Романтические линии из Кл2

Август 1977

...

А еще до потемнения в глазах хотелось быть рядом с Томой, и я чуть ли не ежедневно придумывал нашу случайную летнюю встречу. Да, я наизусть, до дня знал ее планы: сначала к бабушке под Винницу, на парное молоко, черешню, прыгать с Чертова моста в Южный Буг и пугаться бодливых коров, а потом на два месяца с родителями под Феодосию, к вареной кукурузе и свежему бризу.

"Но ведь это только планы! Они же могут и измениться, разве нет? А коли так, — грезил я, — то нельзя исключать вероятности того, что они поедут не в Крым, а куда-нибудь в другое место. Что Крым, да Крым, они там уже сто раз были... В Прибалтике летом чудо как хорошо. И если вдруг они поедут в Прибалтику, то, в конце концов, Тома знает, что я в Латвии... Поэтому нельзя исключить, — вводил я логичное допущение, — и того, что они будут проезжать как-нибудь мимо меня, на поезде или автобусе".

Поэтому, оказываясь по какой-нибудь надобности на дороге или у железнодорожных путей, я с надеждой вглядывался в проплывающие мимо лица.

Ах, эти расцветившие лето неумеренные мечты! Лишь иногда мне в голову тайком проскальзывала мысль: "а ведь этого не случится", — и становилось очень не по себе.

...

Четверг, 01 сентября 1977, утро

Ленинград, Измайловский проспект

...

Подхватил портфель со сменкой, принял от мамы букет георгинов для Зиночки и сбежал по лестнице вниз. Сладко заулыбался, в сотый раз фантазируя долгожданную встречу: короткий миг радостного узнавания, свет в распахнутых навстречу глазах, и, увы, лишь короткое ласковое прикосновение к предплечью — ибо школа.

Нетерпение гнало меня вперед, а ноги сами несли по исхоженному маршруту. Поворот, переход, полу-бегом через проходной дворик какого-то проектного института, еще поворот, и вот впереди, за мешаниной из пышных белых бантов, воздушных шаров и букетов гладиолусов я углядел долгожданный тонкий профиль. Крепко вцепившись в Ясю, Тома нервно озиралась по сторонам.

Я ускорился, торопливо протискиваясь сквозь веселую толчею. Насколько вижу отсюда, свое обещание я уже выполнил: теперь мы с ней практически одного роста. Если без каблучков. А через годик, когда набавлю еще дециметр, мне будет все равно, какой высоты у нее платформа.

Обогнув кого-то из младших, я неожиданно возник у девушек с фланга и радостно воскликнул:

— Привет, красавицы!

Реакция оказалась неожиданной: увидев меня, Тома шарахнулась за Ясю, и в глазах ее заплескала откровенная паника.

Вот не понял... Я недоуменно моргнул, и моя восторженная улыбка померкла. А где бурная встреча после долгой разлуки?

— Здравствуй, Андрей, — настороженно глядя на меня, кивнула Яся.

Тома покусала уголок губы и повторила ломким эхом из-за ее плеча:

— Здравствуй, Андрей.

Во мне что-то хрустнуло, надломившись, и я непроизвольно сделал полшага назад. Между нами повисло глухое молчание.

Я приподнял бровь и попытался заглянуть в зелень глаз напротив, но Тома тут же начала коситься куда-то вбок, деланно не замечая немого вопроса. Ветер прошелся по ней, теребя на виске прядку осеннего цвета, и улетел, а тишина на нашем пяточке осталась, став оглушительной.

Сглотнул, безуспешно пытаясь смочить внезапно пересохший рот, и перевел вопрошающий взгляд на Ясю. Та заломила брови домиком и беззвучно шевельнула губами.

Что?

Я напрягся, пытаясь разобрать.

"Потом"?

Еще раз неверяще посмотрел на Тому и, неловко кивнув, шагнул вбок. Вслед мне полетел отчетливый вздох облегчения.

Линейку я провел в странном оцепенении. Нет, я здоровался с ребятами, кивал и что-то отвечал, кривился в нужных местах улыбкой. Но мы были порознь — мир и я.

"Да, здоров! Сергея Захарова на химию послали? Угу, слышал. Да, скоропортящийся талант. Зорь, а ты еще больше похорошела. Не, ну правда же! И ты, Кузь, и ты, куда ж без тебя... В каком месте похорошела? А коленки у тебя красивые. Нет, и раньше нравились. Да точно говорю. Что значит "негодяй"? Почему раньше не говорил? Так, это... Молчал, глубоко изумленный..."

Но все это я выдавал на автомате, почти без участия сознания. Между мной и миром словно опустилось толстое стекло, истребив оттенки и приглушив звуки. Пашка, чутко уловив мое состояние, переводил разговоры на себя. Впрочем, новый класс, слепленный из двух половинок, деловито принюхивался и притирался, и ему было не до одного выпавшего в астрал одноклассника.

Мелькнул вдали вглядывающийся в меня Гадкий Утенок. Я кинул ей в просвет между головами улыбку, и она вспыхнула в ответ искренней радостью. Я смущенно отвел глаза.

"Хм... А не такой уже и гадкий", — мой взгляд, невольно став оценивающим, вильнул в ее сторону еще раз. — "Тоже вытянулась. Пожалуй, уже больше девушка, чем девочка".

Энергично потрясая букетом, толкнула короткую речь загорелая Тыблоко, под умильными взглядами родителей пробежала с колокольчиком вдоль шеренги сияющая от радости первоклашка, вырвался из распахнутой двери школы на свободу и разлился в прозрачном сентябрьском воздухе первый звонок... Год начался.

День прошел как кинолента, прокрученная в дымину пьяным механиком. Некоторые события напрочь проскочили мимо меня, другие же запомнились в мельчайших и совершенно ненужных подробностях. От первого урока, вместившего в себе классный час и комсомольское собрание одновременно, память удержала лишь фрагменты Зиночкиной речи про всенародное обсуждение новой конституции. На химии начали электролитическое равновесие, но на слове "диссоциация" мой мозг забуксовал и впал в кому до перемены. Третьим уроком шла литература. Что там было — убей, не помню. Что-то ел на большой перемене, но что? Лишь к английскому я собрался и вышел из состояния грогги — Эльвиру лучше не злить. Впрочем, ее сарказм был еще по-летнему благожелателен, и часть урока я просто медитировал, разглядывая уходящие вдаль ленинградские крыши и купола Исакия на горизонте.

Тома на весь день прилепилась к Яське и выглядывала из-за ее плеча как осторожный солдат из-за бруствера отрытого в полный рост окопа. Даже домой они пошли вместе, хотя вообще-то им в разные стороны. Отходя от школы, Яся коротко обернулась. Я крутанул пальцем воображаемый телефонный диск и, получив ответный кивок, побрел домой.

Серия отжиманий прочистила мозги и вернула способность связно мыслить. И что это было?

— Вдруг повеяло холодом от любимой души... — немузыкально провыл я, умудрившись сфальшивить на каждой ноте.

"Не обида. Нет, точно не обида. И не как с чужим, было бы безразличие. Она боялась. Не меня, нашей встречи. А, значит..." — моя мысль замерла, отказываясь делать еще один шаг вперед.

Кляня Тому, Ясю, себя и весь белый свет, схватил трубку.

— Алло? Ясь? Привет. Ну?!

— Что ну?! Баранки гну! — взорвалась вдруг обычно безукоризненно выдержанная Яся и резко замолкла.

Я тоже помолчал, потом уточнил:

— Что случилось? Можешь сказать-то?

Она чуть слышно вздохнула, и от наступившей после этого тишины у меня по спине промаршировали мурашки.

Я кашлянул и скорректировал позицию:

— Или намекнуть?

— А сам не понял?

— Лучше знать, чем подозревать. У реальности есть границы, а у воображения — нет. Я тут себе уже такого напридумывал...

— Лето у Томы прошло насыщенно, — сухо констатировала Яся, — под его конец она влюбилась. И не в тебя.

Мое сердце пропустило удар, а где-то под ложечкой поселился злой комок, такой, что, казалось, плюнь на пол и от дерева вверх потянется едкий дымок.

— Ей показалось... — сказал я неожиданно охрипшим голосом и, прокашлявшись, повторил, пытаясь убедить скорей себя, — ей показалось. Затменье сердца какое-то нашло.

Трубка с сочувствием промолчала.

Я собрался с силами и уточнил:

— Ленинградец?

— Нет. Местный, крымский.

— И... — я запнулся, формулируя, — и как далеко все зашло?

— Далеко, — подтвердила мои худшие опасения Яся, а затем уточнила, охотно закладывая подругу, — даже целовались.

Я смог кривовато усмехнуться, услышав в Яськином голосе легкую зависть.

Могло было быть и хуже, да, могло...

— По-ня-тно... — протянул я.

Хотелось бы сказать, что задумался, но это было бы неправдой. Голова моя была бесподобно свободна от любых мыслей. Я бездумно парил над миром, связанный с ним только тоненьким телефонным шнуром.

— Ну? Что делать будешь? — нетерпеливый голос Яси вырвал меня из этого по-своему сладостного состояния.

— Страдать и думать, — бросил я первое пришедшее в голову, — хотя... Все уже придумано до нас. Поэтому так: бороться, искать, найти и не сдаваться. Три четверти я уже сделал, неужели на последней четверти сломаюсь? Не... Не дождетесь!

— Молодец, — серьезно похвалила меня Яся, — борись. Я буду за тебя болеть.

— Болеть и немного подсуживать?

Яся хихикнула:

— Это ж неспортивно, как можно?

— Не можно, а нужно, — решительно сказал я, — всем нам нужно. И мне, и тебе, и, главное, Томе. Ты же Томе настоящая подруга, да? Целоваться-то любой дурак может, а вот картошку посадить на даче... Да, блин, не на одной сотке... Вот где по-настоящему испытывается сила чувства!

Она засмеялась в голос:

— Да, семья чтит твой подвиг. Мы с Томкой вчера как раз картошку жарили с грибами, так мама Люба напомнила нам, кто ее по весне сажал.

— Вот! — от этого известия я немного воспрял духом. — Ее тоже в судейскую бригаду надо включить, она дочке плохого не пожелает.

Мы еще немного пошутили, затем я закруглил разговор. Бросил в сердцах трубку и поморщился, сгоняя с лица походящую на оскал улыбку.

"О, боже... Ну почему?! Почему, несмотря на весь опыт, это опять так тяжело?! Как в первый раз", — эта мысль тяжело ворочалась в голове до самого вечера. И глубокой ночью, измученный злой бессонницей, я продолжал думать о том же, — "о женщина, порождение крокодила, имя тебе — коварство! Вроде как понарошку проскользнет в твою жизнь, как кошка мягким шагом сквозь чуть приоткрытую дверь, поначалу незаметная, как легкий утренний туман, и вот, не успеешь понять как, а она уже стала той частью реальности, без которой эта реальность перестает существовать. Как им это удается?! Кто дал им такой злой талант? Зачем?! И мир уже не сладок, а ты — лишь жалкая муха, ворохающая опаленными крылами в паутине жизни..."

Понедельник, 05 сентября 1977, день

Ленинград, ул. Москвиной

Пора. В два торопливых глотка, не чувствуя от волнения вкуса, влил в себя остаток кваса, сунул пузатую кружку краснолицей продавщице и шагнул вперед, выходя из-за желтой бочки на середину тротуара. Беззаботно спешащая домой Тома налетела на мой взгляд как на стену и, что-то сдавленно пискнув, попыталась сдать назад.

— Ну, — пристально вглядываясь в девушку, я сделал еще пару шагов навстречу, — так и будешь всю остатнюю жизнь от меня бегать?

Тома промолчала, несчастно глядя куда-то вниз и вбок, лишь на скулах ее все ярче разгорались пятна нервного румянца, да на тонкой загорелой шее над кружевом белоснежного воротничка загуляла жилка.

Мое горло перехватило горькой нежностью. Хотелось схватить девушку в охапку и, забившись в какой-нибудь темный безлюдный закуток, до самого вечера жалеть эту ненароком контуженную случайным и, наверняка, мимолетным чувством. Я с большим трудом подавил этот безумный порыв, и протянул руку:

— Давай уж портфель, горе... Пошли домой.

Она мотнула головой и спрятала портфель за спину. Вышло так несвоевременно комично, что я против воли улыбнулся. Ветерок, что хулиганил в переулке, тут же подхватил и уволок вдаль мою горькую печаль, оставив взамен спокойную уверенность.

"Все пройдет и это тоже". Фигня все это. Жизнь пройти — не поле перейти, можно и споткнуться. Один раз.

Я оценивающе посмотрел на фигурку перед собой. Нет, не отдаст портфель.

— Хм... Ну, тогда просто пошли.

В молчании мы неторопливо шагали по тихому переулку, а еще не знающее о наступлении осени солнце жарило нам промеж лопаток.

Я осторожно покосился на девушку. Немного изменилась за лето, еще больше похорошев. Или это я подрос и теперь смотрю на нее чуть под иным углом? Или соскучился без меры?

— Слышала, — забросил я удочку, — Набоков умер? В июне.

Тома впервые прямо посмотрела на меня:

— Нет, — удивленно дрогнула бровь, — только про Элвиса Пресли слышала.

— Ну да, и он тоже, — кивнул я, припоминая.

Память сначала сопротивлялась, словно раковина, нежелающая расставаться с замурованным сокровищем, а затем, внезапно сдавшись, выплюнула строчку, да прямо на язык; не успел я сообразить, как из меня громко вырвалось: "we're gonna rock, rock, rock, 'til broad daylight".

Я остановился, изумленно хлопая ресницами.

— Это, что... Я... Я не сфальшивил? Том? Или... Или мне показалось?

Уголки ее губ, до того поникшие, начали задираться вверх, а в милых глазах словно включился теплый свет.

— Нет, стой, — я опустил портфель, решительно расправил плечи, гордо вскинул голову и пропел. Потом, сконфуженно прокашлявшись, попробовал еще раз.

— О, щи-и-ит... — растерянно развел руками. — Но ведь в первый раз получилось, Том? Ну как же так?

Тома покусывала губы, пытаясь сдержаться, потом фыркнула, сдаваясь. Наш смех радостно переплелся, слился воедино и улетел, отражаясь от старых стен, в голубое небо. Мы смеялись, наконец-то открыто глядя друг другу в глаза, и это было так здорово, так легко и освежающе, словно в распаренную июльским солнцем комнату ворвался через распахнувшееся окно порыв освежающего бриза и разом выгнал прочь скопившуюся духоту.

Мы пошли дальше, а расстояние между нами хоть на чуть-чуть, но сократилось. Сантиметров на двадцать, прикинул я. Еще намного дальше, чем было в мае, но уже ближе, чем первого сентября. Мне удалось выломить из выросшей между нами стены первый кусочек. Похоже, раствор там не очень качественный...

Тома еще раз усмехнулась, вспоминая мой бенефис, а потом, быстро блеснув на меня глазами, уточнила:

— А при чем тут щит?

— Какой щит? — не понял я.

— Ну... ты сказал "о щи-и-ит", — довольно похоже передразнила она меня.

— А... Это такое слово на великом и могучем английском, которое воспитанным леди знать не следует. Кстати, об английском... — заговаривай ее, Дюха, заговаривай, гони любую пургу, лишь бы молчание не висело. — Покойный Набоков — удивительный случай. Сначала он стал известным русским писателем, а потом, начав с нуля, стал заметным англоязычным писателем. Представляешь, как это сложно — владеть словом на выдающемся уровне сразу на двух языках? Двуязычные писатели бывают, но, по-моему, Набоков единственный из них, кто стал знаменит в обеих ипостасях.

— Здорово... Хотела бы я так язык выучить, — с завистью в голосе сказала Тома и вздохнула. Да, назадавали нам сегодня по инглишу — мама не горюй.

— Знаешь... Похоже, что выучить его до такого уровня обычным людям не по силам. По последним данным разведки, где-то между двумя и четырьмя годами у ребенка есть окно возможности. Если в этом возрасте постоянно разговаривать с ним на нескольких языках, то он их все схватывает на лету, и они будут для него родными. А потом эта форточка захлопывается, и приходится зубрить языки уже годами. Кстати, редко, но у некоторых эта способность остается на всю жизнь.

— Полиглоты? — Тома ощутимо расслабилась.

— Да, они. Клеопатра, по сведениям исторических источников, свободно изъяснялась на десяти языках, Толстой знал пятнадцать, Грибоедов и Чернышевский — по девять. А в доме Набокова в его детстве говорили сразу на трех языках: русском, английском и французском — вот он всеми тремя и владел как родными.

Она брезгливо сморщила кончик носа:

— Что-то как-то мне этот Набоков не пошел. Гадость редкостная, — мы добрели до ее парадной и остановились друг напротив друга. Тома опустила портфель на землю и продолжила, чуть покраснев, — ну... У нас дома была одна его книга. Я потихоньку прочла. Написано красиво, но читать противно. Зачем такое писать? Какую идею он хотел донести? Не понимаю...

— Это ты о "Лолите"? — глаза ее забегали и она, еще гуще покраснев, кивнула. Я продолжил, — ну да, есть такое, согласен. Но ты учти следующее. Он был аристократ, сноб и талантливый провокатор. "Лолита" на уровне сюжета — это осознанная провокация, достигшая своей цели. Но как писателя его интересовали не идеи и сюжет, а стиль и слог как способ извлечения эмоций из души читателя. Он — инструменталист, разработчик языка. И вот здесь он бесподобен. Именно так его и надо воспринимать.

— Но неужели нельзя было выбрать другой, приличный сюжет! Грязь какая-то отвратительная получилась, прилипчивая... Прочла, и внутри зудело и чесалось, как будто вся я — старый расцарапанный укус. Приличный писатель не должен такие гадости делать, — глаза Томы возмущенно блестели, она, покраснев от эмоций, говорила все быстрее и громче.

Мы еще немного поспорили. Под конец, каюсь, не сдержался — на мое лицо проскользнула-таки зловредная улыбка. Тома, заметив ее, запнулась и с недоумением оглянулась.

Да, милая, да! Мы уже минут десять топчемся у твоего подъезда!

Видимо, эта же мысль пришла в голову и Томе. Пару секунд она с великим изумлением смотрела на меня, до глубины души пораженная моим коварством, а затем подхватила портфель и ломанулась в дверь. Я помог ей совладать с тяжелой пружиной и остановился на грани света и полумрака, прислушиваясь к стремительно удаляющемуся поцокиванию.

— До завтра, Тома, — бросил в полутемноту.

Каблучки замолкли.

— До завтра, — неуверенно прозвучало в ответ откуда-то сверху.

Я широко улыбнулся и закрыл дверь. До завтра. До завтра, черт побери, до завтра!

Среда, 07 сентября 1977 года, день

Ленинград, Литейный пр.

Покорно похрустывали под ногами желто-бурые листья. Из сквера, что протянулся вдоль куйбышевской больницы, тянуло сырым и горьковатым запахом. Листва, упавшая за ограду, не тревожилась дворниками и укутала на зиму газоны плотным темно-коричневым одеялом.

"Осень. Золотая? Надо бы в Пушкин или в Павловск выбраться, проверить. А, кстати..." — я задумчиво придавил лист, что беззаботно подвернулся под ногу, и притопнул, втирая в асфальт. — "Как бы Томку туда вытянуть? Надо с Ясей посоветоваться, она девочка умная. Хм... Решено. Пора заканчивать этот балаган с шараханьем от меня. Вроде позавчера нормально поговорили, а с утра опять началось: взгляд сквозь меня, наигранно гордый поворот головы и голос с холодком".

От принятого решения полегчало, и холодный сосущий ком, поселившийся у меня подвздохом в первый осенний день, немного затих.

...

Воскресенье, 25 сентября 1977, день

Павловский парк

Середина сентября выдалась хоть и сухой, но зябкой и ветреной, словно хотела побыстрее намекнуть школьникам, что все, баста, каникулы закончилось, пора впрягаться. Но потом природа смилостивилась, и днями парным воздухом разливалось по улицам и дворам бабье лето. С утра, если выйти чуть с запасом, можно было неторопливо идти вдоль фасадов по солнечной стороне и беззаботно щуриться, впитывая лицом ласковое тепло.

В такие моменты в теле тугой струной вибрировала радость жизни, и я физически ощущал правильность всего происходящего. Где-то далеко, в сумраке прошлого, осталось циничное будущее с людьми, которых уже ничем нельзя удивить. Пусть, твердил я про себя, пусть лучше придут те, кто умеет жить щедро, отдавая так, что, вопреки всем законам природы, у них прибывает и не кончается. Пусть, молил я, пусть то жуткое будущее разойдется в потоке времени, как расходится в океане извергнутое осьминогом чернильное пятно — без следа. И кол тому будущему в могилу, заканчивал я тихим шепотом свою утреннюю молитву.

Впрочем, было понятно, что эти теплые дни ненадолго, и сегодня мы провожали этот отблеск лета. Моя идея добраться до Павловска, высказанная в узком кругу, мгновенно стала достоянием класса и вызвала такой энтузиазм, что мне стало стыдно за корыстный эгоизм.

Выехали рано и потому поспели в еще почти безлюдный парк. Искрился иней на хмурой от утреннего морозца траве, свежий осенний воздух был как горная река на мелководье, прозрачен до невозможности, а под ногами шныряли, выпрашивая подачки, яркие белки.

Наш смех разливался по аллеям, разгоняя сонную тишь, и время летело незаметно. Было все: и пятнашки на опушке до счастливого румянца, и веселая "вышибала" и, под конец, окучивание "картошки" под преувеличенно жалобное повизгивание жертв. Затем сваленные в центр импровизированного стола бутерброды подарили нам ленивую сытость. Осоловев, мы мелкими глотками прихлебывали разлитый из цветастых китайских термосов обжигающе-горячий чай, а сложенный из тоненьких березовых прутиков костерок овевал нас горьковатым дымком.

— Вот и лето прошло... — промычал я, многозначительно поглядывая на почти голый дуб.

— Мне и вправду везло, только этого мало? — уточнила Яська, привалившаяся спиной к тому же стволу, что и я.

— Угу... — дурачась, слегка притиснул ее. Хорошо, сразу с правого бока теплее стало.

— Дурачина, — она легонько хлопнула меня по плечу, освобождаясь.

Смеюсь, нехотя ее отпуская, и, запрокинув голову, смотрю в небо.

Везло мне, везло, только этого мало. Лишь теперь, после полугода активного брейнсерфинга до меня стала доходить вся грандиозность взваленной на себя миссии. Все чаще перед мысленным взором вставал образ муравья, пыжащегося сдвинуть гору. Тогда меня охватывала паника, и я прибегал к испытанному приему: вспоминал Архимеда с его "дайте мне точку опоры" и опять искал критические моменты в состоявшейся истории, когда случайное движение, иногда всего одного или нескольких действующих лиц, приводило к грандиозному обвалу. Да, я могу выступить корректором в таких точках, могу и выступлю. Но хватит ли этого?

Яська нетерпеливо ткнула меня в бок острым локтем:

— Ну, о чем задумался, детина?

— Да вот, — вздыхаю я, — надо болящую навестить. Пойдем, зайдем после?

Она загадочно смотрит на меня и чему-то улыбается, потом отвечает:

— Конечно.

Я киваю и опять заглядываюсь на небо. Томка вчера умудрилась свалиться с простудой, и теперь у меня есть благовидный предлог зайти в гости без приглашения. Давненько я там не был, аж с весны...

Обвел взглядом наш привал. Пашка поторопился добыть из-под тоненького слоя золы картошку и перебрасывает ее с ладони на ладонь. Сейчас хрустеть будет... Ан нет, хрустеть будет Ирка, для нее достал. Ара с Семой по очереди травят девчонкам анекдоты. Вроде бы никто к нам не прислушивается, только Зорька иногда бросает от соседнего дуба контрольный взгляд мне в голову. Вот ведь... То ли я был в прошлый раз менее внимателен, то ли в этот раз ее тянет ко мне сильнее.

Повернулся к Ясе и тихо вопросил в ушко:

— Ну, как там? В общем, если?

— Уже лучше, — мой некузявый вопрос не поставил Яську в тупик. Она призадумалась, формулируя, а потом прыснула, что-то вспомнив, и посмотрела на меня смеющимися глазами, — Томка такая забавная сейчас бывает, ей-ей! Раньше, в конце августа, бывало, как замрет с такой мечтательной улыбкой... Аж завидки брали. Иногда приходилось ее щипать, чтоб вернулась на Землю.

— Очень мило, — фыркнул я раздраженно, — ты уверена, что надо мне это рассказывать?

— Погоди, не торопись... — Яся слегка толкнула меня плечом в плечо. — Я ж сказала — "раньше".

Я зарычал и попробовал встряхнуть ее за шиворот:

— Не испытывай мое терпение, женщина!

Яська жизнерадостно взвизгнула, и Зорька метнула в нее взгляд, полный ревнивой муки.

— Да ладно, ладно! — после чего неторопливо взбила растрепавшуюся челку, насмешливо стрельнула глазами в сторону Зорьки и зашептала, сладко щекоча теплым воздухом мое ухо, — а сейчас у нее порой возникает такое обескураженно-недоумевающее выражение. Ну, вроде как, "во что это я вляпалась и как это могло со мной случиться?" Понимаешь?!

Я довольно улыбнулся, потянулся и, вставая, подвел итог:

— Это хорошо. Заглянем в гости. Пойду, кленовых листьев наберу.

Тот же день, вечер,

Ленинград, Измайловский переулок

Я вдавил звонок и глубоко вдохнул, пытаясь успокоить грохочущее сердце. Яся покосилась на меня с легкой улыбкой и выставила перед собой багрянец листьев. Лязгнул крюк, открылась дверь, и она шагнула в прихожку. Я выдержал небольшую паузу и зашел следом. Увидев меня, мама Люба, успевшая уже потискать Ясю, подобралась.

— Ну, здравствуй, Андрей. Давно не заходил, — многозначительно сказала она.

— Здравствуйте. Да вот, все как-то... То каникулы, то... — я замялся, подбирая слово, — то другое. Да.

— И... — она остро посмотрела на меня, вытирая руки о передник, — решил зайти, наконец?

Яся скинула резиновые сапожки, пальто и в припрыжку исчезла в глубине квартиры. Я проводил ее взглядом, принюхался к тонкому и отдаленно знакомому аромату, пытаясь вспомнить, где с ним встречался, затем махнул рукой:

— Да разберемся мы... — мама понимающе кивнула, и я с облегчением перевел разговор с неудобной темы, — что у нее? Врача вызывали?

— Ангина.

— Температура высокая? — деловито поинтересовался я, вешая куртку на вешалку.

— Тридцать девять с половиной, — пожаловалась мама.

— Ууу... — обеспокоенно вырвалось из меня.

В голове молнией мелькнуло:

"Как бы осложнение на почки не получить", — и мозг без задержки выкинул на язык:

— Тогда антибиотик из цефалоспоринов, аспирин, чем-нибудь десенсибилизирующим прикрыться, например — супрастином, и много-много питья. Сладкий чай с лимоном, морс кисленький — три литра на день. И строгий постельный режим не менее, чем на неделю.

— Как, как? — заинтересовалась мама, хватая лежащий рядом с телефоном огрызок карандаша, — дай запишу. Це-фа что?

— Пишите, — уверенно сказал я и продиктовал по слогам, — це-фа-лек-син, по пятьсот миллиграмм. Берите сразу три упаковки, там по три таблетки в день идет, вам как раз на десять дней приема хватит.

Мама быстро зачирикала на листке.

И тут до меня дошло:

"Мля... Ты бы еще из пятого поколения антибиотик предложил..."

Мама опустила бумажку в карман передника.

— Эээ... Ну... А если в аптеке не будет или без рецепта не дают, — замямлил я, примериваясь, как выбраться из ловушки, в которую сам же себя загнал, — то оксациллин или эритромицин. Да, так даже лучше будет!

— Оксациллин врач и прописала, — кивнула мама. — Минут двадцать как ушла.

"Ах, так вот откуда такой знакомый аромат!" — я чуть не хлопнул себя по лбу. — "Ну да, на одном, видимо, участке живем. А это мне крупно повезло, что разошлись. Вот смеху-то было б... Только тут моей клоунады с ней не видели".

Щеки запылали нездоровым жаром.

— В медицину пойдешь? — заинтересовалась мама Люба моими неожиданными познаниями.

Я поймал себя на том, что сверлю жадным взглядом карман ее передника и отвел глаза.

— Не уверен... У меня в последнее время математика отлично пошла. Да что там пошла — полетела просто, — начал я закладывать фундамент будущей легенды. — Так что и на точные науки могу пойти. Но время еще есть обдумать.

— Да, до конца этого класса можно еще выбирать, — легко согласилась мама, — ну... Иди к болящей, только не долго. А потом на кухню, чаю попьем.

Я зашел в Томину комнату. Да, серьезно ее пробрало. Обессиленно прикрытые глаза обметаны темными полукружьями, на побледневших губах ломкая корочка, припухлости под углами челюстей... Присел на край кровати и положил руку на сухой пылающий лоб. Как бы не за сорок уже.

— Привет...

Приоткрыла глаза и послала слабую извиняющуюся улыбку.

Заставил себя убрать руку и озабоченно спросил:

— Аспирин пила?

Она через силу кивнула.

— Давно?

Скосила глаза на настенные часы и прошептала слабым голосом:

— С полчаса назад.

— А, хорошо... Сейчас должен будет подействовать. Молоком запивала?

Отрицательно качнула головой.

"Вот двоечница!" — я в сердцах воскликнул про себя, — "не сказала, что аспирин надо обязательно запивать молоком. Ууу... Встречу — накажу!"

— Голова болит?

— Да... — жалобно пискнула она и поморщилась.

— Ну, милая, — я положил пальцы ей на виски и помассировал круговыми движениями, — потерпи, скоро пройдет.

Откуда-то из-за плеча долетело приглушенное Яськино фырканье. Я проигнорировал.

Взял двумя пальцами беззащитное ушко и скатал в трубочку. Отпустил.

— Точно, мягкое как тряпочка... Как я и подозревал.

Тома улыбнулась, легко-легко, самым краешком губ. Довернула голову на подушке и какое-то время мы просто молча смотрели друг другу в глаза. Лицо ее постепенно приобрело умиротворенный оттенок, затем она чуть заметно поморщилась, и веки смежились.

Я понял:

— Ну... Отдыхай. Мы пойдем...

Она чуть двинула головой, отпуская, и мы с Ясей на цыпочках двинулись на выход. От дверей я оглянулся: Тома тихонько улыбалась в полутемный потолок.

Среда, 05 октября 1977, утро

Ленинград, Измайловский пер.

— Ну, ты как? — сразу от двери обеспокоенно уточнил я и завертел головой в поисках стула.

Тома сдвинула под одеялом ноги правее и кивнула, мол, садись на тахту. Я обрадовался — так даже лучше.

— Уже легче... — она поддернула одеяло повыше и опустила руки поверх. Тонкие пальцы сразу начали суетливо теребить ткань. Тома взглянула на них с укоризной и сцепила кисти в замок. — Глотать уже почти не больно, но температура по вечерам еще есть. И голова иногда болит.

Она полусидела, откинувшись на две подложенные под спину подушки, а тепло рыжевато-каштановых волос не давало забыть о разгулявшемся за окном листопаде. Мой взгляд невольно заскользил ниже, от прядей к ровному носику с горсткой неярких веснушек. Потом дальше, к живущей своей жизнь ямочке на щеке и по стройной шее, к чуть выглядывающей из-под одеяла тонкой ночнушке. В вырезе ее под горлом началом легкого изгиба проступали две тонкие косточки, а в беззащитной впадинке между ними билась, гипнотизируя меня, торопливая жилка.

Я с трудом отмер и, стесняясь охватившей меня нежности, перевел взгляд левей, на дальний угол пододеяльника. Там лежала, отброшенная, книга с узнаваемой обложкой — "Антимиры". Рядом, вытянувшись во всю длину, разметался знакомый котярий. Он даже не потрудился приоткрыть глаза, упорно продолжая делать вид, что спит, но самый кончик пушистого хвоста нервно подергивался.

— Забавное соседство, — улыбнулся я, лихорадочно ища тему для непринужденной беседы.

Тома посмотрела туда же и непонимающе вздернула бровь.

— Ну... "Мой кот, как радиоприемник...", — продекламировал я.

— А! — посмеялась она, — точно. А я и не заметила совпадения.

Кот прянул ушами и, приподняв голову, недовольно посмотрел на нас.

— Точно, и глаза зеленые, — хихикнула Тома и слегка подергала его за заднюю стопу, — что Васька, ловишь мир? О тебе писали?

Тот недовольно выдернул лапу, с предельно брезгливым выражением морды оглядел свою конечность и начал демонстративно ее вылизывать.

Я придвинулся к Томе и наклонился, вглядываясь. Склеры были чуть покрасневшими, кожа бледней, чем обычно, но по углам челюстей уже не выпирали лимфоузлы, а из-под глаз ушли темные круги. Губы, избавившись от сухих корочек, опять стали милыми и желанными. Тонкие такие, подвижные, с естественным четким контуром... Вот они мягко изогнулись в легкой искренней улыбке, а по краям на щеках загуляли две небольшие ямочки. Потом кончики губ поползли дальше, и улыбка приобрела ироничный оттенок...

— Хм... — одернул я себя смущенно. Выпрямился и хрипловато продолжил, — да... Плохо. Пустовато без тебя в школе.

Над переносицей у Томы коротко обозначилась сосредоточенно-вертикальная складочка, взгляд соскользнул с меня на обои за моей спиной. Улыбка на миг истаяла, но тут же вернулась, чтобы успокоить:

— Скоро уже. Доктор сказала, что недели полторы еще.

— И пойдем в мороженицу? — легкая хрипотца еще слышалась в моем голосе, но волнение улеглось, и я смог посмотреть ей прямо в глаза.

Там мелькнуло что-то непонятное, и она коротко задумалось, явно не о мороженом. Взгляд на миг стал из тех, которым скульптор смотрит на мраморную глыбу, в уме прикидывая, что таится в ее глубинах. Затем она суетливо заправила за ухо некстати выбившийся локон и, вдруг, залилась краской. У рыжих девиц это происходит легко и сразу, вот и Тома вспыхнула сейчас вся, от кончиков ушей и лба до выреза ночнушки.

— Что? — от неожиданности я подался вперед.

— Ох... — прошептала почти беззвучно, прижав ладони к пылающим щекам. Взгляд ее горестно заметался по одеялу, потом остановился, уткнувшись в одну точку. — Дюш... Как мне стыдно... Как никогда...

Она подтянула коленки и, уронив голову, обхватила их руками. Теперь я видел только ее макушку и поникшие плечи.

Лет десять-пятнадцать назад, там, в циничном будущем, я бы в первую очередь подумал бы о том, а не ведется ли сейчас со мной расчетливая игра; холодно анализировал, сколько в этой сцене от искусства кокетства и тонкого умения манипулировать мужчинами; взвешивал плюсы и минусы в открывающихся возможностях.

Год назад я бы испугался за целостность кокона, которым кропотливо оплел свой мирок.

Сейчас же сердце дерзко, по-мальчишески кричало "хочу любить!", и мне нечего было противопоставить этому горячему зову, рвущемуся из самой глубины души. Поэтому я просто ткнулся в темечко губами и, глубоко вдохнув запах волос, замер. В ушах будто зашумело море.

Мы помолчали, потом я отодвинулся и взял ее покорную кисть. Пальцы оказались холодными, и мне пришлось припрятать их между ладошками.

— Понимаешь, — начал осторожно подбирать слова, — что сделано, того уже не исправить. И пусть...

— И что теперь делать? — бесцветно спросила она, все так же упорно глядя вниз.

Я замер, вспоминая.

"Ты самая красивая", — неискренне шепчу в ухо, а пальцы уже торопливо теребят пуговицу на блузке.

"Я обязательно позвоню", — киваю в закрывающиеся двери ободранного "Икаруса", и, чуть выждав, метко забрасываю скатанную бумажку с номерком телефона в оплеванную урну.

"Дети спят уже?" — и, деловито отводя глаза на вешалку, — "мне срочняк подкинули, жрать хочу — не могу..."

— Что делать... — растерянным эхом повторил я, а потом решительно выдохнул, — да жить! Жить, Томка! Это так здорово... Только давай договоримся не петлять по дороге, и оно будет нам в радость.

Она молча прислушалась, потом подняла на меня поблескивающие влагой глаза:

— Ты... А ты сможешь простить?

На скуле нарисовалась дорожка. Я мягко провел пальцем, стирая, и, улыбнувшись, кивнул:

— Да, прощаю, — помедлил и добавил, — не с легкостью, но с радостью. Правда.

Она с облегчением выдохнула, потом чуть слышно шмыгнула носом и попросила с едва заметной укоризной:

— И не торопи меня. Мне не просто.

Я развел руками:

— Извини... Мне просто нравится слышать твой голос и радостно видеть тебя. Тебя это не обижает?

— Нет, — мотнула она довольно головой и улыбнулась с легкой иронией, — слушай на здоровье. И... мне с тобой тоже хорошо.

Четверг, 06 октября 1977, день

Ленинград, Измайловский пер.

Мы встретились внезапно. Я только что опять навестил Тому и лично убедился, что больная твердо встала на путь выздоровления. Она обрадовалась моему появлению и почти час радостно прощебетала, прежде чем я начал замечать у нее признаки усталость. Теперь я, мечтательно улыбаясь, неторопливо спускался по лестнице.

Обстановка навевала определенный склад мыслей. Именно такие лестницы достойны называться "парадными". Высокое окно, выглядывающее на белоснежную колоннаду Собора и бывшие казармы Измайловского полка, давало достаточно света, чтобы в полутьме не терялись ни вязь лепнины на стенах, ни дореволюционный кафель шашечками на площадке между этажами, ни отполированное за десятилетия руками жильцов дерево перил.

Да, из таких парадных должны выходить только либен даммен ну просто не знаю в чем.

Хотя, почему не знаю? На ней — приталенное драповое манто до пола и черная фетровая шляпка с кокетливым бантом из гипюра. И перья страуса склоненные... А рядом бравый офицер с лихо подкрученными усами. Гвардейскую выправку подчеркивает мундир из благородной темно-зеленой ткани с белой выпушкой по швам. Тускло поблескивают золотые эполеты, и бликует с черной барашковой шапки серебристая Андреевская звезда размером с небольшое блюдце.

Я невольно подтянулся, примеривая измайловский мундир на себя.

И тут меня дернули за рукав. Медленно, не выходя из роли, повернулся и пару секунд узнавал.

— Вот и верь ему после этого! — раздосадовано всплеснула она руками. — На пустой лестнице! Прошел мимо и не заметил! А потом и не сразу узнал! — Теперь правая рука грозно уперлась в бок. — А ведь какие песни пел, какие комплименты говорил! Феей своих снов называл! И ведь чуть не поверила!

Я покраснел. Немного, самую малость.

— Позвольте, сударыня, — вальяжно начал я, выдвинув вперед подбородок, — понимаю, нет ничего удивительного в том, что меня вы знаете. Но вы мне не были представлены.

Ее глаза весело блеснули, и она моментально включилась в игру:

— Софья Ивановна мы, — жеманно протянула она и попыталась изобразить книксен.

Я снисходительно покачал головой.

— А ведь я волновался за вас, любезная Софья Ивановна. Переживал. Вы такая шебутная, — и уточнил светским тоном, — приводов в милицию больше не было?

Она аж задохнулась от возмущения:

— Да я только один раз... И то — случайно! — осеклась, прищурившись, — а откуда ты знаешь?

— Догадаться-то, сударыня, было не сложно, — словно извиняясь, развел руками, — достаточно с вами переговорить.

— Наглый мальчишка!

Я победно ухмыльнулся:

— Так-с, полагаю, что врачебный долг неотложно зовет вас в пятнадцатую квартиру? Ну-с, тогда не смею больше вас задерживать, ma gentille Софья Ивановна.

Четко выверенный наклон головы, звонкий щелчок каблуками, чтоб эхо загуляло по подъезду... Эх, вот щелчок-то у меня и не получился!

Софья зловредно заулыбалась, и на щечках прорисовались запавшие в мое сердце ямочки.

— Кхе... Потренируюсь, — согласился я и окинул ее оценивающим взглядом, — а загар тебе к лицу.

Она протянула руку и потрепала меня за вихры на макушке.

— Муррр, — сказал я.

— Подрос, больной, — констатировала, отпуская, — на человека стал походить, а не на тощего синюшного цыпленка. Головушка, правда, все также бо-бо. Но, есть, есть в твоем варианте безумства что-то... запоминающееся.

Я промолчал, улыбнувшись, и разговор засох.

— Ну... — неуверенно сказала она, когда молчание стало неприлично затягиваться, — иди уж.

— Удачи, — кивнул я и продолжил спуск.

В ней много, очень много жизни. Бурная река жизни, и в эти воды щедро брошено искрометного авантюризма. Встречи с ней освежают. Да, был бы я лет на десять старше... Нет, как жена — это экстрим высокого градуса. В этом потоке живой воды можно захлебнуться. А вот освежающие встречи... Не даром же у меня каждый раз при встрече с этой женщиной вскипают опасные желания и грезятся бессонные ночи.

И тут я испытал жгучий стыд.

"Боже", — подумалось мне, — "какие ж мы, мужчины, все же животные".

"Ну да ладно, ладно, тебе..." — неожиданно внутренний голос раздвоился, и в нем появились тягучие адвокатские нотки. — "Да даже не успел подумать ни о чем таком. Может, я дружеские посиделки имел ввиду"?

"Кого ты хочешь обмануть? Себя?" — глумливо вопросило мое первое "я", — "а то я не знаю, что именно ты имел в виду".

— Тьфу на вас, — выругался я вслух и потянул на себя дверь парадной, — о деле надо думать, о деле.

Суббота, 08 октября 1977, день

Ленинград, Красноармейский пер.

Гадкий Утенок подловила меня на большой перемене, на выходе из столовой. Тут было людно, но ее это не остановило. Она, как я уже заметил, не стремилась казаться, а предпочитала быть, и эта искренность подкупала. Вот и сейчас она не пыталась натянуть на лицо несерьезную улыбку, а честно побледнела, отчего темные, почти черные глаза стали казаться еще больше.

— А ты сегодня вечером занят? — пока она произнесла эту немудренную фразу, голос ее пару раз подломился. — Пошли сегодня в кино?

— А на что? — я невольно заговорщицки понизил голос.

— В "Космонавте" новый фильм. "Служебный роман", с Алисой Фрейнлих, — то, что я не отказал с ходу, ее чуть успокоило, и вот теперь она робко улыбнулась.

— О! — я быстро прикинул расклад: старшая Тома больна, у Яськи — шахматный турнир до воскресенья, Зорька... Нет, Зорьку лучше не трогать — она сейчас как чуть слышно потикивающее взрывное устройство, может рвануть в любой момент, и будущий эпицентр взрыва следует обходить по широкой дуге. К тому же смелость Утенка заслуживает уважения, а пропустить премьеру такого фильма...

Да и, чего греха таить, интересна мне эта девчонка. И, даже, не столько первыми отблесками будущей красоты, что уже начинает ее подсвечивать, пусть пока это вижу, похоже, только я, сколько едва ощутимым флером какой-то загадки. Что-то было в ней особое, отличное от других. Иногда казалось, что все дело просто в разрезе глаз с намеком на восточную экзотику. Иногда, когда она замирала, созерцая веселое буйство школьных коридоров, я замечал в ней непонятную, почти взрослую грусть, и это интриговало. И очень-очень редко, всего несколько раз, когда она серьезно вглядывалась в меня, будто замечая что-то невидимое другим, из глаз ее смотрело что-то древнее и мудрое. В такие секунды я по совершенно необъяснимой причине начинал чувствовать себя младше и глупее.

— Хорошая идея, — улыбнулся я ей в ответ. — Я приглашаю тебя в кино. Сеансы знаешь?

— Неа, — она огорченно моргнула.

— Тогда давай в четыре часа встретимся. Ммм... Давай, у мороженой? — чувствую, скучно не будет, даже если придется подождать.

В глазах у Гадкого Утенка блеснула радость, согласно мотнулась тяжелая, цвета вороного крыла челка.

Впрочем, вгляделся я попристальней — какой "гадкий"? Какой "утенок"?

Изрослась мелкая Тома. И как же теперь ее называть?

Я мысленно покатал на языке имя. "Тома", "Томочка"... Ну, нет, это место уже прочно занято.

"Будет Мелкой", — решил я.

Беспокоился ли я? Нет, конечно — нет. Это даже на легкую интрижку не тянет. Всегда можно остановиться. Я был в этом абсолютно уверен.

Суббота, 15 октября 1977, день

Ленинград, Красноармейский пер.

— Урок окончен, — объявила Эрочка, и в дверях забурлила давка с веселыми выкриками ребят и преувеличенно озабоченным писком девчонок. Уже осознавшие себя девушками не торопились и спокойно вышли на тридцать секунд позже. Привычно царапнула меня взглядом Зорька, я привычно сделал вид, что не заметил. Последней, кивнув мне на прощанье, удалилась классная.

Я окинул взором фронт работы: полить цветы, расставить стулья и подмести. Обычные обязанности дежурного по классу, а сегодня — как раз моя очередь.

Управился минут за десять и то только потому, что никуда не торопился. Закрыл класс, забросил ключ в учительскую и, негромко что-то насвистывая, двинулся к лежащей за поворотом лестнице.

Сначала из-за угла долетели приглушенные восклицания. Потом, скользя по полу и извергая свое нехитрое содержимое, выехал, крутясь, расстегнутый портфель. Я мысленно пожал плечами — чего только в школе не случается и приготовился перешагнуть через рассыпанную канцелярщину.

Послышался, отражаясь от стен, звонкий шлепок, словно кому-то отвесили смачную пощёчину, затем этот кто-то взвизгнул "дурочка с переулочка", и мне под ноги, спиной вперед вылетела Мелкая: растрепанная, со свалившейся вниз лямкой белого фартука. Я успел заметить расширенные в испуге глаза и что падает она неудачно, отставив правую руку назад. Миг, и она шлепнулась попой на вылетевшие из портфеля тетради и учебники. Раздался негромкий треск, и Мелкая ойкнула от боли.

Мощно ударило в груди сердце, перед глазами зарябило красным. Мой портфель полетел вбок, а меня перебросило через еще не успевшую подобрать ноги Томку. Развернулся я в полете, как кот, и упруго приземлился, уже готовый к рывку вперед. Мир свернулся до двух придурков, на лице которых застыли пакостные гримасы.

Я их знал, да кто ж в школе их не знал? На год младше, на детскую комнату милиции еще не наработали, но Тыблоко скорее удавится, чем возьмет их в девятый класс, и они это знают.

Один — переросток, крупнее меня — и ростом выше, и в плечах шире. Но сомнений в том, кто тут хищник, а кто добыча не было ни у него, ни у меня, и поэтому удивление на его лице уже сменялось испугом.

Второй — обычная тощая рыба-прилипала, но он стоял ко мне ближе, загораживая дорогу, и мое первое "здрасьте" досталось именно ему. Бил я не задумываясь, снизу-вверх в мечевидный отросток грудины, но в последний момент мелькнуло в уме "это ж дети", и удар выдвинутой из кулака фалангой пришелся на пяток сантиметров ниже. Вышло и не акцентировано, и не так сильно, как могло бы быть, но и этого хватило — он молча сложился, а я лишь добавил вослед лодочкой по уху, подправляя падение в сторону с моего пути.

Рыкнув на выдохе, шагнул к главному придурку. Тот успел развернуться, пытаясь дать стрекача, но я зацепил его за стопу, и он с грохотом упал на четыре кости. Просто напрашивался удар сверху пяткой по копчику, однако я уже вполне контролировал себя, поэтому просто сильно ткнул носком в заднюю поверхность бедра — болезненно, но не травмирует. Судя по вскрику — попал нормально.

Я наклонился над ним, размышляя, добавить еще или так сойдет, и тут кто-то повис на мне со спины, а знакомый голос зачастил на ухо "Андрюша, не надо!"

Стряхнул Мелкую со спины и аккуратно взял ее правую руку. Против ожидания, она не вскрикнула. Я чуть помял запястье, потом надавил продольно на предплечье.

— Болит?

Она замотала головой и торопливо вернула на место свисающую лямку. Почти черные глаза блестели влагой и обидой, губы дрожали, но она уже пыталась улыбаться.

Я шагнул назад, шаря взглядом по полу. А вот и разгадка: два сломанных поперек карандаша и расплывающееся из-под авторучки пятно чернил. С облегчением выдохнул и повернулся к Мелкой:

— Собирай портфель, — она тут же опустилась на корточки и стала почти не глядя торопливо впихивать все назад.

Я вернулся к поверженным. Бледный Прилипала сидел, прислонившись к стене, и всхлипывал, пытаясь восстановить дыхание. Дылда все так же стоял на четвереньках и, подвывая, растирал место удара. Я толкнул его ногой, и он свалился набок.

— Андрей, — полетело от Мелкой предупреждающе.

— Да все нормально, — повернулся я к ней, успокаивающе показывая ладони, — надо довести вразумление до логического завершения.

Она принялась быстро-быстро собирать рассыпавшиеся карандаши.

— Ну что, мудила, — медоточиво улыбнулся я придурку, присаживаясь на корточки, — дошло или добавить?

— Д-д-дошло...

Я удивился — зубы у него действительно стучали друг об друга. Посмотрел пару секунд в глаза: вроде бы действительно дошло. Надолго ли?

— Это я нежно, — пояснил ему, — а в следующий раз будет любя. Хочешь узнать, как?

Он страдальчески поморщился и замотал головой.

— Хорошо, — поднялся я и добавил сверху, — поверю на первый раз. Но ты уж меня больше не огорчай. А теперь, — добавил в голос металла, — на счет три быстро отсюда испарились. Раз...

Две фигуры, одна подволакивающая ногу, а вторая полусогнутая, шмыгнули на лестницу.

Я повернулся к Мелкой. Она с видимым огорчением рассматривала раздавленную авторучку, потом шмыгнула носом:

— Дома теперь влетит...

— За авторучку? — удивился я.

Она грустно кивнула.

— Возьми мою, — я достал свою из портфеля, — у меня дома запасная есть.

Мелкая внимательно, не беря в руки, осмотрела авторучку и вынесла с мрачным видом заключение:

— Нельзя, — а потом с печалью пояснила, — слишком хорошая.

Я с недоумением посмотрел сначала на свой пишущий прибор — обычная китайская с якобы позолоченным пером, потом на обломки в ее руке.

— Знаешь, — предложил, — давай тогда так: у меня дома запасная есть попроще, как твоя. Даже цвет такой же. Я ее завтра принесу. А ты этой сегодня домашку делай и завтра поменяемся. Хорошо?

Она радостно согласилась.

— Я верну, — пообещала, — обязательно. Талоны продам, чтоб новую купить, и верну.

— Чего? — переспросил с подозрением.

— Ну, — она небрежно махнула рукой, — авторучка полтора рубля стоит, восемь талончиков на обед.

— Так-так-так, — я почувствовал, что жизнь начала открывается мне неизвестной стороной, — талончик же двадцать четыре копейки.

— Ты что, — удивилась она, — кто ж у меня его за столько купит?

— А за сколько купят? — продолжил я рыть глубже.

— За двадцать обычно.

— А кто берет-то?

— А... Есть у нас с карманными деньгами и любители дополнительно пожрать. И всем хорошо — им дешевле получается, у меня деньги, когда очень надо.

Я внимательно изучил худющую фигурку перед собой.

— Знаешь... Вот не надо возвращать. Я все равно на шарик хочу перейти.

— Мажется, течёт... Фу.

— Западные хорошие, — вырвалось из меня непроизвольно, и я поморщился. — Ну что, собралась? Пошли.

Мы начали спускаться по лестнице.

— Чего этим дебилам от тебя надо было?

— А... — она посмотрела в пол, — куражились просто.

Я почувствовал, что опять закипаю.

— Он тебя ударил?

— Толкнул... Просто я легкая, — она чуть слышно вздохнула.

Я покатал желваки, пожалев, что ограничился одним ударом.

— Часто тебя достают?

— Бывает, — осторожно сказала она. — Как бы они к Тыблоку сейчас не побежали жаловаться.

— Они что, действительно идиоты? — искренне поразился я.

— Угу, — мрачно согласилась Мелкая, — и еще какие.

— Так, — я остановился, глядя вдоль коридора первого этажа. Там, за углом, был кабинет директрисы. — Давай, проверим.

Я был неприятно удивлен человеческой глупостью: они действительно мялись, о чем шепча, перед дверью Тыблока.

— Хо-хо! — я бросил портфель на подоконник и сказал Мелкой, — стой здесь.

Она мгновенно остановилась, но бросила вслед с тревогой:

— Андрей!

— Да я их даже пальцем не трону, — пообещал я ей, повернувшись, а затем нацепил свою самую мерзкую улыбку и стал неторопливо надвигаться на придурков.

— Я Тыблаку пожалуюсь, — не выдержав, пискнул Прилипала, демонстрируя мне свое припухшее ухо.

Я весело согласился:

— Да хоть сто раз, виноваты-то все равно вы останетесь. Но, хлопчики... — я двумя пальцами сжал щеки Дылды, и он застыл, выпучив глаза, — я к вам не с этим. Видите, Тома стоит? Вот если она хоть раз... Хоть полусловом... Хоть полувзглядом... На вас пожалуется... — я сделал паузу и зловеще усмехнулся. — Вы ведь, наверное, и не знаете, что есть много способов сделать человеку очень больно, так, чтобы не осталось ни-ка-ких следов.

Отпустил страдальца и коротко приказал:

— Кыш.

Они ушли, обходя Мелкую по широкой дуге.

— Ну, вот и все, — радостно сказал я и взял портфель, — Пошли?

Она посмотрела на меня с обидой:

— Ты обещал их пальцем не трогать.

— Тебе что, — поразился я, — их жалко?

— Нет. Их — не жалко, — она медленно покачала головой. — Но ты обещал. Мне бы хотелось верить твоим словам.

Я задумчиво посмотрел на нее, потом серьезно кивнул:

— Хорошо, я учту.

Пятница, 11 ноября, 1977, утро

Ленинград, ул. Красноармейская.

...

— В третьем матче турнира претендентов, проходящем в Белграде, — донеслось из радио, и я прислушался, осененный неожиданной догадкой, — первую победу одержал советский гроссмейстер Борис Спасский. Таким образом, счет в матче стал два — один.

Я в сердцах громко хлопнул ладонью по лбу и криво улыбнулся. Дошло, наконец. Понял, почему Яся в последние дни ходит как не от мира сего. Матч претендентов в Белграде! А я чего только не напридумывал про своего агента влияния.

Надо отловить и допросить с пристрастием, вдруг что подскажет. А то стоит у меня на любовном фронте какая-то невнятная погода. Вроде и солнышко посвечивает, и откровенного ненастья нет, но порой из милых глаз сквозит опасливым холодком стерегущая мое неловкое движение зима.

После кошмара начала сентября, когда я несколько дней ходил как выпотрошенный, а Томка шарахалась от меня, как черт от ладана, наши отношения заметно выправились, особенно после разговора по душам во время ее болезни. Теперь мы легко болтаем и вместе смеемся. Я провожаю ее из школы, и это уже ни у кого не вызывает насмешек. Порой мы вместе ходим по магазинам, и тогда я тащу сумку с продуктами. Я даже недавно правил ей произношение в стихотворение Бёрнса. Да уже ее бабушка, встречаясь со мной на улице, приветливо мне улыбается! Но, черт возьми, между нами так и висит незримая, но вполне осязаемая грань, пересекать которую не стоит. Какое положить руку на талию? Какое повторение весенних поцелуев, о чем вы?!

"Эх, Тома, Тома..." — я поправил галстук, а потом, неудовлетворенный результатом, перевязал его заново. — "Откуда этот ледок? Как же мне его проломить?"

Тот же день, чуть позже.

Ленинград, Красноармейская улица

Яся сидела на невысоком подоконнике и болтала ногой, задумчиво буравя взглядом потертую на сгибах газету "64". Я подкрался со спины и тихонько дернул за одну из прядок.

— Ай! Ты чего?!

— Признавайся, ты за кого? — я присел рядом и тоже заболтал ногой.

— В смысле? — Яся недоуменно состроила брови домиком.

— За Спасского или за Корчного? — залихватски подмигнул я.

— А... — заулыбалась она, — я за шахматы!

Мне стало интересно.

— А кто выиграет, как думаешь?

— Спасский, — не задумываясь, ответила Яся, — он сейчас на вершине своих возможностей, а Корчной уже начал спускаться. Возраст, — она огорченно развела руками. — А потом Спасский Карпову проиграет.

Я хмыкнул. И ведь не скажешь "а вот и не угадала!"

— А мотивация? У Корчного она явно выше, ему есть что доказывать, — и, приглушив голос, добавил, — а гражданин Советского Союза Спасский и так в Париже постоянно проживает. Сладко спит, вкусно ест... Ему выше головы прыгать уже не надо.

Яся аккуратно сложила газету и засунула ее в портфель. Потом посмотрела мне в глаза:

— Я такого не слышала. А вот Корчной — антисоветчик. Но я все равно за шахматы.

— Вот, кстати, — возразил я, — как раз Корчной-то ничуть не антисоветчик. Он против СССР никаких заявлений не делал. Ну, остался на Западе, да, но про советский строй молчит, как рыба об лед. А вот твой Спасский, между прочим... — и я многозначительно замолчал.

— Ну, уж, мой... — и она неожиданно ткнула мне пальцем в бок.

— Ай, — теперь пришла моя очередь взвизгнуть. Боюсь щекотки, да.

— Давай, договаривай, раз начал, — она опять нацелила палец на мой бок и угрожающе им пошевелила.

— Так вот, — капитулировал я, — твой Спасский знаешь, что про Кереса сказал? "Его судьба несчастна так же, как судьба его страны".

— Керес, Керес... Хм, он из Таллина, — и она многозначительно поиграла бровями. Дошло.

— И в шестьдесят восьмом Спасский вел себя неправильно, — продолжил ябедничать я.

Она недоуменно посмотрела на меня:

— В шестьдесят восьмом? А что тогда было?

Я только крякнул и спустился с подоконника.

— Пошли, звонок скоро, — мы неторопливо побрели в сторону класса, и я перевел разговор на безопасную тему, — ты меня на день рождения приглашать вообще собираешься или мне придется напрашиваться?

Сработало, у нее даже уши немного зарозовелись.

— Конечно! Просто еще три недели. Я думала потом пригласить, — заоправдывалась она, заглядывая мне в глаза, — приглашаю!

— Потом... — проворчал я шутливо, — мне ж надо успеть подарок сделать.

— Сделать? — она сразу уловила главное.

— Ну да... Я тут кройку и шитье осваивать начал, — признался доверительным тоном, — завтра сантиметр принесу, хорошо? Уединимся на переменке, и я замерю твой гибкий стан.

— А если серьезно? — фыркнула она.

— Серьезно, — подтвердил я кивком.

Она испытующе посмотрела на меня, а потом звонко, на весь коридор, засмеялась. На нас стали оглядываться.

— О! Дюх, это так мило! Ты сошьешь мне передник?!

Теперь теплом залило мои щеки.

— Я сошью тебе штаны из березовой коры, — пообещал я зловеще, — если ты и впредь будешь так же громко разглашать интимные подробности нашей дружбы.

— Да ладно, ладно, — защебетала она, успокаивающе поглаживая меня по плечу, — просто это так неожиданно. В любом случае я буду с нетерпением ждать твоего подарка.

Я покосился на нее с подозрением.

— Правда-правда! В четвертом классе, — она со вздохом начала загибать пальцы, — Сеня подарил мне выжженный на фанерке рисунок "Ракета в космосе". В пятом — Пашка принес сплетенную из капельниц оплетку для авторучки, из трубочек в два цвета, йодом и зеленкой крашеных. Симпатичненькая такая. А в шестом Сеня опять отметился: приклеил к фанере "Портрет незнакомки" из "Огонька" и залакировал в три слоя. Красиво получилось, висит у меня над кроватью. Так что неси свой передник, не стесняйся.

— Хорошо, — покорно согласился я, — будет тебе и передник, будет и задник, все будет. Я таки перед тобой в долгах, как в шелках.

Разговор внезапно замер, словно корабль, со всего маха налетевший на риф.

Яся, посмурнев, что-то обдумывала, глядя куда-то в сторону. Потом тряхнула головой, поправляя волосы, и сказала:

— Да все нормально ты делаешь. Не торопись.

— Да я и не тороплюсь, — фраза выдавилась из меня неожиданно сипло, и я прокашлялся.

— И правильно. Тома сейчас сама себе не верит. Перепроверяет себя разумом, перестраховывается. Пройдет потом, нужно время.

— И это тоже пройдет, — согласился я с печалью в голосе и открыл дверь в класс, пропуская Яську вперед.

Верю — пройдет. Побыстрее бы только.

Пятница, 25 ноября 1977, вечер.

Ленинград, Измайловский проспект

— А ну не вертись! — хотел прикрикнуть я строго, но не смог, сфальшивил.

Оно и немудрено, смех рвался из меня, как шампанское из встряхнутой в порядке дружеской шутки бутылки. В итоге я то ли всхлипнул прямо на последнем слове, то ли всхрапнул аки жеребец, а потом и вовсе в открытую заржал. Яська даже бровью не повела, ей было не до того. Я с безнадежностью махнул рукой и упал в кресло, любуясь.

Невозможно было спокойно смотреть на эту умору: куда дели обычно спокойную, уравновешенную и как будто чуть-чуть не от мира сего Ясю? Перед зеркалом в серванте изворачивалась самая обычная восторженная девчонка. Мой подарок разом снес все ее самообладание, и теперь она разглядывала себя то передом, то боком, то расправляла плечи и вскидывала голову, иными словами — любовалась.

Комизм ситуации придавало то, что она довольствовалась небольшим, размером с мяч, отражением — остальное зеркало было прикрыто расставленным на полках хрусталем, поэтому ей приходилось дополнительно то чуть приседать, то вставать на цыпочки. Судя по сосредоточенно сведенным бровям, Яська синтезировала увиденное в целостное трехмерное изображение и уже была в одном-двух шагах от успеха.

Я еще раз довольно хрюкнул в кулак и намекнул:

— В коридоре есть зеркало побольше, — пусть налюбуется, а то ведь работать не даст.

Ее словно выдуло из комнаты, раз — и уже нет. Секунд тридцать тишины, потом я расслышал быстро удаляющееся шлепанье босых ног по линолеуму.

"На кухню-то ей зачем?" — заинтригованный, я вышел в прихожку.

Торопливое "шлеп-шлеп-шлеп-плюх" — это Яська приволокла табуретку к трюмо. Миг — и она уже вскочила на нее с ногами и крутанулась, придирчиво разглядывая солнцеклёш понизу.

Недооценил я эффект неожиданности. Не знаю, что именно Яся ожидала увидеть, согласившись зайти ко мне на примерку — может быть, и правда, передник, но действительность явно далеко превзошла все ее предположения. Меня чуть на слезу не прошибло, когда она пару раз непроизвольно отдергивала руку, не решаясь взяться за протянутое ей джинсовое платье. Потом схватила и исчезла за дверью моей комнаты. Скинула там школьную форму, ящерицей вползла в прихваченное лишь по швам изделие, и вот — вся светится восторгом. Даже не знаю, кто из нас в этот момент получал большее удовольствия.

Яська, наконец, нагляделась в зеркало и вдруг замерла, разом потускнев. Взглянула на меня сверху, горестно заломив брови домиком, и сказала упавшим голоском:

— Ох, Дюх, слушай, это же дорого... — и сползла с табуретки, расстроенно глядя в пол. — Ты на свою маму лучше переделай.

— Стой, стой, стой, — я помешал ей ускользнуть обратно в комнату для переодевания. — Не дури, Ясь. Ну, ты что? Чего тут дорогого? Ткань у нас в стране дешевая, и пошло ее не много — это ж безрукавка и юбка только до середины бедра. А тебе длиннее и не надо, что красоту-то такую скрывать... — она чуть дернулась, и лоб, а я сейчас видел только его, начал краснеть. Я по-прежнему загораживал ей дорогу. Мы стояли очень близко, так, что я чувствовал кожей ее учащенное дыхание. — А пуговицы и заклепки вообще копейки стоят, — продолжил я успокаивать, не испытывая при этом ни малейшего угрызения совести за свое вранье, а потом долил немного правды, — а маме я платье к новому году сделаю, уже и фасон подобрал и материал купил. И уже блузку ей сшил — довольна, носит. Так что все в порядке, правда.

Она прерывисто вздохнула и подняла голову, с надеждой посмотрев мне в глаза:

— Правда? Правда-правда?

— Честно-пречестно. Верь мне. Пожалуйста.

Яся миг помедлила, потом кивнула. Лицо ее расслабилось в чуть кривоватой улыбке, в которой можно было разглядеть и удовольствие и самоиронию. Девушка сделала полшага назад, и взгляд ее опять дернулся к зеркалу.

Я с облегчением улыбнулся:

— Хороша, чертовка, хороша... А теперь пошли на свет. Будем подгонять.

В принципе, особо переделывать ничего и не пришлось. Платье сразу село хорошо — крой был выбран свободный, да и легкая джинса не требует тщательной подгонки под фигуру.

— Ну вот... — протянул я довольно, — можешь переодеваться обратно. А я сейчас за часок стачаю все начисто, обметаю швы и завтра принесу тебе его в школу. Отгладишь и можешь на днюхе в воскресенье уже в нем выступать — мне будет приятно.

— Ой, а можно я здесь посижу? Посмотрю. Ну, пожалуйста-а-а....

Я ухмыльнулся:

— Да легко, сиди. Даже хорошо, потом еще раз примерю. Ты, тогда, вон, — махнул рукой, указывая, — мамин халат махровый пока накинь, чтоб с формой не мучиться.

Яся покрутилась вокруг машинки, наблюдая за работой, но быстро свыклась с мыслью, что контролировать мои швы не надо.

— Умело ты, быстро и ни одного лишнего движения, — оценила она скорость, с которой я стачивал кокетку с поясом. — А у нас никто и не знает.

— И слава богу, — испуганно воскликнул я, — пусть так и остается. Мне ж девчонки проходу не дадут. Да что девчонки, ты Кузю представь. От этой так просто не отобьешься.

Яська захихикала, потом прищурилась с иронией:

— Что, и от Томы утаишь?

Я задумался, но руки машинально продолжали делать свое дело.

— Да нет. К новому году что-нибудь сошью в подарок. Вот только как снять с нее размеры тайком, чтоб сюрприз был?

Яся кивнула, принимая задачу, а затем повернулась, пристально разглядывая "Ригонду".

— Дюх, у тебя пластинки какие-нибудь есть? — решилась наконец она.

— Там, внизу, выбирай, — махнул я в сторону тумбы.

Она выволокла стопку и некоторое время с азартом в ней копалась.

— О! — отобрала один конверт, — Сальваторе Адамо! Можно?

— Ставь, конечно, — кивнул я, отстригая нитку.

— А как? — она с опаской кивнула на проигрыватель.

— Смотри.

Я поднял крышку проигрывателя, затем осторожно взял диск за края и бережно опустил на резиновую подкладку вертушки. Вжал кнопку, и черное виниловое тело начало медленно и торжественно вращаться. Неторопливо провел от центра к краям кругляком с бархоткой, убирая редкие пылинки. Двумя пальцами осторожно приподнял звукосниматель и наклонился, прицеливаясь. Плавно, как пилот, нашаривающий колесами полосу, опустил, и игла поймала дорожку. В динамике мерно зашуршало.

Я замер, затаив дыхание. Ого, как давно я не слышал этого колдовского звука! Как тихий треск свечи настраивает нас на правду документа, так и этот, на первый взгляд — лишний шум, каким-то волшебным образом делает музыку настоящей. Есть в этом что-то от таинства рукоположения, передающего тепло ладоней Петра от поколения к поколенью — глубина дорожек винила так же напрямую восходит к дуновению воздуха у губ артиста; поэтому, слушая винил, мы ощущаем и жизнь, и теплоту.

Еще миг мы вместе нависали над плывущим по кругу диском, а потом серебряный голос прочувствованно вывел:

-Томбэ ля нэжэ...

— Тю нэ вьендра па се суар... — на удивление ловко грассируя, негромко напела Яся, отступая к креслу.

Она уютно устроилась в нем, забравшись с обеими ногами, и прихватила полы халата коленями. Я встал к машинке напротив, и на музыку начал накладываться короткий стрекот челнока. Но Ясе это не мешало — она умиротворенно покачивала головой в такт и в некоторых местах чуть слышно напевала.

Эта элегическая расслабленность ее и подвела — пола халата предательски выскользнула и упала на пол, приоткрыв стройное бедро почти на всю его длину.

— Ой, — дернулась она, уловив мой сразу возгоревшийся взгляд.

— Ой, — повторил я, напрочь запарывая шов, — да чтоб тебя! Выгоню!

Яська торопливо вернула строптивую полу на место и укорила, глядя исподлобья:

— А вот на Тому так смотри.

— Всеядная я... — предпринял попытку хоть как-то оправдаться.

— Хорошо хоть не плотоядная, — усмехнулась она, уловив отсылку к мультику.

— Природа наша такова, — и поспешил успокоить, — но ты не волнуйся, это контролируемо.

— А может, — лукаво улыбнулась, — я бы и хотела немного поволноваться.

И тут сквозь музыку мы расслышали донесшийся из прихожей негромкий хлопок.

Мы замерли, глядя друг другу в глаза, словно застигнутые на горячем любовники. Затем я опасливо двинулся на звук. Яська на цыпочках пристроилась за моим плечом.

Я осторожно потянул дверь на себя.

Первой мыслью было: "Нет. Этого просто не может быть. Мне привиделось", причем я был в этом абсолютно твердо уверен. Ну, не может, никак не может мама оказаться здесь и именно сейчас. Не может стоять в двух шагах, у двери в мою комнату, растерянно переводя взгляд то на меня, то на открывшуюся ей в глубине картину.

Я молча заглянул в свою берлогу, и мне тотчас захотелось зажмуриться, но зрелище уже успело впечататься в память со всей своей безжалостностью: белый передник был торопливо брошен поперек стола, а поверх него разметалось темно-коричневое платье, один его рукав белой кружевной манжетой тянулся к полу; вывернутая блузка краем зацепилась за спинку стула.

От красноречивости увиденного я впал в ступор.

— А меня, вот, с работы пораньше отпустили... — как-то виновато сообщила мама.

— ... эмпасиблэ манэжэ, — прочувствованно закончил песню Адамо, и на нас упала звенящая тишина.

— Мама, — решительно, прежде чем успел что-либо подумать, выпалил я, — это не то, о чем ты подумала...

И тут я явственно ощутил, что густой туман абсурда, окутывавший меня последнюю неделю, достиг, наконец, своей максимально возможной концентрации.

"Лучше бы это действительно ребята Андропова пришли", — промелькнуло в голове тоскливо.

Мама посмотрела на меня с удивлением:

— Вообще-то, — осторожно, чуть наклонив голову к плечу, сказала она, — я пока успела подумать только о том, что девочка одежду разбросала неаккуратно, и ткань может помяться.

Из-за моего плеча раздался придушенное сипение. Я крутанул головой и, наконец, увидел, как на самом деле выглядит лицо цвета мака.

Обессиленно прислонился к косяку и с беспомощностью понял, что с мыслью о пике сумрачного абсурда поторопился — тут нет переломной точки, это — экспонента, и меня несет по ней все выше и выше.

— А мы тут... — неловко развел руками и запнулся.

"... плюшками балуемся", — игриво хохотнул, заканчивая фразу, внутренний голос, и я болезненно поморщился.

Мама, прищурившись, молча разглядывала то меня, то Ясю, и лицо ее едва заметно подрагивало.

Я пригляделся к блеску глаз.

"Да она же веселится!" — осенило меня.

Я с укоризной покачал головой, а потом с облегчением провел подрагивающей ладонью по взопревшему лбу.

Поняв, что разоблачена, мама всплеснула руками и преувеличенно-восторженно закатила глаза к потолку:

— Боже! Дети, видели бы вы себя со стороны! Ясенька, девочка, — она проскользнула мимо меня, приобняла девушку и быстро затараторила, — лапочка, извини, пожалуйста, ну, извини, не сдержалась. Это было бесподобно! Все прямо как в итальянской комедии, один в один, а слова сами прыгали мне на язык...

Яся порывисто выдохнула и обмякла.

— Ох! — она посмотрела на меня поверх маминого плеча. Взгляд ее был расфокусирован, а голос плыл. — А я уже успела ощутить себя падающей в пучину порока...

Спина у мамы мелко затряслась.

— Вы меня в могилу вгоните, — звенящий голос резко контрастировал со смыслом.

— Ну, что, — я мрачно посмотрел на Ясю, — хотела немного поволноваться? Желание исполнено.

Она отстранилась от мамы и поплотнее запахнула халат.

— Я пойду, переоденусь? — спросила неуверенно.

— Да ходи так! — жизнерадостно воскликнула мама, — что уж теперь-то...

— "Зачет" нам за клоунаду, — прояснил я ее позицию Ясе.

— Ну, хватит, — повернулась ко мне мама, — ты обедом девочку накормил?

— Смотри, смотри, — я громко шепнул Ясе, — сейчас еще и виноватым останусь.

— Не кормил? — мама неверяще уставилась на меня.

Я промолчал, глядя в потолок.

— Чай пили, — робко попыталась выгородить меня Яся, — с ленинградским пряником.

Мама грозно сдвинула брови.

— Так, — приобняла девушку за талию и поволокла на кухню, — пошли, поболтаем, а то так есть хочется...

— А, правда, Дюша вам блузку сшил? — раздалось удаляющееся.

Я почесал затылок, потом махнул рукой. Фиг их разберет, что у них в головах.

Вернулся к стопке дисков и вытащил наугад. Опустил звукосниматель и улыбнулся, узнавая. Выпало удачно, и я тихонько запел, вторя:

— Антон, Андрэ, Симон, Марья, Тереза, Франсуаз, Изабель и я...

Воскресенье, 04.12.1977, день

Ленинград, Лермонтовский пр.

Нет, не лезет...

Я озадаченно покрутил в руках пузатый пластиковый мешок. Не лезет во внутренний карман куртки, ни в один, ни в другой.

Значит, мы пойдем другой дорогой. Я уложил два раздувшихся пакета на дно спортивной сумки и прикрыл это безобразие газетой, а сверху положил магнитофон. Ну, не будет же Ясина мама проводить обыск на входе, в самом деле! И не звенит ничего, удобно...

Я даже не стал придумывать отмазку, что у меня там делают две заполненные системы для переливания крови, и почему эта мутная жидкость такого странного желтовато-белесоватого цвета. В крайнем случае, скажу правду — сливочное лимончелло для девочек, не покусают же меня за это!

Поэтому, вжимая кнопку пять положенных раз, я был спокоен.

Прошла примерно минута, прежде чем дверь широко распахнулась, выпуская наружу застоявшиеся запахи коммуналки. Я перешагнул порог и протянул три белые розы:

— Моей лучшей подружке с днем рождения!

Яся мило зарделась, принимая букет.

Достал из сумки чуть потертый, нарытый на букинистической толкучке в Дачном томик Сабатини песочного цвета:

— Надеюсь, тебе понравится.

— Ты же уже сделал подарок? — удивилась она.

— Ну, — подмигнул я, — то для тела, это — для души. А что платье не надела?

— Позже, — она заговорщицки наклонилась к моему уху, хотя в коридоре было пусто, — когда за стол садиться будем. И, что б ты знал, хорошее платье для души девушки значит ничуть не меньше, чем хорошая книга.

— Ты же шахматистка! А я — математик! Мы должны быть сухарями! — запридуривался я.

Яся сделала шаг вперед и быстро ткнулась губами мне в щеку, а потом шепнула:

— Спасибо, — и стремительно развернулась, скрывая вспыхнувший румянец. — Пошли, все уже здесь, ты — последний.

Длинная темная кишка коридора словно задалась целью показать мне всю неприглядность квартирного нутра. Сначала она провела нас мимо кухни с тремя плитами. Пахнуло кислыми щами, жареным луком, пирогами и вывариваемым в большом баке бельем. Не прошли мы и трех шагов, как перед нами внезапно распахнулась дверь, ранее в полутьме невидимая, и под грозный рев и хлюпанье воды из общественного помещения с достоинством вышел бритый налысо казах в драном-передранном махровом халате. Проходя мимо приоткрытой двери, я успел рассмотреть здоровенный бачок под потолком и лохматые от пыли трубы. На стене на дюймовых гвоздях висели, словно спортивные награды на выставке, сидения от унитазов, вероятно — по сидушке на семью.

— Осторожно, — тронула меня за руку Яся, — здесь ступеньки.

И правда, квартира опустилась на метр вниз, видимо, переходя в соседнее здание. Потом коридор вильнул влево, и в мертвящем свете сороковаттки выступила тумбочка с массивным черным телефоном на ней. Обои вокруг были плотно покрыты рисунками и записями. Мне даже захотелось на миг остановиться и изучить эту удручающую хронику коммунального подсознания, но Яська уверенно шла вперед, маневрируя между выставленными из комнат, словно в наказание за неведомые провинности, драными сундуками, шкафами с перекошенными дверцами и буфетами с отсутствующими стеклами. Я поторопился за ней, боясь затеряться в этом лабиринте.

Казалось, коридор своими извивами обогнул по кругу пол квартала, прежде чем мы достигли цели.

— Пришли, — с видимым облегчением констатировала Яська и толкнула дверь.

Комната была большой и чистой, наполнена свежим воздухом и светом и могла бы считаться просторной, если бы не делящая ее пополам перегородка из серванта и двух развернутых в разные стороны шкафов. Получилось два ведущих к окнам отнорка и большая прихожая на входе. Именно здесь вокруг раздвинутого стола и толклись сейчас приглашенные одноклассники.

— Здравствуйте, — я наклоном головы поприветствовал двух мам, наводящих последние штрихи на сервировку, и протянул одной из них оставшийся букет, — тетя Дина, с замечательной дочкой вас: умницей и красавицей.

— Ой, спасибо, Андрюша, — счастливо зарумянилась Ясина мама, — а как ты вырос! Доча, давай вазы быстрей.

— Да, — Томина мама прошлась по мне придирчивым взглядом, — еще пару сантиметров с октября прибавил. Где останавливаться планируешь?

— А Тома уже закончила расти? — деловито осведомился я, опуская сумку на пол, — тогда еще сантиметров десять-пятнадцать — и хватит.

Сбоку раздались негромкие смешки. Я покосился на развеселившихся парней. Хорошо хоть не запели в две глотки "тили-тили-тесто". А еще год назад вполне могли бы...

— А ты ее уже подергал за уши? — с азартом поинтересовалась подлетевшая ко мне Кузя и потыкала пальчиком в сторону Яси.

— Не, — сказал я, — не буду, чай, она не мальчик...

— Ой, — Яся дернулась было прикрыть багровеющие ушки. Потом удивленно округлила глаза, — а почему девочек не надо?

Все посмотрели на меня с интересом, ожидая ответа.

— О, это очень, очень старая традиция. Цель ее — сделать событие запоминающимся. Читал в каком-то журнале... — я, словно извиняясь, развел руками. — Идет со времен Рима, от принятых тогда в деловом обороте процедур. Положено было для важного события иметь двенадцать свидетелей. Вот, кстати, — осенило меня внезапно, — откуда именно двенадцать апостолов пошло. Мда... При продаже земельных участков покупатель и продавец должны были вместе со свидетелями трижды обойти участок. Шестеро свидетелей были взрослыми мужчинами, а вот еще шестеро — мальчиками-подростками, на вырост, так сказать, чтоб было кому и через двадцать-тридцать лет свидетельствовать в случае чего. Так вот, — я ухмыльнулся, — во время этого обхода земельного участка, что бы это скучное событие лучше врезалось будущим свидетелям в память, мальчишек дергали за уши, щипали и постегивали прутьями.

Яся с показным гневом притопнула ногой и, вытянув руки, рванула к Кузе:

— Давай ухи сюда, должок отдавать буду!

— И-и-и... — тонко запищала та и радостно побежала вокруг стола.

— Стоять, — схватил я беглянку за тонкую талию и притянул к себе, — Ясь, пациент зафиксирован.

Кузя талантливо изобразила мизансцену "барышня и хулиган", а потом, якобы внезапно ослабев, с удовольствием откинулась спиной на меня, надежно придавив к серванту. Так я и держал эту провокаторшу, пока именинница весьма милосердно тянула ее за верхушки ушек. А когда мои руки отпустили ее, Наташа, вроде как по рассеянности не сразу это заметила, и еще какое-то время обтянутые тонким свитерком лопатки покоились на моей груди — ровно до того момента, как Томины брови не начали угрожающе сходиться.

— Ухожу, ухожу, ухожу, — миролюбиво согласилась Кузя и гордо продефилировала прочь.

— Все, — улыбающаяся тетя Дина окинула придирчивым взглядом стол и объявила, — готово. Иди, дочь, переодевайся.

Глаза у Яськи радостно сверкнули, и она, задернув шторку, шустро удалилась в правый отнорок.

Я вытащил из сумки магнитофон и три кассеты.

— "Отель Калифорния" есть? — деловито поинтересовалась подкравшаяся со спины Зорька.

— Так точно, мэм! — я вытянулся, оборачиваясь.

Она требовательно постучала пальчиком по моему плечу:

— Объявишь на него белый танец.

Я обреченно уточнил:

— Может быть, я сам?

Зорька прищурилась с иронией:

— Это — само собой. А танец — объявишь.

— Выпивку принес? — с надеждой спросил на ушко подошедший Пашка.

— Угу, — кивнул я, — в сумке. Почти литр.

Паштет хищно покосился на Ирку и победно улыбнулся.

Я вставил первую кассету, вжал тугую клавишу и объявил:

— Оркестр Джеймса Ласта, "Мелодия любви".

Пошел гитарный перебор, и глаза у девушек затуманились. Согнав страдальческую складочку над переносицей прерывисто вздохнула Зорька. Ира сделала неуверенный шажок в сторону Пашки и замерла, удивленная своим движением. С умиротворенной улыбкой на губах слегка покачивала головой в такт мелодии Кузя, спокойная, как великий Тихий океан при первой встрече с европейцами. Тома встретилась со мной взглядом, и в зелени ее глаз мелькнули озорные искорки.

Спустя несколько минут занавеска отдернулась, и из-за нее под начавшийся "Полет Кондора" с невинной улыбкой на губах выступила Яся.

— Ух! — невольно выскочило из Томы, и она загарцевала к подруге забавными приставными шажками. Я с умилением проводил ее взглядом.

За ней, удивленно вытянув губы дудочкой, придвинулась Кузя. Вот она уже давно сменила смешную подростковую порывистость на королевскую точность движений и почти никогда не позволяла себе детскости.

Именинница весело крутанула солнцеклешом, а затем сделала пару танцевальных оборотов под вступившую флейту, давая себя рассмотреть со всех сторон. Собравшийся вокруг женский люд теребил ее, аки стайка голодных рыбок, атакующих упавшую на поверхность корку — охи и ахи расходились кругами.

И правда, смотрелась Яська прекрасно. Она сама догадалась надеть под джинсовое платье белоснежную водолазку: получилось сдержанно-женственно и не так провокационно, как на голое тело.

По реакции было очевидно, что подарок удалось удержать в секрете. Ну, кроме как от тети Дины, что смотрела на дочь с гордостью. Потом перевела взгляд на меня и наклонила голову, молча благодаря. Я улыбнулся в ответ и легонько отмахнулся. Для Яси — времени не жалко.

Команда "за стол" прозвучала как "к барьеру". Задвигались стулья, взгляды присутствующих обратились к громадной миске с салатом и нарезанной вареной колбасе, лишь приобнявшая именинницу Кузя все продолжала что-то у той ласково выпытывать. Яся встретилась со мной глазами. Я ухмыльнулся и отрицательно качнул головой. Вот не надо мне такого счастья.

Наконец, Яся села во главе стола, через Тому от меня. Напротив опустилась на стул слегка озабоченная Кузя — похоже, она единственная сейчас думала не о салате и, даже, не о бутылке полусладкого, что торжественно выставила на стол из "Юрюзани" тетя Дина.

Я огляделся и взял игру на себя. Встал, возложил руку на запотевшую бутылку и уточнил у мам:

— Позволите мне?

Шурша, сдирается серебристая фольга. Под перекрестьем прицелов откручиваю проволочку. Теперь главное не выстрелить в потолок — это убьет вкус шампанского. Тихонько кручу то вправо, то влево тугую белую пробку, постепенно выдавливая ее вверх. Улыбаюсь Ясе, что аж губу прикусила, переживая за мои старания.

Легкий хлопок знаменует победу, из горлышка выдыхается дымок. Лью пенящуюся струю сначала Ясе, в фужеры матерей, потом по кругу.

Оглядываюсь — все смотрят на меня. Ну, что ж, мне не сложно:

— Яся, дорогая наша подруга, я поднимаю этот бокал за тебя, — посмотрел одним глазом на нее сквозь пузырящееся живым блеском шампанское, — за наше уходящее детство, что оставило на память о себе дружескую любовь и общую память. За предстоящие годы — самые лучшие, наверно, годы жизни. Найди себя, найди свою любовь и будь счастлива! За тебя, Ясенька!

Загадочно мерцая гранями дружно сдвинулись бокалы. Тонко запел о чем-то далеком и желанном хрусталь, влажно блеснули поверх потемневшие глаза именинницы. Я еще раз отсалютовал ей.

"Пусть будет счастлива, пусть!" — с этой мыслью я вдохнул сладковатый, напоминающий о цветении липы, запах и почти не чувствуя вкуса, опустошил за три недлинных глотка свой бокал. Вернул фужер на место и провозгласил:

— А теперь на сцену приглашается месье Оливье!

Спустя минут двадцать, когда все насытились по первому кругу, я ощутил легкую неправильность в витающих над застольем ожиданий. Помучался немного, а потом встал и с трудом протиснулся мимо Зорьки к мамам, что тихо шушукались между собой на уголке.

— А я ведь с повинной пришел, — сознался негромко, доверительно наклоняясь к ним.

В глазах их заполошной стаей промелькнула череда предположений, одно крамольнее другого.

— Нет-нет, — взмахнул я руками, — все не настолько страшно, как вы подумали.

Томина мама фыркнула и быстро отвернулась, давя ухмылку, Ясина — внезапно начала заливаться краской. Я пообещал себе подумать об этом потом и быстро продолжил:

— Я тут самодельного ликера принес, слабенького... Но вот что-то мне кажется, что пытаться распить его за вашими спинами будет неправильно, — глаза у Пашки, исподтишка прислушивающегося к нашему негромкому разговору, испугано округлились. — Давайте, я вам его отдам, а вы сами решите, кому, сколько и когда наливать?

— Неси! — решительно сказали они хором и засмеялись, глядя друг на друга.

Я наклонился над своей сумкой и извлек из нее два раздутых пластиковых мешка. Вдоль стола прокатились смущенные смешки.

— Изобретательно, — оценила Томина мама, забирая емкости, а потом зловредно, словно мстя за короткий испуг, ввернула, — дачу вспомнил?

— Потому и сдаю, — покаянно кивнул я, слегка зарумянившись.

Она прищурилась:

— Боишься выглядеть глупо?

Я призадумался:

— Нет, это нормально — иногда глупо выглядеть. Но не по этой причине, — и я легонько прищелкнул указательным пальцем по горлу.

— Так, — повертела она в руках мешок, — а... Как?

— Это-то понятно, — ответил я, крутанув колесико зажима, — а вот во что?

Тетя Дина подхватилась к серванту и вернулась с двумя хрустальными рюмками.

Я наполнил их, а потом сел на свое место, стараясь не встречаться с полным укоризны взглядом Паштета.

Мамы осторожно понюхали. Переглянулись. Выпили по глотку. Переглянулись еще раз. Добавили по глотку и довольно прищурились.

"Прямо синхронное выступление какое-то", — подумалось мне, — "хорошо спелись подруги".

— Андрюша, — медовым голосом позвала меня тетя Дина, — самодельный, говоришь? А рецептик?

— Ма-а-а-м... — просительно пропела Яся с противоположного торца, и брови ее горестно сложились домиком.

Все с надеждой воззрились на родителей.

— Ну, вроде, действительно слабенький... — смущенно сказала тетя Дина и покосилась на Томину маму.

Та еще раз клюнула из рюмки, покатала ликер во рту и махнула рукой:

— Ладно... Андрей, по тридцать грамм им, не больше.

Яська счастливой птицей вспорхнула к серванту за новыми рюмками.

Дети переглядывались с улыбками облегчения. Дети, чисто дети, даже Кузя.

Я демонстративно чиркнул по рюмке ногтем, обозначая допустимый уровень, и передал мешок довольному Паштету, а сам пошел к мамам диктовать рецепт.

— Цедра десяти лимонов? — озабоченно уточнила Томина мама, постукивая кончиком карандаша по зубам. — Не слишком жирно? Они ж без кожицы испортятся быстро.

— Нормально, — уверенно отмахнулся я, — выдавить сок в бутылочку, и в холодильник. И добавлять по вкусу в чай. Или разлить в формочки для льда, в морозилку, и доставать по кубику. Тогда точно ничего не случится. Кстати, есть еще один очень легкий рецепт, с растворимым кофе.

— Давай, — с энтузиазмом сказала тетя Дина, — нам скоро новоселье справлять.

— О? — я оглянулся на Ясю, — а я не знал.

— Дали, наконец-то, — выдохнула тетя Дина со страстью.

Ее пальцы невольно сложились щепотью, и рука дернулась было ко лбу, но потом пугливо упала назад и начала торопливо разглаживать скатерть.

— Под капремонт или по очереди? — уточнил я, сделав вид, что ничего не заметил.

— По очереди быстрее получилось. Почти пять лет отстояли, — пожаловалась она.

— И... Далеко? — я еще раз встревоженно оглянулся на Ясю. Она, забавно морща нос, принюхивалась к ликеру.

"Да нет, не может быть, она с нами до десятого училась", — мелькнула мысль.

— На край света! — горестно махнула тетя Дина рукой, — аж в Купчино. Зато отдельная, двухкомнатная.

"Точно, было, было!" — обрадовался я, припомнив, — "в десятом там отмечали".

— Переводить из школы не будете, — сказал уверенно.

— Не хочется, — согласилась она, — да и Яся бузит... Говорит, что поездит полтора года.

— Все равно потом в институт ездить... — заметил я, размышляя.

— Да, верно... Ладно, давай рецепт.

Я продиктовал. Женщины старательно законспектировали и бережно припрятали листки.

Потом Томина мама блаженно зажмурила глаза и сделала из рюмки еще глоток, а потом с обидой посмотрела на показавшееся дно. Я быстро наполнил по второй.

— Фантастика, — вздохнула она мечтательно, — даже не буду спрашивать откуда...

Я невольно напрягся.

— Не буду, не буду, — потрепала она меня по руке. — Ладно, иди к девочкам, они заждались, даже не пьют без тебя. А мы скоро в кино уйдем, танцуйте.

Мы посидели за столом еще с полчаса. Дегустировали мелкими глотками ликер (и правда — удачно получился), перебрасывались шутками. В общем-то было весело, но, хоть мне и удалось овладеть под столом Томкиной ладошкой, расслабиться до конца так и не удавалось. Справа мою щеку периодически обжигал страдающий взгляд Зорьки, что переживала свою трагедию, но это была меньшая из проблем.

А вот большая сидела прямо напротив и, тренировки ради и тонуса для, вполне успешно флиртовала со мной без всяких слов. Кузя то грациозно изгибала точеную шейку и туманно улыбалась румяными губами, то медленно и томно заправляла выбившийся из прически локон, показывая внутреннюю сторону запястья. А когда мой взгляд сам собой застревал на ней, Наташа в изумлении взмахивала длинными, кокетливо изогнутыми ресницам, мол, "мальчик, что ты себе позволяешь?!".

И ведь никаких накладок из "соболя", черт побери, никакой завивки ресниц — все полностью естественно.

Да, лучше бы я ее посадил рядом с собой, а Тому напротив. Однозначно — было б легче, никаких внезапных приступов томления...

Но все проходит, и это тоже прошло. Мамы ополовинили вторую емкость и, повеселев еще больше, действительно ушли на сеанс.

Как только за ними закрылась дверь, мы заговорщицки переглянулись.

— Ну, — подытожил общее мнение Сёма, — разомнемся быстрыми для начала?

Расчищая место для плясок дружно придвинули стол к стене. Я поменял кассету, а Паштет решительно выключил свет.

— Fly, robin, fly... — горячая мелодия легко легла на взбодренные алкоголем мозги, и полутьма зашевелила нашими телами.

Ничего, что страдальчески скрипит под ногами рассохшийся паркет. Ничего, что постепенно становится душно, а мы регулярно задеваем друг друга руками. Зато мы переживаем единство, ощущая присутствия себя в каждом, и каждого в себе. Под ритмичный инфразвук всплывают из глубин наследственной памяти сакральные танцы палеолита, и на новомодное диско ложатся все те же хтонические движения, что метались тенями по стенам пещер еще до взрыва вулкана Тоба. Одна быстрая мелодия сменяет другую, и буквально за полчаса мы становимся потными и счастливыми.

— Уф! — Зорька врубила свет. — Открываем форточки, проветриваем. И пить, пить...

Трехлитровая кастрюля сладенького компота расходится за минуту.

Свет режет глаза, и по слегка замаслившимся взорам и мальчишек, и девчонок понятно, что пора переходить ко второму отделению.

Переворачиваю кассету на другую сторону и объявляю медленные танцы.

Тома скользит по мне выжидающим взглядом. Я указал глазами на именинницу, и Тома в ответ согласно прикрыла веки.

Гаснет свет. Джо Дассен торжествующе запел о вечной любви, и я шагнул к Ясе, приглашая на танец.

Первый куплет мы протанцевали в одиночестве, потом Паштет выдернул Иру, а Сёма, чуть поколебавшись, остановил свой выбор на Кузе. Две жертвы гендерного неравенства, Тома и Зорька, старательно не глядя друг на друга, подперли стены в противоположных концах комнаты.

— В синем углу ринга, в синих трусах, — хихикнула мне на ухо Яся, — Афанасьева Тамара, Советский Союз!

— Что, вот прямо в синих? — улыбнулся я невольно.

— А вот не скажу, — Яська озорно показала язык, — должна же у вас хоть какая-то интрига сохраняться.

— Хулиганка, — одобрительно прижал я ее к себе. Прижал и тут же отпустил, не переходя грани приятельского потискивания. — А что у нас с красными трусами?

— С красными трусами у нас не интересно, — она мотнула головой, отбрасывая челку набок. — Тут за явным преимуществом, пора полотенце выкидывать.

— Хорошо бы... — вздохнул я, разглядывая вытянувшуюся в струнку Зорьку, — а то и себя измаяла, и всех вокруг.

Мы сделали пол-оборота, и теперь на Зорьку посмотрела Яся.

— Как бы вот ей сказать... — протянула в задумчивости, — слова подобрать... И настроение для слов...

— Ой, Ясь, не надо! Врагом станешь... У вас сейчас тяжелый возраст: уже готовы любить, но еще не готовы прощать.

Яся отстранилась и посмотрела на меня в изумлении. Потом покачала головой:

— Как ты быстро повзрослел... Моментом.

Я в досаде прикусил язык.

В молчании дотанцевали последний куплет и, расцепив руки, в молчании постояли друг напротив друга.

— Не расстраивайся, — успокаивая, погладила меня по плечу Яся, — так даже лучше.

Заиграла следующая мелодия. Я прикрыл веки, соглашаясь, и обернулся, ища Тому. Обернулся и зло скрипнул зубами — ее уже вытащил на середину нечуткий Сёма.

И не только вытащил, но и приобнял. Я ощутил короткий прилив едкой ревности при виде его руки на Томиной талии.

Сделал глубокий вдох, успокаиваясь, и растерянно оглянулся. Внезапно передо мной возникла Кузя — немного кокетливая, немножко лукавая, немножко наивная. Вид у нее был самый кроткий и невинный, и руки ее поднялись и мягко легли мне на плечи будто бы сами по себе, вне ее воли.

Я осторожно взялся за тонкую талию, и мы, чуть покачиваясь, молча поплыли по волнам музыки.

Объятье, не объятье, а что-то вовремя остановившееся посередине, но мне хватило и этого. Я не смотрел — что тут можно увидеть? Почти не слушал — лишь бы попадать в такт. Запах... Хотел бы я учуять ее запах, но она забила его какими-то взрослыми духами. Поэтому мир мой скукожился до правой ладони и совершенного рельефа под ней. Там вели свой неторопливый сладкий танец, то потягиваясь вбок, то расслабляясь, два стройных валика вдоль позвоночника и уютная ложбинка между ними. Было в этом что-то от кошки, ластящейся под почёс, и ладонь моя дернулась было ниже — туда, куда сбегают эти валики, а по бокам от них живут две милые ямочки.

Дернулась, но я успел себя остановить, лишь заломило зубы от желанья.

Теперь моя взопревшая ладонь принялась путешествовать по талии строго горизонтально, то чуть вправо, то чуть влево, вбирая движение юного тела, словно завзятый любитель вина, купающий язык в первом глотке выдающегося урожая.

Кузя внезапно отмерла. Глаза ее блеснули, отразив далекий фонарь за окном и, мягко сократив дистанцию, она в полголоса намурлыкала мне на ухо, чуть поменяв летящие из магнитофона слова местами:

— Killing you softly with my song...

Ирония, вполне различимая в ее голосе, подействовала на меня как ушат холодной воды — я смог вынырнуть из этого наваждения.

— Thanks, — кивнул я, вознося благодарственную молитву всем богам за полутьму в комнате — лицо мое сейчас отчетливо пылало.

Она озорно улыбнулась и еще чуть-чуть подтянула меня к себе. Вроде на пару сантиметров ближе — это совсем немного, но я сразу почувствовал себя Махатмой Ганди в постели с юной племянницей. Железный мужик был: "если я не позволю своей племяннице спать со мной, не будет ли это признаком моей слабости?"

"Ох, слаб я, ох, есть еще куда расти", — огорченно осознал я.

Облегчение пришло с последним тактом мелодии — я смог сделать шаг назад.

— Андрюша, мне та-а-ак понравилось, — громко сказала Кузя, и глаза ее лучились ехидством.

— А уж мне как... — буркнул я, торопливо отступая.

Вслед мне веселым колокольчиком полетел ее смех.

"Зараза! Отомщу" — без всякой уверенности пообещал себе, с безнадежностью понимая, что все приходящие в голову варианты мести вызовут, скорее всего, полное одобрение со стороны наказуемой.

Озадаченно покрутил головой и, почувствовав за спиной чье-то присутствие, повернулся. Передо мной стояла Тома — легкая, изящная и очень, очень решительная. Упрямый локон выбился из прически, но в этом не было кокетства, только искренность и чистота.

— Pardonne moi... — полетел кипящий ликованием голос Мирей Матье.

Шагнули навстречу друг другу, и я бережно принял ее в свои руки. Мы танцевали молча, глядя другу другу в глаза, и мне было необычайно спокойно.

Поговорить можно со многими, а вот помолчать — с одной-единственной. Но это особое молчание — признаком его является не отсутствие слов, а проявление нового смысла, когда становится пронзительно ясно, что "мысль изреченная есть ложь", и, потому, надо просто сцепить ладони, и от нахлынувшего счастья уже не понимать где чья рука. Это приходит как волна, что сначала тихо поднимает, а потом накрывает с головой, словно при купанье в море под луной, и ты тонешь, теряя ощущение четкой границы между реальностью и вымыслом; но тебя держат родные глаза напротив, и по странному выражению в них ясно, что она сейчас тоже в этом мире на двоих, там, где нет ни зачуханной коммуналки за порогом, ни одноклассников в полушаге.

Порывисто втянул воздух, осознав, что забыл дышать. Голова сладко кружилась, и я притянул Тому поближе. В этом не было ничего плотского — просто хотелось ее тепла.

Прозвучал последний аккорд, и мы на пару секунд замерли в тишине — я очень не хотел выпускать ее из рук. Потом совершил над собой насилие и сделал шаг назад.

Полумрак тем временем немного истаял — глаза привыкли к темноте.

На нас смотрели. Кто-то — удивленно, кто-то — с завистью, кто-то, как Кузя, с легкой одобрительной улыбкой.

Я приподнял правую бровь, и взгляды рассеялись, словно и не было.

Демис Руссос запел "Сувениры", и я опять шагнул к Томе.

Хочу, хочу, хочу еще! — чтоб нас залило прозрачной и вязкой, словно желе, музыкой, как двух мух в кусочке янтаре, и чтоб от этой близости опять обморочно сладко кружилась голова и слабело под коленками.

Мы танцевали песню за песней, учредив свой уютный мирок на маленьком пятачке истертого паркета. Все, что вовне, было фантомом — еще две танцующие пары, Яся, что-то втолковывающая Зорьке у стены, и далекий свет одинокого фонаря.

Кассета доиграла последнюю песню. Я с сожалением оставил Тому, включил свет и пошел ставить следующую подборку композиций.

— Можешь белый танец не объявлять, — хмуро объявила зашедшая со спины Зорька.

— Уверена? — я повернулся и серьезно посмотрел ей в глаза.

— Абсолютно, — отрезала она и криво улыбнулась.

Стремительно собралась и выскользнула за дверь.

— Пойду, провожу, — пробормотала, глядя в пол, Яся и рванула за ней.

Ирка схватила за руку двинувшегося было за ней Паштета.

Я с болезненной гримасой почесал затылок:

— Перерыв? Давайте по чаю? Тетя Дина говорила, что хворост испекла. А это, други мои, такая вещь, которую ну никак нельзя оставить без внимания.

— Ага, — согласилась Кузя, деловито выставляя на стол здоровенный таз, прикрытый скатертью.

— Я на кухню, — сказала Тома, — я знаю, где тут чайник.

Естественно, я увязался за ней. Не мог же я позволить ей в одиночку путешествовать по этому лабиринту — вдруг, какой Минотавр выйдет из темного угла?

Мы прогнали тараканов, и занялись делом.

— Ну, что, развязался? — невесело усмехнулась Тома, ставя чайник на плиту.

— Развязался... Завязался... — я чиркнул спичкой и наклонился, зажигая конфорку. Поднял спичку к глазам, задумчиво наблюдая, как, корчась в огне, обугливается дерево. — Жалко ее.

— Жалость унижает человека, — отрезала Тома, обхватив себя руками.

— Ладно, проехали, — сказал я, чувствуя, как улетучивается легкость бытия.

— А, вы здесь... — на кухню заглянула озабоченная Яся, — правильно, давайте чай пить.

Когда мы вернулись в комнату, я вовремя сообразил отложить хворост мамам на отдельную тарелку — тонкое хрустящее лакомство расхватали из таза за пять минут. А потом, дурачась и смеясь, собирали со дна сахарную пудру и, не стесняясь, слизывали ее с пальцев. За этим нас и застали вернувшиеся мамы.

— Чинно-благородно, — одобрительно оценила обстановку зарозовевшаяся на морозце тетя Дина, — мы тоже почаевничаем с вами.

Я в благодушной сытости молча наблюдал за почти семейными сценками.

Держа Ирку за ручку, что-то шепчет ей на ушко светящийся счастьем Паштет. Ира в ответ смешливо косится на него. Эх, совет да любовь вам в этот раз...

Сёме дозволено взять соседку по столу за талию, и он от этого тихо млеет, а Кузя исподтишка отслеживает мою реакцию на это.

"Ну, это совсем детские игры", — улыбаюсь я расслабленно в ответ, и перебираю под столом Томины пальчики.

Что-то быстро шепчет, прикрывшись ладошкой, Томе на ухо ее мама, и до меня долетают короткие обрывки: "представляешь... сам..."

Нет, в голове моей не зазвенел тревожный звонок — не успел. Я лишь ощутил легкую тень неправильности, когда Тома изумленно воскликнула "Да ты что!" и быстро обернулась, оценивающе глядя на Ясю.

Ее мама дернула было рукой, пытаясь привлечь внимание дочки, но из Томы уже вылетело, аж звеня от восторга:

— Андрей, это что, правда — ты Ясино платье сшил?

Над столом повисла тишина.

Яся ткнула взглядом в тетю Дину и молча всплеснула руками; та виновато покраснела. Томина мама чуть слышно цокнула языком и с неодобрением посмотрела дочке в затылок. Кузя протянула к Ясе руку и задумчиво потеребила пройму на ее платье, изучая обметочный шов.

— Ну... да, — вытолкнул я из себя, когда молчание затянулось, — хобби у меня появилось такое.

— Ух... — произнес Паша, и на меня со всех сторон посыпались вопросы.

Впрочем, некоторые молчали: Яся, обе мамы, и, что меня насторожило — Кузя. Я, пошучивая, отбивался — это было не сложно, а в уме прикидывал размер ущерба.

Конечно, если по правде — этого следовало ожидать. Чтоб женщины, да смогли удержать такое в тайне... Нет, им легче на Луну запрыгнуть.

"Ладно", — подумал я с некоторым даже облегчением, — "признайся, тебе же этого втайне даже хотелось. А кому ж не хочется восторженного признания заслуг? Ох, все мы остаемся немного детьми, а уж я сейчас — особенно".

Меня вдруг передернуло, и на губах выдавилась злая улыбка — злая на самого себя. Какой смысл обвинять в чем-то Тому, если я сам этого в глубине души хотел? И что мне сейчас, лупить себя по затылку?

Я расслабился — пусть будет, что будет. Ничего страшного. Акуна матата.

— Последний танец! — объявила тетя Дина, — и пора по домам.

Ткнул наугад кассету, выпали жизнерадостные "Самоцветы".

Выдернул Тому на середину, и мы, сопровождаемые озабоченным взглядом ее мамы, закружили.

— Ты чего нахмуренный какой-то стал? — спросила Тома, и заглянула мне снизу в глаза.

Я вдруг понял, что это произошло впервые — снизу, и чуть повеселел, разглядывая ее. Не часто, ох не часто мне удается вот так вот — не скрываясь, в упор, при ярком свете, скользить взглядом по милому лицу.

— Не надо печалиться... — предложили "Самоцветы", и я согласился с ними.

Ну, ошиблась, ляпнула... А, все почему? Потому, что нет в ней сучьей жилки. И это — замечательно. Так бы и законсервировать...

— Боишься, что парни засмеют? — уточнила она, порозовев.

"Ага, чует кошка, чье сало съела..." — умилился я ее смущению, а потом озабоченно признался:

— Нет, что девчонки на лоскутки раздерут.

— О! — глаза ее округлились, и она дернулась, испуганно оглядываясь на Кузю, — об этом я не подумала...

— Вот-вот, — кивнул я, — подумай...

— Мир не прост, совсем не прост... — практически без перерыва пошла новая песня, но я нажал кнопку "стоп". Все. Действительно — стоп.

Попрощавшись с хозяйками на пороге.

— Все будет хорошо, — шепнула мне в ухо Яська.

— С днем рождения, подружка, — чмокнул я ее в завиток у уха.

Мы вывалились на улицу гурьбой, но быстро разбились на сцепки. Я привычно взял Тому под руку, другим моим плечом тут же мягко овладела Кузя. Пашка незамедлительно спарился с Иркой, а закрутившегося в недоумении Сёму ловко прихватила Томина мама. Так и пошли.

— Наташа, ты только не говори в классе никому про то, что Андрей шьет, хорошо? — Тома чуть наклонилась вперед и заглянула через меня в глаза Кузи.

— Конечно-конечно, — широко улыбнулась та и охотно пообещала, — я никому ничего не скажу... Пока не переговорю с Андрюшей, — и поплотнее прижалась к моему плечу.

— Спасибо, — чистосердечно поблагодарила Тома и с облегчением улыбнулась.

Кузя негромко фыркнула и снисходительно покосилась на нее.

— Мы ведь поговорим, Андрюш... Потом? — негромко уточнила она.

— Ты губку-то нижнюю закатай, — посоветовал я, — в том платье материалов на четвертак.

Наташа посмурнела, но через несколько шагов ей в голову пришла какая-то мысль, и она аж взметнулась:

— Да откуда это у те... — и клацнула, недоговорив, зубами.

В глазах у нее зажглось напугавшее меня понимание.

— Ах-х... — выдохнула она и блеснула белозубой улыбкой, — как... Как это интересно... — и промурлыкала мечтательно, — мы обязательно, обязательно поговорим. Потом.

Вторник, 20.12.1977, ночь

Ленинград, Измайловский пр.

— Соколов...

— Ммм... — я с неприязнью провел пальцем по алюминиевой ложке: опять жирная.

— Ну, посмотри на меня, Соколов... — со страстью сказала Кузя.

Я нехотя поднял на нее глаза. Достигнутый успех ее окрылил: она радостно взмахнула надкушенной сдобной булочкой и наклонилась вперед. Маневр был бы эффективен, будь у школьной формы декольте. А так я скользнул по глухому черному платью безразличным взглядом и опять посмотрел на борщ, раздумывая, вытаскивать отмеченную темными пятнами свекольную соломку или сожрать ее так.

— Соглашайся, Соколов, — она даже шептать умудрялась с придыханием, — представь: только ты и я. А дверь закроем. И можно будет никуда не торопиться...

— Наташа, не буди во мне зверя, — процедил я. Ей все-таки удалось расшевелить мое воображение.

— Ну, подумай сам, — она эффектно прижала ладонь к груди, — никто не будет знать мое тело так, как ты — и вдоль, и поперек, и снизу-вверх...

Сидеть отчего-то стало неудобно, и я заелозил на стуле, ища позу покомфортней.

Кузя откусила от булки небольшой кусочек и запила молоком. На верхней губе осталась тонкая белая полоска. Она неторопливо ее слизнула и удовлетворенно хмыкнула, увидев, как дернулся мой взгляд.

Я молча давился первым. Она тоже замолкла, перейдя к капустному салатику, но карие глаза загадочно поблескивали, неотрывно выглядывая брешь в моих позициях. Иногда она чуть заметно улыбалась, удовлетворенно так, словно в моих реакциях удалось отыскать что-то нужное. В такие моменты я начинал нервничать еще сильней.

— Кстати, — небрежно уточнила она, — с меня никто никогда еще мерки не снимал. Я вот даже и не знаю — там раздеваться надо, наверное, да? Ну, что б правильно замерить вот отсюда и досюда?

Она сложила указательные пальцы вместе и дотронулась ими до левого плеча. Потом разъединила, и правый палец плавно заскользил по груди к противоположному плечу, показывая, как, по ее мнению, надо будет производить замеры.

Я скрипнул зубами и отодвинул недоеденный борщ. На бефстроганов с пюре я изначально возлагал большие надежды, но сейчас сомневался, что почувствую хоть какой-нибудь вкус.

Стул рядом скрипнул, принимая еще одного едока. Белый бант, белые отутюженные манжеты, белые гольфики...

— Она опять мешает тебе обедать? — строго сдвинув брови, спросила Мелкая.

Я задумчиво изучил ее диету: опять те же самые четыре куска хлеба, стакан чая и ватрушка с яблочным повидлом.

— Да, развлекается за мой счет, — кивнул в ответ.

Мелкая вперила угрожающий взгляд в Кузю, а потом негромко уточнила у меня:

— А чего хочет-то?

— Ой, мелочь, — радостно оскалилась Кузя, — да тебе еще рано это знать. У тебя ж стадия молочной зрелости: ни на что путное не годна. На беспутное, впрочем, тоже.

Мелкая сцепила под столом подрагивающие пальцы и молчит, глядя в стол. На смуглой коже румянца почти не видно.

— Не трогай ее, — говорю я Кузе серьезно.

— А то что? — заинтересовалась та.

— Просто не трогай.

Мелкая смотрит с благодарностью, словно не сама только что влезла меня защитить.

— Ай, да и ладно, — отмахивается Кузя, — не буду.

И тут же, словно ее шилом в зад кольнули, наклоняется через стол к Мелкой:

— Подруга, а, давай, я тебе потом на ушко нашепчу? Что от него хочу?

Та поводила тонким пальцем по столу, рисуя какой-то узор, и вдруг сверкнула белозубой улыбкой:

— А у нас так бывает... Ну, когда у подруг один мужчина. Бабушка рассказывала.

Мне становится душно и жарко, приходится ослабить галстук.

— Это клёво, — жизнерадостно соглашается Кузя, — давай тогда селфи сделаем. Втроем. Дюха, не стесняйся, доставай свой гаджет.

Тяжело дыша, вывертываюсь из-под одеяла.

— Твою ж мать, — шиплю злобно и шлепаю на кухню пить — очень пересохло в горле.

Ставлю стакан на место и повторяю уже с безнадегой в голосе:

— Твою ж мать... Когда это кончится?

Отвожу душу, взбивая кулаками подушку. Расправляю скрученную в жгут простыню.

Это просто адовый ад какой-то. Я посылаю ее днем, а она возвращается по ночам, и мстя ее страшна.

Упал на кровать и стал представлять подъем по невозможной лестнице. Марше на десятом в пролет опустился канат из физкультурного зала, и по нему, пропуская его между обтянутыми в лосины бедрами, вниз головой неторопливо заскользила Кузя.

— Соколов... — томно сказала она, когда наши глаза оказались на одном уровне, — ну, посмотри на меня, Соколов...

Понедельник, 26 декабря 1977

Ленинград, ул. Красноармейская

Тяжело даже предположить, чем руководствовалась классная, распределяя работу, но мне в пару досталась Кузя. Ну, или я в пару к Кузе, тут как посмотреть. Но вот то, что какая-то идея за этим была — я не сомневался. Уж больно внимательно Зиночка посмотрела на нас, отправляя украшать елку в учительской:

— Вы постарайтесь, чтоб был праздник и сказка, — ее глаза плавали за толстенными линзами как рыбки в круглом аквариуме. — И, Андрюша, ты подумай над тем, как Наташу не обижать.

Кузя громко хмыкнула и посмотрела на меня с отчетливым вызовом. Я с недоумением пожал плечами:

— Ее обидишь... Р-р-раз, и сразу по пояс.

— Нет, — классная мягко сжала мое предплечье, — ты не понял. Подумай. Идите.

Хотелось еще раз пожать плечами и выкинуть сказанное из головы, но за этот год в школе я уже понял, что наша Зиночка просто так ничего не делает. Советская школа вообще не столько учит, сколько воспитывает, и классная занималась этим по велению души: с удовольствием и вдумчиво, как гроссмейстер при неторопливом разборе отложенной партии. Не удивлюсь, если у нее дома на нас папочки с личными делами за все годы ведутся, и по вечерам Зиночка ищет для нас выигрышные продолжения.

Поэтому я молча взял из кладовки здоровенный, но удивительно легкий посылочный ящик с елочными игрушками, и, повернувшись к Кузе, подмигнул:

— Не боись, девонька, не забижу.

Та крутанулась и горделиво зашагала вперед, показывая, кто тут главный.

Я и не думал возражать. Шел позади, откровенно любуясь изумительными очертаниями. Словно гитара ожила, честное слово, ожила и грациозно зацокала по школьному коридору.

На лицо наползла пошловатая улыбка, и мне пришлось приложить усилия, чтоб ее стереть. С этой Кузей не знаешь, когда к сердцу прижмет, а когда к черту пошлет. Так я в ней и не разобрался, ни в тот раз, ни сейчас, и она продолжает время от времени меня удивлять.

Сначала, после Яськиного дня рождения, все пошло в полном соответствии с моими ожиданиями, и когда Наташа зажала меня в уголке для разговора, я не удивился. Она быстро разобралась, что на кокетливое похлопывание глазками я не покупаюсь, некоторое время с огорчением вилась вокруг, словно оса у закрытой банки с вареньем, и с недовольным гудением удалилась прочь.

Я пожал плечами — исход оказался ожидаем, и собрался отражать нашествие взбудораженных слухами девочек. Я был готов с легким сердцем отказывать им всем и не видел в том проблемы — но шли дни, никто не подходил, и я впервые покосился на Кузю с чем-то, похожим на уважение. Яся с Томой молчали — это понятно. Ирка достаточно умна, чтобы не ввязываться в это, особенно с учетом нашей с Паштетом дружбы. С Пашкой же и Сёмой я в легкую договорился, и ребята не подвели. Да и не особо интересно им это было. Но Кузя, разочарованная в лучших своих надеждах Кузя... Это было непонятно.

Она ходила на приступ еще несколько раз, не приближаясь, впрочем, к черте, за которой я бы мог начать ее презирать, и у нас установилось шаткое, но уважительное перемирие.

Я с трудом оторвал взгляд от гипнотического покачивания юбки и постарался настроиться на благодушный лад, разглядывая предпраздничную суету в коридорах.

Что-то уже успели сделать снятые с урока сразу после длинной переменки средние классы: с оконных ручек свисали самодельные бумажные фонарики, а к стеклам прилеплены крупные кружевные снежинки, вырезанные из сложенных в несколько раз листов.

Теперь же пришла очередь старших классов развесить на лесках кудри серпантина и самодельные, склеенные из разноцветных бумажных колечек, гирлянды. Шум, смех, кто-то жжет принесенные из дома бенгальские свечи.

— ... мама вчера мандарины... — выцепил мой слух из гомона чей-то радостный голос.

Я невольно кивнул головой. Ну, да, так есть. Для многих в СССР мандарины созревают раз в году, только в конце декабря, и этот сезон урожая краток. Непозволительно краток. Но впечатляюще ярок.

Вот и наша мама вчера пришла вся радостно-возбужденная и торжественно водрузила на кухонный стол сумку аж с двумя килограммами мандарин, после чего горделиво посмотрела на нас — в точь-точь как кошка, выложившая рядком перед хозяином придушенных за ночь грызунов.

Мандарины были холоднючими, с характерной вмятинкой на попе и черными ромбиками с надписью "MarСc" на некоторых из них. Потом они отогрелись и начали источать просто обалденный запах. Мы ходили вокруг них кругами, и мама, поколебавшись, выдала по одному, сказав при этом:

— Шкурки не выбрасывайте, буду моль пугать.

И мы торопливо очистили фрукт и впились в изумительно сочную, брызжущую освещающим соком мякоть, а потом еще некоторое время многозначительно молчали, наслаждаясь закатом вкуса.

Напротив учительской, на подоконнике, поджав ноги, сидела учительница рисования, и, прикусив высунутый от старания кончик языка, выводила на стекле новогодний лес и Деда Мороза. Рядом с ней выстроились баночки с разбавленным зубным порошком цветными красками.

Мы зашли в безлюдную комнату. Кузя закрыла дверь, и стало тихо. Обернулась:

— Ну, налюбовался, пока шел?

— Ох, и язва ты, Кузя, настоящая язва. Бедный твой будущий муж, — с сочувствием к этому несчастному человеку закатил я глаза к потолку.

— Да что б ты понимал! Мой муж будет счастливым человеком, — вдруг вырвалось из нее, и слова эти прозвучали так неожиданно искренне, что у меня брови полезли на лоб.

— Ммм... — промычал я, пристально разглядывая ее, — в целом я догадываюсь, о чем ты...

— Дурачок, — она улыбнулась и соблазнительно отвела плечико назад, но в глазах ее блеснуло холодное презрение, — не тем думаешь.

— Да нет, — примиряюще выставил я ладони, — я думал не о том, о чем подумала ты, что подумал я.

Кузя посмотрела на меня с большим сомнением, но я был спокоен, словно гладь горного озера. В глазах ее мелькнул было какой-то новый интерес, но тут же сменился опаской, а потом вернулась пробующая свои зубки молоденькая стерва.

— Так ты работать собираешься, Соколов?! — вызверилась она на меня.

Я промолчал. Поставил коробку на стол и снял расстеленную сверху пыльную пожелтевшую газету. Под ней россыпью лежали елочные игрушки, настоящие, из хрупкого стекла, которые надо брать бережно и вешать осторожно, как драгоценность. Тут же были бусы из разноцветных стеклянные трубочек и шариков и самодельная гирлянда из лампочек, окрашенных цветными лаками. Были даже старые игрушки из прессованного картона.

— Подавай игрушки, — спокойным голосом сказала Кузя.

"Надо же, моментально вошла в берега. Воистину, молчание — золото".

— Вешать буду я, ты все испортишь, — сварливым тоном ненаскандалившейся вволю жены опровергла она мои измышления.

— Как будет угодно прекрасной госпоже, — фыркнул я благодушно и вытащил из картонной коробки матрешку на прищепке, с платочком из тонкого поролона, — держи. Только подожди, я сначала гирлянду повешу.

Сделал свое дело и отошел, освобождая место у елки. Кузя молча пристроила игрушку поближе к стволу.

— Забавно, — повертел я в руках две следующие, тоже на прищепках, — смотри: восточный принц и красавица. На, пристраивай.

Засунул нос, выбирая следующее украшение. Взять трехцветный светофор или избушку с белым напылением на крыше? Или шар-фонарик с круглой впадиной?

— Эй, — удивился, повернувшись, — устраивай их вместе.

Кузя отрицательно помотала головой.

— Это же пара подобралась! — настаивал я.

Она упрямо присобачила принца на противоположной от красавицы ветке.

— Вот, — отошла и посмотрела на дело рук своих. — Теперь можно гадать, встретится ей принц или нет. И, если встретится, то где. Как посмотрит, что скажет... Как за ней побежит...

— Ну, могла бы на новый год и подсобить людям, — пробурчал я и протянул ее следующую игрушку.

— Нет, нет, нет... Пусть сами, по-настоящему, как в жизни. А в жизни, знаешь ли, принцев рядом не бывает.

— Проверяла? — насмешливо уточнил я.

— Да, прячутся, мерзавцы. Маскируются, — и она искоса мазнула по мне взглядом.

— А чего тебя на принцев тянет? — уточнил я, роясь в ящике.

— Это разве ненормально? — удивилась она.

— Среди пролетариев, говорят, очень приличные мужчины встречаются.

Она громко, от души, засмеялась.

— Юморист ты, Дюша, — сказала, отвеселившись.

— А что? — не отступался я, — на заводе высококлассный рабочий не хуже профессора получает.

— Не в деньгах счастье, — поразила она меня, а потом взглянула снисходительно, — ты как ребенок. Где-то уже совсем как взрослый, даже удивляешь, а где-то... А, давай следующую.

— Нет, объясняй, — я вложил ей в ладонь золотистые колокольчики.

Она потрясла ими, звук был тусклый.

— Деньги, конечно, должны быть, — пояснила она деловито, — но этого недостаточно. Их еще надо иметь возможность потратить. Да и не все деньгами можно купить.

— Понятно, — протянул я разочарованно. Стеклянные трубочки бус тонко звенели у меня в руках. — материалистка. Держи.

Странно, но она не обиделась, не взвилась, не закричала, лишь пожала плечиками. Дальше мы работали молча, думая каждый о своем, и скоро в ящике показалось дно.

— Хватит, — сказала она, заглянув в него, — остальное будет лишним. Вот, еще вот эти три повешу, и все. А ты за вату берись.

И я послушно начал раскидывать на ветки ватные лоскутки. Очень медитативное занятие.

— А, знаешь, мы до школы в гарнизоне жили, — неожиданно в полголоса сказала Кузя, задумчиво уставившись на елку, — я каждый новый год верила папе, что ракеты после курантов пускают в мою честь. Махала в окно рукой и чувствовала себя королевой. Папка у меня молодец был.

Я стоял, механически отщипывая кусочки ваты и бездумно бросая их на хвою. Зла не хватало на прилипшую к моему лицу нейтральную полуулыбку — сначала я не сообразил ее стереть, а теперь было очевидно поздно.

Кузя опустила глаза, а потом присела на корточки и полезла пристраивать перламутрового крота к основанию нижней ветки.

— Знаешь, — так же негромко сказал я, глядя на нее сквозь ель, — чем хорош именно советский новый год?

— Ну, — остановилась она, — чем же?

— Всеобщим ощущением того, что всё лучшее ещё впереди, — сформулировал я.

Игрушка встала на место. Теперь крот, казалось, тревожно озирался из-за ствола.

Кузя посмотрела на меня из-под елки взглядом подраненной газели и ответила в тон:

— Значит, я вот уже второй раз буду встречать не советский новый год, — вылезла, поправила слишком свесившиеся бусы и севшим голосом подвела итог, — такой вот праздник и такая вот сказка.

Я дернулся, ведомый противоречивыми порывами. Нет, умом-то я понимал, что собираюсь сделать глупость, но успокоил себя, шепнув мысленно: "Решай сердцем".

Кузя принялась отряхиваться, старательно не глядя на меня.

— Встань сюда, — приказал я ворчливо.

— Ты чего? — она взглянула на меня почти испуганно.

Я молча достал из кармана скрученный портняжный метр и, взяв за кончик, напоказ распустил. Пошел, обходя девушку по кругу, придирчиво рассматривая с ног до головы. Да, на нее почти все отлично сядет, но надо выбрать что-то одно, ударное. В голове замелькали варианты один соблазнительнее другого. На такую фигурку шить, право — сплошное удовольствие...

Кузя провожала меня взглядом, и недоверие в нем сменялось разгорающейся надеждой. Когда я зашел за спину, она опустила лицо вниз и неожиданно громко шмыгнула носом, но тут же прерывисто втянула воздух и вскинула голову. Когда я вышел с другого бока, ее глаза блестели сильней обычного, но она смотрела на меня с вызовом, словно боясь насмешки над секундной слабостью.

— Мы будем строить корабли. Большие, серые корабли, — сказал я веско.

— Чего? — поразилась она, распахнув глаза на пол-лица.

— Давай корму замерим... — ухмыльнулся я.

— С-с-соколов!

— Да-да... И торпедные аппараты...

Ноздри у нее начали гневливо раздуваться, но в глазах заискрили долгожданные смешинки.

Сначала в меня полетела растрепанная упаковка ваты. Потом схваченный с чьего-то стола угольник. Потом ей под руку попалась увесистая, словно билиардный кий, указка, и я счел за благо осуществить тактическое отступление за диван.

— Удушу, зараза мелкая! — с азартом вскричала Кузя и полезла через него, неумело обозначая фехтовальные движения.

— Я уже крупная зараза, — хрюкнул я, пытаясь укрыться за спинкой.

— Да все равно! Скотина! Все ж нервы вымотал! — она орудовала указкой, словно это кочерга, а ей надо вытащить залетевший под диван тапок.

Я изловчился и перехватил указку, а затем дернул на себя. Это возымело неожиданный эффект — вместо того, чтобы выпустить деревяшку, Кузя вцепилась в нее обоими руками, а затем начала заваливаться на меня вместе с переворачивающимся диваном.

— Ох... — выдохнул я, когда ее колено чувствительно воткнулось мне в живот, — какая ж ты неласковая...

— Ох... — вторил мне от двери Зиночкин голос, — а у вас тут сказка в самом разгаре, как посмотрю. Аж душа поет.

— Ох... — Кузя поднялась с меня, одернула юбку, и повторила когда-то данное обещание, — ты у меня взрыднешь, Соколов.

Глаза ее сияли.

Суббота, 31 декабря 1977

Ленинград, ул. Москвиной

Неожиданный сильный толчок между лопаток выбил из меня воздух, и я птичкой полетел в высокий сугроб у обочины. Судорожно извернулся и шлепнулся на спину, поэтому успел мельком увидеть падающую на меня фигуру. Затем меня вдавило в рыхлый снег. Я инстинктивно зажмурился, втянул воздух через нос... За густым запахом шампанского прятались обертона мандарин и шпрот. Осторожно приоткрыл веки.

— Ну что, больной, — поблескивая в полумраке глазами, она уселась на мне громадной расшалившейся кошкой. Белокурые локоны, выбившиеся из-под съехавшей далеко набок вязанной шапочки, пощекотали мне щеку. — Проведем осмот?

"Пьяна до изумления" — догадался я, а вслух произнес:

— Тут столько народу, а я такой стеснительный... Ну, ты помнишь.

Она звонко засмеялась, а потом на удивление мелодично напела:

— Не забывается такое никогда, — после чего локти ее подломились, и голова ткнулась мне в грудь. Чуть подумав, она прилегла на меня сверху и заболтала в воздухе сапожками.

Я покосился вниз. Левый каблучок был еще так себе, а вот правый стерт до самой съехавшей набок пятки.

Вздохнул и расслабился. Ничего так, в принципе — удобно. Весит она не много, пахнет приятно, кости ниоткуда не выпирают. Над головой сквозь заснеженные ветви тополей виднелся подсвеченный желтоватыми уличными фонарями собор и звездное небо за ним.

Тут мне кое-что припомнилось, и я хихикнул.

— Что, — она зашевелилась, устраиваясь на мне поудобнее, — стебешься над взрослой теткой?

Я негромко засмеялся:

— Где это здесь "взрослая тетка"? Ты, что ли? — нащупал ее ухо и начал легонько почесывать за ним. Она довольно уркнула и прижалась покрепче. — Не. Вспомнилось, что весной именно на этом самом месте мне мечталось упасть в сугроб с девчонкой.

— Так новый год же! — она пару раз с энтузиазмом пристукнула по моему плечу кулаком. — Исполнение желаний!

— Знаешь, — из меня засочился сарказм, — вот никак не предполагал тогда, что это будешь ты, и это будет так.

— Как так?

— Ну... — я поболтал в воздухе свободной рукой и опустил на талию, — как-то предполагал, что это я буду заталкивать девчонку в сугроб, а не она меня.

Она приподнялась на локтях и с непонятным интересом молча посмотрела на меня. Ее глаза были совсем рядом, и в них было мало веселья.

— Что? — спросил я, встревожившись.

— Да так, странно очень, — она опять пристроила голову мне на грудь и шумно вздохнула. — Диссоши... Диссоси... Тьфу! Дис-соци-ация. Во. Ну вот скажи, зачем такие слова для девушек сложные выдумывать, а? Диссоциация зрительной и слуховой информации у меня с тобой. Вижу одно, а слышу другое. Вижу мальчишку, а вот слушаю — и правда, будто для тебя "девчонка". У?

— У, — согласился я и хмыкнул, — да забей! Женщинам положено верить своим ушам, нет?

Вдали послышался смех. Из-за угла вывернула и начала удаляться какая-то подвыпившая компания. Софья подняла голову, прислушиваясь.

— Мои, — признала с едва заметным недовольством. Подумала и добавила, — лучше мне уйти.

И она попыталась встать, но я сцепил руки замком на ее пояснице.

— Эй! — воскликнула она с радостным азартом, — пристаешь?! Во школьнички пошли!

Я притянул ее и поцеловал в податливые губы. Отпустил:

— С новым годом, Софи, с новым счастьем!

Она поднялась, чуть пошатываясь. На какой-то миг показалось, что на лице ее мелькнула нерешительность, но она мотнула головой, словно приходя в себя, и бросила мне вниз улыбку:

— И тебе хороших отметок, школьничек! — и устремилась за своими.

Я приподнялся на локте и посмотрел вслед.

"Вроде, только девушки", — подумал с удивившим меня облегчением.

Встал, отряхнулся, посмотрел на свежие следы на снегу. Осененный идеей, выдернул из шарфа нить и замерил, завязав по узелку, длину отпечатка. Тридцать шестой или тридцать седьмой?

"Потом определю", — решил, засовывая нить во внутренний карман, и с легкой опаской покосился на виднеющийся вдали балкончик. Окно за ним было темным, и я выдохнул с облегчением.

С крыши напротив со свистом ушла в небо зеленая сигнальная ракета, и несколько голосов радостно заорали "с новым годом!" ей вослед.

Я посмотрел на часы: без четверти двенадцать.

Странный мне выдался год. Удивительный. Сказочный. Исполнивший заветное желание. Давший шанс.

Запрокинул голову к звездному ковшу и прошептал обещание:

— Ты мне нравишься, мир! Я спасу тебя!

Среда, 11 января 1978, день

Ленинград, Красноармейская ул.

В суете школьного коридора я приметил знакомую фигурку и возрадовался. Чуть качнул головой в сторону обычно безлюдного тупичка у кабинета географии, и идущая мне навстречу Мелкая понятливо свернула туда. Хорошо, что не заболела. А ведь могла — когда мы повстречались вчера, она уже посинела от холода.

Сутки назад, в последний день каникул, я, наконец, подвел черту. Аккуратно вернул на прежнее место вспышку, фотоаппарат и струбцину, насухо вытертый бачок. Потоптался, недоверчиво разглядывая свисающие с карниза пленки: "неужели и, правда, все?!". Припрятал в тайник на соседнем чердаке исписанные тетради и пошел куда глаза глядят, старательно выдыхая из себя прилипчивую кислинку фиксажа.

На углу напротив Техноложки наши пути сошлись. Я заподозрил неладное сразу, как только увидел подрагивающие фиолетовые губы и смотрящие в никуда темные глаза. Пришлось даже махнуть рукой перед ее лицом, иначе бы так и пробрела мимо.

Затем мы сидели в полуподвальном "Вьюнке" и, склонив головы друг к другу, негромко шептались. С кухни отчетливо несло тушеной бараниной и луком, за спиной развеселые студенты Военмеха заправлялись разливным портвейшком. Глаза пощипывало — то ли от папиросного дыма, то ли от горького рассказа. Я пытался запихнуть в Мелкую сочащийся крепким бульоном чебурек и найти хоть какие-нибудь слова утешения. Но что скажешь девушке, у которой дома угасает, скрученная злой болезнью, мать? А я даже не мог довести Мелкую до ее дома — у меня пленки сушатся на видном месте и вот-вот вернутся родители... Пришлось неловко извиняться и убегать. Потому-то сердце у меня сегодня было не на месте.

Все это вихрем пронеслось у меня в голове, пока я шел к обосновавшейся у подоконника девушке.

— Привет, — сказал я и извлек из кармана батончик гематогена, — держи.

Мои мелкие вкусные подношения девочки принимают очень по-разному, и я с интересом ожидал, как это будет происходить у Мелкой — тот давний пластик жевательной резинки на первомайской демонстрации не в счет.

Тома, к примеру, поутру трепетно ждет свою ежедневную полоску самодельного мюсли, берет ее уверенно и сразу с интересом пробует — я время от времени экспериментирую с составом, добавляя туда то орехов, то мака, то протертой цедры. Иногда я умышленно затягиваю выдачу лакомства, имитируя забывчивость, и тогда Томка постепенно превращается в беспокойного галчонка: просить не просит, но вьется вокруг и обеспокоенно заглядывает в глаза, чем меня безмерно веселит. Но вот впихнуть в нее что-то сверх этого не представляется возможным — начинает коситься с каким-то неясным выражением в глазах и подчеркнуто вежливо отказывается.

У Яськи каждый раз, когда я протягиваю ей что-то, возникает небольшая тактическая пауза, и она на миг замирает, словно просчитывая на пару ходов вперед. Потом всегда берет и благодарит, в последнее время — просто кивком и легкой улыбкой.

Пару раз предлагал Кузе. Та не берет, а принимает — величаво и сдержанно, словно с давнего данника, но глаза при этом запахиваются, и прочесть в них что-либо невозможно.

Мелкая взяла не задумываясь.

Я хмыкнул про себя и на всякий случай уточнил:

— Не заболела?

— Нет, — блеснула она слабой улыбкой и покачала головой. Содрала обертку и разломала батончик напополам, — на, держи, — протянула мне.

Я на миг остолбенел. Слова отказа, к счастью, застряли в горле. Молча протянул руку, принимая. Сбоку раздался узнаваемый растянутый щелчок.

— Excellent composition, — с чувством сказала огненно-рыжая женщина и перетянула рычажком пленку.

Нет, такую бы я, пожалуй, не забыл. Добрая фея генетика щедро закидала ее лицо мелкими неяркими конопушками — больше всего досталось носу, где они действовали в уверенном большинстве, но и лоб, и скулы, и подбородок — никто не ушел обиженным. Веснушки поглядывали с ушей, сбегали по шее... Дальше все было прикрыто строгой белой блузкой, но мне почему-то явственно представились голые, обсыпанные пятнышками плечи.

Нет, точно не забыл бы. А, значит, что-то изменилось и здесь.

Я мысленно пожал плечами: "ну, уж жизнь ленинградского КГБ точно пошла не так". История тихонько меняется, пока в мелочах — вот и преподавателей из США, о которых нас предупреждали утром на классном собрании, забросило теперь в другую школу. В прошлый раз не было — я теперь уверен.

— You are welcome, — улыбнулся я и еще раз с любопытством осмотрел американку.

Рыжие брови, рыжие ресницы... Даже выглядывающая из-под наутюженной манжеты потертая фенечка — и та оранжево-желтых цветов. В буквальном смысле слов — колоритная женщина.

— Хотите попробовать? — протянул ей гематогенку и пояснил, — it's soviet specialty for children.

Она колебалась не долго.

— Спасибо, — неуверенно покрутила в руках отломанные дольки, а потом принюхалась к ним.

Из-за угла стремительно вылетела хрупкая брюнетка средних лет, которую нам сегодня представили как нового завуча по внеклассной работе. Ага, знаем мы таких "завучей", с цепким, все запоминающим взглядом... К счастью, эта — не моя проблема.

Оценив диспозицию, женщина одобрительно улыбнулась.

— А я вас потеряла, Мэри... — пояснила, встав рядом.

— Это же не шоколад? — акцент у рыжей Мэри был не столько в произношении слов, сколько в интонациях.

Хотел было пошутить, что это — молоко коров напополам с их кровью, но сдержался: она мне ничего плохого не сделала. Да и Мелкая уже половину сжевала...

— Сгущенное молоко, мед, витамин С и содержащие железо белки, — перечислил я и слегка подмигнул левым глазом, — партия заботится о наших растущих детских организмах.

— Хорошо, — оценила Мэри, жуя, — правда.

— Конечно, хорошо, — горячо поддержал я, — вот если бы не заботилась, было бы плохо.

Брюнетка посмотрела на меня с легким осуждением, американка усмехнулась.

— Мэри, — протянула руку.

— Андрей Соколов, — слегка пожал прохладную твердую ладошку.

— Девятый класс, — с укоризной в голосе проинформировала "завуч" и уволокла женщину-костер за собой.

Я повернулся к Мелкой.

— У вас сегодня шесть уроков, — сказала она утвердительно.

— Ага, — кивнул я, — а потом часа на полтора в актовом зале еще. Горком комсомола объявил конкурс агитбригад, мы участвуем. Десятые и восьмые к экзаменам будут готовятся, а мы — петь и танцевать.

Она понимающе покивала, и я, пару мгновений поколебавшись, добавил:

— Если хочешь, я ключ дам — иди ко мне домой. Пересидеть...

— Нет, — она ответила твердо и не задумываясь, — я буду с мамой.

— Что-нибудь... — я наклонился ближе, — что-нибудь надо? Я могу достать, помочь...

Мелкая промолчала, но глаза ее стали совсем тоскливыми. Коридор за спиной затих перед звонком, и я уже было шагнул вперед, чтобы ободряюще приобнять ее за худые плечи, как тут меня кто-то толкнул сзади в спину.

Резко обернулся — это был Паштет, жизнерадостный до отвращения.

— Дюх, ты чего тут застрял? Пошли! Там сценарий принесли, роли распределять будут!

"Спокойно", — сказал я себе, — "спокойно. Это — Паштет. Он — хороший".

На плечо мне опустилась рука.

— Все в порядке, — раздался голос Мелкой, и мое раздражение стало улетучиваться. — Иди... Пой и танцуй.

Пятница, 13 января 1978 года, день.

Ленинград, ул. Егорова, общежитие института инженеров железнодорож-но-го транспорта.

Длиннющий коридор словно прострелил старое здание насквозь, оставив в стенах по входному и выходному отверстию — по мутноватому от осевшей пыли окну на торцах. Двери, двери, двери — бесконечные двери по обе стороны, застарелый запах мастики и потрескивание рассохшегося паркета елочкой под ногами.

Нашел нужный номер и замер, прислушиваясь. Я был готов ко всему, включая веселый рёгот из уже пьяных глоток — все-таки старый новый год. Но было тихо.

На мой стук сквозь приоткрытую дверь сначала осторожно выглянул один глаз. Идущий откуда-то сзади рассеянный свет окрасил его в загадочный темно-синий, почти кобальтовый, цвет.

— Ты?! — поразилась она, распахивая дверь настежь.

Стало светлей, и в глаза девушки вернулась приметная голубизна. Выражение крайнего недоумения на ее лице уже окупило потраченное время.

— Я... Привет. Пустишь? — и протянул вперед здоровенную коробку из "Севера".

— Ох, моя любовь — "Фигурный"! — ее брови радостно взметнулись вверх, и я был энергично вдернут в комнату.

Софья, опершись на косяк, наклонилась мимо меня в коридор и повертела головой, оглядываясь. Я судорожно выдохнул сквозь зубы — близко, слишком близко, аж теплом прошлось по лицу...

— За репутацию беспокоишься? — усмехнулся через силу и опустил на пол сумку.

— Да что мне та репутация, — отмахнулась, прикрывая дверь, и небрежно дунула вверх, прогоняя свалившуюся на глаз прядь светлых волос, — да и чем ты ей можешь навредить?

— Ну, вот и славно, — легко согласился я, передавая торт, — а чай в этом доме найдется?

В животе у нее протяжно заурчало, и она ойкнула — негромко и смущенно.

— Брось, — махнул я рукой и наклонился, расстегивая молнии на сапогах, — между нами, врачами, говоря, что естественно — то не безобразно.

— А это в честь чего вообще? — Софья демонстративно покачала тортиком.

— Пятница тринадцатое, — меланхолично пожал я плечами, распрямляясь, — порой в такие вечера творятся страшные злодейства и великие непотребства.

Она неожиданно зло прищурилась:

— Так, ребенок, может мне лучше прямо сейчас тебя за дверь выставить? С твоими подростковыми фантазиями?

Я неторопливо повесил куртку на гвоздь и обернулся, стараясь придать своему голосу убедительности и укоризны:

— Поразительно, как в такую очаровательную головку могут приходить столь похабные мысли? Да еще по столь незначительному поводу...

Софья побуравила меня исподлобья взглядом. Видимо, я прошел какую-то проверку, потому что спустя пару секунд она начала бурно краснеть. Посторонилась и смущенно забормотала, глядя куда-то в пол:

— Проходи... Я сейчас чай... Только лук доварю, там уже почти готово.

— Лук? — заинтересовался я, — французской кухней балуешься?

Мы склонились над эмалированной кастрюлькой, что парила на электрической плитке.

— Вот, — подняла она крышку, показывая. Там в побулькивающей желтоватой жижице лоснилась мелко порубленная луковица.

— Ага, суп с плавленым сырком, — догадался я, принюхавшись, — лук, морковка, картошка и вареная колбаса?

— Здесь упрощенная рецептура, — покачала она головой и швыркнула с ложки, пробуя готовность, — только лук. Вряд ли ты настолько голоден... Ты как, вообще, меня нашел?

— Будешь смеяться, — я завертел головой, осматриваясь, — но прием "родственник из провинции" в твоей регистратуре сработал. Главное — выглядеть пожалостливее... Сколько тут у тебя, метров десять есть?

Высокий потолок был свежевыбелен, вдоль стены — одинарная панцирная кровать, прикрытая узорчатым покрывалом, на полу — тонкий матерчатый половик. В общем, было чисто и опрятно, даже несмотря на кривовато поклеенные обои. Да и сама Софья в легком домашнем халатике и теплых тапках на три размера больше выглядела неожиданно уютно.

— Девять, — она тоже заозиралась, словно впервые сюда попав, — это еще ничего, за стенкой четыре с половиной.

Я подошел к столу. Обои над ним пестрели надерганными из журналов картинками, преимущественно с Мироновым и Тихоновым.

— Крас-с-савчики... — протянул, разглядывая.

Вышло неожиданно желчно.

— Ого, ревнуешь? — мурлыкнула она, расслышав интонацию. Губы ее изогнуло ехидцей.

— К бумажкам? — смерил Софи высокомерным взглядом, потом фыркнул, — глупости какие... — и неожиданно почувствовал, как заливает жаром щеки.

Да что за черт! Проклятый возраст...

— Мальчишка... — протянула она насмешливо, любуясь моими пылающими ушами.

— Ну да, не девчонка, — подтвердил я торопливо, — нормальная реакция. Согласись, было бы гораздо хуже, если бы я краснел, исподтишка любуясь товарищем по парте.

Софья опустила глаза и чему-то тихо улыбнулась. На обращенной ко мне щеке проявилась ямочка.

Заглянула в чайник:

— Есть водичка — не надо идти. Ладно, давай чай с тортиком пить, а супчик мой пусть настаивается на завтра. Или, даже, послезавтра, — и она попыталась разрезать столовым ножом бечеву на коробке.

— А нормальный нож в доме есть? — отодвинул я ее вбок. — Этим только головы мухам отпиливать...

Она побренчала чем-то в ящике стола, а потом извлекла на свет божий проржавевшую по краю железяку, наполовину обмотанную потертой темно-синей изолентой.

Я закатил глаза и с безнадежностью в голосе уточнил:

— Бруска точильного нет? — а потом вернул должок за "мальчишку", снисходительно протянув, — у, ж-ж-женщина...

Справились в итоге. Я накромсал, иначе это не назовешь, торт, она заварила в литровой банке крепкого чаю, и мы бодро стартовали.

Первый кусок закончили ноздря в ноздрю, но уже на втором Софья решительно вырвалась вперед: я уже неторопливо ковырял чайной ложкой в жирном шоколадном креме, а она продолжала перемалывать безе с настойчивостью оголодавшей саранчи. Дальше я и вовсе паснул, осоловело откинувшись на спинку. Она же приступила к третьему куску, но тут завод кончился и у нее — смотреть на торт с вожделением во взоре еще могла, но есть — уже нет.

Я, расслабившись от сытости, беззастенчиво разглядывал девушку и делал то, чего обычно старался избегать: думал о себе.

Кто, в сущности, я есть? Что за странное создание из меня получилось: и не подросток с опытом взрослого, и не взрослый в теле подростка? Откуда это сочетание несочетаемого?

Неукротимость желаний, что заставляет делать глупость за глупостью и получать от этого болезненно-сладкую радость — да вот хоть прямо сейчас. И, рядом с этим, вроде бы взрослое стремление взять на себя ответственность за кого-то еще, прикрыть, приписать за собой — не за красивые глаза и не в надежде на тварное тепло, а просто так, для себя, для души...

Химера, как есть, настоящая темпоральная химера...

"Его превосходительство зовет ее своей, и даже покровительство оказывает ей" -выстучал я пальцами мелодию из водевиля.

Софья тем временем доклевывала крошки безе со дна коробки:

— Как семечки, — призналась, смущенно улыбнувшись, — не могу остановиться.

Наконец, она отложила ложку. Оперлась локтями на стол, сложив кисти перед ртом, и чуть подалась вперед. Взгляд стал игриво-снисходительным:

— Ну, расскажи, что принес в дневнике за четверть? Что по поведению? Девочек в классе не обижаешь?

— Об оценках, значит, хочешь поговорить... — сладко улыбнулся я в ответ. Она тревожно заёрзала на стуле, что-то учуяв в моем тоне. Я выдержал паузу и продолжил, — давай, расскажи тогда, почему не даешь указания больным аспирин молоком запивать.

Она открыла рот, собираясь что-то сказать... И закрыла. Потупилась и потянулась долить чаю в наполовину полный еще стакан.

Я тихо порадовался. Умение вовремя промолчать дается лучшей половине человечества настолько плохо, что редкие исключения из этого правила заслуживают к себе особо бережного отношения — наподобие существ, внесенных в "Красную книгу".

— И мне добавь, — закрыл я тему и еще раз покрутил головой, вглядываясь уже в детали.

Со шкафа, что отгораживал кровать от двери, на нас свысока поглядывал видавший виды рыжий чемодан с округлыми латунными уголками-накладками. Из-за него высовывались рукояти бамбуковых лыжных палок с потертыми лямками. На открытой сушилке, что на подоконнике — посуда вразнобой. Среди нескольких алюминиевых ложек и вилок откровенно столовского вида выделялся своим добротным блеском штопор. Стопка разномастных книг рядком.

Я пригляделся к названиям на корешках и поперхнулся.

— Ой вэй'з мир... — схватился за голову, — какой же я идиот!

— Есть такое, — согласилась Софья степенно, — а как догадался-то?

Я обескураженно потер лоб кулаком. Сколько сил брошено не на то, сколько времени протекло зазря между пальцами... А ведь мог бы и сам сообразить, без подсказки!

— Ты стенографию изучаешь? — спросил у девушки.

— Что? — она явно не ожидала этого вопроса. — Ну, да, ходила на курсы...

— Сложно? — спросил я просто что бы что-то сказать. Какая, на самом деле, мне разница, сложно или нет? Для меня — нет.

Эх, а ведь мог бы на каникулах не строчить тетради стопками, а стенографию изучить — и те же самые обзоры просто полетели бы, и еще время осталось...

Я разочарованно вздохнул и прислушался к объяснениям.

— ...сокращение написания букв, большую часть гласных выкидываем, на окончание слов по одному из специальных символов — и сразу раз в пять запись идет быстрей. Смотри, — она с энтузиазмом выхватила из стопки тетрадь и потрясла ею перед моим носом, — вот, мой конспект последней лекции в Малом Эрмитаже по прерафаэлитам — два часа всего на двух листах уместилось... Что?

Я молча смотрел на нее.

— Ну, чего? — она еще раз дунула вверх, сгоняя непокорную прядь.

— Прерафаэлиты, значит? — уточнил я, с трудом удерживая голос спокойным.

Она поняла. Прищурилась:

— Думаешь, если тетя здесь вот так живет, то она совсем идиотка?

— Нет... Но... — я смешался, — ты и прерафаэлиты...

Ее глаза словно подернуло хмарью от близкого уже шквала, и я выпалил с жаром, не задумываясь:

— Слушай, извини дурака. А? Виноват, правда. Осознал, каюсь.

Выражение острой обиды в глазах напротив заколебалось, словно решая, разразиться взрывом или нет, а потом перетекло в усмешку:

— Эх, пользуешься ты моей девичьей слабостью... Ладно, за "Фигурный" торт я еще и не то могу простить.

— За этот или за следующий? — выдохнул я с облегчением. Вот ведь, зараза, давно так по ушам не огребал... И, что обиднее всего — заслуженно.

Ее взгляд посерьезнел:

— Кстати, на обедах экономил или у родителей стянул?

Я вольготно откинулся на спинку стула, сцепил пальцы за затылком и обрадовано сообщил:

— О, с тебя тоже вира.

— Вот как... — она задумчиво потеребила мочку, — для овощебаз, донорства или укладки рельсов по ночам ты еще молод. Ну, давай, быстро придумывай.

— Двойная вира, — с удовольствием огласил я, — или, даже, тройная, раз согласна была стыренное есть.

— Луковым супчиком возьмешь? — невинно вопросила она, и я поперхнулся.

— Да ну тебя... Неужели тут ничего интереснее нет? — и окинул ее собственническим взглядом.

— Так откуда у Буратино сольдо? — не дала она увести разговор вбок.

Я опять посмотрел на нее с невольным уважением — опять удивила.

— По правде сказать, — преувеличенно тяжело вздохнул, признаваясь, — Буратино горбатит, как папа Карло. Все сам, все своим трудом.

Скепсиса в ее взгляде хватило бы на десятерых прокурорских. Я встал.

— Как тебе эти джинсы?

— Ну... — она недоуменно передернула плечами, — ничего, вроде. Повернись... А зачем лейбл оторвал?

Я повернулся еще раз и поднял со значением палец:

— Не оторвал, а не пришил. Вроде, не велика разница в словах, а как по-разному звучит, да?

— ...Врешь? — неуверенно спросила она после короткого молчания.

Я сел и усмехнулся:

— Так что не волнуйся: не голодал, и кровавый след за этим подарком не тянется. Это — несколько часов моей работы.

Она посмотрела на коробку "Фигурного":

— Пять с полтиной за несколько часов? — что-то прикинула про себя и кивнула, — неплохо. А для такого молочного возраста — так очень даже впечатляюще. Мне начинать завидовать?

— Уй... Точно — идиот, — простонал я и встал, — клинический. Ну, ладно... Только, Софи, без глупостей, пожалуйста.

Она встревоженно посмотрела на меня, а пальцы ее принялись нервно теребить полу халата.

Я прошел к сумке, что лежала у двери, и стал неловко извлекать оттуда коробку. Спину мне жег настороженный взгляд.

— Вот... — повернулся я и снял крышку, — с новым, ну, и, заодно, старым новым годом. Померь, а то я на глазок взял.

Софья неверующе заглянула в коробку.

— Ты с ума сошел... — ошеломленно выдохнула и отпрянула. Глаза ее лихорадочно заблестели.

— Софи... — с укоризной протянул я.

— Нет, — она вцепилась ладонями в сидение и решительно затрясла головой. — Нет! Мне надо будет с твоей мамой поговорить. Или, лучше, с папой...

Я тихо улыбнулся, представив сцену.

— Ты — точно сумасшедший, — сформулировала она диагноз и с силой потерла правый висок, словно пытаясь прийти в себя.

— Неа, — я поставил коробку с сапожками на стол и сел, закинув ногу на ногу, — папа недавно приводил своего товарища психиатра.

— И? — она недоверчиво наклонила голову.

— Справку тот не выписал, но уверил всех в моем полном психическом благополучии. Сказал, что это моя особенность — раннее психологическое взросление.

Лицо Софьи приняло то крайне редкое выражение, что возникает у людей, когда желание постучаться головой о стенку становится невыносимым.

— И? — она обхватила себя руками, словно ее зазнобило, — что я, по твоей мысли, должна взамен?

— Да ничего ты не должна, — пожал я плечами. — Слушай, давай поговорим, наконец, как два взрослых разумных человека.

Она хмыкнула с отчетливым скепсисом.

Я доверительно наклонился к ней и сложил пальцы "домиком":

— Смотри, Софи: мы с тобой пересекались за прошлый год четыре раза, — я показал ей четыре пальца и, кривовато усмехнувшись, добавил, — всего четыре. Может так совпало, но каждый раз было и легко, и весело, — я задумчиво почесал кончик носа. — И запоминающе... Как ты меня в сугроб отправила, помнишь?

На ее губах тенью промелькнула легкая улыбка, промелькнула и исчезла, сменившись выражением непреклонной решительности в глазах.

— Поверь, — продолжил я, разводя руками, — это всего лишь несколько часов моей работы. Не так уж и много для подарка одной забавной девушке в белом халате. Пожалуйста, Софи, не лишай меня права совершать поступки.

Брови ее вздернулись, и она посмотрела на меня, как на диковинное животное.

— Сегодня я тебе помог, — продолжил я уговоры, — завтра — ты мне. Ну, или, хотя бы развеселишь при встрече.

Я попытался улыбнуться, но вышло не очень.

"Еще чуть-чуть и губы начнут дрожать от обиды", — с тоской понял я.

Похоже, что пары последних фраз она не услышала, продолжая что-то выглядывать во мне.

— Пойми, — сказала тускло, — я не могу их взять...

Я обреченно помолчал, разглядывая свои носки, не по размеру крупные и мешковатые.

Идея пришла неожиданно:

— О! — дернулся я, — а, давай, ты у меня их купишь? С рассрочкой платежа? Отдашь частями, когда сможешь. И совсем не обязательно будет с этим торопиться.

Софья с облегчением выдохнула. На ее щеки вернулся легкий румянец, и она с отчетливым интересом посмотрела на лоснящуюся в коробке кожу голенища.

Я достал сапожок и завертел в руках, негромко воркуя себе под нос:

— Финские, как раз для нашего климата, — засунул руку внутрь, — у-у-у, какая толстая меховая подкладка! Сами из натуральной кожи, носиться будут долго. А фасон новый в городе почти ни у кого еще и нет...

— Нет, ты точно псих, — заулыбалась Софья, — ошибся тот товарищ.

— Псих, так псих, — покладисто согласился я, — зато не скучный, верно?

— Эх, Буратино... — протянула она с какой-то непонятной интонацией и взялась за каблучок.

Я не отпускал.

— Э, ты что! — подергала посильней, — лисе не веришь?!

— Лисе верить — себя не уважать!

— Да отдам я, — посмотрела серьезно.

— Да знаю я, — откликнулся в тон и отпустил голенище, — меряй, да пойду.

Никогда даже не предполагал, что женщина может влезть в сапоги за восемь секунд (и это с извлечением бумаги из носка), но Софи справилась.

— Так... — с отрешенным взглядом прошлась по комнате взад-вперед. — Так. Чуть тесноваты в пальцах...

Я встревожился:

— Менять надо?

— Нет! — она аж отшатнулась, — нет. Мех утопчется, нормально будет.

Поставила сапожки на стол, окинула их влюбленным взглядом и прищурилась на меня с подозрением:

— Сколько?

— Девяносто, — ответил я.

Наверное, сфальшивил, потому что Софья посмотрела с укоризной и поджала губу. Мы поиграли в гляделки, и я победил:

— Ладно, — она выглядела недовольной, и я поразился: "Как?! Ну, вот как им удается нас еще и виноватыми в таких ситуациях оставить?!"

— Ладно, — повторила она с наигранной угрозой в голосе, — тарелку супа?

— Понял, — кивнул я и поднялся, — не дурак, чай. Здесь добро причинил, пойду, посмотрю, где еще какому ребенку слезинку утереть можно.

Уже когда я занес ногу над порогом, на плечи мне легли две ладошки.

— Спасибо, — тихо-тихо шепнула Софи мне в затылок, и от выдохнутого тепла по спине побежали мурашки.

— Обращайся, — кивнул я, не оборачиваясь, и зашагал в полутьму.

Понедельник, 27 февраля 1978,

Красноармейская ул.

... Пашка крутанул мешок со сменкой, шлепнул Сёме по заднице и с довольным смехом рванул из гардероба. Обиженный в лучших чувствах Сёма ринулся в погоню, и через несколько секунд топот убегающих и догоняющих ног исчез где-то вдали. Наступила тишина.

Кузя, уже закончившая переобуваться, внимательно прислушалась к опустевшему гардеробу и довольно улыбнулась. Ну да, шумноваты парни были, согласен.

Ладно, школьный день завершен. Я начал мысленно выстраивать план на вторую половину. Пожалуй, к маме сегодня не поеду. Уже три, пока час покачаюсь, потом обед — будет почти пять...

Нет, лучше продолжу нелинейное программирование. Тьфу ты, господи, ну никак не привыкну к использованию в математике термина "программирование" в смысле "планирование".

Так-с, остановился я на барьерных функциях. Значит, включаем в целевую функцию штрафные слагаемые в виде логарифмов невязок ограничений неравенств... Необходимо их минимизировать...

Пока я напяливал на себя куртку и пытался наощупь сомкнуть молнию, перед внутренним взором начало раскатываться полотно решения. Сначала задача распалась на две ветки, причем множители Лагранжа ограничений одной задачи оказались оптимальными значениями переменных в другой, затем я определил одно из множеств как "центральный путь" и начал конструировать алгоритм приближения к его точкам. Тут мне на плечи опустились ладони, и я был вынужден переключиться во внешний мир.

Странно, но первое, что я распознал, было созвездие веселых мушек-конопушек. Их было немного, по небольшой горсточке на крыльях носа, и я на автомате прикинул минимальное количество линий, которые необходимо прочертить для соединения. Справа вышло на две больше.

Ладошки пару раз прихлопнули по плечам, и мой метнувшийся было в сторону взгляд был ловко перехвачен и притянут к насмешливым карим глазам.

— Та-а-ак... — довольно протянула Кузя, — попался, наконец.

Я прислушался к тишине. Ну да, похоже, попался.

— Хочешь обсудить состояние дел в нашей комсомольской организации? — выдвинул я рабочую гипотезу.

Она на мгновенье задумалась, потом хитровато усмехнулась:

— А и угадал, — и правая ладошка по-хозяйски стряхнула соринки с моего лацкана. — Как насчет проявления товарищеской взаимовыручки? Ты мне что-нибудь по алгебре объяснишь, а я тебя тоже по одному внеклассному предмету подтяну?

— Эээ? — встревожился я.

— Да-да, — она покивала головой и наставительно продолжила, — ты все верно понял, по глазам вижу. Предмет этот, Андрюша, в жизни очень важен. Как комсомолка, — потупила на мгновенье свои бесстыжие зенки, — я просто не могу спокойно смотреть на то, как он у тебя западает. Хочу взять над тобой шефство. Можно начать уже сегодня... У меня как раз родители только после семи будут, на первый урок времени вполне хватит.

Я сглотнул. Вот же ж!

Первым аргумента "за" представило воображение, и он был убедителен. Белая хрустящая простыня, матовая бежево-золотистая кожа с мелким бесцветным пушком, разметанные темные волосы и вот эти карие глаза со сладкой мукой смотрят куда-то сквозь потолок.

Потом подключился рассудок. Да все будет выглядеть вполне прилично, веско заключил он. Ничего необычного по современным меркам. Кузя уже не робкая неопытная девочка. Она сама ко мне пришла. К тому же, что естественно, то небезобразно. Да и сколько можно себя мучать?!

— Понимаешь, — я с удовольствием приобнял ее за гибкую талию, — это все не просто...

Она громко, от души засмеялась в низкий сводчатый потолок подвала, а потом чуть ли не рыдая от смеха, ткнулась носом мне в плечо.

— Но и не так сложно, как ты боишься, — сказала, отсмеявшись.

— Да я и не боюсь... — протянул, лихорадочно обдумывая. И хочется, и колется...

Все еще похихикивая, прижалась ко мне посильнее и, неожиданно покраснев, многозначительно скосила глаза вниз. Ну да, организм вроде как все уже решил за меня...

— Не в том смысле непросто, как ты подумала... — я чуть поколебался, выбирая линию поведения. — Ты ж в курсе, что мальчики и девочки устроены по-разному?

Она с хмыкнула и все еще улыбаясь посмотрела мне прямо в глаза, чуть повиснув на мне.

— Вот... Не только физически, но и тут, — я чуть пристукнул согнутым пальцем по ее виску и, не удержавшись, провел вниз по шее. — Есть одна тонкость.

— Ну, не томи, давай сюда свои страхи, — сказала она, и в голос прорвалось недовольство.

— Ммм... В общем, считается практически доказанным, что в первый раз у мальчиков это должно случаться по любви. Иначе велика вероятность того, что из них вырастет циник, не способный испытать это чувство. И мне бы не хотелось стать моральным инвалидом. Извини, — и я убрал руки с талии.

Кузя ошеломленно замерла, переваривая сказанное. На лице по очереди мелькнуло непонимание, потом неверие, что это произошло с ней, затем в глазах блеснула злая слеза. Она оттолкнула меня и рванула к портфелю. Взяла, постояла ко мне спиной, потом повернула голову и бросила через плечо звенящим от напряжения голосом:

— Если ты думаешь, что я буду ждать, пока тебе твоя Афанасьева даст, то ты дурак. Интересных ребят — только свистни.

Я промолчал.

— Ну и дурак, — припечатала она и почти бегом выскочила и гардероба.

Я расстроенно сел на скамейку.

"Да, дурак", — подытожил рассудок, — "и еще какой"!

Разгоряченное воображение продолжало издеваться, подкидывая картинки упущенного. Мда... Математика, похоже, сегодня в пролете. Придется поднажать на физкультуру. В утроенном размере, чтоб упасть на кровать и сразу заснуть.

Среда, 15 марта 1978, день

Ленинград, наб. Фонтанки.

"Год в СССР", — я возвращался по Садовой, счастливо улыбаясь небу, — "Володя, за мной должок. Точнее, Долг. Сдохну, но отработаю".

Небо отвечало мелкой сыростью в лицо, но и это было в радость. Я шел, уворачиваясь от льющихся с крыш струй, слушал полязгивание трамвайных сцепок, скользил влюбленным взором по подкопченным фасадам напротив. Мне уютно здесь. Уже год. Однозначно — лучший год моей жизни.

Как отпраздновать? Купить тортик и воткнуть свечку? Пошло. Да и нехорошо жрать торт в одиночку, вредно для кармы. Отбить поздравительную телеграмму Юрию Владимировичу? Да, будет весело, но не долго и не мне...

"Нет", — подумал я, сворачивая на Майорова и переходя на легкий бег, ибо с неба начало уже лить, — "все не то. Этот день достоин большего".

В ответ хлынул сильнее. Сначала я дернулся было к ближайшему подъезду, но, взглянув вверх, понял, что это, возможно, надолго. Да и до моего уже видимого краем дома оставалось метров двести — и я ускорился. Перескочил на красный через пустую набережную, взлетел на мост, привычно охватив взглядом перспективу, и со всех ног ломанулся к подворотне и, далее, в подъезд. Уже взбегая на третий этаж, притормозил.

Что? Что я там увидел? Или показалось?

Тряхнул головой, сосредотачиваясь, и прикрыл глаза, вытаскивая из памяти картинку.

Хм... Показалось, наверное. Привиделось.

За годами немытым окном косо летящие струи сгустились, обозначив переход дождя в ливень. Я зябко передернулся, стер с лица влагу и поднялся еще на пролет вверх.

Или не показалось? Было или нет? Перед мысленным взором то появлялась, то пропадала вроде бы знакомая фигурка.

Чертыхнулся, недовольно стукнув кулаком по перилам, и развернулся. Сильно мокрее уже не стану, зато успокоюсь, а то ведь места себе не найду. И я порысил на набережную перепровериться.

Подбежав к спуску, невольно охнул. Ниже, на самом краю гранитной ступени действительно стояла, обхватив себя руками, Мелкая и безучастно смотрела под ноги на проплывающие льдины. Волосы ее превратились в мокрые сосульки, а драповое пальто промокло так, что с него текло, но ее это, похоже, не заботило.

Я поежился от забегающих за шиворот струек, зло сплюнул и двинулся на нее. Она настолько ушла в себя, что заметила меня лишь когда я схватил ее за плечо. Испугано дернулась, поворачиваясь. С белого, как мел, лица сквозь меня каким-то уже не здешний взглядом посмотрели шальные черные глаза. Посиневшие губы и подбородок сотрясала мелкая дрожь.

В груди у меня захолонуло, как бывает, когда ждешь дурную весть: уже знаешь, что она будет, но еще тоскливо не понимаешь — какая.

— Тома, — я старался говорить негромко, мягко и неторопливо, — Том... В чем дело?

Она отвернула голову к реке и всхлипнула, а потом попыталась выдернуть руку.

— Ну-ну-ну... — успокаивающе забормотал я, с досадой понимая, как только что сглупил, — тихо, Тома, тихо... Я здесь... — и начал оттеснять Мелкую от края, плавно вклиниваясь между ней и Фонтанкой.

Она сделала инстинктивный шаг назад. Теперь я смог встать перед ней и взяться второй рукой за талию. Сквозь пальто передалась мелкая дрожь. Ей, наконец, удалось узнать меня. Из неплотно сжатых губ донесся какой-то то ли писк, то ли стон, и ее повело вбок.

— Ох! — я подхватил ее и поволок от края. Прислонил к стене. Мелкую начало колотить. Я плотно обнял ее, прижав голову к себе, и начал покачивать из стороны в сторону, успокаивая. Она всхлипывала и дрожала, а я держал, нашептывал какую-то дребедень и мысленно страстно молил: "только не несчастная любовь!" Перед глазами все время маячила гранитная плита, и хотелось удариться разок об нее головой.

Постепенно движения Томки стали осознанными: вот повернула голову, озираясь, потом стала протирать тылом ладони глаза, полезла в карман за платком. Я понял, что можно идти.

— Пошли, — я мягко потянул ее по ступеням наверх.

Она чуть упиралась.

— Куда? — спросила глухо и безнадежно.

— Ко мне. Я тут рядом. Пошли, согреешься.

— Зачем? — она опять начала вырываться, в глазах ее стояла глухая, безнадежная тоска.

— Не дури, — и, уже понимая, в какую ловушку попадаю, кинул ей спасательный круг, — ты мне нужна. Пошли уж, Мелкая, пошли...

И она пошла со мной, прижимаясь, как бездомный щенок, и пытаясь время от времени заглянуть в глаза. Мне было от этого муторно.

Дома я первым делом засунул ее под горячий душ и велел сидеть там, пока не выпущу. А сам заметался по квартире: выжимал пальто и белье, развешивал все на батарее, грел рыбный суп, мастерил бутерброды...

Потом она сидела на кухне, напротив меня и, опустив глаза, послушно потребляла пищу, а у меня от этого встал поперек горла ком и ничего не лезло. Поэтому я просто разглядывал Мелкую, отмечая, что да, девушки в мужских рубашках не по размеру выглядят интересно, и так, да еще с распущенными волосами, она ощущается взрослее. Тишина пустой квартиры давила, и я включил радио побормотать.

Она доела, аккуратно вернула ложку на место, и замерла, взявшись побелевшими пальцами за столешницу.

— Добавки?

Молча, все так же не поднимая глаз, помотала головой.

Я вздохнул, готовясь к нелегкому разговору:

— Ну, пошли тогда в комнату.

Включил торшер, усадил ее в кресло, сам сел на тахту напротив. Доверительно наклонился к Мелкой и негромко приказал:

— Рассказывай.

Она помолчала, дернулась было что-то говорить, но из-за рта вырвался только длинный всхлип.

Я осторожно взял ее за пальцы и веско, размерено заговорил:

— Мне ты можешь рассказать все. Обещаю, что мое отношение к тебе от этого не изменится.

Она еще раз всхлипнула, потерла припухшие веки и начала рассказывать. Я слушал тихий монотонный голос, смотрел на лихорадочный танец жилки на шее и, зверея, заводился. Мир чуть качнулся и поплыл, теряя резкость, выворачиваясь наизнанку кровавой пеленой. Память угодливо выдала силуэт Томиного отчима, и челюсти свело от острого желания вцепиться ему в горло.

Я мотанул головой, с трудом сбрасывая сладостное предощущение хруста кадыка под зубами. Так, соберись. Главное сейчас — не напугать ребенка. Попытался натянуть на лицо улыбку и не преуспел. Губы судорожно подергивались, перекашивая лицо гримасами. Хорошо, что Мелкая смотрит в пол, занавесив глаза челкой.

— Вот... Я и решила... В детский дом не хочу... — узкие плечи опять начали подрагивать. — Так — тоже...

Я решительно пересел к ней в кресло и приобнял. Она тут же уткнулась мне куда-то в грудь, и футболка стала быстро намокать. Я чесал ей за ушком, бормотал что-то успокаивающее в затылок и стремительно прокручивал в голове варианты.

Ах, как жаль! От досады я скрипнул зубами. Убивать этого урода нельзя, повезло ему... А тогда... Тогда только таким образом.

— Так, Мелкая, — с трудом расцепил ее руки и встал. — Адрес свой говори.

— Зачем? — она безуспешно пыталась стереть слезы со щек.

Я достал из шкафа носовой платок и протянул:

— На. Успокаивайся. Обещаю, все будет хорошо. Я поговорю с твоим отчимом.

Она вцепилась в мою руку, мотая головой:

— Нет! Не надо... Он не будет тебя слушать!

Я улыбнулся, вышло довольно пакостно:

— Будет. Я могу быть убедительным. Когда надо — очень убедительным. Верь мне. Просто верь.

Она слабо улыбнулась сквозь слезы:

— Я тебе верю... Давно...

— Ну... Вот и славно... — я вильнул глазами вбок. — Сиди спокойно, отогревайся. Родители до воскресенья в отъезде, никого не будет. Есть еще захочешь — в холодильнике в латке второе. Давай, адрес говори.

Запомнил адрес и покачался на пятках, обдумывая мелочи.

— Свидетельство о рождении где лежит? Памятные фотографии есть? Ключи давай.

Выслушал ответы, посмотрел в наполненные надеждой глаза и пошел на кухню. Повертел в руке стальную вилку и сунул в задний карман джинсов. Налил все еще подрагивающей рукой воды и медленно, стараясь не стучать зубами по стеклу, выпил.

Нет, все верно. Я не могу иначе.

чуть позже,

Ленинград, Лермонтовский пр.

На пятый этаж я взлетел налитой лютой злобой тенью. Два раза скрежетнул, проворачиваясь, ключ, и я потянул противно скрипящую дверь на себя. Пахнуло жаренной курицей.

— Пришла? — донеслось откуда-то справа, — где шлялась столько, бестолочь?!

Я длинно втянул воздух через нос и двинулся на звук. Навстречу мне из кухни вывалился рыхловатый мужичонка в растянутых трениках и застиранной до серого цвета майке.

— Ты кто? — оторопело спросил он, что-то быстро пережевывая.

Мой взгляд скользнул по небритой роже и, как примагниченный, прилип к лоснящимся губам и подбородку. Этот размазанный жир с прилипшими кое-где к щетине лоскутками куриного мяса подействовал на меня как красная тряпка на быка. Это — к Мелкой?! В затылок, словно из сорвавшегося брандспойта, шипя и пузырясь, хлынуло бешенство. Мир сузился до ненавистной хари напротив.

Даже не задумываясь, я сделал полушаг левой, чуть довернул тело и ребром стопы резко ударил по пузырю на трениках — туда, где должен быть нижний край надколенника. Раздался радующий ухо негромкий хруст, и его рот распахнулся, вбирая воздух. Не останавливаясь, я завершил движение вперед левым боковым по печени, с удовлетворением ощущая, как глубоко пробилось податливое на вдохе пузцо.

"Эх, хорошо!" — подумал, провожая взглядом безмолвно заваливающееся тело. — "Хорошо, что масса у меня еще не большая, а то сейчас бы уже начал волноваться, а не перевыполнил ли план..."

Я прыгнул на него сверху, придавив плечи коленями. Наклонился, вглядываясь в мутные глаза от боли и ожидая, когда в них появится мысль. Вот в мычании стало проявляться что-то членораздельное. Ругань какая-то, вроде... Не интересно.

Я завел правую руку назад и выдернул из кармана вилку, а затем, слегка царапнув зубчиками склеру, придавил нижнее веко.

— Ты, падла, какой глаз первым отдаешь, правый или левый?! — хрипом вырвалось из перехваченного ненавистью горла.

Он заизвивался, безуспешно пытаясь отодвинуть голову подальше. Я чуть отвел вилку, дав ему полюбоваться острыми зубьями, а затем медленно подвел к правому глазу.

— Ааа... — плаксиво просипело из-под меня, — ты чего?

— Я чего?!! — зашипел я, брызгая слюной.

Вилка припадочно задергалась в моей руке. Невероятно сильно хотелось изо всей силы вогнать ее в глаз, с размаху, на всю глубину, чтоб воткнулась изнутри в затылочную кость... Я крутанул ее, перехватив в кулак.

Видимо, это желание отчетливо нарисовалось на моем лице: он протяжно заскулил, засучил здоровой ногой, затем позади многозначительно хлюпнуло.

Я недовольно повернул голову, принюхиваясь. Вот же ж... засранец.

Ладно, надо доводить партию до конца. Я снова нагнулся и зарычал в ухо:

— За Томку! — он дернулся подо мной. — Ты, мразь! Да по тебе сто семнадцатая рыдает горько! От пяти до пятнашки! И ты, зуб даю, по верхнему пределу пойдешь! Ых... — не сдержавшись, я коротко размахнулся, проткнул вилкой щеку и потянул вверх.

— Ааа!!! — раздался горловой вскрик.

— Молчи, ублюдок! — окровавленная вилка опять замаячила над выпученным глазом.

Я пару раз глубоко вдохнул, пытаясь хоть чуть успокоиться. Главное — не убить и не покалечить... сильно. Нельзя, нужен опекун.

— Да и пятнашка не самое страшное... — я опять зашипел в ухо. — Таких, как ты на зоне не любят. Очень. Девочкой будешь... Для всего отряда. Все пятнадцать лет будешь сидеть на параше и обслуживать мужиков... Это тебе повезет, если сразу порежут...

Я отклонился и попытался посмотреть ему в глаза. Он их тут же закатил. Я резко вогнал вилку в подбородок и потянул, задирая голову, а затем захрипел, бешено брызгая слюной:

— В глаза, смотри, падаль, в глаза! Убью!!

"Похоже, клиент созрел для конструктивного разговора", — оценил я его состояние.

— Назови мне! Хоть одну причину! Хоть одну! Почему! Я! Не должен! Прямо сейчас! Намотать! Твои кишки! На люстру?! Ну?!

— Не было ничего! — заскулило из-под меня.

Я опустил большие пальцы на глазные яблоки и надавил. Так, теперь чуть посильнее... Отпустил.

Подвывая, он торопливо рассказывал то, что я и так уже знал или о чем догадывался.

Да, или в койку, или детский дом. Нет, не бил, пальцем не тронул. Честно! Ну, почти... Для ее же пользы! Кормил, одевал. Сапожки прошлой осенью в комке купил! Клянусь, черт попутал! Да ты пойми, парень, она ж взрослая уже девица... Нет! Нет, только не глаза! Ааа...

Я с трудом оторвался от извивающегося подо мной тела. Сделал пару глубоких вдохов. Обтер окровавленную вилку о майку.

— Значит так, — веско начал подводить итоги, — убивать я тебя не буду. Пока не буду! — с размаху врезал костяшками кулака по грудине, выбив глухой стон. — Побудешь отчимом до совершеннолетия. Запомни: побудешь формально! — Еще один удар для закрепления сказанного. — Тому забираю. Пойдешь в милицию или еще куда — не забудь, сто семнадцатая, от пяти до пятнадцати. И знай — ты живешь, пока я о тебе не помню. И не дай бог... — я многозначительно помахал вилкой перед глазами, а потом надколол под скулой. — Не дай бог ты как-то проявишься у меня или Томы на горизонте... Да хоть даже случайно... Ты понял?! Или тебе для большей понятливости вилку в задницу воткнуть?!

— Ыыыы... — он затряс головой, ошалело лупая глазами.

— Согласный, значитца?

Он торопливо закивал.

Я поднялся. Ну и вонища...

— Лежать.

Пнул для профилактики по ребрам и пошел в комнату собирать вещи Мелкой. Портфель и сменка. Учебники и тетрадки. Фотоальбом... Открыл и посмотрел последние страницы. Томка с мамой. Красивая женщина была, восточный такой типаж... Что ж она за такую гнусь пошла?! Ага, вот и свидетельство о рождении. Скромная стопка одежды. Пофиг, купим...

Все?

Все!

Проходя, еще раз, уже лениво, пнул и осведомился:

— Вопросы? Замечания? Предложения? Нет? Ну и славно, — перехватил чемодан в другую руку и, наклонившись, прошипел, — следующая наша встреча будет для тебя последней! Мразь! Убил бы прямо сейчас, да пока живой нужен!

Хлопнула за спиной дверь парадной, и я омыл лицо в свежем воздухе. Пошел отходняк, мелко задрожали руки. Добрел до сквера и буквально упал на скамейку.

"Ух! По краю прошел... Как не вогнал вилку в глаз? Как удержался? Чудо, натуральное чудо..."

Я откинул голову и, вяло наблюдая за облаками, медленно приходил в себя. Надеюсь, я его качественно запугал. Теперь еще один шаг.

Втиснулся с чемоданом в телефонную будку, нарыл в кармане две копейки и набрал знакомый номер:

— Привет, Гагарин... Это хорошо, что ты на месте. Срочный заказ есть. Не... Да отстань ты со шмотками, не до того сейчас. Маклер есть знакомый какой? По квартирам? ... Ага, хорошо. Смотри, что надо: снимаешь квартиру, желательно, двушку... Да погоди, дай договорю. Дослушай до конца. Так, двушку, приличную, с обстановкой, в квадрате между Московским, Лермонтовским, Обводным и Фонтанкой. Представил? Если не найдешь там, ищи вдоль по ветке Техноложка — Витебский — Владимирская. Квартира нужна срочно, въехать надо до среды. Два дня на все про все. Снимаешь на себя, говори, что студент, жить будешь с младшей сестрой... Нет, ты там жить не будешь... Сестру я тебе потом представлю... Ну... Ну и ладно, вот дальше так же похабно и думай, а мне сейчас не до смехуечков. Тебе с меня четвертак за съем, десять сверху каждый месяц за встречу с хозяевами квартиры. Деньги там отдать или какие вопросы порешать. Берешься? Ага, ну и славно. Только квартиру сам внимательно посмотри, как для себя, без клопов и тараканов... Гут, я тебе завтра вечером перезвоню. Спасибо, Гагарин, выручил. Давай, пока.

Уф... Я опустил трубку на рычаг и тряхнул головой. Надеюсь, она согласится. Иначе даже не знаю, что и делать.

Чуть позже,

Ленинград, Измайловский пр.

Когда я приоткрыл дверь в квартиру, Мелкая уже нервно переминалась в прихожей.

"Не отходила от двери, что ли?" — мелькнуло в голове.

Она открыла рот, порываясь что-то спросить, потом увидела в моей руке знакомый чемодан, и промолчала, но вопрос на ее лице остался.

— Все в порядке, — хрипло сказал я, опуская ношу на пол. Прокашлялся и добавил, — все в полном порядке. Мы договорились.

— У тебя кровь... — она испугано смотрела на меня.

— Где? — спросил я недоуменно.

— На лице... — Мелкая взволнованно схватила меня за руку. — Где у вас вата? Я сбегаю, принесу.

— Не надо. Сейчас умоюсь, и не будет крови, — бодро пообещал я, — хм... Это не моя.

Стереть несколько темных капель, попавших на левую скулу было не сложно, но я продолжал всей кожей ощущать пакостную атмосферу той квартиры, с ее темными, пропитанными болью углами и застоялым запахом на десять раз пережаренного масла. Поэтому, запершись в ванной, долго плескался в раковине, старательно промывая лицо и глаза, полоща рот. Гадливость уменьшилась, но не до конца. Впервые за год захотелось махнуть внутрь чего-нибудь крепкого, грамм так пятьдесят. Я даже мысленно представил себе папин бар и стоящую в нем початую бутылку с пятью звездочками на коричневато-желтой этикетке.

Выходя из ванной, чуть не пришиб Мелкую, что со встревоженным видом маялась под дверью.

— Так, — сказал я, опершись ладонями в стену вокруг ее головы и пристально заглядывая в темно-карие глаза, — ты, вообще, как?

Она обхватила себя руками и посмотрела в сторону, словно не хотела дать мне увидеть что-то в своих глазах. Маленькие ноздри опять начали обиженно трепетать.

Я обругал себя последними словами за очередную глупость и быстро сменил тему:

— Пошли, расскажу, как дальше жить будем.

Это помогло — хоть в глазах ее уже успела блеснуть влага, но она моментально переключилась, устремившись за мной.

— Так... — я нарезал кружок по комнате, собираясь с мыслями, и посмотрел на Мелкую, примостившуюся на краюшке тахты.

Она сидела, напряженно вытянувшись, и провожала меня глазами. На скулах выступили белые пятна, а пальцы намертво вцепились в матрац.

— Так. Об отчиме забудь, его в твоей жизни больше не будет. Нет, нет, жив он, — успокоил я взметнувшуюся в ее глазах тревогу, — и, даже, местами здоров... В общем... — я запинался и все никак не мог подобрать слов, — в общем я тебя у него забрал, вот. Он... ммм... согласился с этим. Считай, что теперь я за него.

— Так разве бывает? — тихо-тихо спросила она.

Я сел на ковер у ее ног и посмотрел снизу-вверх:

— Иногда. Как в нашем случае.

— И... И где я буду жить? Твои родители разве разрешат?

Я чуть улыбнулся, разглядывая ее. Недоверие, надежда и вера — вот что я увидел в ее глазах.

— Нет, — покачал головой, — они, у меня, конечно, молодцы, но не настолько, чтобы поселить тебя со мной в мою комнату...

Она отчаянно покраснела, и я хихикнул.

— А... как тогда? — она непонимающе смотрела на меня. Ну да, с ее точки зрения, больше вариантов нет.

— Поэтому мы пойдем другим путем, — объявил я решительно и слегка закартавил, — явочная квартира, товарищи, — вот что требуется нам сейчас в первую очередь. Мосты, вокзалы и телеграф — будем брать потом!

Удалось выжать из Мелкой скудную улыбку, но глаза ее остались серьезными.

Я покивал и продолжил:

— В общем, получилось так, что денег у меня — как у дурака махорки. Видишь, вон машинка швейная и заготовки? Я одежду шью.

— Да, — кивнула она, — девчонки у нас это любят обсуждать.

— Потом расскажешь подробнее, — ухмыльнулся я. — Часть сшитой одежды продаю. Получается хорошо. Очень хорошо. Так что у меня есть определенные финансовые возможности... Мы просто снимем тебе квартиру недалеко от школы, — и я замолчал, давая ей время оценить решение.

— А... Но... А, как же... — забормотала она растеряно, и её и так не маленькие глаза распахнулись вообще на пол-лица.

— Остальное тоже купим, — я уверенно отмахнулся, — еду, одежду. К счастью, это — не проблема.

— Я... — она, вспыхнув надеждой, подалась вперед, — я буду очень экономно есть... И помогать тебе шить...

— Ох... — длинно выдохнул я и горько улыбнулся, теребя ее пальцы, — горе ты мое, тощее...

Встал, потянулся и уселся в кресло. Вслушался в себя, взвешивая все в последний раз — нет, это не жалость, — и похлопал рядом ладонью:

— Иди сюда.

Притянул подошедшую Мелкую и разместил ее у себя на коленях.

— Давай, Томка, определимся в самом главном, — и проговорил в ухо, выделяя каждое слово, — я тебя усестряю.

Она сильно дернулась, потом застыла. Я тихо уточнил:

— Если, ты, конечно, не против...

Мелкая изогнулась и с изумлением заглянула мне в глаза.

— Да, — кивнул я, — привет, сестренка.

Она негромко всхлипнула и обхватила мою шею. Я сидел, прижавшись щекой к ее горячему лбу, поглаживал ей спину, и моя многострадальная футболка опять мокла, но на лице у меня гуляла широченная улыбка — из Мелкой сейчас лились очистительные слезы радости. Потом улыбка моя язвительно искривилась: "так вот он какой, подарок на годовщину". Я скосил глаза на тяжелую волну черных волос и хмыкнул с иронией.

— Что? — испуганно вздрогнув, она подняла зареванные глаза.

— Да так, мысли всякие бродят, не волнуйся, — я успокаивающе улыбнулся и чмокнул ее в лоб. — Знаешь... А ну-ка...

Я снял ее с со своих колен и опустил рядом в кресло, а затем шагнул к батарее и пощупал безнадежно мокрое пальто.

— Все, объявляю до понедельника каникулы. Завтра в школу не идем.

Мелкая принялась стирать сырость из-под засиявших глаз.

— А что в школе потом скажем?

— Справки от врача будут. Есть возможность, — пояснил я туманно, — у тебя же в квартире телефона не было? Звонить никто из подружек не будет?

— Нет, — качнула она головой.

— Так-так, — я продолжил верстать план, — а в гости никто не зайдет проведать?

Она ненадолго задумалась.

— Маринка отчима боится... А больше никто не пойдет. Я от тебя ей позвоню, предупрежу, что слегка заболела. Я иногда от соседки ей звоню.

— Ну вот, все складывается, — я в воодушевлении прошелся по комнате, мысленно прикидывая, чем еще можно срочно перекрасить сегодняшний день в ее воспоминаниях. — Ты в цирке была? В театре комедии? Вот, значит, сходим. Плюс сам переезд, да и обувь с одеждой тебе надо подкупить.

В ее глазах было восхищение, и я в нем купался. Это было лучшим подарком для меня в тот день.

Пятница, 24 марта 1978, день,

Ленинград, Измайловский пр.

Дуло вдоль проспекта немилосердно. По-северному злой ветер свирепствовал, вымораживая скулы и пригибая пешеходов к земле. Я вырвался из его обжигающе-студеных объятий, нырнув в долгожданную подворотню. Смахнул со щек невольные слезы, а затем заторопился дальше, в свой темный подъезд. Пусть в нем воняет плесневелым подвалом, зато от пузатой батареи щедро расходится жар, а за это сейчас я готов многое простить.

Взлетел, постепенно отогреваясь, на три с половиной лестничных пролета вверх и замер на полушаге, ошарашенный открывшейся картиной. На уровне моих глаз на фоне той самой пышущей жаром батареи ярким пятном выделялись знакомые финские сапожки с ярко-красным кантом — их-то я и заприметил первыми. Поднял недоуменный взгляд выше. На облупившемся подоконнике сидела, нахохлившись, Софья и остановившимся взглядом смотрела куда-то сквозь стену дома напротив. На полу в углу стояла средних размеров ободранная клетчатая сумка.

— Эй! — я крадучись поднялся по оставшимся ступенькам и осторожно пощелкал пальцами перед ее лицом.

Она медленно повернула голову и без всякого выражения посмотрела на меня.

Я наклонился к ней, разглядывая.

"Да она, похоже, больна!" — сообразил, увидев влажный лоб и покрасневшие склеры.

— Ты это что? — пробормотал растерянно и положил ладонь на лоб.

Ну точно, горячий. А пальцы — холодные как у лягушки.

— Эй, Софи, — сказал громче, разминая ее ладонь, — ты почему не в кровати?

Она посмотрела на меня, шмыгнула носом и просипела:

— А нету кровати. Уж три дня как.

— Не понял... Как нету? А в общаге?

— Выгнали, — мрачно ответила она и отвернулась.

— Че?! — вырвалось из меня потрясенно, — как выгнали? За что?

— За что, за что, — забормотала она, недовольно щурясь вдаль, — да какая теперь разница за что?! Ну, предположим, за дебош...

— О, мать, да ты буйна во хмелю... — растерянно проговорил я.

Она только злобно зыркнула и опять отвернулась, нахохлившись.

— Снимать комнату теперь придется? — предположил я неуверенно.

— На что?! — почти простонала она.

— Понятно, прогулеванила все, — протянул я, и был награжден за это еще одним недовольным взглядом.

— Иди уж, — сказала она тускло, — я случайно именно в твою парадную зашла согреться.

— Угу, — промычал я, быстро прокручивая в уме варианты, — а с работы вас, сударыня, не турнули?

— Тебе-то какое дело? — сумрачно спросила она.

— Да... Привык уже к лечащему врачу, — развел руками, улыбаясь.

— Не знаю... — она обхватила себя руками и начала раскачиваться, — ничего не знаю... Паспорт еще потеряла... Дура...

— О, — я удивленно почесал затылок, — да у тебя талантище! Слушай, Софи... Софи! Ну-ка, золотце, посмотри мне в глаза. Ты, вообще, можешь себя прилично вести? Держать себя в рамках? Или это дохлый номер?

— Не знаю, за кого ты, ребенок, меня принимаешь, — она с оскорбленным видом заглянула мне в зрачки, — но за все время учебы и работы в Ленинграде у меня только два привода в милицию. Да и то... — она безнадежно махнула рукой, — А! Что теперь говорить...

Я еще чуть поколебался. Ну не домой же ее такую тащить... Нет, у родителей со здоровьем все в порядке, но сердца-то не железные... Перед моими глазами как живое встало батальное полотно "мама, папа, это — Софочка, наш участковый, она поживет со мной в комнате", и я гнусно ухмыльнулся.

— Так! — хлопнул в ладоши, — собралась с мыслями. Есть вариант с жильем где-то до июля. Но! — я нацелил на нее палец, — ты должна твердо пообещать мне две вещи. Первая — никаких гостей и выпивки, — она истово закивала, глядя на меня со внезапно вспыхнувшей надеждой. — Второе. Будешь опекать живущую там девочку. И не дай бог... — я сделал паузу и многозначительно помотал пальцем перед ее лицом, — не дай бог я замечу какое дурное влияние с твоей стороны... Да, и третье — обо всем этом молчать. Даже подружкам. Договорились?

Она резво спрыгнула с подоконника и с подозрением уточнила:

— А что за девочка?

— Да... Сирота практически. Помнишь, я на прошлой неделе за справками приходил? Одна ей была. Пошли, чаем напою, отогреешься и поедем, — я подхватил сумку и начал подниматься, в изумлении покачивая головой. А еще говорят, что в одну воронку два снаряда не падают. Еще как падают, особенно если воронка дурная.

Хоть ехать до снятой неделю назад двушки было не более пяти минут, но в машине Софья сразу стала уплывать. Видимо, сказалось все сразу: и грипп, и переход от нервной неопределенности на лестнице к теплой безопасности такси, и, наконец, сытость от трех торопливо проглоченных бутербродов. Уже на первом повороте она клюнула носом, а еще через квартал завалилась мне на плечо и, протяжно вздохнув в полусне, сладко засопела под негромкие редкие щелчки таксометра, отсчитывающего копейки. Я приобнял ее, чтоб совсем не завалилась, и принялся перетасовывать планы.

...

— Софи, — потеребил я ее, когда машина встала у подъезда, — приехали.

— Ах, — сонно пробормотала она и заозиралась вокруг, болезненно щурясь.

— Улица Правды, — пояснил я ей и протянул водителю рубль, — выходим.

Взял сумку и поволок спотыкающуюся через шаг Софи на третий этаж. Открывать дверь своим ключом не стал — нажал звонок, проверяя Мелкую.

— Кто? — раздалось секунд через двадцать.

— Я.

Дверь мгновенно распахнулась. Мелкая качнулась было ко мне, словно собираясь прыгнуть на шею, но, увидев, что я не один, быстро сделала пару опасливых шагов назад. Взгляд ее потемневших глаз тревожно метнулся с меня на Софью и обратно. Но буквально через несколько мгновений спина ее распрямилась в струнку, подбородок пошел вперед — ни дать, ни взять, молодая хозяйка встречает нежданных гостей.

— Молодец, — похвалили ее за все сразу и зашел в прихожую. Поставил сумку на пол и наклонился, снимая сапоги. — Всегда! Всегда спрашивай "кто?", и лишь потом открывай.

Мелкая моментально вычленила в сказанном главное: она остается здесь и дальше.

— Ты мне уже говорил, — кивнула с улыбкой, в которой смешались легкая укоризна с простодушным лукавством, — мне от тебя одного раза достаточно.

За моей спиной негромко, но многозначительно кашлянули. Я повернулся к Софье. Было видно, что стоит она из последних сил.

— Это — Тома, — представил я уверенно пристроившуюся за моим плечом Мелкую, — она под моей опекой. Тома — это Софья. Мой... Эм... Да, мой товарищ, — кивнул я сам себе и, ухмыльнувшись, добавил, — и мой лечащий врач.

Привалившаяся к косяку Софи молча изобразила, как приветствуют демонстрантов с трибуны Мавзолея.

— Она, во-первых, гриппует, — продолжил я инструктаж, — поэтому близко к ней не подходи, а, во-вторых, попала в тяжелую жизненную ситуацию и пока составит тебе здесь компанию.

Мелкая согласно мотнула челкой и деловито уточнила:

— Обед? Я могу лагман подогреть.

— Душ и в койку... — простонала Софья, сдирая с себя куцее пальто, — и не кантовать...

Я принял пальто и кивнул Мелкой:

— Дай ей полотенце. И застели диван, ей не до того сейчас. А твой лагман я и сам с превеликим удовольствием еще раз поем.

Лицо Мелкой словно осветило солнцем. Она застенчиво добавила:

— Еще лепешки испекла...

Я восхищенно цокнул:

— Вот же ж достанется кому-то сокровище.

И пошел на кухню. Вслед мне хмыкнули в два носа.

Четверг, 06 апреля 1978,

Ленинград, ул. Правды.

Я наклонился к дверной щелке: у окна, глядя куда-то в сторону крыши напротив, стояла Мелкая. Софья остановилась у нее за спиной.

— Тебе не кажется, что ты ему чересчур доверяешь? — донесся ее приглушенный голос, — ты, может быть не знаешь, но девушкам надо быть осторожней. Поверь моему горькому опыту, я-то это уже прошла. Сначала семь раз отмерь — и не отрезай.

Мелкая качнула головой. Софи фыркнула:

— Иногда такое впечатление, что, если он тебе скажет "прыгай с крыши и лети" — ты, действительно, прыгнешь.

— Да, — раздался ответ, и я различил в голосе Мелкой мечтательную улыбку, — прыгну. И полечу, — она посмотрела в небо.

Я испугано отпрянул от двери.

Июнь

Наукоград Черноголовка, Московская область.

...

— Ну-ка, ну-ка... Посмотри мне в глаза, Арсентьева... — она крепко взяла ее за подбородок. — Да... Лето, а у нас опять март месяц? Ну-ка, деточка, пошли на карантин.

И она поволокла ее из зала. Я подошел к окну. Так-так. Старая ведьма заточила Прекрасную Принцессу в неприступную башню и отказывает ей в удовольствии мужского общества? Берегитесь, на выручку ей спешит юный Принц Дюша! Тайком от ведьмы он проберется к Прекрасной Принцессе, чтобы сделать ее счастливой.

...

Толкнул дверь, успел взлететь на пять ступенек вверх и был остановлен грозным рыком "ты к кому"? вахтерши. Я повернулся и светски уточнил:

— А кого вы мне посоветуете?

Ох, язык мой — враг мой... Взгляд потомственной чекистки из подозревающего стал неприступно-колючим.

— Чаво? — протянула она.

Нет, не ЧеКа, Вохр. Но хрен редьки не слаще.

— Я к Оле, — указал глазами в потолок, — она приболела... Навестить.

Тетка злорадно оскалилась:

— А к ней не пущу. СтаршАя запретила к ней пускать. И выпускать ее запретила! Так что — гуляй, парень, гуляй.

Понятно, здесь без шансов. Ну что ж, мы пойдем другой дорогой. Я крутанулся на каблуках и молча удалился.

С тыльной стороны общаги было мило — одичавший старый сад и сырая трава почти по пояс. И тихо-тихо. Я запрокинул голову, всматриваясь в окна третьего этажа. Одно из них отворилась и оттуда выглянула долгожданная русая головка. Улыбнулся, необратимо соблазненный вкусом сбывающейся мечты, и наметил взглядом маршрут. Водосточная труба, карниз, заветное окно — ничего сложного.

Я чуть ли не взбежал по трубе, потом ловко прошел, цепляясь за оцинкованные водоотливы, по карнизу, и вот от огромных серых глаз напротив меня отделяет всего подоконник. Победно перевалился в комнату и молча притянул Оленьку к себе, приникая к губам. Поцелуй вышел долгим, как затяжной прыжок, и таким же волнующим. Я провел рукой по платью вниз, наслаждаясь теплом и дрожью ее тела. А затем она внезапно взорвалась, словно бомба, до сердцевины которой добежал огонек, и на какое-то время я почувствовал себя овцой в когтях тигра. Это был ураган, неудержимый яростный ураган, вырвавший меня с корнем, закрутивший и вознесший на такие высоты, о существовании которых я и не подозревал.

Спустя минут пять я, распластанный и взопревший, медленно приходил в себя, поглаживая нежный изгиб ее поясницы.

— И кто это придумал такую глупость, что это армия делает из мальчика мужчину? — задумчиво хмыкнул я.

— Да? — заинтересовалась она, и приподнялась на локтях, — правда?

— Угу, — подтвердил я полуправду и опрокинул ее набок.

Нет, твердо решил я, дальнейшее не должно походить на пародию передачи "в мире животных". И с этой мыслью склонился над девушкой. Мы грешили самозабвенно и почти без слов. Да и зачем что-то говорить, когда медленное скольжение ладони по коже, излом закинутой руки и судорожный вздох могут сказать больше, чем длинная поэма?

А затем, спустя какой-то совершенно не определяемый по ощущениям отрезок времени, она заполошно ойкнула и резко села:

— Идут!

— Черт! — отозвался я, подскакивая и пытаясь нащупать ногами кроссовки.

Где-то вдали, видимо, на лестнице звучали быстро приближающиеся девичьи голоса. В голове у меня словно включился секундомер. Тик, тик, тик... Какое там "сорок пять секунд подъем!", я уложился в двадцать. Уже переступив за окно, притянул Олю и звонко чмокнул в губы. Подмигнул:

— До завтра! — и ловко, скользнул вбок, а потом вниз и пружинисто спрыгнул с уровня второго этажа почти на головы курильщикам.

— Ты откуда? — изумленно спросил Эльдар, а Васька лишь понимающе прищурился и с завистью вздохнул.

— Да... За солью заходил, — бросил я первое пришедшее в голову.

— И как... соль?

— С перчиком... — я отряхнул ладони и мечтательно посмотрел вверх.

Присел, завязал шнурки, застегнул и заправил рубаху и пошел за угол, весь из себя невесомый, обуреваемый восторгом и с восхитительно звенящей пустотой в голове.