Семь тысяч сто с хвостиком

Кому воевода завидовал в минуты острого голода, так это своим детям — дочери и старшему сыну. Они были стройны и красивы, могли не ограничивать себя в еде и наслаждаться вкусными блюдами его повара. "Все в мать пошли", — считалось в их семье. Он редко кушал в одиночестве, но жена с дочерью ушли на ярмарку, а сын с "дворовыми опричниками", как называл семейную охрану воевода, их сопровождал в походе по городу. К тому обязывала его должность, но и времена действительно становились опасными. Еще несколько лет назад в Туле царило спокойствие, а нонче воздух был пропитан страхом, словно кулебяка начинкой.

Иван Васильевич отбросил ложку, отодвинул тарелку и встал. К столу подбежал дворовый мальчишка, ухаживающий за столом и быстро унес полупустую тарелку и серебряный прибор. Хозяин в дурном расположении духа покинул столовую палату. Он прошелся по комнатам, заглянул в спальню, прошел в библиотеку. Ему нравился его нынешний дом. Он был просторнее и удобнее их фамильного гнезда. Два этажа просторных палат, почти как у московских бояр.

Верхний этаж хором изобиловал множеством комнат и палат различного предназначения: спальни, которых было по одной на каждого члена семьи, гостевые, не одна, а целых пять, столовая, библиотека-кабинет, палата в которой воевода принимал доклады. Нижний этаж большого дома состоял из двух изб с кирпичным основанием с узкими сенями, которые отапливались, как и весь громадный дом. Здесь в основном обитала многочисленная прислуга семьи воеводы. К тыльной части дома примыкала маленькая клеть-кладовая. С правой стороны к зданию прирубили срубную, низкую пристройку, в которой ржали лошади, и которая служила еще и овчарней. Во дворе имелось еще несколько изб, предназначенных для обслуживания многочисленной дворней: поварни, ледники, погреба, хлебники, пивные сараи.

Дом тульского вельможи, охотно воспринимавшего европейский комфорт, был наполнен предметами аглицких, фрязевских и французских мануфактур. Множество комнат дома были обставлены европейской мебелью, стены увешаны зеркалами и даже картинами. С потолка столовой палаты свисала огромная люстра, на полках была выставлена для обозрения дорогая посуда с востока и запада. В спальне стояла иноземного производства кровать с пологом. В библиотеке, специально под книги отведенной палате, имелась обширная коллекция как религиозных византийских книг, так и светской литературы на нескольких языках, что свидетельствовало о высоких запросах ее владельца.

Однако не в библиотеке находил успокоение Иван Васильевич. Воевода в минуты грусти любил забираться на верх башни терема. Открывавшаяся оттуда ширь захватывала его дух: селения над береговыми склонами, бескрайние просторы и голубые лесные дали, замыкавшие горизонт. А необъятный небесный свод, к которому боярин постоянно обращал взоры, жил собственной, богатой знамениями жизнью: в погожие летние дни его голубизна навевала умиротворение, а в ненастье, когда клубящиеся облака вступали в свой извечный бой, вселял смутное чувство тревоги.

И в тот час Иван Васильевич в тяжелых думах стал медленно подниматься по лестницам башни чтоб обозреть свои владения. Настроение, конечно, у воеводы было испорчено не голодом. Его беспокоили доносы, участившиеся в последнее время. Сначала воевода посчитал их простыми наветами, но извещения о готовящейся крамоле стали поступать от разных людишек. Среди них были и стрельцы, и тайные осведомители и даже крестьяне. Сообщалось, что в город и окрест пробрались ляхи и готовят бунт, подбивают добропорядочных посадских людишек к неповиновению, почти как при Болотникове. Иван Васильевич хорошо помнил, те смутные времена и что тогда происходило в Туле. Он всей душой не желал повторения бунта, тем более царская власть уже никем не оспаривалась, не было никаких претендентов на царство. Воевода отписал о всем происходящем в Москву и со дня на день ожидал приезда столичных чиновников.

В хмуром одиночестве он поднялся на башню. Солнце, скатилось к горизонту, но еще светило ярко и казалось, что пришла весна. Воздух был теплым и свежим, правда, ему показалось, что дым от печей примешался к нему, но очень слегка, почти неуловимо. Упа тихонько несла свои грязные воды куда-то далеко от кремля. За стенами крепости суетился народ. Слободки, разросшиеся вокруг города, жили своей беззаботной пока жизнью, но все равно Иван Васильевич чувствовал ноздрями густой воздух бунта, уж очень он был чувствителен к таким событиям.

Постояв на воздухе совсем немного он, хоть и было не по-осеннему тепло, замерз. Поежившись и пожалев, что не одел на себя теплый кафтан, Иван Васильевич стал спускаться в теплые палаты. Здесь, внизу на нижнем пролете его нашел приказчик.

— Батюшка, приехал человек из Москвы!

— Что?! Где он? — заволновался воевода.

— Кибитка ждет у ворот.

— Впустите и проведите его ко мне в "престольную"! — так воевода называл палату в которой осуществлял прием знатных гостей.

— Слушаюсь, — с поклоном сказал приказчик и исчез, а Иван Васильевич поспешил в спальню переодеться согласно такого случаю.

Одев дорогой из аглицкого сукна полковничий кафтан вишневого цвета с большим количеством черных петлиц, подбитый собольим мехом и желтые сапоги из тонкой хорошо выделанной кожи, воевода подпоясался дорогой шпагой, инкрустированной рубинами и сапфирами. Ее изготовили тульские мастера к вступлению воеводы в должность. Оглядев себя в зеркале, Иван Васильевич остался доволен собой. Ну, и где мой живот? — задал он себе вопрос, втянув все, что ниже груди внутрь. И зачем мне худеть?

— Батюшка, он уже в платах, — известила хозяина девка Прасковья, что прислуживала его дочери.

— Ладно, иду.

Идя в "престольную", воевода пытался представить себе московского чиновника. Но дальше предположения о его возрасте Иван Васильевич не продвинулся. Скорее всего ему лет сорок, — решил тульский чиновник, исходя из трудности продвижения по службе. Перед тем, как войти в комнату, в которой его ожидал приехавший, Морозов перекрестился.

— Ну, с Богом, — шепнул он себе в усы и вошел в комнату. — Добрый день!

Перед ним оказался довольно молодой мужчина. Лет тридцати, — с некоторым сожалением решил воевода, он немного огорчился, что его предположения о возрасте не оправдались. Роста мужчина был почти сажень с четвертью, широк в плечах и, видимо, очень силен. На ногах гостя красовались дорогие из турецкого сафьяна чоботы с остроконечными загнутыми кверху носами. Поверх красивого кафтана светло-зеленого цвета гость одел дорогую ферязь с длинными рукавами. На левом боку, на поясной портупее у него висела аглицкая шпага. Дорогие перчатки лежали на мягком стуле, на котором до появления хозяина сидел сам гость.

— Здравствуй воевода, — с легким, соответственно чину, поклоном приветствовал московский гость хозяина дома, Ивана Васильевича. Потом он протянул ему верительную грамоту из разбойного приказа. — Вот мои полномочия, Иван Васильевич!

— Как тебя милейший величать? — поинтересовался воевода.

— Тимофеем, сударь, Романцевым. Сын боярский я.

— Очень приятно, очень приятно..., — стал бормотать воевода, пробегая глазами по полученной грамоте. — Присаживайся, друг мой! Стар я стал, плохо вижу, вот долго и читаю. Ты уж потерпи маленько пока я буковки увижу.

Тимофей присел на прежний стул и положил ногу на ногу, показав свои теплые шерстяные чулки выше чобот. Наступила тишина. Воевода щурил глаза и пытался прочесть свиток, плотно исписанный каким-то дьяком разбойного приказа. Наконец, он это дело осилил и, оторвавшись от грамоты ласково и с уважением посмотрел на особого обыщика.

— А из каких ты, милый человек, Романцевых? Отец твой случаем не Андрей?

— Андрей, Иван Васильевич, Андрей Романцев, — согласился Тимофей.

— Так знавал я твоего отца! Милейший Тимофей Андреевич! — расплылся в улыбке воевода. — Мы с ним службу начинали еще при царе Борисе Годунове... в стрельцах... сотниками были... так-то вот... тесен мир божий...

Иван Васильевич взял другой стул и пододвинул его поближе к гостю, после чего сел на него и стал ласкового смотреть на московского молодого чиновника, в котором он заметил знакомые черты. Он и правда сталкивался с Андрейкой Романцевым, но они никогда не были дружны. Хотя и врагами тоже не слыли.

— Могу ли я предложить тебе, Тимофей Андреевич, остановиться в моем доме? Али пожелаешь никак не зависеть от тульского воеводы? — с хитрецой спросил гостя Морозов. — Небось захочешь остановиться в каком-нибудь постоялом дворе?! Но знай, они у нас не весть какие. Поэтому оставайся у меня! Будешь жить, как у Христа за пазухой. Надоедать не буду, работай, буду только помогать!

— Спасибо, Иван Васильевич, с удовольствием воспользуюсь твоим приглашением, — несколько снисходительно для молодого человека, но с осознанием своего положения и значимости, сказал московский чиновник.

— Вот и ладно! — казалось, что согласие остаться в его доме обрадовало воеводу. Он громко крикнул: — Наташка! Поди сюда!

В комнату вбежала молодая девка с длинной толстой косой и поклонилась в пояс воеводе.

— Вот что. Подготовь комнату для нашего гостя.

— Какую, батюшка?

— Ту, что возле башенки... да смотри чтоб чисто и тепло там было! — строго сказал хозяин дома. Наташка кивала головой и всем видом показывала, что не заставит хозяина стыдиться.

— Не изволь беспокоиться, Иван Васильевич, — вставил Тимофей. — Я человек привыкший к простой жизни. Не привык на перинах спать, да и к холоду хорошо отношусь. Говорят, аглицкие немцы вообще не топят в своих домах.

— Да как же не топить!? Ну, летом оно конечно без нужды. А зимой? Ведь замерзнешь! — искренне удивился воевода.

— Сказывал мне об этом один обыщик, что у них в слободе под Архангельском, что на Белом море был. Так он говорит, что избы у них добротные, терема просторные, наши умельцы строили и везде топлено, а в спальнях холод страшенный. Они все, что есть на себя набросят и так спят. Говорят, для головы полезно и для сна хорошего.

— Да...чудной народ. Но мы не немцы, поэтому все у тебя будет по-нашему, по родному. Ступай с Наташкой, она тебя проводит, а я распоряжусь чтоб вещи твои из кибитки принесли. Возница — твой холоп, али из ямщиков?

— Из ямщиков.

— Ну, тадысь пущай на постоялый двор едет. А ты, Тимофей Андреевич, ступай в свою спаленку, отдохни, если надобно, с дороги. Вечерком баньку истопим, да откушаем по-домашнему. Ну а государево дело с утра начнешь. Ладно?

— Ладно, — кивнул Романцев, он согласился легко, поскольку на самом деле устал от дороги.

Когда гость с Наташкой ушли Иван Васильевич сходил к повару и заказал тому кушаний разнообразных, таких, "чтоб не стыдно было перед московским гостем. Они там чего только не едали, так не посрами". Затем он поднялся в библиотеку и стал расхаживать по дубовому полу, который немножко скрипел под его грузным телом. Воевода погрузился в думы, он решал, что ему делать завтра. Кого звать в платы, в какой череде и что докладывать молодому чиновнику, ведь в отписке он не все указал, о чем ведал. Побоялся все докладывать умудренный и искушенный в делах государевых воевода тульский. Но теперь он должен был выложить все сполна, иначе полетит его голова далеко-далече.

От тяжких рассуждений прервала его вернувшаяся с ярмарки жена. Она тихонько вошла в палату и замерла в ожидании благоволения мужа.

— Здравствуй, душа моя. Как сходили? — нежно обратился к супруге воевода, наконец, заметивший ее присутствие.

— Все хорошо, светоч очей моих, — ответила его жена, но в голосе он услышал нотки волнения.

— Как дети наши?

— Хорошо. Софья к себе пошла, а Петр поскакал с товарищами в Никитскую слободку.

— Зачем это? — встревожился отец.

— А разве ты не знаешь? — успокоительно улыбнулась мать и дотронулась до плеча мужа.

— Опять к ней?

— Любовь у них...

— Не пара она ему. Да и не спокойно щас в наших окрестностях, шалят людишки, а он как-никак сын воеводы!

— Не переживай. Он не один, а со товарищами, да с твоим дворовым десятком. Они все конные, да с саблями, пистолетами и пищалями. Поди ничего не случиться!

— Ну, Бог с ним! — Иван Васильевич перекрестился. — У нас гость из Москвы, — уведомил он супругу. — Остановился у нас пока. Проследи чтоб все было в порядке.

— Приехал-таки. Не беспокойся, любо мой, все будет хорошо.

— Оленька, ешо распорядись, чтоб баню истопили. С трапезой я разобрался. Предупреди Софью, пусть ведет себя соответственно, не одни дома, чужой человек в доме.

— Слушаюсь, — покорно склонила голову Ольга. Потом она поцеловала Ивана Васильевича и выплыла, словно лебедушка, из библиотеки. Для своих сорока с лишним лет, мать двоих детей была худа и стройна, она не раздобрела, как ее муж, хотя не ограничивала себя в еде. Седину, коей появлялось с каждым годом все больше и больше в еще густых некогда русых волосах, она закрашивала хной, специально привозимой воеводе из Персии. Голос ее был звонок, как в молодости и он единственный не менялся. Ольга являлась младшей дочерью старинного рода Лопухиных.

Воевода не долго оставался один. Вскоре к нему заглянула и дочь, любимое создание, его отдохновение и забота, ласка и любовь. Иван Васильевич души в дочери не чаял. К сыну он относился, как к мужчине, воину и наследнику. Дчерь же любил всем сердцем и в тайне не стремился ее передать никому. Дочерь, зная о нежной любви отца, отвечала ему теми же чувствами. Поэтому вопреки всем приличиям в доме у них установился культ не отца, а дочери. Зная, что такая вольность может броситься в глаза московскому чиновнику, воевода и предупредил супругу о соблюдении правил приличия.

— Здравствуй, папенька! — Софья прильнула к груди отца и потом поцеловала того почти в губы, несмотря на грубую щетку усов.

— Здравствуй, доченька, — как всегда при виде любимого чада растаял отец, — как сходили? Купила, что хотела?

— Да, батюшка, спасибо!

— Солнышко мое, у нас в доме поживет московский человек. Будь с ним вежлива и веди себя, как подобает боярской дочери, согласно наставлениям протопопа Сильвестра. Ладно?

— Не волнуйся, буду послушным боярским отпрыском, — звонко засмеялась девица. — Никакой чужак не поймет, что люблю отца своего и мать больше самой себя!

— Все бы тебе шутить! — вздохнул отец.

— Папенька, не переживай, не посрамлю я ни тебя, ни матушку. Пойду переоденусь и предстану пред очами государева посланника в скромном пристойном виде, коим подчеркну смирение, свое, праведные нравы семьи нашей, боголюбие и богобоязненность всех без исключения Морозовых! — она еще раз поцеловала отца и, несмотря на сковывающий движения сарафан, выпорхнула из библиотеки.

Иван Васильевич вновь остался один наедине со своими тяжелыми думами. Лишь на коротенькое время он отвлекся от смутного, еще не сформировавшегося беспокойства, когда не знаешь, что может произойти плохое, но уверен в его неизбежности, переключив голову и чувства на свою дочь, любимое создание, отвечающее ему теми же чувствами. Какая же она красивая и умная стала. Не жалел боярин для нее ни средств, ни усилий, все дал ей и воспитание, и самое лучшее образование, для его времени и государства, самое полное. Выписывал специально из Европы сведущих в разных науках людишек, платил им сполна так, что по окончании курсов те не стремились возвращаться, а жаждали продолжить свой просветительский труд. Шел воевода супротив воли государя не только в образовании. Невольно перенимала его семья и внешность иноземцев и образ их жизни, привычки, взгляды на жизнь и на политику. Между тем государь требовал от своих холопов совсем другое, жаждал самодержец, избранный на царствование такими, как Морозов боярами, чтобы они же: "иноземных немецких и иных извычаев не перенимали, волосов у себя на голове не подстригали, також и платья, кафтанов и шапок с иноземских образцов не носили и людям своим по тому ж носить не велели". Не раз у Ивана Васильевича был разговор с отцом-настоятелем, духовником семьи, который предостерегал свое излюбленное чадо не следовать привычкам иноземным, следовать заветам русским, прятать свою гордыню, но глухим оставался к увещеваниям божьего человека воевода тульский, считал себя человеком гордым и независимым, многое сделавшим для государства и государя.