Романтические линии из Кл2

Я наклонился над ним, размышляя, добавить еще или так сойдет, и тут кто-то повис на мне со спины, а знакомый голос зачастил на ухо "Андрюша, не надо!"

Стряхнул Мелкую со спины и аккуратно взял ее правую руку. Против ожидания, она не вскрикнула. Я чуть помял запястье, потом надавил продольно на предплечье.

— Болит?

Она замотала головой и торопливо вернула на место свисающую лямку. Почти черные глаза блестели влагой и обидой, губы дрожали, но она уже пыталась улыбаться.

Я шагнул назад, шаря взглядом по полу. А вот и разгадка: два сломанных поперек карандаша и расплывающееся из-под авторучки пятно чернил. С облегчением выдохнул и повернулся к Мелкой:

— Собирай портфель, — она тут же опустилась на корточки и стала почти не глядя торопливо впихивать все назад.

Я вернулся к поверженным. Бледный Прилипала сидел, прислонившись к стене, и всхлипывал, пытаясь восстановить дыхание. Дылда все так же стоял на четвереньках и, подвывая, растирал место удара. Я толкнул его ногой, и он свалился набок.

— Андрей, — полетело от Мелкой предупреждающе.

— Да все нормально, — повернулся я к ней, успокаивающе показывая ладони, — надо довести вразумление до логического завершения.

Она принялась быстро-быстро собирать рассыпавшиеся карандаши.

— Ну что, мудила, — медоточиво улыбнулся я придурку, присаживаясь на корточки, — дошло или добавить?

— Д-д-дошло...

Я удивился — зубы у него действительно стучали друг об друга. Посмотрел пару секунд в глаза: вроде бы действительно дошло. Надолго ли?

— Это я нежно, — пояснил ему, — а в следующий раз будет любя. Хочешь узнать, как?

Он страдальчески поморщился и замотал головой.

— Хорошо, — поднялся я и добавил сверху, — поверю на первый раз. Но ты уж меня больше не огорчай. А теперь, — добавил в голос металла, — на счет три быстро отсюда испарились. Раз...

Две фигуры, одна подволакивающая ногу, а вторая полусогнутая, шмыгнули на лестницу.

Я повернулся к Мелкой. Она с видимым огорчением рассматривала раздавленную авторучку, потом шмыгнула носом:

— Дома теперь влетит...

— За авторучку? — удивился я.

Она грустно кивнула.

— Возьми мою, — я достал свою из портфеля, — у меня дома запасная есть.

Мелкая внимательно, не беря в руки, осмотрела авторучку и вынесла с мрачным видом заключение:

— Нельзя, — а потом с печалью пояснила, — слишком хорошая.

Я с недоумением посмотрел сначала на свой пишущий прибор — обычная китайская с якобы позолоченным пером, потом на обломки в ее руке.

— Знаешь, — предложил, — давай тогда так: у меня дома запасная есть попроще, как твоя. Даже цвет такой же. Я ее завтра принесу. А ты этой сегодня домашку делай и завтра поменяемся. Хорошо?

Она радостно согласилась.

— Я верну, — пообещала, — обязательно. Талоны продам, чтоб новую купить, и верну.

— Чего? — переспросил с подозрением.

— Ну, — она небрежно махнула рукой, — авторучка полтора рубля стоит, восемь талончиков на обед.

— Так-так-так, — я почувствовал, что жизнь начала открывается мне неизвестной стороной, — талончик же двадцать четыре копейки.

— Ты что, — удивилась она, — кто ж у меня его за столько купит?

— А за сколько купят? — продолжил я рыть глубже.

— За двадцать обычно.

— А кто берет-то?

— А... Есть у нас с карманными деньгами и любители дополнительно пожрать. И всем хорошо — им дешевле получается, у меня деньги, когда очень надо.

Я внимательно изучил худющую фигурку перед собой.

— Знаешь... Вот не надо возвращать. Я все равно на шарик хочу перейти.

— Мажется, течёт... Фу.

— Западные хорошие, — вырвалось из меня непроизвольно, и я поморщился. — Ну что, собралась? Пошли.

Мы начали спускаться по лестнице.

— Чего этим дебилам от тебя надо было?

— А... — она посмотрела в пол, — куражились просто.

Я почувствовал, что опять закипаю.

— Он тебя ударил?

— Толкнул... Просто я легкая, — она чуть слышно вздохнула.

Я покатал желваки, пожалев, что ограничился одним ударом.

— Часто тебя достают?

— Бывает, — осторожно сказала она. — Как бы они к Тыблоку сейчас не побежали жаловаться.

— Они что, действительно идиоты? — искренне поразился я.

— Угу, — мрачно согласилась Мелкая, — и еще какие.

— Так, — я остановился, глядя вдоль коридора первого этажа. Там, за углом, был кабинет директрисы. — Давай, проверим.

Я был неприятно удивлен человеческой глупостью: они действительно мялись, о чем шепча, перед дверью Тыблока.

— Хо-хо! — я бросил портфель на подоконник и сказал Мелкой, — стой здесь.

Она мгновенно остановилась, но бросила вслед с тревогой:

— Андрей!

— Да я их даже пальцем не трону, — пообещал я ей, повернувшись, а затем нацепил свою самую мерзкую улыбку и стал неторопливо надвигаться на придурков.

— Я Тыблаку пожалуюсь, — не выдержав, пискнул Прилипала, демонстрируя мне свое припухшее ухо.

Я весело согласился:

— Да хоть сто раз, виноваты-то все равно вы останетесь. Но, хлопчики... — я двумя пальцами сжал щеки Дылды, и он застыл, выпучив глаза, — я к вам не с этим. Видите, Тома стоит? Вот если она хоть раз... Хоть полусловом... Хоть полувзглядом... На вас пожалуется... — я сделал паузу и зловеще усмехнулся. — Вы ведь, наверное, и не знаете, что есть много способов сделать человеку очень больно, так, чтобы не осталось ни-ка-ких следов.

Отпустил страдальца и коротко приказал:

— Кыш.

Они ушли, обходя Мелкую по широкой дуге.

— Ну, вот и все, — радостно сказал я и взял портфель, — Пошли?

Она посмотрела на меня с обидой:

— Ты обещал их пальцем не трогать.

— Тебе что, — поразился я, — их жалко?

— Нет. Их — не жалко, — она медленно покачала головой. — Но ты обещал. Мне бы хотелось верить твоим словам.

Я задумчиво посмотрел на нее, потом серьезно кивнул:

— Хорошо, я учту.

Пятница, 11 ноября, 1977, утро

Ленинград, ул. Красноармейская.

...

— В третьем матче турнира претендентов, проходящем в Белграде, — донеслось из радио, и я прислушался, осененный неожиданной догадкой, — первую победу одержал советский гроссмейстер Борис Спасский. Таким образом, счет в матче стал два — один.

Я в сердцах громко хлопнул ладонью по лбу и криво улыбнулся. Дошло, наконец. Понял, почему Яся в последние дни ходит как не от мира сего. Матч претендентов в Белграде! А я чего только не напридумывал про своего агента влияния.

Надо отловить и допросить с пристрастием, вдруг что подскажет. А то стоит у меня на любовном фронте какая-то невнятная погода. Вроде и солнышко посвечивает, и откровенного ненастья нет, но порой из милых глаз сквозит опасливым холодком стерегущая мое неловкое движение зима.

После кошмара начала сентября, когда я несколько дней ходил как выпотрошенный, а Томка шарахалась от меня, как черт от ладана, наши отношения заметно выправились, особенно после разговора по душам во время ее болезни. Теперь мы легко болтаем и вместе смеемся. Я провожаю ее из школы, и это уже ни у кого не вызывает насмешек. Порой мы вместе ходим по магазинам, и тогда я тащу сумку с продуктами. Я даже недавно правил ей произношение в стихотворение Бёрнса. Да уже ее бабушка, встречаясь со мной на улице, приветливо мне улыбается! Но, черт возьми, между нами так и висит незримая, но вполне осязаемая грань, пересекать которую не стоит. Какое положить руку на талию? Какое повторение весенних поцелуев, о чем вы?!

"Эх, Тома, Тома..." — я поправил галстук, а потом, неудовлетворенный результатом, перевязал его заново. — "Откуда этот ледок? Как же мне его проломить?"

Тот же день, чуть позже.

Ленинград, Красноармейская улица

Яся сидела на невысоком подоконнике и болтала ногой, задумчиво буравя взглядом потертую на сгибах газету "64". Я подкрался со спины и тихонько дернул за одну из прядок.

— Ай! Ты чего?!

— Признавайся, ты за кого? — я присел рядом и тоже заболтал ногой.

— В смысле? — Яся недоуменно состроила брови домиком.

— За Спасского или за Корчного? — залихватски подмигнул я.

— А... — заулыбалась она, — я за шахматы!

Мне стало интересно.

— А кто выиграет, как думаешь?

— Спасский, — не задумываясь, ответила Яся, — он сейчас на вершине своих возможностей, а Корчной уже начал спускаться. Возраст, — она огорченно развела руками. — А потом Спасский Карпову проиграет.

Я хмыкнул. И ведь не скажешь "а вот и не угадала!"

— А мотивация? У Корчного она явно выше, ему есть что доказывать, — и, приглушив голос, добавил, — а гражданин Советского Союза Спасский и так в Париже постоянно проживает. Сладко спит, вкусно ест... Ему выше головы прыгать уже не надо.

Яся аккуратно сложила газету и засунула ее в портфель. Потом посмотрела мне в глаза:

— Я такого не слышала. А вот Корчной — антисоветчик. Но я все равно за шахматы.

— Вот, кстати, — возразил я, — как раз Корчной-то ничуть не антисоветчик. Он против СССР никаких заявлений не делал. Ну, остался на Западе, да, но про советский строй молчит, как рыба об лед. А вот твой Спасский, между прочим... — и я многозначительно замолчал.

— Ну, уж, мой... — и она неожиданно ткнула мне пальцем в бок.

— Ай, — теперь пришла моя очередь взвизгнуть. Боюсь щекотки, да.

— Давай, договаривай, раз начал, — она опять нацелила палец на мой бок и угрожающе им пошевелила.

— Так вот, — капитулировал я, — твой Спасский знаешь, что про Кереса сказал? "Его судьба несчастна так же, как судьба его страны".

— Керес, Керес... Хм, он из Таллина, — и она многозначительно поиграла бровями. Дошло.

— И в шестьдесят восьмом Спасский вел себя неправильно, — продолжил ябедничать я.

Она недоуменно посмотрела на меня:

— В шестьдесят восьмом? А что тогда было?

Я только крякнул и спустился с подоконника.

— Пошли, звонок скоро, — мы неторопливо побрели в сторону класса, и я перевел разговор на безопасную тему, — ты меня на день рождения приглашать вообще собираешься или мне придется напрашиваться?

Сработало, у нее даже уши немного зарозовелись.

— Конечно! Просто еще три недели. Я думала потом пригласить, — заоправдывалась она, заглядывая мне в глаза, — приглашаю!

— Потом... — проворчал я шутливо, — мне ж надо успеть подарок сделать.

— Сделать? — она сразу уловила главное.

— Ну да... Я тут кройку и шитье осваивать начал, — признался доверительным тоном, — завтра сантиметр принесу, хорошо? Уединимся на переменке, и я замерю твой гибкий стан.

— А если серьезно? — фыркнула она.

— Серьезно, — подтвердил я кивком.

Она испытующе посмотрела на меня, а потом звонко, на весь коридор, засмеялась. На нас стали оглядываться.

— О! Дюх, это так мило! Ты сошьешь мне передник?!

Теперь теплом залило мои щеки.

— Я сошью тебе штаны из березовой коры, — пообещал я зловеще, — если ты и впредь будешь так же громко разглашать интимные подробности нашей дружбы.

— Да ладно, ладно, — защебетала она, успокаивающе поглаживая меня по плечу, — просто это так неожиданно. В любом случае я буду с нетерпением ждать твоего подарка.

Я покосился на нее с подозрением.

— Правда-правда! В четвертом классе, — она со вздохом начала загибать пальцы, — Сеня подарил мне выжженный на фанерке рисунок "Ракета в космосе". В пятом — Пашка принес сплетенную из капельниц оплетку для авторучки, из трубочек в два цвета, йодом и зеленкой крашеных. Симпатичненькая такая. А в шестом Сеня опять отметился: приклеил к фанере "Портрет незнакомки" из "Огонька" и залакировал в три слоя. Красиво получилось, висит у меня над кроватью. Так что неси свой передник, не стесняйся.

— Хорошо, — покорно согласился я, — будет тебе и передник, будет и задник, все будет. Я таки перед тобой в долгах, как в шелках.

Разговор внезапно замер, словно корабль, со всего маха налетевший на риф.

Яся, посмурнев, что-то обдумывала, глядя куда-то в сторону. Потом тряхнула головой, поправляя волосы, и сказала:

— Да все нормально ты делаешь. Не торопись.

— Да я и не тороплюсь, — фраза выдавилась из меня неожиданно сипло, и я прокашлялся.

— И правильно. Тома сейчас сама себе не верит. Перепроверяет себя разумом, перестраховывается. Пройдет потом, нужно время.

— И это тоже пройдет, — согласился я с печалью в голосе и открыл дверь в класс, пропуская Яську вперед.

Верю — пройдет. Побыстрее бы только.

Пятница, 25 ноября 1977, вечер.

Ленинград, Измайловский проспект

— А ну не вертись! — хотел прикрикнуть я строго, но не смог, сфальшивил.

Оно и немудрено, смех рвался из меня, как шампанское из встряхнутой в порядке дружеской шутки бутылки. В итоге я то ли всхлипнул прямо на последнем слове, то ли всхрапнул аки жеребец, а потом и вовсе в открытую заржал. Яська даже бровью не повела, ей было не до того. Я с безнадежностью махнул рукой и упал в кресло, любуясь.

Невозможно было спокойно смотреть на эту умору: куда дели обычно спокойную, уравновешенную и как будто чуть-чуть не от мира сего Ясю? Перед зеркалом в серванте изворачивалась самая обычная восторженная девчонка. Мой подарок разом снес все ее самообладание, и теперь она разглядывала себя то передом, то боком, то расправляла плечи и вскидывала голову, иными словами — любовалась.

Комизм ситуации придавало то, что она довольствовалась небольшим, размером с мяч, отражением — остальное зеркало было прикрыто расставленным на полках хрусталем, поэтому ей приходилось дополнительно то чуть приседать, то вставать на цыпочки. Судя по сосредоточенно сведенным бровям, Яська синтезировала увиденное в целостное трехмерное изображение и уже была в одном-двух шагах от успеха.

Я еще раз довольно хрюкнул в кулак и намекнул:

— В коридоре есть зеркало побольше, — пусть налюбуется, а то ведь работать не даст.

Ее словно выдуло из комнаты, раз — и уже нет. Секунд тридцать тишины, потом я расслышал быстро удаляющееся шлепанье босых ног по линолеуму.

"На кухню-то ей зачем?" — заинтригованный, я вышел в прихожку.

Торопливое "шлеп-шлеп-шлеп-плюх" — это Яська приволокла табуретку к трюмо. Миг — и она уже вскочила на нее с ногами и крутанулась, придирчиво разглядывая солнцеклёш понизу.

Недооценил я эффект неожиданности. Не знаю, что именно Яся ожидала увидеть, согласившись зайти ко мне на примерку — может быть, и правда, передник, но действительность явно далеко превзошла все ее предположения. Меня чуть на слезу не прошибло, когда она пару раз непроизвольно отдергивала руку, не решаясь взяться за протянутое ей джинсовое платье. Потом схватила и исчезла за дверью моей комнаты. Скинула там школьную форму, ящерицей вползла в прихваченное лишь по швам изделие, и вот — вся светится восторгом. Даже не знаю, кто из нас в этот момент получал большее удовольствия.

Яська, наконец, нагляделась в зеркало и вдруг замерла, разом потускнев. Взглянула на меня сверху, горестно заломив брови домиком, и сказала упавшим голоском: