алконавт. Не по возрасту. На глаз — лет двадцать, не больше.

Рановато стартанул парень!

— Не хочу! — огрызнулся я тоже шёпотом. В 'музее' же. — Шагай себе дальше.

— В четверть цены, — не унимался демпинговать чахлик. — Мне эти бумажки по случаю достались. В наследство. А теперь деньги срочно нужны.

— Всем нужны, — продолжал я шипеть. — Иди-иди. Бог подаст.

— Ты что, не веришь?

— Представь себе, не верю. И что?

— Друг! Да у меня этих бумажек целая коробка!

Я насторожился.

— К-какая коробка?

— Такая. Из-под конфет.

Из-под конфет? Да ладно. Не бывает таких совпадений.

И, кстати, почему дед-коллекционер не вмешивается в наш диалог? Почему не гонит конкурента со своей 'поляны'? Боится что ли его? И чего, спрашивается, там бояться? Дистрофик на прогулке.

Альбом деда пока еще в моих руках. Я ткнул пальцем в 'петеньку':

— Что, и такая деньга есть?

Шмыгнув, алконавт вытянул шею. Цыкнул отрицательно и покачал головой.

— Не-а. Такой нет.

В принципе, ответ правильный. Это я его проверял.

— А такая?

— И такой нет. Вот, червонцы есть. И все, что меньше. По дешевке отдам!

Как раз и было у меня — все, что меньше червонцев!

Дед продолжал молчать. Только стеклышками поблескивал в нашу сторону, да губы поджимал неодобрительно. Что-то я и ему не верю. По Станиславскому. Уж не в паре ли он с этим молодым хмырем работает? Просто настораживает это показное равнодушие — ему тут цены сбивают, а он сопли жует. Рынок тут или... плановое хозяйствование?

— А ну, покажи, что у тебя, — потребовал я у молодого, прищурившись. — Фальшивки небось?

— У меня... это... не здесь. Там, — он махнул рукой в сторону общественного туалета за дорогой.

О-о! Знакомая тема.

Это я снаружи выгляжу, как советский студент. Наивный и лопоухий. Внутри же — тертый калач, и переживший девяностые, и много чего повидавший за свою жизнь. Эти прихватки — 'у меня товар не здесь, а там' — родом из московской 'Лужи'. И они мне очень хорошо знакомы. Плавали, знаем. И что выходит? Гопники с вещевого рынка на Лужниках — теперь вовсе и не родоначальники этого развода? Тут раньше эту 'схему' придумали?

По всем признакам это чудо меня ограбить собирается!

А в туалете — по-всякому подельник прячется. И обязательно с крупной ряхой, откормленной на советских харчах. Ох, катится страна к своему краху, катится!

— Ну, пошли. Покажешь, — вдруг неожиданно для самого себя заявил я.

Эй, ты чего, парень? Тебя кто за язык-то тянет? Или решил в орлянку с судьбой поиграть?

— Ага, покажу, — засуетился алко-наркоман обрадованно. — Целая коробка денег!

— Куда идти-то?

— Пойдем-пойдем. За мной. Тут близко.

А ведь это снова шалит моя молодая половина!

Ну, почему молодости не живется спокойно? Даже в моем конкретном, без всякого сомнения, фантастическом состоянии очень наглядно видно — юные бунтари упрямо нарываются на неприятности даже тогда, когда прекрасно осведомлены о последствиях своих решений. Летят мотыльками на пламя свечи, даже не догадываясь, а точно зная, какой шашлык из этого может выйти! Как и в моем конкретном случае.

Что за нонсенс?

А может... иначе и нельзя? Ежели 'иначе' — то это уже и не молодость вовсе... по большому счету? Так... старость души. Скоропостижно наступившая.

Философия, однако.

— Ага. Пришли, — повернулся ко мне впереди идущий обладатель дешевого товара. — Проходи вперед.

Пока все по схеме — ему обязательно нужно перекрыть путь для моего возможного отступления. А может, я плохо думаю о людях? Кто мне давал право судить преждевременно?

Я шагнул внутрь туалета.

В сумрак остро воняющий хлоркой и иной прочей гадостью. И тут же из дальнего угла справа в мою сторону качнулась темная массивная тень. И чего, спрашивается, я хотел доказать? И кому? Себе, который отчасти пока еще молодой, но уже в достаточной степени безмозглый? Или себе, который все же мозгами уже старый, но волей ослаб — ибо не в состоянии управлять своими молодыми гормонами?

Что тут и говорить.

И, кстати, судить уже можно? Ведь уже не 'преждевременно'? Да?

— Слышь, козел, деньги давай!

Как-то так я себе все это и представлял. И почему, кстати, чуть что, сразу 'козел'?

В полумраке тускло сверкнула сталь.

Финка.

Глава 4

КИТАЙСКИЕ САНТИМЕНТЫ

Ненавижу ножи.

Любые!

Нет, если там колбасу нарезать или салатика накрошить — нет никакого личностного отторжения. Все ровно. Собственно, как и у всех других нормальных людей. А вот ежели со злыми намерениями, ежели кто задумал ткнуть в меня ... куда-нибудь в мягкие ткани — этого я уже как-то не приемлю.

Лет в тридцать у меня появилась... или, если принять во внимание мое теперешнее состояние во времени, через дюжину лет только еще появится — шикарная дырка в правом предплечье. Сквозная, надо заметить. И в самом центре — между кистью и локтем. Из-за этой дырки я завис в больничке почти на целый месяц, потому как чуть не загнулся от сепсиса. Не соизволил злодей промыть инструмент перед употреблением.

Слов нет — есть у меня и физическая подготовка соответствующая, и с реакцией все благополучно, но... это же нож! Спасибо, конечно, приобретенным навыкам — я-таки остался жив в данном конкретном случае. Что уже не мало, ибо удар пьяного неадеквата, с которым я нечаянно столкнулся на темной и безлюдной улице, был нацелен мне прямехонько в живот.

О, да! Атаку я блокировал. Как и натаскивали — почти в автоматическом режиме. Но говорю же — нож! Неадекват просто дернул рукой чуть в сторону — то ли с перепугу, то ли с перепою, и траектория удара в итоге слегка поменялась. Всего-то на пару сантиметров — не так, как я привык двигаться на тренировках. И мой отточенный часами тренировок блок сам себя и насадил на грязное лезвие, летевшее мне в солнечное сплетение.

В принципе, могло быть и хуже. Сильно хуже.

Повезло, стало быть.

Это в фильмах ловкие положительные герои легко и просто отбиваются от любого холодного оружия. Даже не напрягаясь особо. А то и пританцовывая, как это бывает в индийских фильмах. Ну и напевая, разумеется. В мажоре. Как же без этого?

Не верьте, люди, киношным суперменам!

Напрягайтесь в свое удовольствие. А напрягшись, разворачивайте на сто восемьдесят градусов свое пока еще неповрежденное тельце и бегите от злодея, в руках которого неожиданно обнаружилась финка, со всех своих ног. Куда глаза глядят. Не стесняйтесь! И не тратьте время на танцы, ибо нож непредсказуем. Даже порой и для того, у кого он находится в руках. Да-да! Именно поэтому так часто со скамьи подсудимых мы слышим жалобные отмазки — 'не хоте-ел убивать', 'попуга-ать только решил', 'не думала, не знала, не гадала'.

А чего тут гадать? Это нож, батенька. Или матушка, коли так вышло.

Это подлое, злобное и очень кровавое оружие, предназначенное для убийства живых людей. Не для 'попугать', и не для 'поранить', а именно для убийства! Потому что никогда не можешь сказать абсолютно точно, насколько опасна для здоровья будет ножевая атака. Ведь у человеков куда ни ткни — где не вена, там артерия. Или какой другой прочий жизненно важный орган.

И вообще, не дай бог вам видеть в своей жизни ножевые раны! Не говоря уже о том, чтобы ощущать их на себе. На своей тонкой, горячо любимой и такой ранимой кожице. Уж лучше действительно — убегайте!

Мне, к примеру, в этом туалете убегать было уже некуда.

Кто бы мог подумать? А как же так, любезный?

А, ну да! Кто-то совершенно недавно искренне верил, что вывалят ему тут в нужнике сокровища царские. Да за копеечки считанные, коих, к слову, у меня вообще было ни одной — с утра уже все сперли.

Э! Что вообще тут за страна такая?

Где не обворуют, так ограбят! Или вообще замочат. В сортире. А ведь... это действительно странно. Не характерно, я бы сказал, для предсказуемой в целом и от этого горячо любимой мною социалистической действительности. Но об этом потом поразмышляем.

Сейчас как-то не до философии, знаете ли...

— Вы чего, ребята! — пятился я спиной вперед вглубь узкого и крайне вонючего помещения. — Нету у меня ничего. Истинный крест нету!

— Ха! Нету, — передразнил меня чахлик, стоявший в дверях и перекрывавший выход. — А к цацкам чего приценивался? А ну, гони давай хрусты, пока не порезали!

Второй тип — джин из клозета — продолжал молча на меня напирать, выставив перед собой лезвие.

Плохо.

Морда у этого второго и действительно оказалась на загляденье — шириной в две моих! Щеки — глаз не видно, и нос картофаном. С комплекцией тоже все было в порядке — под центнер. Как и ожидалось. А я что говорил? Эх, как дал бы... сам себе по шее!

Сейчас дадут, не волнуйся.

— Да обыщите! — добавил я в голос истерики, не забывая чутко сканировать диспозицию. — Все ваше, что найдете.

Можно рвануть на выход и крутнуть чахлика, загораживающего путь к свободе, в сторону его подельника. Потому как именно со стороны второго — главная опасность: оттуда маячит вектор ножевой атаки. Но, в-первых, все же какой-то риск по любому остается, так как не знаю я уровня подготовки этих отморозков, а во-вторых — есть еще весомый шанс договориться миром. Лучший бой — тот, что не состоялся. Да и денег у меня все равно нет, ради чего уж тут бычить и геройствовать?

— Сам достанешь. Много чести тебя обыскивать, — буркнул громила, медленно приближаясь. — Кончай базлать, сморчок! Гони лопатник.

Урка. К гадалке не ходи.

И не только по лексикону.

Ножом не играет, держит твердо перед собой. И двигается правильно. Чуть наискосок от меня и по дуге. На центральной оси возможной атаки остается лишь нож и... я собственной персоной. Две точки одной прямой. Очень плохо.

Обладатель крупного лица и зэковских прихваток уже рядом с выходом — там, где мается в светлом проеме лицо поменьше. Мои шансы на силовой уход резко пикируют в сторону грунта — без потерь через двоих пробиться практически не реально. Хоть бы зашел кто. Как специально ни одного страждущего! Пиво в городе закончилось?

Я перестал пятиться и миролюбиво поднял руки.

— Все, дружище. Упокойся. Убери ножичек свой, никуда я уже не денусь.

— Что у тебя там?

— Где?

— Под свитером, за ремнем.

Я глянул вниз.

Одежка задралась и виднеется красная обложка общей тетради.

— А что там? Ничего. Тетрадка просто. Конспекты.

— Давай сюда.

— Зачем тебе, дорогой?

— Давай, я сказал!

Блин, эта тетрадочка для меня дороже любых денег. Но... не дороже телесных повреждений колюще-режущего характера.

— Ну, на-на. Посмотри. Не нервничай только!

Я протянул святыню своему неприятному собеседнику. Тетрадь тут же выпорхнула из рук. Только не в лужу!

Неожиданно на входе послышались раздраженные голоса. Похоже, бог услышал мои молитвы — нашего писающего полку прибыло. Слава урине, пивососам слава!

Громила покосился на шум и... вдруг что-то произошло.

Что-то в мире изменилось. Глобально.

В первый миг я даже не сообразил, что именно. Просто скандальный гвалт снаружи вдруг резко прекратился, и в мире воцарилась мертвая тишина. То есть — абсолютно мертвая! Даже без еле слышного городского шума, далекого плеска волн и шороха ветра в голых ветвях деревьев. Всего того, на что ты обычно и внимания не обращаешь, но когда этот фон внезапно пропадает, ощущение — словно по ушам хлопнули. До онемения в барабанных перепонках.

А потом я заметил, что застыли не только звуки. Замерли... и бандюга передо мной, и наркоша в дверном проеме! Причем не просто успокоились на своих местах, перестав двигаться, не затаились, как перед прыжком, а реально омертвели. Словно библейские соляные столпы в окрестностях бесславного города Содома. Превратились в памятники самим себе, созданные в мгновенье ока каким-то шаловливым скульптором в полный рост и в масштабе один к одному.

Я в изумлении рассматривал неудобную позу ближнего бандита: вес тела на левой ноге, правая — чуть в воздухе в состоянии полушага, голова повернута в сторону выхода, рот приоткрыт, немигающий глаз выпучен.

'Море волнуется — три... Кривая фигура замри!'

В пятне света поодаль — такой же неестественно застывший силуэт мелкого подельника. Напоминает поломанный манекен. Или персонаж художественной студии мадам Тюссо. В динамике. Окрысился на кого-то на улице и превратился в выразительную восковую статую.