Седьмой Принцип

— А это кто? — спросил, чтобы рассеять наваждение, Веня и указал на портрет на стене.

— Это Алексей Фомич, муж мой покойный, — ответила Нина Филипповна, проследив взглядом, куда это он указывает. Вздохнув, добавила:

— Золотой человек был, летчик, и все такое. Жили мы с ним душа в душу, но все-таки, видно, с женой ему не повезло.

— Не повезло? — удивленно переспросил Лис.

— Нет, не повезло, — подтвердила Нина Филипповна. — Ведь не уберегла я его, значит — не повезло. Ему. И мне также не повезло, раз доживаю свой век в одиночестве. Но мне не повезло больше, ведь у меня, вроде как, сын есть...

— Сын? — снова удивился Лис. — Где же он?

— Вот то-то же, где он? Бродит где-то по земле, непутевый... — Нина Филипповна задумалась на долгие минуты. — Где-то бродит, — повторила она. — Вообще-то не такой уж и непутевый. Наоборот, он способный, и мои умения перешли к нему все сами собой, по праву рождения. И я ему говорила, оставайся, будь рядом, работай... Но, как и во всем, одних умений мало. Чтобы людей лечить надо характер иметь стальной. Обязательно стержень должен быть, а у него его вовсе нет. Так, что-то... Впрочем, не знаю, зачем я тебе это все рассказываю, тебе-то уж это знать точно не нужно. Ладно. А, знаешь что? Пойдем-ка на кухоньку. Чайку попьем с вареньицем, с каким любишь, а за чаем ты мне о себе расскажешь. Сделаем разбор твоих полетов, как говаривал хозяин мой, царствие ему небесное, а уж он в полетах знал толк. Вот это сейчас будет самое правильное. Я так думаю...

Кухня у бабы Нины действительно была кухонькой: совсем крошечная, но чистая и уютная, в занавесочках и цветочках. Лампа под низким потолком походила на керосиновую, с выпуклым стеклом-абажуром, уложенным на выгнутые ребра каркаса, поэтому, когда Нина Филипповна включила свет, Веня сразу почувствовал, что это место ему нравится и подходит. Чем именно подходит, он, пожалуй, затруднился бы вычленить из общего хоровода смыслов и значений, да он и не стал этим заморачиваться. Вот хорошо — и хорошо, и замечательно.

— Присаживайся, — кивнула Нина Филипповна и занялась чайником.

Небольшой квадратный стол из голубого, вытертого ламината стоял в углу, рядом с окном. Возле него ждали своих седоков два деревянных стула, крашенных голубенькой, в тон стола, масляной краской. На сиденьях лежали вышитые подушки, а спинки пестрели наклеенными на них картинками, сплошь цветы, одиночные и в букетах, а сверху этот декупаж покрывал слой лака. 'Интересно, — подумал Вениамин, — это она сама творчеством занимается?'

Он ненадолго замешкался, решая, который из двух стульев выбрать. Выбор пал на тот, который был ближе к двери. Веня сел, положил больную руку на колени и, прижавшись плечом к краю стола, надежно ее в таком положении зафиксировал. Ему все казалось, что руку что-то может потревожить, чего не хотелось. Место, им выбранное, оказалось удобным, и кухня на виду, и коридор под контролем, и крупной хозяйке суетиться на маленьком пятачке он не мешал. Оглянувшись на него, Нина Филипповна улыбнулась.

— Мой, в смысле, Алексей Фомич, тоже всегда здесь сидел, его это место. Вот, все-таки, мужики, ну во всем почти одинаковые, как под копирку сделаны. А мне, например, вот на этом сидеть удобней, — и она кивком указала на второй стул. — Он и покрепче будет. Ты какое варенье любишь?

— Мариновое, — сказал Веня и смутился, осознав вдруг, вдогон, что сказал глупость. Просто озвучил, что крутилась на языке.

Нина Филипповна посмотрела на него удивленно широко раскрытыми глазами, наклонив голову, будто поверх очков, но, догадываясь видимо о чем-то, с расспросами не полезла.

— Ну, маринового, положим, не припасено, — только и сказала, — а вот земляничное есть.

На столе появились пузатый заварочный чайник, фарфоровый, красный в крупный белый горох, и такие же чашки на блюдцах, розетки с вареньем, чайные ложечки и квадратная ваза из каленого стекла, наполненная смесью из сушек с маком, печенья песочного и простого, сухариков с изюмом и тому подобных вкусностей, так любимых Веней. Розетки хозяйка доверху наполнила земляничным вареньем. Тем самым. С запахом и ароматом.

— Ой, Нина Филипповна... — только и нашелся сказать Веня. Глаза его наполнились слезами от созерцания всего этого великолепия родом из детства. И виденного в последний раз, как ни странно, тогда же. Веня тут же устыдился нахлынувших воспоминаний.

— Ну, не стесняйся, — подбодрила его Нина Филипповна, наполнив чаем его чашку и передвинув розетку с вареньем к нему поближе.

Веня не заставил упрашивать себя дважды. Когда через пять минут он поднял глаза от пустой чашки, в которую по ходу трапезы хозяйка подливала чаек по мере необходимости, розетка перед ним была пуста, а ваза ополовинена, Нина же Филипповна, посасывая ложку, смотрела на него с умилением. Веня икнул и облизнул сладкие губы.

— Простите, — сказал он. — Я немного увлекся.

— Да что ты такое говоришь! — всплеснула руками Нина Филипповна. — Я люблю, когда мужчина едок. Сильный едок. Это много говорит в его пользу. И о многом говорит. Еще варенья? Я все равно не буду.

И она придвинула к нему свою розетку, к варенью в которой, судя по всему, не притронулась. Веня зарделся.

— Нет, нет, спасибо! Я и так! Потерял над собой контроль. Вы словно знали заранее, что я люблю...

— Да уж, конечно, знала, — сказала Нина Филипповна. И таким тоном она это сказала, и так глаза ее при этом сделались серьезными и даже жесткими, что Веня инстинктивно сжался, подобрав под стулом ноги. — Ну, раз уж ты все равно ничего больше не хочешь, — продолжила, вновь осветив лицо улыбкой, Нина Филипповна, — значит, пришло время разговоров. А расскажи-ка мне, дружочек, для начала, кто и какими пинками загнал тебя на крышу. Или ты сам все это придумал? А ты можешь себе представить, что у меня не получилось бы, хоть я и ждала чего-то такого, но не вышло бы, стара я уже, реакция не та, силы убывают, болезни множатся, словом, ты понимаешь, что чаю сегодня ты мог уже и не испить? Тем более, с вареньем?

Веня поежился, будто посреди весны к нему вдруг вернулась персональная его зима.

— Понимаю, — сказал он устало бесцветным голосом. — Понимаю. Но дело-то в том, что прыгать с крыши я по-настоящему не собирался. Полез туда сам, это да, но не могу толком объяснить, зачем, и вообще смутно помню, как это было. У меня ведь... Словом, там совсем другая история. А вот на парапете меня точно кто-то пнул, прямо под зад пнул, когда я нагнулся на девицу посмотреть. Там еще девушка прыгать собиралась... Я, правда, когда падать стал, оглянулся, но на крыше никого не увидел, хотя удар был приличный... С девицей тоже непонятно, она на поверку совсем и не девицей оказалась...

— Что-то ты тут нагородил такого, не разобраться, — не удовлетворилась совсем его объяснениями Нина Филипповна. — Давай-ка по порядку, с самого начала.

Глаза хозяйки при электрическом свете переливались и казались сегментированными, словно объективы видеокамер. Но Веню они совершенно не пугали, и, как ни странно, потому, что подсознательно он был уверен, что когда-то раньше уже с ними встречался. В общем, Веня вздохнул и, неожиданно для себя, выложил все, что на душе накопилось за последние несколько лет, и что в итоге привело его к сегодняшнему стоянию на крыше, а потом и полету с нее. Начистоту выложил, на камеру. Он говорил, а в голове его фоном на какой-то дурацкий мотив крутились слова: с крыши лететь, с крыши лететь...

Рассказ, конечно, и прежде всего, был о взаимоотношениях с Мариной. Он начал его с того самого момента, на котором прервались его недавние воспоминания, хотя мог бы, наверное, начинать с любого места, потому что у него, просто как наваждение, непонятно откуда, было стопроцентное ощущение, что Нина Филипповна и так все про его жизнь знает.

Борьбу за преимущество Марине он, конечно же, проиграл. И не мудрено. Эта хрупкая женщина оказалась средним основным танком в кружевных трусах, попасть под траки которого было чрезвычайно болезненно, почти смертельно. Она обладала удивительно стойким, упорным и злопамятным характером, никогда ничего не забывала, особенно в плане разнообразных бытовых мелочей, которые, кстати, формировала исходя исключительно из своих пристрастий. Переговорить ее ему никогда не удавалось, хотя он честно пару раз пытался достичь в этом положительного для себя результата. Бесполезно. Марина казалась запрограммированной на то, чтобы последнее слово оставалось за ней. Это было унизительно, Веня мычал и заикался, и совершенно ничего не мог противопоставить ее холодной расчетливости.

Он страдал поначалу ужасно после таких обидных, поражений, а потом подметил, что Марина достигает успеха, опираясь исключительно на два своих главных качества: полное игнорирование логики и безоговорочную убежденность в своей правоте. Правоте по праву сознания. У нее даже теория была своя про это право, подкрепленная ссылками на родословную и фотографиями из семейного альбома. Веня подозревал, что фотографии и родословная были чужими, поскольку никому там изображенному его не представили. Вообще же, Марина — женщина милая, но как-то так получалось, что чаще и охотней она была мила с другими, а вот с ним лишь изредка. Все чаще она проявляла сварливость, спорила и одергивала его. Она выставляла дураком, выдавая за свои его слова, никогда и ни в чем не соглашалась, настаивая на любом пустяке, и говорила до тех пор, пока последнее слово не оставалось-таки за ней. Ну, про это он уже, кажется, говорил.

— Бедный ты, бедный... — прервала его излияния Нина Филипповна. — Ты меня прости, я что-то не соображу никак. Это что же, такие отношения у вас всегда были, с самого начала? Куда же в таком случае смотрели твои глаза? Вот что я хочу выяснить.

— Нет, такие — нет, — замотал головой Веня. — Поначалу мы и дышали одним воздухом, и смотрели в одну сторону, и по жизни шли, взявшись, как водится, за руки. Года три так было, и, я так вспоминаю, это были лучшие наши годы. Но я не замечал, что параллельно шла эта ее борьба за преимущество, а когда оно было достигнуто — ею, началось сражение за качество. И это, я вам доложу, была уже настоящая потеха. Рубка!

— Ты ничего не понимаешь, — не согласилась с ним Нина Филипповна, которая казалась очень взволнованной рассказом Вени. — Эта женщина была дана тебе мной в наказание, и ты должен был просто терпеть. И никакой рубки!

— Вами? — вцепился клещом в послышавшееся ему слово Веня. — Вами дана?

— Что, мной дана? — не поняла Нина Филипповна.

— Вы сказали, что Марина была дана мне в наказание вами...

— Я так сказала? Оговорилась, не обращай внимания. Как я могла? Чушь! И вообще не в этом дело, не в словах.

— А в чем же дело? — с кислой физиономией промямлил Веня.

— В космосе, — сообщила Нина Филипповна. — В космической механике. Нужно всегда проникать в суть. Перво-наперво следует запомнить, что ничто само по себе с нами не случается, не происходит, за всем и всегда стоит причина, возбужденная сила или потревоженный принцип.

— Принцип? — удивился Веня. — Что еще за принцип?

Нина Филипповна вздохнула, поражаясь Вениной дремучести, и терпеливо объяснила.

— Всем в нашей жизни управляют принципы, числом их семь. Они, собственно, в совокупности своих директорий, жизнь здесь и создают, видимую и невидимую, работа у них такая.

— Не знаю я ни про какие принципы, — отмахнулся Веня. — И знать не желаю. Потому что была у меня жизнь хорошая, а стала невыносимая, и если это они в нее залезли и все в ней расстроили, так лучше бы они этого не делали. Отвечать придется. Потому что моя жизнь никак не их директория, или как там это у них называется.

Веня разгорячился так, что даже заерзал на стуле, и потому видимо не заметил, как мелькнула на лице Нины Филипповны лукавая усмешка. Мелькнула и тут же пропала, спряталась где-то в ее бугорках и складочках.

— Оставим эту тему пока, — сказала мудрая женщина покладисто, — потом как-нибудь обсудим, если время будет. Давай-ка, дружочек, историю свою досказывай, уж больно она занимательная.

— Ничего занимательного в моей истории, к сожалению, нет, — заканючил, было, Лис и даже принялся ерошить здоровой рукой солому своих волос, но Нина Филипповна не повелась на его уловку.

— Рассказывай! — приказала коротко.

Веня глубоко вздохнул, унимая внутреннее, до дрожи, сопротивление. Как же ему не хотелось в это погружаться! Тем более, доставать с глубины и выкладывать на всеобщее обозрение.

Борьба за качество! Это была планомерная осада по всем фронтам. Нет, не так, не осада, а наступление. Словно вполне вменяемая до того женщина вдруг сказала себе: 'Все, отныне только я!' — и пошла вперед. Она могла бы пойти в любом направлении, и он бы не возражал, но ей непременно нужно было занять то место, тот пятачок, на котором стоял он. А куда в таком случае деться ему?

Ее красивое, когда-то любимое лицо становилось все холодней, все надменней. Как это ни печально, но, похоже, у Марины появилась цель в жизни, и эта цель унизить Веню и возвыситься над ним. Отчего? Почему? За что? Где, правда, были его глаза, когда он женился на ней?

Мара...

Манера ее поведения и разговора с ним совершенно переменились. Теперь она руководствовалась другими принципами. Ах, снова принципы!

Никогда ничего не просить, все и так принадлежит ей, потому — только требовать.

Никогда ни за что не извиняться, потому что она всегда в своем праве.

Только приказывать, и во всем обвинять его. Даже если 'его здесь и вовсе не стояло'.

И пусть не умничает! 'Да это все понятно', — обрывала она его, едва он начинал говорить, всем видом показывая, что очередная банальность от него ей не интересна.

Зато в любой конфликтной ситуации, возникавшей у него с кем угодно и где угодно, она всегда принимала не его сторону. 'Потому что он сам дурак, и не умеет себя вести!' Зато по отношению к нему она стала выражаться предельно конкретно.

'Где ты был, сволочь?' — ошарашила она его как-то вопросом в лоб, когда он, побежав за мороженным, простоял лишних пять минут в очереди у ларька. 'Где ты был, сволочь?' — это было равнозначно тому, как если бы он, взрослый мужик, получил затрещину при всем честном народе. Свое эскимо он тогда, не распечатав, выбросил в урну. 'Где ты был, сволочь?' Классика! Ее классика. Он, конечно, протестовал изо всех сил, но в ответ Марина лишь обливала его ледяным презрением. И возникали новые вариации. Например, такая: 'Где деньги, сволочь?' А что тут скажешь? Денег нет. Денег у него почему-то никогда не было, хотя он, честно, прилагал все усилия — сверхурочные, шабашки и прочее, — и все нес в дом. Но добывать удавалось на удивление мало. Он никак не мог понять, почему любой бездарь, при прочих равных условиях, зарабатывал больше него. Деньги словно не давались ему в руки, шли мимо. И потому — 'Где деньги, сволочь?' Этот вопрос стал особенно жгучим после того, как вопреки, казалось, всему, у них родился сын.

Марину, понятное дело, заносило... Возможно, были у нее какие-то фантазии, да, обидные фантазии... Возможно. Но и у Лиса, между прочим, у самого тоже такой характер, что он мог терпеть, терпеть, а потом выдавал такое, что у Марины просто дыхание перехватывало. У него, кстати, тоже перехватывало, но уже от тайной гордости за себя. За то, что способен на такое, такие перлы на гора выдавать. Марина, конечно, потом пыталась крыть его теми же словами, но оба понимали, что уже не то, уже не проходит.