Витязи из Наркомпроса

Однако же матушка юного семинариста Саввы стояла перед выпуском перед отроком на коленях, дабы не рушил он славный род священнический, который непрерывно прослеживался в приходских книгах ажно (так в тексте) со времен царя Бориса Годунова. Не ослушался родительницы уступчивый юный Савва, и стал он нести народу православному тот самый опиум... "Религия, есть опиум народа!"

А что такое опиум? Лекарство это, обезболивающее. От нестерпимой душевной боли, от которой порой умирают.

И мотался ненастными осенними ночами о. Савва по бескрайним малорусским степям, терпеливо исповедуя да причащая умирающих, радостно венчал и крестил, сокрушенно отпускал чужие грехи, даруя с Божьей помощью желанный покой исстрадавшимся людским душам.

Его же страданий не видно было никому...

Как там у Некрасова, помните ли? "Ценой, которою священство покупается..."

А что за цена-то? Обычная. Хочешь,семинарист, сан принять? Тогда как можно быстрее, брат бурсак, женись, а нет, так принимай монашеский постриг. Будешь иеромонахом, черным духовенством.

Но матушка Саввы так хотела внучат...

Вот и поехал бурсак Саввушка со други своя, иными семинарскими выпускниками, на смотрины юных епархиалок, похожих друг на дружку, как матрешки: этакие все, как одна, румяные, щекастые да тугие, как налитые соком малороссийские вишенки — ущипни, так спелым соком брызнет!

Просто глаза разбегаются... И быть бы Охломеенко женатому на одной из этих аппетитных малороссийских Оксан, которые к сорока годам чудесным образом превращаются в горластых разбитных теток, которым похрену, на котором боку у тебя сегодня епатрахиль ("Ежели у меня епатрахиль на левом боку, то, учти, матушка, грозен я ныне...— А ежели у меня сегодня руки в бок, то мне похрен, батюшка, на каком боку у тебя сегодня епатрахиль!"), но увы! по семинарской привычке забежал он за сарай, чтобы выкурить в кулак самокрутку, свернутую из оторванного кусочка "Епархиальных ведомостей" да набитую ядреным хуторским самосадом...

И увидал там, в уголочке, горько рыдавшую страшную, как карамора, ужасно нескладную голенастую девицу, крепко прижимавшую к своей тощей груди Похвальный Лист с золотыми буквами, насквозь промокший от горьких девичьих слез... Ну, доказала всем, что не дура, а дальше что? Кому она такая нужна?

"Что же? — подумал добрый Савва, — морда у неё верно, что овечкина, да ведь душа-то человечкина? (так в тексте) Не пропадать же ей, в самом-то деле?"

Да взял и женился на бесприданнице, круглой сироте Нениле.

Да и как бы не шибко прогадал. Женой она оказалась очень хорошей: колотила Савву не чаще двух раз в седьмицу. И каждый раз не просто из злобы, но токмо исключительно по делу. ("Почто, долгогривый, ты опять бесплатно венчаешь? Ну, я еще понимаю, отпевание усопшего... Грех иной раз с сирот и деньги-то брать. Но свадьба?! На бутылку у них, иродов, всегда найдется, а чтобы попу заплатить, так нет?!")

Жалко только, что не дал им Господь своих детишек — базедова болезнь какая-то у Ненилы Васильевны обнаружилась. Откуда же стал о. Савва многодетным отцом? Господь ему деток послал.

Революция да Гражданская война обильно плодила все новых да новых сирот... Однако же, сам-семь жить было довольно таки напряжно (так в тексте), потому как чада кушать хотели с пугающей регулярностью. Да и одеть-обуть ребятишек надо, не все им "голым попом" по улицам сверкать.

Так что за подвернувшуюся вакансию Наркомпроса о. Савва ухватился обеими руками, да как на грех... Прямо с утра не заладилось!

Сначала младшенькая, протягивая ему на вытянутых ручонках миску с кашей ("Посалуй (так в тексте), батюска!") опрокинула её себе на голову. Отмыв и успокоив девочку, о. Савва уловил запах паленого, но было поздно: старшая дочка, вознамерившаяся было без спросу погладить батюшкины единственные штучные, довоенные брюки, прожгла их на неудобносказуемом месте. Успокоив и вытерев слезы белокурому старшему ребенку, о. Савва извлек из кипящего борща резиновый мячик, который туда для навару положил средний сынок, тоже блондин. Наконец, всех умыв-накормив-обласкав, о. Савва уже положительно направился на службу, как во дворе увидал девчушку, рыдавшую в три ручья. Выяснив, что её беленького котеночка злые уличные мальчишки швырнули в дворовую выгребную яму, о. Савва полез киску из назема вытаскивать, да оступился и провалился в зловонную жижу мало не по чресла...

Батюшка так расстроился (не из-за себя! А вдруг на службу опоздает? Вот матушка Ненила рассердится да ему тогда задаст перцу... А ей с её давлением волноваться вредно!) что у него аж сердце прихватило, не вздохнуть...Не вздохнуть, не охнуть... Аж в глазах потемнело!

"От сна восстав, благодарю Тя, Святая Троице, яко многия ради Твоея благости и долготерпения не прогневался еси на мя, лениваго и грешнаго, ниже погубил мя еси со беззаконьми моими; но человеколюбствовал еси обычно и в нечаянии лежащаго воздвигл мя еси, во еже утреневати и славословити державу Твою. И ныне просвети мои очи мысленныя, отверзи моя уста поучатися словесем Твоим, и разумети заповеди Твоя, и творити волю Твою, и пети Тя во исповедании сердечнем, и воспевати всесвятое имя Твое, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь."

Глава вторая.

Странная компания.

1.

Баюкая ноющую, как больной зуб, замотанную в белоснежный бинт и заботливо подвешенную на такой же марлевой косынке, перекинутой через шею, Натка, как голодная тигра в Зоосаде, свирепо сверкая глазами, прохаживалась взад и вперед по бесконечно-длинному Наркомпросовскому коридору, увешанному идеологически выверенными педологическими плакатами, вроде "Ребенок это не сосуд, который нужно до краев наполнить бесполезными и бессмысленными буржуазными знаниями, а факел, который нужно зажечь своей пламенной любовью к коммунизму! Н.К. Крупская" .

Единственное, что её отличало от дикой кошки, было то, что Натка в ярости не хлестала себя по бокам полосатым хвостом, за отсутствием такового.

Предплечье девушки тупо ныло и временами там что-то дергало: хирург, на живую нитку, без обезболивания, шившая Натке рану, с сомнением все качала ученой своей головой, брюзгливо отпуская сквозь потемневшие от никотина зубы непонятные, но, как видно совершенно нецензурные словосочетания, типа "нервус улнарис"... Это Натка-то нервус? Да у неё нервы комсомольские, ровно как стальные канаты!

Руку дернуло еще разок, будто от запястья до плеча мгновенно проскочила короткая, но ослепительная молния резкой боли.

Натка зашипела сквозь зубы: вот засранец малолетний! Испортил-таки ей начало первого в её жизни трудового дня. Ну, правда, не совсем так уж и первого... в Наркомпросе, точно, первого.

Одно хорошо: в приемном покое участливая медсестра, пока штопали самоё Натку, замыла ей холодной водой пятна крови на платье и заштопала порезанный рукав.

А то хоть на улицу не выходи: и платье грязное, и глаз подбит, и ноги разные... В смысле, на левой ноге Натки был белый прогулочный брезентовый тапочек, аккуратно вычищенный зубным порошком, а на правой — такой же брезентовый, но уже парадно-выходной черный, так же аккуратно зачерненный печной сажей. Спасибо Арчибальду Арчибальдовичу, храппаидолу. Вывел её из себя так, что Натка сунула ноги, не посмотрев, во что именно. А так как на ощупь тапочки были абсолютно единого фасона, то она враз и не почувствовала. А потом уж было поздно.

Пришлось-таки Натке в подворотне урезонивать распоясавшегося малолетнего хулигана, да тащить его в околоток...

Где суровый участковый милиционер участливо поприветствовал юного разбойничка:

— А, Маслаченко! Здравствуй, здравствуй, голубь ясный. Ну что, достукался?

— Здравствуйте, дядь Стёпа! — солидно ответствовал задержанный.— А я чо? Я ничо...

— Ты у нас завсегда "ничо". Сколько лет тебе уже стукнуло, ась? Тринадцатый пошел? — участковый дядя Стёпа участливо цыкнул зубом. — Эх, брат, ну ты теперь и влип. По новому Уголовному законодательству ты теперь несешь ответственность за тяжкие насильственные преступления наравне со взрослыми... Что? Грабеж? Да это чистый разбой! Так что светит тебе впереди не иначе как солнечный Магадан, столица Колымского края!

— Какой ещё Магадан? Зачем Магадан?— испугалась Натка. — Я думала, вы его просто пожурите...

— Да ты что? — пожал плечами, обтянутыми ослепительно-белой гимнастеркой, милиционер. — Тут "пожурите" уже и не пахнет... Видишь, как он тебя приголубил? Непременно ведь в печень тебе целил, оглоед, да ты, дочка, удачно рукой прикрылась... Нет, тут корячится чистая часть г, статьи 136 УК РСФСР, покушение на убийство, с целью облегчить или скрыть другое тяжкое преступление, а именно разбой... До десяти лет. Общего режима.

Натка, старательно зажимавшая прорез на руке, чтобы не обляпать темно-красным отмытые до яичной желтизны милицейские полы, охнула, в душе выругала себя самым страшным ругательством, которое только знала ("Троцкистка придурошная!") и решительно наврала:

— Товарищ милиционер! Все не так было! И... Руку я себе сама порезала, гвоздем...

— Гвоздем, говоришь? — дядя Степа лукаво прищурился. А потом сказал очень спокойно и очень грозно : — А ты, девушка, в курсе дела, что сейчас призналась в совершении тобой преступления против правосудия, а именно в заведомо ложном доносе? Статья 95 УК РСФСР, пункт два, заведомо ложный донос органу судебно-следственной власти или иным, имеющим право возбуждать уголовное преследование должностным лицам, а равно заведомо ложное показание, соединенное с обвинением в тяжком преступлении... до двух лет лишения свободы. Ну как, ты готова? Оформляем протокол?

Натка испуганно затрепетала... Потом посмотрела на задержанного ею малолетнего хулигана, который был таким сопливым, тощущим, немытым, неухоженным, таким жалким и неприкаянным, утратившим после грозных слов дяди Степы весь свой кураж и наглость... Что у Натки аж от жалости защемило сердце. Пропадет он в тюрьме...

— Да, я согласна., — низко опустив победную голову, пролепетала девушка. — Пишите ваш протокол...

— Ну, Степанов, что тут у тебя? — в дежурную часть бодрым шагом вошел представительный, седовласый милиционер с двумя большими звездами на краповых петличках.

— Товарищ директор милиции! — начал было бодро докладывать вытянувшийся в струнку участковый, но большой начальник махнул ему рукой:

— Отставить, товарищ старшина... Доложите кратко.

— Есть, товарищ Бойцман! Вот, шпанка сявый залепешил тут скок, а терпила на себя одеяло тянет...

Бойцман исподлобья полоснул на Натку пронзительным взглядом, будто рентгеном просветил насквозь:

— Всё наш советский гуманизм. Терпим, жалеем, стараемся правонарушителя по головке гладить... А иных по этим головкам надо бить и бить! . Ладно. Не хочет потерпевший справедливого воздаяния преступнику — это его право. Вы, гражданочка, свободны... Степанов, вызови ей "Неотложку". А ты, шкет, куда намылился, а? Не торопись. Мы тебя сейчас сначала отпрофилактируем. По полной программе, со скипидаром и патефонными иголками!

... Когда напрасно и безнадежно упиравшегося правонарушителя утащила за руку решительная и неумолимая, как Немезида, милицейская девушка из Комиссии по делам несовершеннолетних, старшина Степанов доверительно сказал Натке:

— Это хорошо, что вы законный ход делу давать не захотели... Пропал бы мальчишка на киче. Жалко! Я-то ведь его покойного батьку хорошо знал: мы оба-два с ним в восемнадцатом в Красную Гвардию записались, только его потом в РККА на фронт послали, а меня вот в московскую РКМ, жуликов ловить.

— А у мальчика отец что, умер? — преодолевая тошноту и головокружение от кровопотери, пролепетала побледневшими губами Натка.

— Да, погиб...

— Враги? Интервенты?

Степанов только рукой махнул:

— Да куда там... Батька его на "Серпе и Молоте", бывшем Гужона, сталеваром у электропечи старался. Ну, понятно, "Догнать и перегнать!", "Пятилетку за три дня!". Печь-то и перегрузили. Как она хуяк... э-э-э, разрушилась, так старшего Маслаченку только по сапогам и опознали. Сапоги у него знатные были, на двойном ранте, с подковками... На свадьбу себе их строил! Я ведь у него на свадьбе шафером и был, ага. И вот что забавно? Все сапожные подковки, что удивительно, абсолютно уцелели. Я дружка своего потом и хоронил, нес его в закрытом гробу... А гроб у него ле-е-егкий был, да... Навить пустой?

А этот шкет, мне вообще-то будет крестник! То исть я его крестный отец! — доверительно понизив голос, добавил старшина Степанов.

— А что же , — удивилась Натка, — вы вот сына своего друга, и своего крёстного сына, неужели бы и вправду посадили? Или вы его пугали?

Дядя Степа Натку совершенно не понял:

— Пугать? Зачем? Что я, пугало, что ли? Конечно бы, посадил. Потому что советский закон — есть советский закон. И нарушать его ты никак не моги. Вот.

... Раздумья Натки прервала пергидролевая секретарша, высунувшая свою кудрявую голову из приоткрывшейся двери:

— Товарищ Вайнштейн? Ну где же вы там бродите? Мы вас уже все обыскались... проходите скорее, вас ждут!

Донельзя удивленная Натка, почему-то не заметившая, что её вообще кто-либо искал, прошла через обитые черным дерматином высокие двери.

В приемной, напротив секретарского стола, на котором возвышалась блестевшая лаком черная пишмашинка и громоздилось семнадцать телефонов, на неудобных стульях с высокими спинками сидели двое глубоких, на Наткин взгляд, стариков, лет по сорока каждый.

Один из них, над которым вознесся портрет Наркома тов. Луначарского, являл собой тип подлинного старорежимного интеллигента, глубоко презираемого Наткой: слабого, вялого, нерешительного, склонного к истерикам и рефлексиям... Одетый в потертое летнее пыльниковое пальто (отчего-то с оборванными пуговицами), в мягкой летней шляпе, интеллигент внимательно смотрел сквозь совершенно чеховское, какое-то трогательное пенсне с треснувшим левым стеклышком на Наткины, обутые в разные туфли, ноги... Натка вспыхнула стыдливым румянцем... На себя бы лучше посмотрел! Было похоже, что интеллигента совсем недавно кто-то взял за задние ноги (так в тексте) и долго волочил по проселочной кремнистой дороге.

— Вы, товарищ, случайно, не под лошадь попали? — от тщетно подавляемого смущения по-хамски съязвила Натка.

— А? Извините, девушка... Я задумался. Не расслышал ваш вопрос...,— ожидаемо промямлил интеллигент.

— Говорю, под лошадь, что ли, попали? И я не девушка!— гордо отрезала Натка.

— Очень жаль, что вы не девушка. — скорбно покачал головой интеллигент.— А попал я... и ведь, действительно, попал! Не под лошадь только, а под паровоз, увы...Как у Льва Николаевича Толстого историйка вышла.

— В Анну Каренину решили поиграть? — продолжала, неизвестно почему, язвить Натка.

— Да нет, как в "Азбуке"...

Натка непонимающе вздыбила мохнатые бровки.

Училась читать она по "Азбуке октябрёнка": "А"— Активист, "Б"— Барабан, "К"-Коммунист, "Л"— Ленин, "С"— ... думаете, Сталин? Нет. Слет!