Фатальное колесо. Шестое чувство. Главы 1-7

Виктор Сиголаев

ФАТАЛЬНОЕ КОЛЕСО.

ШЕСТОЕ ЧУВСТВО

(Почти все персонажи романа являются вымышленными и любое совпадение

с реально живущими или когда-либо жившими людьми случайно).

Так век за веком — скоро ли, Господь?

Под скальпелем природы и искусства

Кричит наш дух, изнемогает плоть,

Рождая орган для шестого чувства.

Николай Гумилев

Глава 1

ЧТО ТАКОЕ ОСЕНЬ? ЭТО...

Ноябрь.

Да уж... лучше и не придумаешь.

Не люблю я конец осени! Во-первых, это... не красиво. В смысле — холодно. Даже название этого месяца звучит как-то промозгло... 'ноя-бырь'. Бр-р... как мокрое и осклизлое чудовище с глубины. С щупальцами. Бырь! Рыба моей мечты. Вот сколько не пытался найти хоть что-нибудь позитивное в этом сезоне — тщетно. Дно года: дождь, ветер, холодина. Сопли, горло и кашель. Листвы уже нет, снега еще нет — даже если ты живешь в средней полосе, любишь кататься на лыжах и уже недели как две привез эти деревяшки из гаража. В квартиру, между прочим! Где и так не протолкнуться. Ну и чего? Мебельные колесики теперь к лыжам привинчивать? То, что белеет в полях — снегом назвать язык не поворачивается: это скорее старый и обнаглевший иней, чем благородный снежный покров.

Но страсть по лыжам, отягощенная депрессионной составляющей заката года — это пока еще в далеком будущем. Когда окажусь на дембеле и сдуру уеду жить не в родной Крым, а куда-нибудь... под Нижний Новгород. Э-эх! Какого-то годика перед пенсией не хватит до 'Крымской весны'. Родиться бы чуть позже! Обидно.

Но это потом.

В будущем. И... еще не факт, что в этом варианте реальности вообще понадобится 'Крымская весна'. Так сказать, для торжества здравого смысла и справедливости. Все исходники еще могут поменяться. И я даже не исключаю, что и не без моего участия. Возможно. Есть, знаете ли, косвенные признаки.

Пока же мне всего восемнадцать, я на свое счастье-таки все же в Крыму!

Хоть и в ноябре.

А еще, я — студент четвертого курса 'мазутного' техникума. В том смысле, что... 'мазуту' изучаю: судовые двигатели внутреннего сгорания и всякие прочие силовые установки, которые в прежней своей жизни уже изучал целых четыре года. Причем, тут же, в этом самом технаре. Потому как, живу в своей юности, в этом чудесном и распрекрасном советском мире, беспечном и беззаботном... второй раз. Да-да! Дубль-версия. Жизненный забег, что называется, пошел на второй круг — по фатальному кольцу необъяснимых явлений взбесившейся Природы.

Собственно, внешне, да и физиологически, я — подросток призывного возраста. Нескладный, худой и долговязый. А вот, внутренне... по опыту, или если так можно выразиться — эмпирически — то бишь с учетом внутреннего содержания того самого многострадального сосуда, коим является мозг человеческий, их бин — мужчина пожилой и солидный. Военный пенсионер к тому же, на исходе шестого десятка. Так-то! Хотя, напомню, визуально — 'юноша бледный со взором горящим'. И как же тут этому 'взору' не пригореть, коли у молодого парня в башке чудом оказались и память, и опыт, и самосознание взрослого человека. Сильно взрослого!

И даже не спрашивайте, как это произошло.

Сам без понятия. Кто бы знал?

Лично меня — в известность не поставили. Сотворили немыслимое с ни в чем не повинным гражданином, и... разбирайся как хочешь. Катись, мол, колечко фатальное самостоятельно по рытвинам и ухабам советского реализма! Прыгай по кочкам марксистко-ленинских стереотипов, да по виражам государственного мифотворчества. Глядишь, чего и полезного накатаешь на этом замысловатом маршруте. Благо и опыта теперь не занимать, да и шестое чувство обострено до безобразия. А как же иначе? В одной голове — и старый, и малый. Трудновообразимый симбиоз, о котором Тургенев со своими Базаровыми, да Кирсановыми и мечтать не мог. Два в одном: 'отцы', понимаешь, и 'дети' в одном флаконе. А ежели они, к примеру, передерутся в общей черепной коробке?

По крайней мере, ссорятся они часто...

Тем не менее, относительно благополучно, но все же докатился я по этой крутой беговой дорожке аж до студента судостроительного техникума. Выпускного, божьей милостью, четвертого курса. Особо подчеркну — именно 'студента', а не какого-нибудь беспонтового 'учащегося', как норовят нас морально унизить некоторые малоделикатные преподы. Сами вы... 'учителя'! Что, не нравится? Вот и мы тогда... вовсе и не учащиеся, а студенты! Это потому, как минимум, что учеба в 'судостроительном' проходит по напряженке, что называется, на гране реального экстрима. И ничуть не проще 'вышки'!

Сами посудите — большую часть материала для курсовых работ ты добываешь самостоятельно, с болью отгоняя сладкие грезы об Интернете, который проклюнется первыми робкими сайтами лет эдак через десять. И то, не в нашей стране. А сейчас — не успеешь что-то законспектировать — значит, потеряешь свое молодое цветущее здоровье в пыльных запасниках технической библиотеки. И не факт, что с трудом добытые знания удовлетворят капризного преподавателя: не любят они, понимаешь, когда их священные лекции прогуливают, не зависимо от степени 'уважительности' причин — человеческий фактор, знаете ли! Начнется потом на экзамене: 'не та структура материала', 'не та подача знаний', 'не тот принцип классификации механизма', или даже — 'не верный подход к обоснованию технического решения конструктивной схемы с точки зрения передовой инженерной мысли (... барабанная дробь...) советского судостроения (!!!)'.

Съели? Студиозусы. И здесь пролетарский подход.

Не только в литературе...

Советская школа! Суровая и беспощадная, как... русский бунт. Зато 'подача знаний' — хоть с лекции, хоть с библиотеки — впечатывается в многострадальную головушку на всю оставшуюся жизнь! Под кожу уходит, куда-то ближе к лимфоузлам. Потому что верхняя, так сказать, оперативная память организма забита уже под завязку. Хотя бы... правилами построения эпюр изгибающих моментов, где бы там ни произошло варварское защемление терпеливой и многострадальной опоры. Сдал сопромат — можешь жениться! Приступай к воспроизводству очередных сумасшедших специалистов для любимой социалистической страны.

А вы говорите — 'учащиеся'.

Сейчас уже так не учат, ЕГЭ вам в помощь: поставил крестик и забыл. В советском техникуме такое вряд ли прокатило бы!

Чего только стоит курсовая по машиностроительному черчению: проектирование судового двигателя внутреннего сгорания с графическим исполнением фронтального разреза оного в натуральную величину.

Повторюсь — 'в натуральную величину'. Судового двигателя внутреннего сгорания!

Вы слышите?

'В' — японского городового — 'натуральную' — растудыть ее морским якорем — 'ве-ли-чи-ну' — шатун-н-но-кривошипного впечатления ей по всему ватману! Да это, на секундочку, изографический шедевр в полтора человеческого роста! На двух нулевых форматах — для тех, кто понимает, о чем это я сейчас брежу. Посредством простенького карандашика. Лучше тверденького. Да при содействии школьной линеечки в тридцать сэ-мэ, той, что из дешёвенькой пластмассы класса 'пороховуха'.

Плачь, Ван Гог. Рыдай, Эль Греко!

Ужо грядет изощреннейший 'портрэт' железного монстра во всей его красе — от воздухозаборника на блоке цилиндров до самой распоследней шайбы Гровера! И ведь не судьба срисовать откуда-нибудь этот грустный натюрморт, распластав чудом добытую кальку на снятой оконной раме. Извольте сами все рассчитать, сударь. Иными словами — лично 'изобресть' всю эту злобную железяку, да по заданным параметрам. И чтоб 'картина' была без помарочки! И толщина линий — ни на микрон в сторону И шрифты желательно чтоб все по нормо-контролю, а у этого 'зверя' — только рискни загнуть хвостик у какой-нибудь буквы 'д' не в ту сторону, сразу же начнется — 'не учил, не читал, не знаешь, не владеешь' и... пересдача в конце сессии! С новыми исходными.

О-о... страшный сон и мураши по коже. Размером с кулак.

А сдать эту боль нужно... в ноябре. (Рыба 'бырь', помните? Та, что с щупальцами). Чтобы — вслушайтесь только в цинизм посыла — 'освободить декабрь-месяц для предварительных зачетов по более серьезным дисциплинам перед основной сессией в январе'. Которая обещает состояться величиной аж в четыре полноценных экзамена и пять уже не предварительных, а самых что ни на есть настоящих, кусачих и смертоубийственных зачетов. Десятым номером — как раз та самая зубодробильная курсовая с чертежом дизелюхи. Которая якобы 'полегче' всего остального будет.

Каково?

Беспросвет, хоть волком вой.

Ненавижу ноябрь!

Впрочем... будучи рабом на технарских 'галерах' ты этот месяц практически и не замечаешь. Ровно, как и все остальное, что мешает напряженному учебному процессу — девчонок, музыку, пьянки-гулянки, для которых ты давеча уже отметил свое восемнадцатилетие и даже получил годовую отсрочку от армии.

Точно! Меня же как раз в ноябре и призовут... через год.

О, ноябрь! А что еще от тебя хорошего ожидать? Братец ты наш, одиннадцатый. 'Блохин' года.1 Даже с армией и то накосячил. Ждут где-то на армейских складах меня мои первые 'кирзачи'! Пылятся, скучают. Ну... ладно, поскучайте еще годик.

# # 1 Одиннадцать — излюбленный номер на футболке Олега Блохина, гениального советского футболиста, игрока легендарной команды 'Динамо' (Киев) в 1969-1988 годах, рекордсмена сборной СССР по футболу по количеству проведённых за неё игр и забитых голов. Самый скоростной нападающий Союза. Случайно это или нет, но стометровку Блохин всегда пробегал в пределах одиннадцати секунд (мировой рекорд — 9,58 сек., Усэйн Болт, Ямайка).

— Сколько-сколько у тебя 'лошадей'? Триста? — Вовка Микоян вытянув шею, оценивал мои 'техусловия', что выдала чертежница. — Тебе повезло, друг. Знаю, где содрать.

Мы всей группой сидим в 'чертильне', как шаловливое студенчество окрестило кабинет черчения, и получаем персональные приговоры — исходники для курсовой по дизелям. Можно сказать — программу развлекательных мероприятий на весь пресловутый ноябрь. 'Чертильня' у нас на третьем этаже и окнами выходит на причал рейсовых катеров, что челноками бегают на Северную сторону и обратно.

Я, если честно, загляделся на них. Море — восхитительно мрачное. Пессимистичное: стылое, свинцовое, ультро-депрессионное. Как судьбинушка моя студенческая. Тучи над водой — еще мрачнее моря. Нависают над волнами, что Домоклов меч над фаворитом тирана! Того и гляди рухнут на ни в чем неповинные кораблики, что шустрят по акватории, либо скучают на рейде. Под нашими технарскими окнами, ежели направо и наискосок — виднеется брусчатка площади Нахимова и Графская пристань. Сердце города. Даже... душа, наверное. Хоть что-то в этом унылом ноябрьском мире греет и радует — красоты наши местные! Когда особо тошно — можно, взгрустнув, поглазеть на достопримечательности, за которыми иные туристы едут сюда за тридевять земель.

Ясно вам, туристы? Вы едете, а я тут живу! И учусь... в любимом техникуме. Боже, кого я обманываю?

— Не реально, — в сердцах отмахнулся я от Вовки, закончив любоваться колоннадой парадного прохода и остатками листьев на платане у причальных касс, — 'чертилка' свое дело знает. Неоткуда содрать. Все каналы контрабанды давно перекрыты, и все совпадения чуду подобны.

Если кабинет — 'чертильня', понятно, как мы называем ее хозяйку.

— Твое дело, — флегматично сказал Вовка. — Я просто видел этот 'двигун'. Своими глазами.

— В смысле... двигун? Чертеж?

— Нет, блин. Автопортрет! Работы Айвазовского. Конечно чертеж!

— Где, Вовка? Душу продам!

— Обойдусь без твоей продажной души. А видел — в Камышах. На 'Югрыбе'. Я там на практике ерундой страдал, в архиве. И движок этот даже описывал в отчете — ровно три сотни 'кобыл'. Габарит у него до метра в ширину. Так же у тебя в задании?

Я зашуршал калькой.

— Ну. Верно!

— Четырехтактный, обороты полторы тысячи...

— Правильно! О, боже...

— Вот видишь. Везет же... людям. И не надо тебе ничего изобретать, метнешься в архив, стащишь чертеж и готово. А вот у меня, смотри, — он перебросил на мой стол подшивку техзадания, — какая-то мелкашка. Дырчик! 'Мал клоп, да вонюч'. Это, скорей всего, для бота спасательного движок. Их только у военных искать — да... кто там мне чего даст?

— Сама-сама-сама, Верунчик, лапушка! Самообслуживание.

— Сам ты... Верунчик.

— Лови!

Я, не заглядывая внутрь, метнул Вовке на доску его толстенный фолиант, где пошагово был расписан весь алгоритм рождения железного монстра — пытка на внимательность. И усидчивость. Попробуй профукать хоть один расчетный коэффициент, коим имя легион, и все труды прахом! Куда проще 'содрать', если чудом найден готовый прототип. Останется только отдельные параметры в пояснительной записке просчитать в 'обратную сторону' — от результата к вилкам погрешности, где ты, якобы, совершенно непреднамеренно и выбрал нужную цифру. Короче... тоже геморрой, но не наружу, а вовнутрь, что на порядок безболезненней. Кто-то, наверное, содрогнулся...

Ну а Вовка — человечище!

— Я тебе помогу с цифрами, — заявил я великодушно. — У меня сейчас голова, что компьютер! В смысле... ЭВМ.

— Скажешь тоже. Нет... покажешь лучше.

— Чего покажу?

— Куда перфокарты засовываешь! Гы-гы-гы!

— Оборжаться.

— Ой, не могу! Повернись, ширинки сзади нет?

Очень смешно.

Хотя... прав Вовчик, подловил хвастуна. А так тебе и надо! Голова у него как ЭВМ. Это ведь все моя 'молодая' половина отжигает! Пока старикан ворочает в голове свои 'мудроты', юность как ляпнет, так ляпнет чего-нибудь отпадное. Глаз да глаз нужен за этим отморозком. Как же все-таки тяжко уживаться двоим в одном сознании!

И тут же:

— А хочешь, песню новую покажу? — это вырвалось у меня практически неконтролируемо. — Обалдеешь от темы!

Ну что ты с этим молодняком делать будешь? Неадекват.

— Какую песню? — Вовка явно заинтересовался.

По крайней мере, ржать перестал. Музыка — наше все!

— Группы 'Воскресение'. Неизданную!

— Как так?

— Вот так. 'Не торопясь упасть' называется. Реально офигеешь!

Не только 'неизданную', но даже и ненаписанную... пока. Ох уж эта хвастливая и болтливая молодость! Спалить нас хочешь?

— Мы ж до каникул не играем, — хмуро напомнил мне Вовка, — договорились же.

— Да-да, точно. Это я на радостях. Тогда после сессии покажу. И с аккордами, и с готовым 'рисунком' на басе.

Вовка — басист в нашей группе. Должен заинтересоваться. Что касается меня, то в зоне моей ответственности — соло-гитара. Барабанит и поет в нашей 'банде' — Андрюха Лысенко с параллельного курса. Человек-оркестр. Уникум. 'Ритмует' Ромик Некрасов. Вон он — сидит за нашими спинами и с тоской рассматривает ноябрьское небо за окном. Прям, как я только что. Ромка — известный 'лажомет' и мальчик для битья в музыкальном плане. Зато девочкам нравится. Им вообще без разницы — кто и как играет. Главное — 'чтоб костюмчик сидел'. На Ромке все сидит, как на топ-модели. А с гитарой в руках он вообще — Бог Эллинский. Лицо фирмы!

— Кто ж тебе рисунок-то на басе показал? — ревниво бурчит Вовка, царапая что-то шариковой ручкой по отполированной древесине чертежной доски. — Леша Романов? Или Маргулис? Лично.

— Тебя чертилка убьет, — не стал я вдаваться в полемику. — Чего ты там пачкаешь?

— Макаревича рисую. Похож?

Теперь я тяну шею в сторону Вовкиного стола.

Вовкин 'Макаревич' вызывающе похож... на Вовку. Ну и чуть-чуть на Кутикова.

Легкая путаница происходит из-за того, что отечественная пресса в этом времени нас трагически мало балует публикациями о кумирах андеграунда. А на вырезке из какого-то журнала, что Вовка преданно таскает в кармане у сердца, состав группы 'Машина времени' не сфотографирован, а... нарисован. Причем, очень вольно и приблизительно. У нас чуть до драки не дошло — кто тут 'Макаревич'. Известно кто — тот, кто больше похож на Вовку. Чувак с волосами до плеч и с роскошными усами.

Вот сейчас Вовка и рисует Кутикова где ни попадя, искренне считая его Макаревичем. Кстати, сей 'портрет' очень легко воспроизводится — очки-капельки, усы и битловская прическа с прямым пробором. Как у Вовки.

Ох, грядут еще разочарования у моего друга!

— Прикрой мазню свою, — прошипел я сквозь зубы. — 'Чертилка' идет.

На пол с грохотом полетело Вовкино техзадание. Басист-истеричка!

— У тебя все в порядке, Микоян?

— Э-э... что вы говорите, Рит-Санна?

Вовка лихорадочно пытается ногой нащупать подшивку на полу, не отрывая локтя от своего 'произведения' во славу любимого музыканта.

Нет. Не дотянется. Растяжки не хватит.

Я вздохнул, спрыгнул с табурета-вертушки и поднял папку.

— Держи! — хлопнул техзаданием по столешнице. — У него шок, Маргарита Александровна. Трудное сочетание исходных данных. Видите? Лихорадит человека.

— А у тебя, Караваев, ничего не лихорадит?

— У меня ничего. Я старше... на полгода. И выдержаннее.

'На полгода'. Смешно. Вообще-то на полвека. Без малого...

— Понятно. Это хорошо, что выдержаннее. Значит, спокойно отнесешься к тому, что нужно помочь Егорочкину.

— Чем это?

— У вас одно задание на двоих.

— А... почему?

— Потому что Саша болел и кое-что пропустил. А ты ему поможешь разобраться.

Невиданно! Нашего брата, студента жалеют?

— Ну-у... В принципе я не против.

— Я знала, что не откажешь.

Ага, попробовал бы только.

Чертилка величаво вернулась на свою кафедру, около которой шумно колготилась стайка под названием 'а мне вот тут не понятно'. А ко мне, улыбаясь и вихлясто пританцовывая, направился мой нечаянный напарник.

Егорочкин. Саня. Кличка — 'План'.

'План' — потому что чувак рьяно косит под матерого наркомана. До смешного. Думаю, травку он действительно когда-то пробовал, вот и возомнил о себе невесть что. Вообще, в нашей среде всех наркоманов считают... дебилами. Только конченый идиот станет гробить свое молодое здоровье в перспективе непонятного и не совсем оправданного кайфа. Вот 'бухнуть' — это круто. О! Пардон, не 'круто', ништяк! 'Круто' в этом времени не говорят, разве что... да никто пока не говорит! Я вот только иногда, ловя при этом на себе недоуменные взгляды.

Так вот, 'трава' — это не 'ништяк'. Не говоря уже о 'герыче'. Это тупо и по-крестьянски. Это... голимо. Лажово, бермудно. Или... что прокатывает во все времена — фигово.

Разумеется, все мы о наркоте чего-то там знаем. 'Чего-нибудь и как-нибудь'. В частности, благодаря таким вот экземплярам, как Саня План. Они, можно сказать, этакие 'популяризаторы зла'. Но их беда в том, что серьезно это 'популяризаторство' никто не воспринимает. Так... считают за пустой треп городских сумасшедших.

— Ну, че, малыши? Мазанём ганджой по бумаге?

Санька чуть выше меня, худощав и белобрыс. Осанку держит по-взрослому, чуть иногда содрогаясь при артикуляции особо 'выразительных' по его мнению словечек. Вот так: 'Риса-а-а-нЁм!' и... короткая судорога по позвоночнику на последнем слоге. Ему кажется, что так он выглядит 'блатняком'. А вообще он веселый и смешной. И часто забывает, что нужно быть 'наркошей' и 'зэчарой'. Тогда он выглядит обыкновенным парнем из южного приморского городка.

— Саш, а что такое 'ганджа'?

Я — сама заинтересованность.

К тому, что после двадцати лет службы в стройбате лекции могу читать о наркосодержащих веществах и особенностях околонаркотического сленга.

— Мальки-и! — План снисходительно хлопает меня по плечу. — Лучше вам этого не знать.

— Ну, пожа-а-алстя, — не удержался я от вызывающего кривляния. — Ну, дя-а-аденька. Ну, расскажи!

Опять молодой в голове беспредельничает.

— Перебьешься, — нахмурился Сашка, смутно ощущая мою неискренность. — Хватит тебе и... одеколона.

— Ну и ладно, — быстро согласился я, перестав кривляться. — Тут тебе передать просили.

Двинул ему по столу техзадание.

Справа через проход многозначительно хохотнул Вовчик, продолжая разрисовывать усы своему кумиру. План чуть заметно поежился. Ковырнул обложку указательным пальцем.

— Тут это... болел я. Типа... ломка у меня была.

Ага. Надо думать — целый месяц ломало. От 'травы' скорей всего. Причем — в пульмонологическом отделении горбольницы, где лечат воспаления легких. Я вообще-то — староста группы, на секундочку. Чувак информированный.

— Да-да. Понимаю. Ремиссия?

— Чего?

— Говорю, 'завязал дозняк в каличной'? Или вообще соскочил?

— Ага, сейчас! Обломятся.

Я вздохнул.

— Саш, ты бы поберег себя. Побухай что ли для разнообразия.

Опять Вовкино хмыкание.

— Дети пусть бухают! Печень сажать...

Эпичненько прозвучало. Хоть в 'статус' ставь!

— Ладно. Я понял.

Вновь придвинул к себе чертежный фолиант. Открыл и кулаком от души затер загиб обложки.

— Значится, делаем так, Саша. Я работаю цифровую часть. Верх погрешностей ?— себе, низ — тебе...

— Почему это тебе 'верх'?

Ожидаемо.

— Ладно. Тебе верх.

'Верх погрешностей' — значит, чертеж по размерам будет чуть больше. Чистая арифметика с геометрией. План сам выбрал свою судьбу, я лишь коварно расставил капканы.

— То-то же.

— То есть числа значений гоню в два столбика, тебе и мне. Ты только в свою 'поясниловку' тупо вставляешь циферки.

— А объяснить?

— Бог подаст.

— Ладно.

Можно подумать, нужны ему мои объяснения.

— А чертеж?

Я расплылся в улыбке.

— Правильный вопрос, Саша. А по поводу чертежа у меня есть... план!

— Ха! План для Плана.

— Ага. Каламбурчик. Тоже обратил внимание? Миру — мир, войне — война!

— Что за план? — нахмурился Сашка, кожей чувствуя, что его снова троллят.

— Обсудим после. Сейчас берешь этот 'толмуд', под шумок линяешь из аудитории и дуешь в библиотеку. Выгребай все, что найдешь по перечню. Пока толпа здесь дурные вопросы задает — затариваешься технической макулатурой по полной. Понял?

Просто помню по прежней жизни, какая битва сейчас начнется под стеллажами в библиотеке.

— Ага!

— Стой! С особой страстью и фанатизмом выгребай 'самиздат' — брошюрки, подшивки, старые курсовые. Там самая соль. 'Соль Земли'!

— Откуда ты все это знаешь?

— От... нарко-верблюда. Двигай, давай. Чертилка, гляди — в подсобку зашла. Пошел!

Саньку сдуло.

И от него значит, польза будет. Шерсти клок. Правильное применение можно найти к любому, пусть даже и к такому сильно никчемному организму, как Саша План.

А мы пока поразмыслим, как диверсионной группе проникнуть на 'Югрыбу'.

Задачка!

Глава 2

МИНИ-КАРЕЛИЯ

— Ну, познакомь, Караваев! Чего тебе стоит?

— Ничего мне не стоит. Из вредности не буду знакомить.

— Ну, почему?

— По кочану!

Две грудастые долговязые 'корпусницы' зажали меня у колонны на парадной лестнице и требовали протекций в знакомстве с нашим Ромиком. Одна, кстати, ничего себе такая...

— Ну, Карава-а-аев!

— Вы вообще обалдели? А со мной для начала не хотите познакомиться? Хватание за локоть с воплями 'эй, стой' и 'ты, что ли Караваев?' не считается. Как-то не прочувствовал я глубин куртуазности вашего этикету. Не проканало, знаете ли.

— А че с тобой знакомиться? Тебя и так все знают.

— Охренеть как я польщен! И где это я интересно так прославился? На сцене?

— Ну... и там тоже, — та, которая покрасивее, отвела глаза. — Ты ведь с Ромкой вместе играешь.

— Старост все знают, — прямо заявила та, что пострашнее. — Особенно тех, кто за четыре года не меняется.

Не только пострашнее, но и потупее — сдала интригу, как стеклотару. Ну, ни на каплю она сейчас не помогла своей красивой подружке!

— Деликатность ваша, девочки, просто границ не знает!

— Да ладно, че ты. Чай не баре. Ну, так познакомишь или нет?

— Не-а. Могу методу подсказать, как самим познакомиться. Обкатанную! Хотите?

— Как?

— Да очень просто. Сейчас Ромик с третьего этажа спустится сюда, к актовому залу. Вы прячьтесь тут за колонной и ждите. Как подойдет — выскакивайте с двух сторон и хватайте его за локти. И в лоб ему свою волшебную фразу: 'Эй, стой! Ты, что ли Ромик Некрасов?'. По себе знаю, прокатывает!

— Дурак.

— Мое дело предложить. Вон он, кстати, спускается...

Фанатки всполошились, забавно по-птичьи засуетились, а потом дружно и не сговариваясь, вцепились... почему-то в мои локти. Вопреки ранее данным рекомендациям.

— Эй-эй! Полегче!

— Знакомь, давай, — прошипела мне страшилка, выкатив и без того излишне выпуклый глаз. — Настя и Света.

— О, боже. За что? Ромка! Роман!! — обреченно позвал я. — Иди уже сюда, родной. В кого же ты такой у нас красивый уродился?

Заметив нашу компанию, Ромка широко улыбнулся и жизнерадостно махнул рукой. Он вообще очень жизнерадостный парень. С Голливудской улыбкой. Я локтями почувствовал, как синхронно вздрогнули молочные железы, стиснувшие меня по бокам. Надо думать — от блеска лучей белозубого солнышка.

— Ого, Витек! Тебе двух не многовато будет?

У Ромки — что на уме, то, как правило, и на языке. Даже в трезвом состоянии. Очень удобно, кстати.

— В самый раз. Знакомьтесь, девочки. Это Рома. Наш гитарист. Ритм-секция. Лицо и душа музыкального коллектива судостроительного техникума.

— Ой, как нам приятно!

— Знакомься, Рома. Это Настя, Это Света. Коллеги наши по технарю, с потока 'корпусников'.

— Нет-нет. Это я Света.

— А я ?Настя. Витя все перепутал.

— Ну да, — заскучал я. — Перепутал. Вы же так похожи! Сколько себя помню — вечно вас все путают.

— Я бы не сказал, что похожи, — Ромка, продолжая рубить правду-матку, с интересом разглядывал более симпатичную Свету. — А ты не на Северной живешь случайно?

— Случайно нет. На Остряках.

— Жаль.

— Мне переехать?

А красотка-то с характером!

— Все, мальчики и девочки! Мне пора, — поспешил я ретироваться, заметив, как начинает ревниво поджимать губы некрасивая девочка Настя. — Рома! Правила помнишь?

— Какие... А! Помню. Нельзя...

— Не надо. Вслух не надо. Так верю. Я в зале.

И шмыгнул за дверь.

Наше главное 'музыкальное правило' — не водить на репетиции своих баб. Соблюдение императива тяжелее всего дается Ромику, у которого к тому же и память коротковата. Постоянно приходится напоминать. Хотя... как ее... Света — ничего себе такая. Эффектная. Даже в толстом свитере. Так, стоп! Правила — для всех.

Я поднялся на сиротливо пустующую в полумраке сцену и стал ковырять ключом дверь в каморку слева. Справа в углу тоже есть комната, но она меньше, без окон и там склад убитой аппаратуры. Тусуемся мы в более уютных апартаментах. С видом на Южную бухту. Которой из-за толстенных платанов и решетки на балконе почти не видно. Да мы и не против, если честно. Тут музыку творят, а не ворон через окно считают.

'В каморке, что за актовым залом...'.

До сессии мы договорились заморозить наше творчество. Не успеваем, знаете ли, совмещать приятное с полезным. Но после занятий по привычке все равно собираемся за сценой — гоняем чаи и точим лясы. Когда некогда — просто одеваем свою верхнюю одежду, которые в гардероб сдают только 'поцы', и оставляем тут свои засаленные конспекты с книгами, которые не понадобятся дома.

Впрочем, конспекты — не мой случай. Не напрягают объемом. У меня для них отведено всего лишь две общие тетради, в каждой из которых — до шести дисциплин! Просто я пишу агрессивно мелким почерком и в два столбца на странице. С таким расчетом, чтобы материал, изложенный 'бисером на бумаге' сразу можно было бы рвать на шпаргалки. Такое вот личное 'ноу-хау' с перспективой на близорукость. А зачем делать лишние движения? Лень, как известно — двигатель прогресса. И я скажу — на экзаменах срабатывает! В большинстве случаев.

Черт! Что с замком-то?

Сегодня я прибыл в 'каморку' первым: Ромка завис на входе с подругами, Вовчик оттирает от кульмана свою мазню, так как был-таки пойман чертилкой с поличным, а Андрюха-барабанщик встрял на комсомольский актив. Это часа на полтора. Вот, собственно, и вся наша 'рок-группа'.

Ну и клавишница еще.

Так сказать, 'приходящая' коллега. Это потому, что каждый месяц она у нас новая.

'А у нас текучка, така страшная у нас текучка'!

Не знаю, почему так получается. Мальчишки с фо-но не дружат, а девчонки с музыкальным образованием, специализирующиеся на фортепиано тяжело реагируют на наш образ жизни — подработки в ресторанах, халтура на свадьбах и экстрим на всякого рода буйных танцульках. Сейчас у нас, к примеру, играет некто Сонечка — витающая в облаках неземная фея из Зазеркалья. Чтобы не сказать 'обморок на ножках'. В том смысле, что... неординарная она. Странная. Эдакий тургеневский вариант девицы на выданье, отягощенный суровыми реалиями социалистического менталитета.

За Сонечкой 'гарцует' Вова Микоян.

Ухаживает тонко и по-джентльменски. Я бы сказал даже — платонически. Вообще-то, Вова по традиции 'гарцует' за всеми нашими многочисленными клавишницами. Это его поляна. В условиях бескорыстия его ухаживаний все наши, не побоюсь этого слова, проходные девчонки чувствуют себя абсолютно комфортно. Как за каменной стеной! Одновременно — и в зоне мужеского внимания, и без отягощений излишними обязательствами. Ведь Вове нужна только музыка. Ну и... неразделенная любовь, мотивирующая его на глубокое творчество.

К слову, Сонечка держится у нас уже третий месяц, вопреки предшественницам. Возможно, как раз в силу своей неординарности. И Вова благодаря ей с каждым днем становится более стабильным в своих матримониальных предпочтениях.

Оно и к лучшему.

Замок, наконец, сдался, и я распахнул дверь, заранее предусмотрительно зажмурившись: на сцене темень, а в каморке — свет из окна. Обжигался уже.

Шагнул вперед и... тут же едва не грохнулся, споткнувшись о валяющийся на входе барабан. Что за ерунда?

Я в изумлении вытаращился на царящий в нашей родной каморке Мамаев-погром. Колонки с усилителями валялись на полу между барабанами ударной установки, немногочисленная мебель — платяной шкаф, тумбочки, столы, стулья — перевернуты, наша верхняя одежда с вывернутыми карманами разбросана по всему помещению. Особо обидным показалось наличие многочисленных луж и мокрых пятен на линолеуме, надо думать — из сброшенного на пол чайника, и стихийное местонахождение моей любимой вельветовой курточки — как раз между этих сырых аномалий. Да чего там 'между', кого я обманываю? В луже! В самом центре сырого бедлама! Там же я обнаружил и один из своих супер-конспектов. Другой на мое счастье был у меня засунут под ремень — я принципиально не ношу в техникум ни портфелей, ни новомодных дипломатов. Такой вот юношеский 'бздык'...

Да о чем это я? При чем тут 'бздык'?

Что за хрень тут вообще происходит?

Я осторожно перешагнул через поверженный 'том-том' и, скрепя сердце, вытащил из лужи свою курточку. С нее капало. Проверил карманы — ключи от дома, хвала Всевышнему, оказались на месте. Мелочи, что-то около двух рублей никелем, не было. Да, как-то плевать на мелочь! Содрогаясь от дурных предчувствий, потянулся к своему изувеченному конспекту. Конечно! Мокрый. А какой он еще должен быть в луже холодного чая? Гады!

— Ромика можно не ждать! — послышалось за дверью со стороны сцены. — Там его отделывают сейчас как Бог черепа... Ого!

Вовка в изумлении замер на пороге.

Боже, мой конспект!

В принципе, если листы просушить, вполне будет разборчиво. А вот там, где я использовал карандаш — схемки разные вырисовывал, эскизы узлов — вот это дело пропало безвозвратно!

— Красиво!

— Узнаю, чья работа — уничтожу! — поклялся я сквозь зубы.

— Окно проверь, — деловито подсказал Вовка, не заходя вовнутрь. — Мы его вообще закрывали?

— Закрывали. Я закрывал. И снизу на шпингалет, и сверху. Ты еще орал, что я 'с ногами на подоконник', помнишь? Чистоплюй.

— Ну, да. Закрыто вроде. И след только один — от твоего башмака.

— Ой, Вова! Не делай мне нервы!

— Там решетка еще. И замок на двери цел. Он нормально открывался?

— Не нормально! — вспылил я. — Не нор-маль-но! Он никогда нормально не открывается. Забыл что ли? Мы каждый раз эту дверь насилуем тут в потемках, чтобы открыть. И сегодня так же было! Даже легче обычного.

Вовка аккуратно поставил барабан на ножки, брезгливо поглядывая на капающую с него жидкость, и осторожно прошел вовнутрь.

— Значит, открывали ключом.

Я глубоко вздохнул, стараясь сильно не нервничать.

— Да, Вова. Скрипичным!

— Денег нет, — задумчиво произнес он, шаря по карманам своей куртки. — А как же я теперь на катер?

— В ящике с хламом была мелочь, — рассеянно вспомнил я. — Только его тоже перевернули. В лужу!

Вовка присел перед кучей барахла, живописно раскинувшейся среди блестящей на полу мини-Карелией с заваркой. Стал барабанной палочкой ковыряться в ее недрах.

— Ага, нашел. Есть пять копеек. Ромке тоже надо...

— Трындец аппаратуре!

— Да, усилки вроде все целы. Колонки тоже. Мало они у нас падали?

Завидую Вовкиному спокойствию.

— На басу струну порвали, — сказал я. — Видел?

А, нет. Не завидую уже.

Судя по экспрессивному монологу, абсолютно несвойственному для интеллигентного мальчика Вовы — до последней секунды порванной струны он не видел. Другие гитары на первый взгляд не пострадали, хоть и валялись, как и остальная аппаратура среди чайных озер. Да что им будет? 'Джипсонов' и 'Фендеров' у нас тут не водится, а родные отечественные 'дрова' и не такое видывали. Напомню — мы на свадьбах играем. И не всегда в приличных ресторациях. Случалось, что этими самыми 'досками' приходилось вручную отбиваться от чрезмерно назойливых поклонников. А то и... совсем не 'поклонников'. Не всем, к сожалению, нравятся наши музыкальные предпочтения. А также слегка нетрезвые и время от времени лажающие самодеятельные музыканты.

— А где твоя 'примочка'? — мстительно огорошил меня Вовка, закончив матюкаться по поводу порванной струны. — Ты не забирал ее отсюда?

— С чего бы это я стал ее забирать? На лекции? — медленно произнес я, холодея сердцем. — И... гитара же здесь. На кой хрен мне приставка без... Все. Пипец. Нет педали. Вот шнуры, вот блок питания. А педали... нет.

Это — конец.

Тут надо пояснить, в чем трагизм ситуации.

По нынешним временам музыкальной реальности иная приставка для гитары, зачастую бывает дороже самого инструмента. Новомодные 'фузы-фазы', 'компрессоры' и всякие прочие 'фленжеры-файзеры' делают звук струны неповторимо сказочным для музыкально-самодеятельного уха — какую бы гитару ты в эту 'примочку' не воткнул. Хоть акустическую! С самодельным звукоснимателем, посаженным под струны на эпоксидку. В моем случае так и было. Не в смысле 'эпоксидки', а в смысле ценности устройства. Пропала дорогущая по нынешним меркам педаль-приставка, в которой 'комбайном' было и 'вау-вау', и 'тремолло', и 'фузз' с компрессией звука.

И педаль была... не моя!

Та-да!

Я взял напрокат ее из хлебокомбината, как это ни странно звучит. Просто мы там подшабашивали в музыкальном плане — 'разбавляли' на мероприятиях народный хор. Ну и дискотеки там с танцульками разными гоняли в... женской общаге. Молчать, поручики! Всяко бывало. И хорошо тоже...

А вот с педалькой получается сильно нехорошо.

Люди мне доверили, разрешили брать ее, когда вздумается. А я вот... не оправдал. Что называется, высокого доверия. Я вообще не удивлюсь, если целью всего этого погрома и была та самая волшебная приставка. Гордость моя и... боль. Если ее 'толкнуть' среди лабухов, думаю, сотни на две потянет. А то и на три. Точно, на нее охотились! Хотя бы... судя по факту ее отсутствия в чайных лужах.

Да ты, брат, Мегрэ!

— Тебя Бушнев сожрет, — проинформировал меня лучший друг. — С потрохами. А потом еще полгода доедать будет. Останки. Твои грустные дурно пахнущие останки.

Как будто я этого не знаю.

Бушнев — это руководитель хора певичек-народниц на хлебокомбинате. Он года три назад вытащил нас из 'каморки актового зала' и превратил нашу самодеятельную шайку в увесистый ансамбль, способный профессионально зарабатывать денежку. Музыкой, кто не понял. Без отрыва от учебы в технаре. То бишь, в музыке — он наш крестный папа. Сейчас, конечно, мы уже из 'бушневского гнезда' упорхнули на вольные хлеба. Но по старой доброй памяти коннект поддерживаем — бренькаем иногда на 'разогреве' хора и пару раз за сезон радуем 'живой музыкой' великовозрастных невест хлебо-булочного синдиката на безумных ночных дискотеках в общаге. Как вспомнишь, так вздрогнешь!

Аппаратурой их пользуемся опять же. Время от времени...

Ох, не напоминай!

— Ключи только у тебя и у завхоза, — заявил будто бы, между прочим, Вовчик, вновь демонстрируя недюжинное хладнокровие. — Тебе почему-то я доверяю. Значит, спрашивать нужно у Адамыча.

— У Сонечки домашний ключ к нашему подходит, — сообразил я рассеянно. — Помнишь, когда я связку потерял, мы у всех ключи стреляли? Ее, кажется, и подошел!

— Угу. Через полчаса совместного надругательства над замком.

— Больше даже.

— Можно подумать, что ты серьезно подозреваешь Сонечку. Ну да, как раз она здесь весь этот бардак и устроила!

— Не вариант. Разве что умом тронулась от твоих ухаживаний. Я просто просчитываю все версии, даже маловероятные.

— Не до такой же степени! — Вовку явно зацепили мои бесхитростные намеки и возмутительная шуточка в отношении его любимой женщины. — Сонечка уже с неделю сюда носа не кажет. Как решили, что до сессии не лабаем больше, ее и след простыл! Чего ей тут делать? Ты что, видел ее в технаре?

— Все-все, успокойся, Ромео. Не видел. И никто ее не подозревает. Это было бы очень странно. Даже для твоей странной подружки!

Надо сказать, что Вовкина полуобморочная пассия вообще не с нашего техникума. Сонечка — молодой технолог на городском хлебокомбинате, где мы ее и завербовали в наш ансамбль. Точнее, она — подгон нашего крестного отца, Бушнева. Это он мастер в поиске молодых дарований. По себе знаем.

'Алло, мы ищем таланты'.

— Ты еще Адамыча заподозри! — не унимался Вовчик. — Он же ненавидит нашего брата, музыканта.

— 'Стиляги американские', — вспомнил я деда-завхоза. — 'Шляетесь тут с балалайками своими', 'Сталина на вас нету'. Адамыч неповторим.

— Ну!

— Не серьезно.

— Сам знаю. — Вовка поднял с пола электрочайник и подозрительно заглянул под крышку. — Накипи здесь! Чешуей отваливается. Я и не видел раньше...

— Сообщать будем? — поинтересовался я. — Директору?

— Дурак что ли? О чем сообщать? О погроме? Или о том, что у тебя левая примочка из под замка пропала? Чужая примочка из-под технарского замка! Сам подумай, что Кефир тебе на это ответит.

— Ну, да. Много чего ответит. И ключи отберет. Кто же это накрысятничал?

— Да кто угодно! — заявил Вовка. — Все знают, что в актовом зале вторая дверь не запирается. Там и сейчас на подоконниках зубрилы сумасшедшие сидят, от людей прячутся. А на большом перерыве и жрут здесь, и спят на задних рядах, и в карты режутся. Проходной двор!

— Знаю.

— А фигню эту открыть и гвоздем можно.

— А чего ж мы тогда с родными ключами тут возимся? По полчаса!

— Потому что родные — это наш крест! — по-армянски рассудительно заявил Микоян. — Они уважения требуют!

— Вот вообще не смешно сейчас было!

— Понимаю.

Я сокрушенно вздохнул. Безнадега.

Наше стихийно проведенное предварительное дознание ожидаемо прибыло в тупик. И чего теперь делать? Кроме того, что неплохо бы навести порядок в каморке и убрать уже наконец эти долбанные чайные озера на полу? С педалью до сессии можно потянуть — Бушнев знает про наше 'вето' на концерты, спрашивать не будет.

А потом?

И пусть я внутри... ну, очень взрослый человек, тем не менее — выхода пока не вижу. И даже не представляю, за что ухватиться в первую очередь в предстоящих поисках.

Еще, блин, курсовая, будь она неладна!

Беда не приходит одна.Все в кучу.

Ноябрь!

Глава 3

ДЕМПИНГ ПО-РУССКИ

К воровству у меня особое отношение — исключительно болезненное.

Как учил нас Фрейд, великий и ужасный — ищите аномалию психики взрослого человека в детстве. Так оно и есть. В первый раз меня именно в детстве и обокрали. В третьем классе. Мощно так обнесли. Капитально.

Я тогда на свою беду притащил в школу коллекцию бумажных денег царских времен. Дореволюционные купюры! Выменял их на каникулах в бабушкиной деревне на глянцевые открытки советской хоккейной сборной у одного 'глубинного патриота' преклонных лет. Слов нет, открытки были хороши — с цветными портретами хоккеистов и фрагментами матчей 'Красной машины', большей частью — с канадцами. Но и то, что я получил взамен, было уникально! 'Государственные кредитные билеты' с пугающе непривычными двуглавыми орлами номиналом от пятидесяти копеек до десяти рублей. Да-да, полтинник тоже был бумажным, хоть и не таким цветастым, как другие деньги — жизнь оказалась полна сюрпризов. И счастья. Обмен показался мне настолько успешным, что захотелось поделиться радостью с одноклассниками.

Поделился.

Вместе со всей коллекцией и поделился. Просто пришел с перемены, а в портфеле заветной коробки из-под конфет, где я держал свое сокровище, просто не оказалось.

Знаете, что я испытал в первую же секунду? Не поверите.

Стыд!

Острый нетерпимый стыд. И не за свою вопиющую легкомысленность, хотя стоило бы, а стыд за того человека, кто эту гадость совершил. За так и не ставшего для меня известным злодея-одноклассника. Ведь что вышло? Только что этот 'нонейм', этот хренов 'анонимус' вместе со всем классом ахал и охал, восхищенно рассматривая загадочные бумажки, ходящие по рукам без каких-либо ограничений с моей стороны, а потом, бах — и тупо все это своровал. У меня до этого даже мысли не было как-то прятать от друзей свое богатство, сторожить, охранять, подозревать кого-то в грядущем непотребстве. Показал всем коллекцию, похвастался, а потом просто сунул ее в ранец, стоящий сбоку под партой, и умчался вместе с братанами-одноклассниками безобразия творить по школьным коридорам. По девять лет всем! Визуально даже помню, как торчала искомая коробка среди учебников на всеобщее обозрение. Сам, получается, спровоцировал... одного из 'братанов'.

Вернулся с перемены — нет коробки. И меня, как пришибло!

Ступор нахлынул... 'стремительным домкратом'. Формально вроде и знал, что такое бывает, но чтоб со мной! Я даже скандалить не стал. Не смог, так сказать, возопить к власть имущим от школьной администрации о попранной справедливости. Стыдно было до колик. Так и просидел оцепеневшим истуканом до конца уроков. Молча. Тупо перебирая в памяти потерянные реликвии. Прощался, стало быть.

Шок! На всю оставшуюся жизнь.

Для меня тогда произошло падение мира. Революция в системе ценностных категорий. А также — суровая потеря 'розовых очков' с наивно вздернутого от переизбытка детской самоуверенности носа, как первый безвозвратный шаг в реалии взрослой жизни. Очень похоже на лишение девственности — один раз и... навсегда.

Во всяком случае — то, что случилось, запомнилось. Надолго.

Обида и боль тоже запомнились. И безысходность.

И... стыд, говорю же.

Понятное дело — сам дурак. Понятно, что и 'бог шельму метит', и 'глупость не порок', и все такое прочее про загубленного фраера. Только, как-то от афоризмов и умных слов... про глупость... легче не становится.

До сих пор.

И потом, в более поздние времена, меня тоже обворовывали — не без того. Что я, лучше других что ли? Даже квартиру один раз обнесли с банальным взломом. Только вот, остроту первых ощущений уже было ни чем не перебить.

И на этот раз — подумаешь! Всего-навсего какая-то 'педалька'.

Тьфу! Плюнуть и растереть...

Гады. Все равно обидно. Почти так же, как и в третьем классе.

Говорю же — болезненное отношение.

Я шел домой из техникума, а из головы все не выходили детские переживания о потерянных по собственной дури царских червонцах. Нет, чтобы поразмыслить как, к примеру, отыскать более актуальную потерю. Приставку. Чужую, между прочим. Как же! Не до того нам.

Мазохистам нет покоя!

Я миновал городскую танцплощадку и нырнул в скверик перед Центральным рынком. Там традиционно кучковались... коллекционеры. Значки, марки, спичечные этикетки. И старинные деньги...

Они что, блин, специально?

— Интересуетесь, молодой человек?

Дедушка, вызывающе похожий на всесоюзного старосту товарища Калинина, прицелился мне в грудь козлиной бородкой.

— Да-а... вот, 'пятерка' знакомая.

— Очень распространенный экземпляр, молодой человек. Образец 1909 года, личная подпись управляющего Госбанка царской России Шипова Ивана Павловичам. Видите, какая серия? 'УБ'. Это, батенька мой, означает, что сия купюра выпуска периода Временного правительства. Того самого, дореволюционного. М-да. Семнадцатый год. Печатный станок работает на полную мощность. Эмиссия, знаете ли. Посему и денежки эти... гм... вельми редунданты.

— Что-что?

— Не понимаете-с? Ну да, ну да. Жаль.

Типа, куда тебе... в калашный ряд.

— Да понял я. 'Распространенные' вы хотели сказать. Ходовой товар.

— Можно и так, — грустно кивнул интеллигент и поправил на носу старинные очки-колеса. — Отдам за червонец.

А ведь может быть так статься, что именно эта синяя бумажка, похожая на маленькую почетную грамоту, как раз из моей детской похищенной коллекции? Да запросто! Ходят сейчас где-то по рукам эти осколки наивных заблуждений ребенка, разочарованного в самых своих лучших иллюзиях. Как кусочки разбитого ледяного зеркала из сказки Андерсена. Летают по миру и ранят сердца...

Во торкнуло-то!

— А какие у вас еще есть деньги? Полтинники царские есть? В смысле — пятьдесят копеек, не рублей. Тусклые такие бумажки...

— Вы мне будете рассказывать, молодой человек? Впрочем... есть и по пятьдесят копеек. Да вы сами гляньте — в альбоме. Полистайте.

— Можно?

— Можно-можно. Чай, не Музей Флота...

Смешно.

Я взял руки толстенный фотоальбом с жесткими картонными страницами. На каждом развороте — кармашки из полупрозрачной кальки, в них купюры — парами: лицевая и оборотная стороны. Аверс-реверс. Про бумажки так можно говорить?

Вот такая 'бумажка' у меня точно была, и такая. А вот такой не было! 'Четвертной'. Ух ты, с царем! Кто там? Александр Третий. Миротворец. Тот, который при крушении поезда на плечах держал крышу вагона, чтоб спасти свою семью. Царскую. И всего лишь — двадцать пять рублей. Дешево его подвиг оценили. Современнички. Обидно должно быть... ему. Было. А на пятидесяти рубликах — Николай Первый: Коля Палкин, царь шпицрутенов. Позатягивал чувак в стране гаечки в свое время. От души. Забренчала тогда Россия-матушка каторжными кандалами, завыла этапами, настрадался народ. Зато порядок был! Поэтому и 'полтинник', а не 'четвертной'.

Так, а где 'сотка'?

Ага, вот она. Кто там? Дамочка без подписи. Чего гадать — Екатерина, разумеется. Великая! Сотки ведь и назывались тогда... 'катеньками'.

Так-так-так.

Я даже почувствовал некоторый азарт — а больший номинал тогда существовал? Ну да, на следующей странице — пятьсот рублей. Ого, какая огромная бумаженция! И... Петр Первый. Мог бы и догадаться: 'катеньки', 'петеньки' — помню еще по русской классической литературе. А вот эта сидящая слева полная дамочка в лаврушках на голове и со щитом в пухлой ручке — аллегорическое олицетворение России.

Как интересно!

Теперь 'тысячу' хочу. Есть?

А-а, досада. Есть-то есть, но уже не совсем 'царская'. Семнадцатый год. Видимо, тоже дело рук Временного правительства, посему — без портретов. Ну да, местный лектор, стоящий рядом ведь что-то и говорил про эмиссию в те времена...

— Хочешь, дешевле подгоню? — просипело над ухом.

Я оглянулся неприязненно — мешают, понимаешь, наслаждаться прекрасным. За спиной у меня оказался высокий сутулый парень с неприятным лицом и нездоровым цветом кожи. В мои времена, имеется в виду второе десятилетие двадцать первого века, любые старушки у любого подъезда вмиг бы компетентно диагностировали — 'наркоман проклятый'!

А по этому времени... даже не знаю. В СССР ведь 'наркомании нет'. Это любому комсомольцу известно. Значит, если не наркоман, то... синяк. Алконавт. Только уж какой-то больно ушатанный алконавт. Не по возрасту. На глаз — лет двадцать, не больше.

Рановато стартанул парень!

— Не хочу! — огрызнулся я тоже шёпотом. В 'музее' же. — Шагай себе дальше.

— В четверть цены, — не унимался демпинговать чахлик. — Мне эти бумажки по случаю достались. В наследство. А теперь деньги срочно нужны.

— Всем нужны, — продолжал я шипеть. — Иди-иди. Бог подаст.

— Ты что, не веришь?

— Представь себе, не верю. И что?

— Друг! Да у меня этих бумажек целая коробка!

Я насторожился.

— К-какая коробка?

— Такая. Из-под конфет.

Из-под конфет? Да ладно. Не бывает таких совпадений.

И, кстати, почему дед-коллекционер не вмешивается в наш диалог? Почему не гонит конкурента со своей 'поляны'? Боится что ли его? И чего, спрашивается, там бояться? Дистрофик на прогулке.

Альбом деда пока еще в моих руках. Я ткнул пальцем в 'петеньку':

— Что, и такая деньга есть?

Шмыгнув, алконавт вытянул шею. Цыкнул отрицательно и покачал головой.

— Не-а. Такой нет.

В принципе, ответ правильный. Это я его проверял.

— А такая?

— И такой нет. Вот, червонцы есть. И все, что меньше. По дешевке отдам!

Как раз и было у меня — все, что меньше червонцев!

Дед продолжал молчать. Только стеклышками поблескивал в нашу сторону, да губы поджимал неодобрительно. Что-то я и ему не верю. По Станиславскому. Уж не в паре ли он с этим молодым хмырем работает? Просто настораживает это показное равнодушие — ему тут цены сбивают, а он сопли жует. Рынок тут или... плановое хозяйствование?

— А ну, покажи, что у тебя, — потребовал я у молодого, прищурившись. — Фальшивки небось?

— У меня... это... не здесь. Там, — он махнул рукой в сторону общественного туалета за дорогой.

О-о! Знакомая тема.

Это я снаружи выгляжу, как советский студент. Наивный и лопоухий. Внутри же — тертый калач, и переживший девяностые, и много чего повидавший за свою жизнь. Эти прихватки — 'у меня товар не здесь, а там' — родом из московской 'Лужи'. И они мне очень хорошо знакомы. Плавали, знаем. И что выходит? Гопники с вещевого рынка на Лужниках — теперь вовсе и не родоначальники этого развода? Тут раньше эту 'схему' придумали?

По всем признакам это чудо меня ограбить собирается!

А в туалете — по-всякому подельник прячется. И обязательно с крупной ряхой, откормленной на советских харчах. Ох, катится страна к своему краху, катится!

— Ну, пошли. Покажешь, — вдруг неожиданно для самого себя заявил я.

Эй, ты чего, парень? Тебя кто за язык-то тянет? Или решил в орлянку с судьбой поиграть?

— Ага, покажу, — засуетился алко-наркоман обрадованно. — Целая коробка денег!

— Куда идти-то?

— Пойдем-пойдем. За мной. Тут близко.

А ведь это снова шалит моя молодая половина!

Ну, почему молодости не живется спокойно? Даже в моем конкретном, без всякого сомнения, фантастическом состоянии очень наглядно видно — юные бунтари упрямо нарываются на неприятности даже тогда, когда прекрасно осведомлены о последствиях своих решений. Летят мотыльками на пламя свечи, даже не догадываясь, а точно зная, какой шашлык из этого может выйти! Как и в моем конкретном случае.

Что за нонсенс?

А может... иначе и нельзя? Ежели 'иначе' — то это уже и не молодость вовсе... по большому счету? Так... старость души. Скоропостижно наступившая.

Философия, однако.

— Ага. Пришли, — повернулся ко мне впереди идущий обладатель дешевого товара. — Проходи вперед.

Пока все по схеме — ему обязательно нужно перекрыть путь для моего возможного отступления. А может, я плохо думаю о людях? Кто мне давал право судить преждевременно?

Я шагнул внутрь туалета.

В сумрак остро воняющий хлоркой и иной прочей гадостью. И тут же из дальнего угла справа в мою сторону качнулась темная массивная тень. И чего, спрашивается, я хотел доказать? И кому? Себе, который отчасти пока еще молодой, но уже в достаточной степени безмозглый? Или себе, который все же мозгами уже старый, но волей ослаб — ибо не в состоянии управлять своими молодыми гормонами?

Что тут и говорить.

И, кстати, судить уже можно? Ведь уже не 'преждевременно'? Да?

— Слышь, козел, деньги давай!

Как-то так я себе все это и представлял. И почему, кстати, чуть что, сразу 'козел'?

В полумраке тускло сверкнула сталь.

Финка.

Глава 4

КИТАЙСКИЕ САНТИМЕНТЫ

Ненавижу ножи.

Любые!

Нет, если там колбасу нарезать или салатика накрошить — нет никакого личностного отторжения. Все ровно. Собственно, как и у всех других нормальных людей. А вот ежели со злыми намерениями, ежели кто задумал ткнуть в меня ... куда-нибудь в мягкие ткани — этого я уже как-то не приемлю.

Лет в тридцать у меня появилась... или, если принять во внимание мое теперешнее состояние во времени, через дюжину лет только еще появится — шикарная дырка в правом предплечье. Сквозная, надо заметить. И в самом центре — между кистью и локтем. Из-за этой дырки я завис в больничке почти на целый месяц, потому как чуть не загнулся от сепсиса. Не соизволил злодей промыть инструмент перед употреблением.

Слов нет — есть у меня и физическая подготовка соответствующая, и с реакцией все благополучно, но... это же нож! Спасибо, конечно, приобретенным навыкам — я-таки остался жив в данном конкретном случае. Что уже не мало, ибо удар пьяного неадеквата, с которым я нечаянно столкнулся на темной и безлюдной улице, был нацелен мне прямехонько в живот.

О, да! Атаку я блокировал. Как и натаскивали — почти в автоматическом режиме. Но говорю же — нож! Неадекват просто дернул рукой чуть в сторону — то ли с перепугу, то ли с перепою, и траектория удара в итоге слегка поменялась. Всего-то на пару сантиметров — не так, как я привык двигаться на тренировках. И мой отточенный часами тренировок блок сам себя и насадил на грязное лезвие, летевшее мне в солнечное сплетение.

В принципе, могло быть и хуже. Сильно хуже.

Повезло, стало быть.

Это в фильмах ловкие положительные герои легко и просто отбиваются от любого холодного оружия. Даже не напрягаясь особо. А то и пританцовывая, как это бывает в индийских фильмах. Ну и напевая, разумеется. В мажоре. Как же без этого?

Не верьте, люди, киношным суперменам!

Напрягайтесь в свое удовольствие. А напрягшись, разворачивайте на сто восемьдесят градусов свое пока еще неповрежденное тельце и бегите от злодея, в руках которого неожиданно обнаружилась финка, со всех своих ног. Куда глаза глядят. Не стесняйтесь! И не тратьте время на танцы, ибо нож непредсказуем. Даже порой и для того, у кого он находится в руках. Да-да! Именно поэтому так часто со скамьи подсудимых мы слышим жалобные отмазки — 'не хоте-ел убивать', 'попуга-ать только решил', 'не думала, не знала, не гадала'.

А чего тут гадать? Это нож, батенька. Или матушка, коли так вышло.

Это подлое, злобное и очень кровавое оружие, предназначенное для убийства живых людей. Не для 'попугать', и не для 'поранить', а именно для убийства! Потому что никогда не можешь сказать абсолютно точно, насколько опасна для здоровья будет ножевая атака. Ведь у человеков куда ни ткни — где не вена, там артерия. Или какой другой прочий жизненно важный орган.

И вообще, не дай бог вам видеть в своей жизни ножевые раны! Не говоря уже о том, чтобы ощущать их на себе. На своей тонкой, горячо любимой и такой ранимой кожице. Уж лучше действительно — убегайте!

Мне, к примеру, в этом туалете убегать было уже некуда.

Кто бы мог подумать? А как же так, любезный?

А, ну да! Кто-то совершенно недавно искренне верил, что вывалят ему тут в нужнике сокровища царские. Да за копеечки считанные, коих, к слову, у меня вообще было ни одной — с утра уже все сперли.

Э! Что вообще тут за страна такая?

Где не обворуют, так ограбят! Или вообще замочат. В сортире. А ведь... это действительно странно. Не характерно, я бы сказал, для предсказуемой в целом и от этого горячо любимой мною социалистической действительности. Но об этом потом поразмышляем.

Сейчас как-то не до философии, знаете ли...

— Вы чего, ребята! — пятился я спиной вперед вглубь узкого и крайне вонючего помещения. — Нету у меня ничего. Истинный крест нету!

— Ха! Нету, — передразнил меня чахлик, стоявший в дверях и перекрывавший выход. — А к цацкам чего приценивался? А ну, гони давай хрусты, пока не порезали!

Второй тип — джин из клозета — продолжал молча на меня напирать, выставив перед собой лезвие.

Плохо.

Морда у этого второго и действительно оказалась на загляденье — шириной в две моих! Щеки — глаз не видно, и нос картофаном. С комплекцией тоже все было в порядке — под центнер. Как и ожидалось. А я что говорил? Эх, как дал бы... сам себе по шее!

Сейчас дадут, не волнуйся.

— Да обыщите! — добавил я в голос истерики, не забывая чутко сканировать диспозицию. — Все ваше, что найдете.

Можно рвануть на выход и крутнуть чахлика, загораживающего путь к свободе, в сторону его подельника. Потому как именно со стороны второго — главная опасность: оттуда маячит вектор ножевой атаки. Но, в-первых, все же какой-то риск по любому остается, так как не знаю я уровня подготовки этих отморозков, а во-вторых — есть еще весомый шанс договориться миром. Лучший бой — тот, что не состоялся. Да и денег у меня все равно нет, ради чего уж тут бычить и геройствовать?

— Сам достанешь. Много чести тебя обыскивать, — буркнул громила, медленно приближаясь. — Кончай базлать, сморчок! Гони лопатник.

Урка. К гадалке не ходи.

И не только по лексикону.

Ножом не играет, держит твердо перед собой. И двигается правильно. Чуть наискосок от меня и по дуге. На центральной оси возможной атаки остается лишь нож и... я собственной персоной. Две точки одной прямой. Очень плохо.

Обладатель крупного лица и зэковских прихваток уже рядом с выходом — там, где мается в светлом проеме лицо поменьше. Мои шансы на силовой уход резко пикируют в сторону грунта — без потерь через двоих пробиться практически не реально. Хоть бы зашел кто. Как специально ни одного страждущего! Пиво в городе закончилось?

Я перестал пятиться и миролюбиво поднял руки.

— Все, дружище. Упокойся. Убери ножичек свой, никуда я уже не денусь.

— Что у тебя там?

— Где?

— Под свитером, за ремнем.

Я глянул вниз.

Одежка задралась и виднеется красная обложка общей тетради.

— А что там? Ничего. Тетрадка просто. Конспекты.

— Давай сюда.

— Зачем тебе, дорогой?

— Давай, я сказал!

Блин, эта тетрадочка для меня дороже любых денег. Но... не дороже телесных повреждений колюще-режущего характера.

— Ну, на-на. Посмотри. Не нервничай только!

Я протянул святыню своему неприятному собеседнику. Тетрадь тут же выпорхнула из рук. Только не в лужу!

Неожиданно на входе послышались раздраженные голоса. Похоже, бог услышал мои молитвы — нашего писающего полку прибыло. Слава урине, пивососам слава!

Громила покосился на шум и... вдруг что-то произошло.

Что-то в мире изменилось. Глобально.

В первый миг я даже не сообразил, что именно. Просто скандальный гвалт снаружи вдруг резко прекратился, и в мире воцарилась мертвая тишина. То есть — абсолютно мертвая! Даже без еле слышного городского шума, далекого плеска волн и шороха ветра в голых ветвях деревьев. Всего того, на что ты обычно и внимания не обращаешь, но когда этот фон внезапно пропадает, ощущение — словно по ушам хлопнули. До онемения в барабанных перепонках.

А потом я заметил, что застыли не только звуки. Замерли... и бандюга передо мной, и наркоша в дверном проеме! Причем не просто успокоились на своих местах, перестав двигаться, не затаились, как перед прыжком, а реально омертвели. Словно библейские соляные столпы в окрестностях бесславного города Содома. Превратились в памятники самим себе, созданные в мгновенье ока каким-то шаловливым скульптором в полный рост и в масштабе один к одному.

Я в изумлении рассматривал неудобную позу ближнего бандита: вес тела на левой ноге, правая — чуть в воздухе в состоянии полушага, голова повернута в сторону выхода, рот приоткрыт, немигающий глаз выпучен.

'Море волнуется — три... Кривая фигура замри!'

В пятне света поодаль — такой же неестественно застывший силуэт мелкого подельника. Напоминает поломанный манекен. Или персонаж художественной студии мадам Тюссо. В динамике. Окрысился на кого-то на улице и превратился в выразительную восковую статую.

Как это?

Я переводил взгляд с одного на другого, а в голове не было никаких версий происходящего. Шагнул вперед. Ничего не поменялось. Только в ушах тихо загудело, на пределе слышимости — низко и тревожно, словно в трансформаторной будке. Памятники продолжали стоять на своих местах, а нож в руке громилы по-прежнему целил мне в центр живота. Точно в солнечное сплетение.

Дежавю.

Я медленно обошел бандита, тщательно его осматривая.

Он не может так стоять, даже будучи скульптурой! Законы физики против. Точка опоры одна, а центр тяжести удален от нее в сторону по диагонали — пара сил, плечо, крутящий момент. Нет здесь равновесия. Получается, тело практически висит в воздухе, нарушая базовые принципы механики.

Смутная догадка шевельнулась в голове.

Рывком я поднес к глазам циферблат наручных часов.

Точно! Секундная стрелка в мертвом состоянии. Как и все мое нечаянное окружение. Так это не тела застыли в пространстве, это пространство залипло во времени.

Время остановилось. Во как!

По крайней мере, это многое объясняет.

Надо думать — снова начинаются возмущения темпоральной аномалии, которая когда-то швырнула меня в прошлое. Недавно. Каких-то одиннадцать лет назад. Тогда, когда я по необъяснимой причине угодил в свое же собственное детское тело.

А возмущения, стало быть, происходят только сейчас?

Ну и что? Будто я здесь что-то решаю. И можно подумать, подобный сюрреализм происходит со мной впервые. В моем положении пора бы и перестать удивляться. Забыл уже, как прыгал вспять по времени какие-то три года назад? На четверть часа в прошлое — стоило лишь перепугаться. Было ведь дело!

На этот раз даже проще — никто никуда не прыгает.

'Ша! Никто уже никуда не идет'.

И что дальше?

Гул в ушах с каждым шагом нарастал по экспоненте. Мне нестерпимо захотелось вернуться и встать на свою исходную точку — перед громилой с ножом. Где была тишина. И была смертельная опасность. Туда, где на меня как раз и обрушилось это вселенское безмолвие. А на окружающих — бездвижие. А на всех разом... я потянул воздух носом — беззапашье, здравствуй, новое слово. Я имею в виду — вони ведь тоже нет! Ни тебе хлорки, ни... всякой другой сортирной гадости. Молекулы вонючей взвеси тоже замерли, прервав свое броуновское движение! Хоть я и продолжал дышать. В отличие от всех.

Поразительно.

Я все острее осознавал, что надо обязательно вернуться туда, где стоял раньше. До навязчивости. До острого дискомфорта в мышцах и физических колик где-то в области груди. И еще — пульсирующий гул в ушах. Он гнал меня на место. Туда, где время обязательно должно очнуться от этой аномальной спячки. И очнется! Я знал это почти наверняка.

Шестое чувство.

Я осторожно шагнул на вожделенный пятачок и вновь повернулся лицом к громиле. Животом к ножу. Гул в ушах постепенно затихал, будто кто-то плавно выворачивал звуковой резистор на ноль.

И снова наступила тишина. На этот раз хоть не так резко.

Дальше было просто.

Спокойно, как на тренировке я шагнул вперед и от души врезал ребром ладони по запястью бандита. Сверху вниз.

Все верно — на входе снова загалдели: время ожидаемо рвануло вперед. Так я и думал. Не подвело шестое чувство, прорезавшееся во мне по случаю и при чрезвычайно замысловатых обстоятельствах.

Тайм-аут!

Это был тайм-аут в точке экстремума. Аномалия дала мне время на размышления, дабы не сгинул ее любимчик в рассвете лет. Такое вот новое свойство организма.

Отрадно. Во всяком случае, я успел придумать, как выкрутиться из тупиковой ситуации достаточно изящно. Нужно сказать, что ударил я врага по запястью аккуратно и целенаправленно. Не абы как, а исключительно в область точки под названием 'Ян-Чи'. В переводе — 'Светлое озеро', ребята-китайцы такие романтики! Любое мордобитие разукрасят живописными сантиментами. Кстати, точка не столько болевая, сколько парализующая — фиксирует сухожилия лучезапястного сустава. Причем — в состоянии разогнутых пальцев, чего нам всем сейчас больше всего и хочется: нож жизнерадостно зазвенел по кафелю, благо все уже замечательно двигалось согласно физическим законам Ньютона.

Все вернулось на круги своя, сэр Исаак!

Не прерывая движения, я ухватил гопника за отвороты куртки и с силой дернул на себя. Постарался, чтобы и чуть вверх получилось — настолько, насколько мне позволял мой собственный рост: все же я значительно ниже этой махины. Тем не менее, вывести вражину из состояния равновесия все же получилось: он качнулся вперед. Осталось только подставить левую стопу на уровне его правого голеностопа — так сказать, воспрепятствовать его естественному желанию шагнуть вперед, куда зачем-то тянет его этот несостоявшийся терпила.

'А вот зачем!'

Утробно хрюкнув, громила распластался в воздухе, начиная свой печальный полет.

Передняя подсечка.

Классика.

Прием, который, на мой взгляд, следует изучать самым первым во всех видах единоборств. Потому как — дешево и сердито. И очень эффективно!

Чем-то неприятно хрустнув, разбойный элемент тяжко врезался в желоб мочеотвода. Или как там называется это гидротехническое устройство в советских туалетах — этот 'арык' для оправления мужских естественных потребностей? Тех, которые 'по маленькому'? Надо будет спросить потом у громилы — теперь-то он с этим арыком очень близко знаком.

Я, кстати, сам чуть не упал. Пока закручивал этот центнер злобного мяса, пришлось неуклюже заземлиться на одно колено. Довольно болезненно. И вновь в какую-то сырость! И тетрадка куда-то отлетела. Драгоценность моя, на сей момент единственная. А, ладно — зато путь свободен. Почти. Думаю, со вторым гопником будет проще договориться.

Вскочил на ноги, развернулся.

Прислушался.

Между прочим, пререкания на улице стали на порядок громче. Несколько раз отчетливо прозвучало слово 'милиция'. А ведь опорный пункт МВД — всего в ста метрах от общественного гальюна! Около паромного причала. Милиция сейчас была бы некстати. Очень-очень некстати!

Из арыка за спиной внезапно яростно зарычали.

Любопытно. Как можно одновременно и реветь, и матюкаться? Для этого талант нужен! А ведь я, тормозя и прислушиваясь, свое преимущество, обретенное благодаря вновь обретенным свойствам, постепенно терял — наш брат-славянин, будь он хоть благородный защитник Родины, хоть бандюга-уголовник — никогда не смирится с первым поражением. Такая уж у нас особенность у русских мужиков — хорошо это или плохо, но с первой плюхи никогда не доходит. Бывает, что и со второй. А то даже и с третьей...

Ревущее и слегка мокрое существо уже качнулось в мою сторону.

Алкает мести. Что ж, это можно понять.

А на входе уже замельтешили какие-то темные силуэты — контуры человеческих фигур на фоне светлого прямоугольника свободы. Одна из них практически вручную заталкивала грустного наркомана внутрь общественного туалета. Или просто пыталась сама прорваться к вожделенным отверстиям в полу. А ее не пускали. И снова тема про милицию отчетливо зазвучала в пространстве. И ее снаружи бодренько так многоголосо продублировали! Плохо.

А где же все-таки мой конспект? Что-то не вижу поблизости.

Я похолодел.

Только не это! Перед ударом по 'светлому озеру' темной личности я, если честно, выпустил тетрадку из своего поля зрения. Так. На полу нет, в писсуаре... тоже нет. А за спиной уже снова назревает опасность. Друг, не до тебя! Что такое есть разъяренный бандит-подранок в сравнении с потерей заветной тетради? Где? Где ты... моя прелесть?

Мне вцепились в спину.

В бешенстве я крутанулся на месте и, что было сил, заехал приставучему громиле в ухо открытой ладонью. Аж рука онемела. Уголовный элемент, качнувшись и втянув голову в плечи, попятился, пританцовывая к излюбленному арыку. Вот там тебе и место!

Матерное рычание прекратилось. Думаю, ненадолго.

Где конспекты, гады?

Поубиваю всех!

В туалет все-таки ворвался какой-то мужичок, судорожно рвущий пуговицы на ширинке. Второй за грудки держал наркомана, приперев его к дверному откосу. Весело там у них! Не то, что у меня. Что же это делается, люди добрые? Полгода студенческого труда! Одну тетрадь чаем залили, а вторая просто исчезла. И где? Среди гов...

Я обомлел.

У наркомана, трепыхающегося под напором обиженного туалето-юзера, в правой руке обнаружилась... моя красная заветная тетрадь! Когда успел, проныра? Пока я, стоя на коленке, равновесие свое по крохам собирал? Или когда врагу по ушам шлепал?

Да какая теперь разница?

— Стой! — заорал я в панике. — Не шевелись!

Кому это предназначалось — сам не понял.

Скорее всего, тому, кто вручную удерживал гаденыша в рамках приличия.

Лучше бы я не орал! Только вспугнул ситуацию. И все испортил. Мужичок вздрогнул от моего крика, оглянулся недоуменно, а наркоша напротив — выпал из ступора и ударил сверху вниз по удерживающим его рукам.

Я бросился к нему.

Да что там! Не к нему, конечно. К тетради! На кой мне этот люмпен-пролетарий?

Тетрадь!

Вот только освободившись, чахлик — не будь дураком — заметив мой рывок, толкнул на меня мужичка и исчез на выходе. Был таков, что называется. Когда я выскочил наружу, отбившись наконец от еще одной помехи, которая и меня пыталась схватить за грудки, того уже и след простыл. О боги, вместе с моими конспектами!

Этого не может быть. Нет! За что мне все это?

А! Это еще не все? Глумление мироздания еще не закончено? Поскрипывая портупеей, поблескивая хромом сапог и сверля меня свинцовым взглядом, к туалету споро приближался милицейский наряд.

Группа быстрого реагирования, будь она неладна!

'Здравствуй, племя молодое, незнакомое...'

А день-то как заиграл! Всеми красками украденной у нас радуги.

И вовсе и не скучно... оказывается.

В ноябре.

Глава 5

СОХНЕМ

Задержали четверых — меня со слегка подмоченным громилой, мужичка с оторванной пуговицей на ширинке и любителя хватать людей за грудки, который неожиданно оказался профессором гидробиологии. Аквариумист с дипломом, долгих лет ему рыбьей жизни. Из-за него, между прочим, и убежала моя священная тетрадь на вражьих наркомановских ножках!

В опорном пункте долго выясняли — что же такое на самом деле произошло в месте общественного пользования. Между прочим, не разобрались до сих пор — двое свидетелей искренне не понимали сами, а другие двое явно валяли дурака. Даже не сговариваясь. И... следствие естественным образом зашло в тупик.

Глухариком запахло.

Поскольку громила оказался самым грязным, грубым, да еще и в наколках — ему для повышения коэффициента коммуникабельности даже пару раз врезали по почкам. Дубинкой. А я думал, что в советской милиции людей не бьют. Это ведь не наш метод!

Как ни странно, профессор и кадр с распахнутым скворечником отнеслись к этому возмутительному нарушению прав человека довольно-таки снисходительно. Если не сказать — одобрительно. Почему-то на свой счет эту вопиющую перспективу они вообще не рассматривали, несмотря на собственный определенный беспорядок в одеждах.

Мне же было наплевать.

Было о чем подумать. Значится, новые 'фишечки' появились в моем персональном арсенале? Время, получается, тормозим, гражданин хороший? 'Остановись, мгновенье, ты прекрасно'?

Ну да, возможно. Прекрасно. Несмотря на отхожее место. Теперь нужно сообразить, как этот персональный апгрейд лично контролировать. Нам самотек не нужен! Как инициируется мое новое умение? Где кнопка стартера? Пока не понял. И ничего в голову путного не приходит. К тому же, невнятная радость новой находки омрачалась серьезной потерей: грустно мне без любимой тетрадки. Да что там, больше скажу — мозг отказывался анализировать весь масштаб бедствия в преддверии грядущей зимней сессии. Для студента страшнее потери конспектов уже ничего просто не может произойти в этом мире. С учетом того, что до последнего дня я уверенно шел на красный диплом и любая 'четверка' на экзаменах ставила бы уверенный крест на всех моих амбициозных грезах. К тому же, обязательно нужно отметить — в среде наших преподов с человеческим лицом считается особым шиком 'загасить' претендента, дерзнувшего 'желать странного'. На взлете подстрелить, как дикого гуся. Хлебом не корми — дай урыть зарвавшегося отличника!

Я тяжко и с надрывом вздохнул.

Похоже, у гуся даже 'взлета' не будет — пора возвращаться с небес на грешную землю.

Что у нас тут?

— ...Просто упал, — продолжал бубнить громила, непроизвольно потирая зашибленную поясницу. — Скользко там на кафеле, ссут ведь где попало... с-снайперы криводулые. Куда только милиция смотрит?

— Но-но, поговори мне!

— Могу и не говорить...

— Ты сейчас опять довыкобениваешься!

— Так, говорить или нет?

— Говори!

— Поскользнулся. Упал.

— Очнулся, гипс?

— Не-а. Не было гипса.

— А что было?

— А ничего не было. Пока вон те потом не зашли.

— Кто?

— Присутствующие! Сначала студент, — чуть заметный, но все же злобный взгляд в мою сторону, — потом псих, а потом уже и профессор.

— Сам ты псих! Товарищи, он же меня оскорбляет!

— Молчать! Предупреждал же.

В этом опорном пункте нет ни коридора, ни 'обезьянника' — не позволяет архитектура причального флигеля. Поэтому мы все, в нарушение норм процессуального производства находимся в одном хоть и большом помещении. И это тогда, когда происходит предварительный опрос участников инцидента! Хуже для УПК и не придумаешь. Единственное, что могли сделать хозяева для торжества буквы и духа закона — это дружески посоветовать нам... 'закрыть свои пасти и засохнуть'.

Сидим. Сохнем. Только уши-то — куда девать?

— Нож твой?

— Вообще в первый раз вижу.

— А если мы отпечатки сейчас снимем?

— Снимайте. Вызывайте криминалистов. То-то они обрадуются... по гальюну ползать на ночь глядя.

— А ну, пасть прикрыл! Умный что ли?

— Умные — они в Сочах. Тут те, кто потупее.

— Чего ты сейчас только что сказал?

— Вас это не касается, гражданин начальник. Это я про себя. А что вообще случилось, генацвале? За что пакуете? Прям кипеш какой-то! Что, у кого-то тыщу грабанули?

Этот наглый тип услышал просто, что вся наша троица бьется в непонятках, вот и развлекается теперь, как может. Глумится, что называется, над органами! Вообще-то... быка дразнит красной тряпкой: менты — не самая уравновешенная категория представителей человечества.

Вообще, милицией в момент скандала и драки всех стращал профессор-аквариумист, одновременно с этим терзая за грудки наркошу на входе. Аки рыбу. Достращался на свою и нашу голову! Прохожие услышали шум, да и вызвали милицейский наряд, как и просил уважаемый человек. Добрейшей душевной организации люди! Чахлик тоже хорош — наговорил профессору гадостей, не пуская появившихся как на грех желающих отлить граждан внутрь помещения. Нахамил, понимаешь, людям вот интеллигент и расстроился — ножками засучил возмущенно, ручки свои потянул к вражине, возмечтав подержать оппонента за грудки, как, видимо, в молодые годы делал.

Только годы уж не те!

Примечательно, что о главной драке в самых глубинах клозета никто и не знал.

А мы с громилой в свою очередь дружно молчали по поводу нашего обоюдного недопонимания. Он — понятно почему, а мне было просто времени жако. Сейчас еще по одному кругу опросят и отпустят восвояси — знакомая процедура. А стану заморачиваться с заявлением — зависнем еще надолго! И тогда я наверняка пропущу вечерний выпуск популярного советского ток-шоу 'На добраныч диты' в 20:45, не говоря уже о любимой с армейских лет информационно-развлекательной программе 'Время'. После потерь священных папирусов любимого конспекта такого удара я уже просто не перенесу!

— Все, достал! Сел в угол и прикрыл варежку! Следующий.

Второй круг закончен. Начинаем третий, и надо думать — последний. Стартуем на финишный забег. Я тяжело поднялся и перебрался ближе к допросному столу.

— Я следующий. Караваев Витя.

— Так ты говоришь, никто на тебя не нападал?

— Никто на меня не нападал.

— А почему убежавший гражданин согласно показаниям свидетелей всех их держал на улице, а именно тебя — да и пропустил в туалет? А? По блату что ли?

— Не знаю. Наверное, потому что я ему слово волшебное сказал. Вежливое. Вот он и пошел навстречу воспитанному подростку. А профессор, так тот сразу кричать стал на человека. Громко. Вот и завязался конфликт! У парня, видно с психикой чего-то не того, вот и обиделся. Как это говорится... впал в состояние аффекта.

— Тоже дурку включил, студент?

— Ничего я не включал. Вы спросили, я ответил.

— Ответишь еще у меня. Перед Законом!

— Я что, против? Когда вы уже меня отпустите?

— Когда надо, тогда и отпустим. Разберемся вот...

— Так разбирайтесь.

— Покомандуй тут! Фарцуешь?

— Чего?

— Спекулируешь? Марки, значки, монеты?

— Побойтесь бога! Вы ж меня обыскивали.

— Чего тогда с коллекционерами терся?

Откуда знают? Следили что ли?

— Просто смотрел.

— Просто! — передразнил меня милиционер. — Все у них 'просто'. Нож твой?

— Не мой.

— Внимательно посмотри.

— Не надо его ко мне двигать. Что я дурак его трогать? Не мой, говорю!

— Ладно. Экспертиза покажет.

— Ага, и тест ДНК в придачу.

— Чего? Какой ДНК?

— Так... в кружке 'Юный помощник милиции' рассказывали. И в 'ДНД' тоже. Где, между прочим, я уже как год добровольно и сознательно состою. Как отличник, комсомолец и староста группы судостроительного техникума. Прохожих, между прочим, от хулиганов охраняем. Два раза в неделю. Вы проверьте!

— Проверим. В угол пошел. И прикрыл там свою... И молча посиди там пока. Следующий!

Я убрался восвояси.

Уселся рядом с громилой. Тот недовольно зыркнул в мою сторону и отодвинулся... на целый сантиметр. Дальше двинуться ему площадь табурета не позволяла. Тогда он еще и отвернулся демонстративно, гордо вскинув голову. Тоже мне, цаца какая!

Да плевать мне на него.

Где же моя тетрадочка сейчас гуляет? Лишь бы тот наркот не выбросил ее куда-нибудь по дороге. Пусть он ее пока еще подержит, ну, пожалуйста! 'Волшебное' же слово! А я как-нибудь попытаюсь это чудо сутулое отыскать. К примеру... через громилу.

А чем черт не шутит?

— Слышь, большой, — шепнул я, качнувшись к здоровяку. — Разговор есть.

Тот презрительно покосился в мою сторону. Промолчал высокомерно.

Можно подумать, это я от него огреб! А не наоборот.

— Ты это... извини, если что. Защищался я, не со зла. Ты ж не знал, что я спортсмен. И дружок твой тоже... не знал.

— Я тебе... кишки намотаю, — скрипнул громила чуть слышно. — Ноги повыдергиваю, падло. Руки...

— Беса не гони, — перебил я его шёпотом. — Наехали по беспределу, вот и получили ответку. Теперь уже все. Ушел поезд, проехали. Я ж не сдал тебя ментам! Чо не так-то? Или хочешь срок за 'хулиганку'? А то и 'разбойную' пришьют, этим 'околоточным' только намекни! Знаешь, как рады будут лишнюю 'палку' застолбить?

Здоровяк обиженно засопел.

А ведь сказать-то ему и нечего! Ежели по понятиям...

— Тебя 'Пестрым' кличут?

— Откуда знаешь? — он удивленно повернулся ко мне.

— Эй, там! А ну, кончай разговоры! — загремело из-за начальственного стола в дальнем углу. — Пестров. Караваев. Вас касается! В клетку посажу.

Которой здесь нет.

Напугал, что называется, ежей...

— Знаю, — шепнул я сквозь сжатые губы, не поворачиваясь. — Сорока на хвосте принесла! И земля слухами полнится.

'Пестров' — 'Пестрый'. Тоже мне бином Ньютона.

— А ты кто? — громила тоже старался не шлепать заметно своими 'пельменями' дабы не раздражать 'портупею'. — Обзовись.

— А я... 'Дед'. Не слыхал?

— Не слыхал. Какой масти?

— Фраерской.

— Гы-гы!

— Пестров! Ты точно сейчас допросишься!

— Молчу-молчу, гражданин начальник.

— Еще одно слово...

Пестрый молча пошлепал себя огромной ладонью по губам. Запечатано, мол.

Я выждал паузу.

— Так будет разговор?

— М-м...

— Где?

— У... щи... ын-це...

Не, ну это уже перебор с конспирацией! Ничего не разобрать в этом шифре.

— Не понял. Что ты там це-каешь?

— Ху... Счи... Кын... Це...

— Хрущи?

— М-м... В кын... Це...

— В конце? В конце 'Хрущей'? За Хрусталкой? Где бетонка заканчивается?

— Да!

— Все, Пестров! Доигрался. Сюда иди! — по столешнице звонко шлепнула резиновая дубинка. — А я тебя предупреждал. При свидетелях! Кравцов, Доренко, тащите этого болтуна поближе. Сюда, на свет.

— Все-все, начальник! Не надо аргументов. Стой, не хватай. Я сам... Ай... Ой... Начальник... Все... Хватит... Я понял-понял... Ой... Ай...

Бьют, заразы людей, почем зря.

А профессор-то как радуется — расплылся в улыбке. Такая вот у нас интеллигенция. Бездушная и двуличная. Чувствует, что минует его чаша сия. У советских милиционеров чуйка — кого можно приводить в чувство вручную, а кого и не стоит. К слову, я, как юный студент нахожусь в пограничной зоне возможностей — с такими молодыми и социально малозначимыми для страны персонажами, как правило, не цацкаются. Просто сейчас веду я себя 'правильно', да и козырей накидал — отличник, комсомолец, 'добровольная народная дружина'. Создал идейный барьер, так сказать. И со мной пока еще не все понятно.

А с явным бандюганом, да еще и дурно пахнущим мочой — чего церемониться-то? Это лет через двадцать все во вселенной диаметрально развернется и бандиты кое у кого в погонах станут лучшими друзьями. А пока на лицо полная гармония во взаимоотношениях с преступным элементом: если не посадят, так отмудохают от души. Народная социальная справедливость. Я бы сказал — народно-милицейская. А что, милиция — не народ что ли?

Нечаянно вспотевшего и покрытого девичьим румянцем громилу усадили рядом.

— Караваев, ты следующий!

— Я уж полчаса как молчу.

— Вот и молчи... дружинник. А не то...

Ну, уж дудки. Не дождетесь, садисты, юного комиссарского тела. Все что надо я уже от здоровяка услышал. Теперь слова не произнесу!

'Хрущи', стало быть? Так-так-так.

Когда же они нас отпустят?

Фараоны!

Глава 6

ХРУСТАЛКА

'Хрущи'.

Хрустальный мыс, Хрусталка.

В ноябре — унылое, сырое и холодное место, продуваемое всеми морскими ветрами. Зато летом — самый любимый и посещаемый городской пляж! Потому что в центре. И потому что весь забетонирован, что некоторым отдыхающим очень даже нравится. Особенно тем, кто за долгий летний сезон уже устал вытряхивать песок и гальку из трусов и лифчиков. И тем, кто любит прыгать в воду 'с бетонки', демонстрируя окружающим чудеса пляжной акробатики.

Особым шиком считается при этом еще и... 'заглушить шляпу'.

О! Это целый обычай.

Ритуал!

Я просто долгом своим считаю остановиться на этом феномене чуть подробнее.

'Заглушить шляпу' — это, други мои, процесс, являющийся священнодействием, никак не меньше. Таинство! Сакральная традиция, образующая одну из центральных скреп пляжной субкультуры невообразимой общности людей, собирающейся летом на замкнутом и не очень большом пространстве под названием 'пляж Хрустальный'. Невообразимой — потому что немыслимо представить себе мирное сосуществование в полураздетом состоянии оголтело хулиганской молодежи с крепкими икрами и дурными манерами, и чопорных высококультурных старушек в головных уборах из соломы с широченными цветастыми полями, назначение которых — обозначать в пространстве зону личностного комфорта пляжной аристократии. Вид у старушек, как правило, всегда такой, словно в мире все создано исключительно для них. И они, лишь только они — главная достопримечательность города и пляжа

А это уже... вызов!

Поэтому громоздкие украшения на почтенных головах исключительно уважаемых дам неожиданным образом превращаются в главную и вожделенную цель всех пляжных отморозков. В средство самоутверждения и реализации юношеских амбиций! Иными словами, это и есть те самые пресловутые 'шляпы', которые непременно нужно 'заглушить', прыгая в воду с бетонки. В том смысле, что... обрызгать. Захлестнуть водой. Облить. В идеале — сбить соломенную конструкцию с высокомерной седой головы грамотно пущенной волной, образующейся при нырянии в воду. Можно даже сказать — волной узконаправленного кумулятивного действия. А это уже, на секундочку — высший пилотаж пляжного хулиганства!

Искусство.

Потому что... думаете это просто? Глубоко ошибаетесь!

Вслушайтесь только в терминологию: вот как называются основные варианты входа в водную гладь юного хулиганского тела — 'бомбочкой', 'колдыбой', 'козлом', 'унитазом', 'топориком', 'крокодилом', 'якорем', 'тазиком', 'бабкой-партизанкой', 'слепой Акулиной', 'безмозглым Меллером', 'обрывом', 'разворотом', 'подскользнулся', 'школой', 'Ялтой' и даже... 'Олимпиадой 80'!

Каково?

И нет тут никаких дилетантских 'ласточек', 'рыбок' и всяких прочих пресноводных 'солдатиков'. А ведь это я перечислил только элементы индивидуальной программы. Так сказать — подвиги одиночек.

'Безумству храбрых поем мы песню!'

Все же 'шляпы глушат', как правило, сообща. Можно сказать, в составе преступной группы лиц по предварительному сговору — при участии от двух злоумышленников и более. Причем коллективный акт агрессии происходит гораздо чаще: на группу труднее натравить местного милиционера, изнывающего от жары в деревянной будке у входа. Этого стража порядка, который тут один аки перст, одного на всех безобразников хронически не хватает. Да если честно, он и сам по возрасту не далеко убежал от местных преступников — из ментов сюда только 'зеленых' и ставят. Отстоит такой смену, тут же форму скинет в будке и... вперед! Разве что сам старушек не глушит.

Хотя...

Самая распространенная стратегия, так сказать, излюбленная метода ныряющей стаи называется — 'накрыть козла унитазом'. Живописно, не правда ли? Под этим закодированным шифром кроется банальное нападение на 'шляпу' в составе пары злоумышленников: 'козел' 'греет воду', то есть, ныряет первым — сгруппировавшись в полете резко перед самой водой раскрывается вниз головой, а 'унитаз' летит сразу же за 'козлом' в считанных сантиметрах от животного и, извиняюсь за анатомические подробности — задницей вперед. Именно он и формирует ударную волну, призванную 'глушить' объект.

Если того же 'козла' накрывают 'колдыбой' — антипод козлиного способа: летишь открытым, а перед самой водой группируешься — волна получается узкой и целенаправленной. Что и требуется... в отношении персонально выцеленной жертвы. А накрытие 'козла', скажем, просто 'бомбочкой' — группировка пятками вперед — лупит веером брызг по широкой площади. Это — оружие 'массового поражения', хоть и не такое точное в плане кучности попадания. А сам 'козел' или, скажем 'крокодил' вообще могут брызг не оставлять. Это, смотря под каким углом входить в воду. В любом случае, если рядом со 'шляпой' — почтенную бабушку можно просто напугать. Некоторые 'шляпы' от неожиданности сами ныряют под воду, вызывая при этом дикий восторг у болельщиков этой увлекательной забавы.

Феерично!

Фу-ух... и это я только прикоснулся к самой-самой верхушке айсберга. Ежели шире и глубже — тут целая наука. Индустрия развлечений. Фабрика грез!

Хочется возопить: 'О! Бедные старушки'.

А вот и нет.

Старушки, может быть, и бедные, но тоже не лыком шиты. Они прекрасно знают правила этой увлекательной игры и умеют за себя постоять. К примеру — заблокировать лесенку, по которой мерзавцы выбираются на сушу. Для этого достаточно трех дам — по бокам и в центре. 'Свиньей'. Оппонирующая фракция дружно держится за поручни, шевелит угрожающе массивными ного-плавниками и не выпускает негодяев из воды, дабы 'не прыгали там, где люди'. Злоумышленникам приходится либо грести к другой лесенке, что метров за тридцать, либо, кто покрепче, подтягиваться на скользких бетонных ступенях. А это неприятно. И неудобно. А главное — ломает весь темп и азарт развлечения.

В этом процессе должна быть легкость!

Некоторые обиженные старушки могут просто в воде заехать обидчику в ухо. Случайно. Порой, что и под водой угостить плюхой в область промежности, словно матерый спортсмен-ватерполист. Да-да, кто не знал — под водой они дерутся. С учетом весовых преимуществ обиженных дам — получается довольно аргументированно. Но это бывает редко.

Самое простое, что напрашивается — устроить банальный скандал.

Вербально. Чтобы не сказать 'орально':

— Безобразие! Невозможно это терпеть. Здесь люди отдыхают. Они портят нам весь отдых. Люди, позовите милицию! Ми-ли-ци-я!!!

Не всегда, но срабатывает.

Раз в неделю 'зеленый' страж в звании младшего сержанта психует и реально 'арестовывает' одного из негодяев. Того, кого успеет ухватить за голый мокрый локоть. Все это выглядит очень комично. Дежурный отводит нарушителя прямо в трусах в свою деревянную будку, сажает внутрь на табуретку и перегораживает вход деревянной шваброй. Дамочка в подмоченной шляпе, разумеется, стоит тут же.

— Сейчас мы с вами проедем в участок и составим протокол, — пугает даму хоть и молодой, но уже хитрый дежурный. — Одевайтесь.

— А может, как-то без протокола? — естественным образом тушуется пострадавшая. — Может здесь?

— Здесь нельзя. И без протокола нельзя. Вас обрызгали? Обрызгали! Вон у вас даже капельки на... шляпе остались. Капают. Напишем нарушителю порядка письмо в школу, в техникум. Ты где учишься, салабон?

Салабон сидит мышкой, грустно понурив голову, и демонстрирует всю Скорбь этого несправедливого мира. Разумеется... не отвечает. Не его ход.

— Ой, отпустите его. Он уже раскаялся, — начинает тараторить дамочка, — он больше не будет. Я за него ручаюсь,

— Точно ручаетесь? Эй, хулиганье! Не будешь больше безобразничать?— спрашивает милиционер. — За тебя люди... просют.

— Он не будет, не будет!

— Ладно, барбос. Уж больно заступники у тебя напористые. Еще раз такое вытворишь, сообщу куда следует. И на пляж пускать не буду! Тебе понятно?

И сержант снимает с прохода швабру.

— Иди.

После этого 'барбос' медленно встает и, 'весь такой исправленный', бредет к поджидавшей его банде, греющей свои длинные уши неподалеку.

Все понимают, что это — понарошку! Лицедейство. Пантомима. Игра.

И смысл этой игры я понял лишь только спустя очень много лет — общество 'играло' в единую и дружную семью. Где царит всепрощение и доброжелательность. Социальные отношения между людьми чем-то напоминали родственные. И мелких хулиганов общество просто 'ставило в угол', не лишая их социальных прав и материальных благ.

Не наказать, но... воспитать!

Порой что и получалось.

И, раз пошла такая пьянка... еще об одной 'развлекухе' на Хрусталке.

Она называется 'Обдури бабку'.

'Бабками' на Хрущах называют женщин, продающих билеты на деревянные топчаны для пляжного отдыха. Причем, возраст неважен; 'бабка' — это должность. Бывает, что ей и тридцатника еще нет, но уже... 'бабка'! Главная отличительная особенность — белый халат, красная повязка на рукаве и огромная соломенная шляпа, которую видно из любого конца пляжа. Их по шляпам и выцепляют.

В квест 'обдури бабку' играют все без исключения пацаны и девчонки, пришедшие на пляж без родителей, и многие взрослые из местных — ибо какой смысл платить двадцать копеек за топчан, когда можно отдохнуть и на халяву.

И поиграть.

'Бабки' не спеша ходят по верхнему ярусу Хрущей, тыкают мелом в пятки возлегающих на топчанах, продают им талоны и ставят мелом на углу топчана знак оплаты — особую загогулину.

Сюжет имеет несколько вариантов развития.

Вариант первый: 'А за что здесь платить?'

Отдыхающий скандалист, которого застигают врасплох лежащим на топчане, начинает возмущаться: 'А за что здесь у вас платить? Море грязное, пиво теплое. Да, и вообще... ветер сегодня'. Чаще всего такие клиенты все же платят, и, получив талончик, демонстративно наклеивают его себе на нос для защиты от солнца. Этот стиль общения выбирают, как правило, командировочные.

Вариант номер два: 'А мы уже платили'.

— Оплачивайте топчан.

— А мы уже платили.

— Покажите талон.

Отмазки: 'Ветер. Он улетел, но я платил', 'Сестренка унесла', 'Товарищ с кошельком за пивом ушел' и так далее.

'Бабки' в этих случаях ведут себя по-разному. Если люди с виду приличные, их на время оставляют в покое. Если это дети или подростки, их тупо прогоняют. Впрочем, гонят их тоже условно, скорее, для галочки, чем по сути. Дети перебегают на небольшое расстояние и нагло оккупируют другие свободные топчаны. Ненадолго. До тех пор, пока не прогреются на солнышке после водных процедур.

Какой с них спрос?

Удивительно то, что самых хулиганистых пацанов, как правило, не трогают вообще. У этих неписанная привилегия — сидеть на свободных топчанах бесплатно. С ними просто не связываются. Надо отдать должное — много топчанов они не занимают. Большая компания из десяти-двенадцати человек легко умещается на двух деревяшках — кто-то ложится, остальные по-воробьиному усаживаются по краю и дрожат все вместе от холода, пока не обсохнут, запуская сигарету по кругу.

В общем, платят за топчаны только те, с кого реально можно взять деньги.

На остальных смотрят 'сквозь пальцы'.

И в этом тоже была своя определенная социальная стратегия. Я бы называл ее 'стратегией добровольной жертвы'. Можешь и хочешь — плати. Не можешь или не хочешь — не плати. Никто тебя за это серьезно наказывать не будет. Оплата за топчаны — это форма добровольного взноса за приветливое летнее море. И ароматный воздух. И жгучее солнце. Именно добровольного, а не принудительного. И это — своеобразный скрытый налог на приезжих, ибо приезжий всегда с деньгами. Не платить за счастье в чужом городе должно быть стыдно. И приезжий платил.

А у местных — 'проездной'!

Такая вот Игра. Мудрая и глубокая.

Есть и еще одна игра.

Не такая философски продвинутая, но необычайно эффектная!

Называется просто — 'Прыгни с бетонки'.

Это когда 'шляпу глушить' или лень, или опасно, или нет настроения. В арсенале остаются просто безобидные прыжки в воду. Ну... как 'безобидные'. Бывало, что и 'скорую' вызывали.

Тем не менее, вот это — уже настоящее шоу!

Пляжный цирк здоровой молодежи. Смесь клоунады и акробатики.

Прыжки могут быть коллективными, парными, с разбегу, с места. Терминологии способов погружения в стихию я уже касался. Теперь о тактике.

Начинается все с уже знакомого нам акта, с увертюры под названием 'греть воду'. Сиречь — быть первым в этом священнодействии, что как минимум уже почетно. Первопроходец должен улететь как можно дальше и под водой унести ноги на приличное расстояние, потому как все остальные за его спиной, образно выражаясь, 'держат пену' — прыгают в одно и то же место друг за дружкой, формируя кипящий котел из тел и брызг.

Потом прыгают попарно — первый летит, как упоминалось 'козликом', а второй его 'глушит' — самыми разнообразными способами, которые порой придумываются прямо в воздухе. Ежели замечено что-то новое, ты, вынырнув должен с пеной у рта доказать всем, что сие был продемонстрирован известный всеми уважаемыми людьми прыжок, под названием... скажем, 'вертодрыг'. Если народ заинтересуется, а кто-то тем паче даже попробует новацию на практике, а потом еще и одобрит — твоя новая метода благополучно попадет в арсенал 'глушилок'.

Бинго!

День прошел не зря.

Затем начинаются массовые прыжки в воду — сразу человек по пятнадцать. Разбегаются и, оттолкнувшись от бетонки, дружно летят в воду, изображая всякие нелепые фигуры. Кто-то дрыгает ругами и ногами. Кто-то изображает унитаз, топор или какого-то мифического персонажа, типа Бабки-партизанки. Кто-то просто уворачивается от товарищей, пытаясь элементарно выжить в этом аду.

Завершается представление какой-нибудь клоунской выходкой.

Например, последний из прыгающих фальшивым голосом орет: 'Шухер, я слепая Акулина' и, закрывая глаза, врастопырку прыгает в общую кучу-малу друзей-товарищей, которые в панике пытаются от него увернуться, неистово колотя руками по воде. Иногда кто-то кричит: 'Я безмозглый Меллер' — и тоже прыгает в центр кучи-малы. Уже с открытыми глазами, но... без мозгов. Как и обещано.

Откуда взялась фамилия Меллер, или, скажем, Акулина — толком не знает никто.

Загадка.

И последнее развлечение.

Из излюбленных.

Называется — 'Скинь девчонку'.

На мой взгляд — главная забава любого сезона. Определяющая. Из-за которой многие подростки и посещают этот пляж. Ну не из-за бабок же в шляпах туда ходить!

Все начинается с переодевания.

Вполне естественно, что с пацанами на пляж приходят дворовые девчонки — чьи-то сестренки, подруги, соседки. Иногда в общих компаниях, но большей частью — сами по себе. У них малолетние балбесы воруют платья, напяливают на себя и, кривляясь, прыгают воду. Девчонки делают вид, что возмущены и даже пытаются лупить своих обидчиков, но громкий ор и счастливый визг всегда выдает их истинное настроение. Завязываются догонялки, погони между ковриками с отдыхающими, потом потасовки, легкие безобидные толкалки-пихалки, и все заканчивается тем, что наиболее 'борзую' девчонку ловят, хватают за руки и ноги, и на раз-два-три сбрасывают в море.

Вообще-то нашу городскую девчонку-подростка в воду скинуть достаточно трудно.

Рожденные на море местные русалки сбитые, сильные и очень верткие. Поймать такую можно только втроем-вчетвером. Но на этом проблемы не кончаются. Жертва начинает так сильно упираться и выкручиваться, что, случается в воду летит кто-то из охотников. А потом вырвавшаяся красавица сама бросается ласточкой в морскую пучину — свободная и непокорная.

Победа!

Этот редкий девчачий шанс всех побороть, обмануть, нырнуть и уплыть от преследователей делает игрища особо захватывающими.

Даже для старушек в шляпах. Недоглушенных.

Красиво!

Это Хрусталка, детишки.

Похоже... я сильно соскучился по лету.

В стылом ноябре.

Глава 7

НИКТО НЕ ШУТИТ С ПРИРОДОЙ

Разумеется, я не пошел сразу на мокрый и холодный пляж, пусть даже он и был бы хоть трижды забетонирован. Дураков нет. Не сезон сейчас для игр и куртуазных развлечений. Тем более что для текущего времени года ландшафты там чрезмерно тревожны — мой новый уголовный друг идеально выбрал место для встречи. Которое изменить уже нельзя.

Или можно?

Всех задержанных бедолаг из милицейского опорного пункта уже благополучно отпустили, так и не добившись в результате ничего путного. Тормознули только одного. Кого именно — догадайтесь сами. Правильно. Самого крупного по телосложению, самого татуированного внешне, и посему — самого криминогенно перспективного. Я так полагаю, задержали клиента для финализации проводимой ранее 'воспитательной' беседы. С чувством, с толком, с расстановкой.

Что-то кстати местные стражи приборзели чрезмерно в плане этого самого рукоприкладства. Причем — именно в этом, отдельно взятом конкретном опорнике. Как-то уж больно театрально у них выглядели все эти 'зверские' расправы над священными человеческими ценностями. Напрашивалась ассоциация постановочной демонстрации эксклюзивно-провинциального розлива на тему стихийно организованного местечкового 'гестапо'. С использованием театральных аксессуаров в виде изделия под шифром ПР-73: 'палки резиновой образца 1973 года'.

Странно. Да и к чему все это? В чем они хотели убедить присутствующих, амплитудно размахивая гибкими 'демократизаторами', с оттяжкой их фиксируя на татуированной тушке? Типа, мы тут власть, поэтому нам многое дозволено? Да кто бы сомневался? Власть вы, власть. Властнее и не сыщешь! Только мы и без демонстраций это прекрасно знаем. А может все проще? Может, в этом богом забытом отделении банально самореализуется группа латентных садистов в милицейской форме, превышая втихаря и не без удовольствия свои должностные полномочия? Тоже версия. Хоть и экзотическая...

Короче... непонятно все это.

Я стоял за ограждением танцплощадки 'Ивушка' метрах в ста от самой макушки Артиллерийской бухты и старался не пропустить выхода гражданина Пестрова из здания терминала паромной переправы, где и размещался искомый опорник. Далековато, если честно. Да и время предвечернее — после пяти вообще начнутся полноценные сумерки. Что меня ждет на Хрусталке в темень — одному дьяволу известно. Ну и... пятая точка кое-что традиционно чувствует. Этого у нее не отнять.

Снова шестое чувство? Что-то оно у меня подразбухло в последнее время.

Ага! Появился Пестрый. Морда уголовная.

Не выглядит он, кстати, очень сильно изувеченным: не хромает, синяки на пояснице не потирает, как делал это раньше. Бодренько так огляделся вокруг, поскреб щетину на кадыке, да и пошел в сторону ресторана-парусника 'Баркентина', что 'высится как мираж' перед входом на Хрусталку.

'Тешит зевак и украшает пляж'.

Это я не о бандюге. О корабле. Который уже даже и не корабль вовсе. Так. Заведение общественного питания. Кстати, на его палубе, несмотря на то, что еще не стемнело, уже переливаются манящие огни цветомузыки, и звучит что-то новомодно-ритмичное. Кажется, про глупую и безрассудную птицу из семейства скворцовых. Что регулярно лезет на рожон и отказывается без внятных причин улетать в теплые страны. Кого-то эта птица мне очень сильно сейчас напоминает. А я ведь к тому же вот только что, буквально пару минут назад про лето вспоминал. Грезил. Стало быть, я-то желаю... в теплые страны! Улететь. В отличие от неадекватных пернатых.

'Никто не шутит с природой'. Хотя 'и дело дрянь, и лету конец' — это верно. Из песни слов не выкинешь. Все, как ни странно, сходится. В натуре — обо мне писано!

Бандит скрылся за углом терминала.

Можно. Вперед, скворец! Надо выручать прощелканные конспекты. Придумать бы еще, как уговорить этого уголовника — дабы он конструктивно повлиял на своего наркотического приятеля. 'И кто сказал, что песням зимой конец? Совсем не конец'!

Я направился следом.

Не торопился. Здесь у бандита с незатейливой кличкой 'Пестрый' одна дорога — по причалу: мимо ресторана и на пляж. Никуда он здесь не сможет свернуть, разве что... в море. Направо. Или налево — вверх по скалам, к монументу 'Штык и Парус'. Что было бы не менее странно. Вот и шагает себе типок прямо по пирсу — руки в брюки. Наверняка считает, что я уже на месте и жду его в конце бетонки, а мне хочется понаблюдать за его телодвижениями на расстоянии. Шестое чувство подсказывает.

Вот Пестрый остановился у трапа прогулочного теплохода-катамарана 'Ахтиар' и подкуривает у вахтенного матроса сигаретку. Само благодушие! Постоял рядом, по-свойски поставив ногу на бетонный уступ причала, о чем-то посудачил с важным видом, докурил, метнул бычок в воду, ловко попав в щель между бетонкой и белоснежным бортом плавучего бара.

Однако он тоже не торопится!

Я ведь там... мерзну в конце пляжа. Наверное. Чай, не май-месяц. Да и дождь вроде собирается — взвесь какая-то водяная в воздухе висит. Эй!

Неожиданно наблюдаемый объект вместо того, чтобы продолжить свой путь по берегу, коротким прыжком вскочил на трап и быстро поднялся на борт катамарана. Исчез в проеме судовой двери. Однако! Что характерно — вахтенный у трапа даже не почесался! Знакомый? Родственник? А может Пестрый вообще — в команде судна? Да ладно! Это было бы чересчур, пароходик-то элитный. Его из Польши всего-то пару месяцев назад как сюда пригнали. Для украшения досуга платежеспособного населения. И рабочее место на этой пафосной посудине еще заслужить надобно. А эта рожа... неужели все-таки работает здесь? Ага! А в свободное от элитной работы время, типа, он еще и гоп-стопом промышляет. По городским гальюнам.

Смешно.

Впрочем... а почему одно другому должно сильно мешать? Может у него хобби такое?

В легком недоумении я застыл за павильоном междугородной телефонной станции, что напротив причала. И что дальше, скворец? 'А он, чудак, не мог понять никак...'

Вышел!

Быстро управился. Что уже хорошо.

Только вот... вышел он не один. Что пока не понятно — хорошо это или плохо.

За громилой по трапу спускался слащавый паренек лет двадцати пяти в джинсовой двойке — наглаженный, причесанный, разве что не напудренный. На носу — очки-хамелеоны, хотя сумерки на дворе. Аксессуар явно для имиджа, статусная фишка. Виски у парня выбриты по-новомодному. На панковский манер: очень высоко, на пределе допустимого. Сейчас такая стрижка — хит сезона: 'баки' нынче только крестьяне носят, 'кресты'. Ну и... битломаны еще — консерваторы от поп-культуры. Голый висок — это вызов! Риск. Чуть выше подбреешь — сразу пришьют тягу к 'неформалам': менты будут цеплять, рокеры бить. Панки сейчас у нас — дерзкое и всеми преследуемое племя. И всеми признанный народный раздражитель, консолидирующий неконсолидируемые слои общества.

Феномен.

Кстати, модный секс-пистолс очень похож на бармена. Всяко уж не моторист на этом судне — на тех у меня глаз наметан. И бармен этот... далеко не чахлик, в отличие от прежнего подельника бандита Пестрова. Высокий, плечистый — торс перевернутым треугольником — явный качок, хоть и панкует. Фигура Апполона. С лицом Аллен Делона. Без висков...

И что это могло бы означать?

Пестрый для встречи со мной взял себе телохранителя? Вида отрадного и физкультурно подкованного. Ноют еще, наверное, синяки на подмоченной уголовной пояснице, да вопиет к возмездию горящее пламенем бандитское ухо.

Уважает!

Только почему-то мне не сильно радостно от проявления таких беззастенчивых знаков пиетета. Тревожно даже. Видимо не одумался злодей по поводу перспектив вожделенной вендетты. Похоже на то.

И что делать?

— Эй, Пестров! — неожиданно даже для самого себя крикнул я и вышел из-за угла павильона. — А ты не торопишься, я погляжу.

Пёстрый разве что на месте не подпрыгнул от звука моего голоса, так близко я оказался. Нежданчик!

Как-то спонтанно получилось. Дергано.

Если это происки молодого сознания, заскучавшего у меня в башке, надо отдать должное — ход не плохой. На причале перед прогулочным теплоходом меня уж точно разматывать не будут. Опять же — 'Баркентина' неподалеку, для любителей пива с верхней палубы — мы как на ладошке. И до опорного пункта здесь рукой подать! Надо думать, у Пестрого свежи еще впечатления после посещения сего заведения? Как ни крути — все в тему. Пока старый думал, молодой все решил!

'Что делать, что делать... трясти надо!'

Я медленно приблизился к застывшей парочке.

Красавчик-бармен вблизи оказался несколько рябоватым. И прыщеватым. Как это называется? Фурункулез? Не такой он уже и красавчик, если честно. Потасканный какой-то, помятый. Мешки под глазами даже через 'хамелеоны' видны. Да уж...

А не наплевать ли мне?

— Друга привел, Пестрый?

— Чо?

— Говорю, один, что ли боишься ходить? Опасаешься кого?

Это при том, что росточком я ниже их обоих. К тому же моложе по возрасту, легче по весу и гораздо уже в ширину. Каждого. Что тот муравьишка-хвастунишка перед толстым жуком: 'Я инвалид, ножка болит. ...Сделайте одолжение, войдите в положение'. Смотрели мультик? А я грешен, люблю...

— И кого мне опасаться? — неприветливо буркнул громила. — Тебя никак?

— Нет, конечно. Я мухи не обижу. Любую спроси.

— Хорош трындеть. Чего хотел от меня, студент?

— Помощи... Вася. Тебя ведь так, кажется, менты называли? Василий Кравасилович. Прикольное отчество у тебя. Папа — Кравасил? Это... 'красная армия всех сильней'?

— Не твое собачье дело!

Неожиданно красавчик-бармен мягко качнулся в мою сторону и ловко ухватил меня за лацкан куртки. Я даже дернуться не успел.

— Найсная вельветина, — зловеще просипел модник, разглядывая ткань. — Где надыбал?

— Я тебя знаю? — я аккуратно потянул куртку из цепких пальцев. — С какой целью интересуемся?

— Я не понял. Это ты сейчас нагрубил мне?

Опаньки! Сильная заявка. И очень характерная для кругов околохулиганского общения. Да меня ведь сейчас пытаются по понятиям развести, не меньше! Так сказать, сформулировать 'предъяву' на абсолютно пустом месте. Из воздуха. Да еще и при всем честном народе! А не слишком ли?

— Ты ошибся, уважаемый. 'Я вежлив, спокоен, сдержан тоже. Характер — как из кости слоновой точен'.

— Чего?

— Не заморачивайся, дорогой. Это Маяковский.

Надеюсь, продолжения он не знает.

А там: '...А этому взял бы, да и дал по роже: не нравится он мне очень'. Стихотворение мэтра ранней советской поэзии под названием 'Мое к этому отношение'. В тему так всплыло из глубин памяти...

— Типа, образованный? Так что ли?

Не отвечая, я повернулся к Пестрому:

— Разговор состоится? Или так и будем морозить до талого?

Специально вставляю в речь характерные эвфемизмы социального дна, намекая на собственную якобы причастность к 'злодейским кругам'. Система опознавания 'свой-чужой'.

— А че, так-то, со мной не хочешь побазарить? — не унимался прыщавый обаяшка. — Никак на измену подсел, студентик? Ты ответь!

Не сработала система. Прокол.

Но... не мой косяк, его.

Клиент-то у нас оказывается сам 'чужой'! Ряженый. Где-то чего-то там слышал про толковища, но сам в уголовных сферах явно не вращался. Иначе про 'ответь' заикаться не стал бы — это очень крупный козырь. По идее — финальный. Явно дядя не блатной. Но... приблатненный. Что предосудительно.

В стройбате, к слову, такие часто встречаются.

И с такими, по опыту, можно не церемониться.

— А ты, уважаемый, с меня спрашивал, чтоб я тебе отвечал? — я развернулся и коротко шагнул к бармену, не отводя своих глаз от его очков. Под тонированными стеклышками мелькнула растерянность. — Предъявить чего хочешь или как? Ты кто такой? Откуда ты вообще здесь нарисовался?

— Я... вот с ним.

— Да мне плевать! Тебе кто тебе разрешал мою куртку руками мацать? Я откуда знаю, какой форшмак ты своей рукой до этого мастырил? В глаза смотреть!

В принципе, такой резкий наезд с моей стороны — это уже сам по себе шикарный повод для 'предъявы'. Я сейчас даже по универсальным общеуголовным понятиям перегибаю палку. Бычу, что 'людьми' не приветствуется. Но разве ряженый об этом может знать?

— Ты чего парень?

— Чегой-то он. Чегой-то я. Чегой-то мы. Чего растерялся-то? Ну-ка в глаза мне. В глаза мне! Дырку комиссарам в башке делал? В трудные годы колоски с колхозных полей воровал?

— Да пошел ты!

Он непроизвольно шагнул назад.

Заплачь еще. Детский сад, штаны на лямках.

— Может быть, еще скажешь и куда мне пойти? — тут же зацепился я. — Давай! Забей последний гвоздик в собственный гроб!

Классический блеф.

При невысоких ставках обычно прокатывает.

Впрочем... блеф блефом, но приложиться хоть раз я все же успею. В центр переносицы. Там, где дужка от 'хамелеонов'. Это если понадобится. И на вполне оправданных с точки зрения уголовного императива основаниях. На меня же по беспределу наехали! Даже дружок этого красавчика не сможет вмешаться без риска потерять свои баллы антисоциального статуса. Хоть и нет здесь почтенного воровского жюри, тем не менее — риск велик. Вдруг узнают...

— Хорош, студент, — поспешил вмешаться в расправу над подельником Пестрый, понял, стало быть, что происходит. — Ты это, Пистолет, шагай к себе на коробку. Я сам тут. Вечером встретимся на таблетке, шляпу покажешь.

— Чего ж не показать? — просипел сквозь зубы тезка короткоствольного стрелкового оружия, одарив меня порцией ненависти из-под очков. — Еще свидимся, студент.

Никак в мой адрес?

— На созвоне, — брякнул я рассеянно не по эпохе, думая о другом.

Шляпу собрался показывать? Интересно...

'Глуши шляпу!'

Агрессивный красавчик медленно удалялся к трапу, время от времени вызывающе оглядываясь в нашу сторону. Уходя уходи, а коль ушел — уйди красиво! Качок в этом был мастер.

— Слышь, студент. У тебя что, девять жизней?

— А? Чего?

— Говорю, ты бессмертный что ли?

— Да-а... и не знаю, Василий Кравасилович. Разве что, раньше... был. Было дело.

Он хмыкнул.

Не поверил. А зря. Были времена, когда я реально умирал. А потом снова оказывался в живых за пятнадцать минут до собственной смерти. Дабы мог успеть хоть что-то да поменять в накатывающих на меня обстоятельствах предстоящей гибели. Во избежание оной.

Получается, да. Бессмертный.

Был. Сейчас уже и не знаю — давно не экспериментировал.

Да и не сильно что-то хочется...

— А ты часом, не укумаренный, фраерок? — прищурился громила. — Мутный какой-то. И резкий не по делу.

— Так и скажи — 'псих с приветом'.

— Ну!

— Нет, Вася. Я не мутный и не псих. Я сильно расстроенный. И обиженный твоим младшим братом. Который унес мою любимую тетрадочку.

— Чо? Так все из-за тетрадки?

— Ага.

— А чо в ней?

— Просто лекции! — стал горячиться я. — Конспекты. Записки сумасшедшего. Какая разница? Вам они погоды не сделают. А мне... жизнь спасут!

— Во как.

— Денег дам!

Бандюга расплылся в широкой ухмылке.

— Богатый что ли?

— Ни хрена я не богатый! Сам же сказал — 'студент'. Просто у меня стипендия завтра. Ленинская, блин, тридцать целковых. Знал бы Владимир Ильич, куда его наследие отправится, в Мавзолее бы на живот перевернулся. С досады.

— Мало.

Я перевел дыхание, успокаиваясь. Как же он меня бесит!

Если сейчас, к примеру, время опять остановится, так надаю этому гаду по ушам — светиться начнут. Конспекты, конечно, пропадут окончательно, но распрощаюсь я с ними красиво. С шиком.

— Сколько надо?

— Стоха!

— Сколько-сколько? Сто рублей? Ничего себе...

— За борзоту наценка. Не хочешь — не надо. Вали тогда отсюда!

— Я... согласен, — обреченно вздохнул я. — Твоя взяла.

— Моя всегда брала и брать будет, студент. Не вкурил еще с кем связался?

Я представил себе, как могли бы сиять в набегающих сумерках уши размером с блюдца. Как бортовые огни у судна — слева красное, справа зеленое. М-да. С зеленью вряд ли ухо получится. Пусть тогда... будут оба красными. Без изысков.

— Вкурил.

— Деньги завтра сюда принесешь. В это же время.

— Давай раньше, Вася...

— Волк тамбовский тебе 'Вася'! Сказал вечером, значит вечером. Я вон там буду, за павильоном. Откуда ты выскочил. Понял?

— Понял.

— И чтоб без глупостей!

— Да понял я, понял.

— Свободен, фраерок.

Что деется?

Не солоно хлебавши я развернулся, да и почапал себе грустным облаком с пирса. Загнали лоха в угол, никуда и не дернешься. До чего же хваткие эти ребята-уголовнички! А чего ты еще хотел? Это их профессия — незаконным путем изымать деньги у тех, кто им позволяет это делать.

Профессион де фуа.

Думаю, как-то так.

Оглянулся украдкой. Полагаю, достаточно наизображал скорбь обиженного терпилы своей понурой спиной? Да и Пестрый уже не смотрит — явно нацелился в ресторацию пивка драболызнуть. Я качнулся чуть в сторону и мягко пропал в сумраке зарослей лавровишни на ближайшем газоне.

Стоху тебе, милейший?

Зщ-щас!