— Сам я делами не занимался, их вел управляющий, но сейчас управляющего нет, заглянул в бумаги и вот, посмотрите господа, у меня не крепостные, а сущая разбойничья шайка. Одни клички собачьи, да такие, что у меня и собак приличней зовут. Какое тут возможно управление?

— Но это обычное дело — Бахметьев удивленно смотрел списки — такие списки, Андрей Дмитриевич у всех помещиков есть. Да-с обычное дело и никому не мешает.

— Как у других не знаю, но я не вижу никакой причины людей, даже если они в крепости, прозвищами называть.

Предводитель уездного дворянства пожал плечами, и они с приставом удалились. Вопрос был исчерпан, тем более что и сам Бахметьев был в некотором роде прогрессист и князя Львова понимал. Да-с все верно, сущая глупость и ненужное унижение. Надо менять дело, но не так же явно.

Пахом принес списки и Андрей долго и с интересом их изучал. Это куда лучше, совсем другое дело. Нашел Пахома.

— Значит ты теперь Пахом Алексеевич Егорков?

— Егорковыми нас всегда в селе называли — пояснил староста, опасливо огляделся по сторонам — только Ваш Сиясь не надо по имени — отчеству называть, Пахомом зовите.

Однако после этого отношение крестьян к барину изменилось, появилась заинтересованность. До этого Андрей наблюдал за крестьянами, пытался понять их отношение к князю Львову. Отношение в связи с их зависимым положением, ведь перед ним была большая часть русского народа, а точнее сам русский народ. Именно потомки этих крестьян, а не графов-князей будут составлять Россию будущего. Но каких-то особых чувств не было. Лишь безразличие с недоверием, причем без всякой робости и заискивания. Они были не довольны своим положением, но не считали себя униженными. Эта странная загадка разрешилась на втором году его пребывания в роли князя Львова.

Наступал конец августа, тяжелые крестьянские работы закончены, и Андрей напросился к Пахому на поездку в соседние села и Тарусу.

— Крестьянскими дорогами поедем — с сомнением предупредил Пахом.

— Знаю, потому и прошу.

Он одел сюртук по — проще, на голову шляпу-боливар и верхом на коне пристроился к веренице крестьянских телег. Конец августа выдался жаркий, они ехали низинами долов, по краям оврагов и вдоль рек. Ночевали на речных берегах или в оврагах у костров под шум листьев, обдуваемых ночным ветром деревьев. Это действительно был свой мир. Даже эти дороги мало пересекались с официальными путями.

— Разбойники здесь бывают? — спросил он Пахома Егоркова.

— Бывают, да только нас они не трогают, а то и проводят и оборонят в дороге. Татям, им тоже без православного люда нельзя. А здесь не только мы, но и калики перехожие и старцы святые ходят. Путя здесь помечены, есть места, где отдохнуть можно. Татей нам нужды бояться нет, они на больших дорогах разбой ведут, а в хрестьянском мире все едины.

— Что же это за мир такой?

Пахом посмотрел на барина, вздохнул и начал свой рассказ, а Андрей слушал и дивился странному 'крестьянскому миру'. Оказывается, все гораздо сложнее, чем он представлял ранее, здесь была целая философия. Крестьяне воспринимали себя большим божьим племенем, живущим по христианским законам. Работали на земле не ради богатства, а на хлеб насущный, как велел Христос, ходили на службы, как положено праведным христианам и молились. Авторитетом для них были старцы праведной жизни и деревенский батюшка, да и то не всякий. Над ними царствовал поставленный богом царь-государь. В этом мире дворяне-помещики уважением не пользовались и представлялись крестьянам трутнями, пригодными лишь пить водку, проигрывать нажитое чужим трудом богатство, да портить девок. Все это потому, что учатся баре в городах господской науке и господским законам, которые противу божьих. Впрочем, даже дворянам Господь нашел применение. Судить крестьянские споры и наказывать неразумных, чтобы сами крестьяне этот грех на душу не брали.

Андрей слушал его рассуждения, и едва скрывал удивление. Вот что оказывается в голове самого угнетаемого сословия Российской империи, которое только недавно получило право на неприкосновенность личного имущества и которое совсем недавно запретили продавать в имения к безземельным дворянам. А ведь крестьяне правы. Они и есть основа империи и как завещал Христос — кроткие наследуют Землю. Действительно наследуют, Андрей это мог подтвердить. Тогда же он заметил странное отношение крепостных к нему, князю Львову. Они воспринимали в Андрее хозяина, а не барина — никчемного человека, живущего барской жизнью. Пляшущего на балах, играющего в карты и бездумно проводящего свои дни.

И у них имелись все основания так считать. Он стал платить работникам на винокурне, платил деньги за строительство дороги от Будеево к поместью. Немного, но теперь, работники, которых отвлекали от крестьянского труда, могли прокормить свои семьи. Позже он построил кирпичный завод и там тоже платил за работу. Крестьяне это оценили и смотрели на Андрея как данного Богом правильного барина — хозяина. Несмотря на то, что к работникам князь Львов был строг, а они привыкли работать на барских работах спустя рукава. Помогла и история его чудесного воскрешения. После всего, что с ним произошло, Андрей представлялся крестьянам отмеченным Господом человеком.

Он объехал поля, деревни, выселки и заметил, что свои пять десятин крестьяне обрабатывали куда лучше, чем господские уделы. Выход представлялся один — платить за работу, но подумав, Андрей решил, что платить тоже не выход. Привыкнут к деньгам, будут плохо работать и за деньги. Поэтому он обещал долю с урожая. Немного, но это великое пополнение для скудного крестьянского хозяйства. За свои средства стал перестраивать крестьянские дома в Будеево, чтобы дать этим людям пример другой, более качественной жизни. Нашел он и нового управляющего, Андрея Семеновича Лисовского, сына состоятельного московского купца. Несколько лет назад купец решил заняться хлебной торговлей, а поскольку ко всему подходил основательно, то поручил сыну учиться нелегкой аграрной науке. Андрей Семенович изучал аграрную экономику в России, ездил за передовым опытом в Англию и вот сейчас решил поработать у прогрессивного помещика. Вместе с ним приехала его жена, Мария Семеновна. Ей Андрей с удовольствием поручил учет всего обширного хозяйства, кроме винокуренного завода. Деликатные дела с откупщиками он вел сам. Молодую пару поселили во флигеле, и его матушка, Екатерина Павловна, глядя на них, часто корила сына.

— Хватит уже Андрюша, Верочки два года как нет, пора бы и тебе жениться. Вон у Коротневых дочки на выданье, или у Лопухиных, говорят, дочка чудо как хороша.

Андрей помалкивал. Жениться в его планы пока не входило, еще от прежних женитьб не отошел.

Весной он начал строить кирпичный завод, и концу осени завод уже производил кирпич и черепицу. Товар пошел на ура, и Андрей надеялся за год окупить все вложения. Но самым главным приобретением стала находка нового начальника винокуренного производства. Когда он сказал Ерофеичу о том, что ему нужно бы поискать замену, старик опечалился.

— Дык, можно и найти. Вон Семен хорошо в гонке соображает — он указал на дюжего работника — да только все одно не то. Не пьет он, а горькую нужно нутром чуять.

— Поищи. Сам не беспокойся, от дел не уйдешь, за молодыми присматривать тоже кому-то нужно. Да и горькой можешь пить сколько хочешь.

Ерофеич повеселел.

— Поищу. Можа, и найду кого.

Осенью он привел молодого парня и представил.

— Пахом — Андрей едва не рассмеялся. Ну конечно кто еще как не Пахом. В Будееве две трети села Пахомы, а Ерофеич уважительно продолжил — Ляксеич Краснов. Проверял, нюх у него есть. Потребляет, но немного и пить умеет.

Вот и хорошо. На том и порешили.

Вывод о результатах трудов его первого года сделала подруга Екатерины Павловны, Анна Семеновна Лопухина, которая горевала о непутевостях своего сына.

— Может, скажешь, где та сосна растет, что твоего Андрея стукнула?

А осенью настали перемены, которых он совсем не ожидал. Из Тарусы привезли распоряжение, запечатанное вензелями Его императорского Высочества наследника Александра Николаевича. Князю Андрею Дмитриевичу Львову надлежало прибыть к наследнику престола в Петербург в Гатчинский дворец. Андрей задумался. За последнее время он уже заглянул во все закоулки памяти своего предшественника, но оставалось два места, к которым он не мог пробиться. Какая-то неприятная история, произошедшая с князем Львовым в полку, из-за которой он был вынужден оставить службу. Настолько неприятная, что предшественник предпочитал о ней не вспоминать. Другая была из его юности, учебы в Первом кадетском корпусе в Петербурге. Воспоминания о нудной муштре на плацу, о веселых кадетских забавах, и печальные воспоминания о смерти отца, а далее все как отрубало. Была там какая-то тайна, которую предшественник никому не доверял, а между тем она являлась для него светлым пятном в невеселой жизни. Даже от попыток раскрыть секрет тело охватывала сладостная дрожь возбуждения. Что-то хорошее, окрашенное в розовые цвета надежд. Разгадка странного вызова кроется там, решил Андрей. Он собрался и выехал в Петербург.

* * *

События, послужившие причиной данного письма, произошли несколькими месяцами ранее. Был жаркий и влажный июнь 1852 года и над Гатчиной парил душный летний день. Солнце еще ярко светило, но воздух уже насытился влагой, запахами свежести, а серые тучи на ярко-синем небе набухали свинцовой темнотой. Намечалась гроза. Обычная для июня погода. В приемных покоях наследника престола Александра Николаевича в Арсенальном каре Гатчинского дворца за непринужденным разговором сидели два человека. Один из них сам наследник, а другим был чиновник Министерства внутренних дел Павел Петрович Хрулев. Разговор протекал в веселом радостном тоне, чему способствовал сам характер Павла Петровича. Редко какой человек обладал таким даром располагать к себе других. Из-за этой, данной ему природой способности поддерживать любую светскую беседу, он был любезно принят во всех петербургских салонах, где с удовольствием делился любопытными и пикантными новостями. Однажды был рекомендован наследнику, чтобы прояснить один деликатный вопрос и с тех пор регулярно по пятницам был гостем в Арсенальном каре. Александр Николаевич оценил его таланты, способность слушать и запоминать множество разных историй из жизни света и общества в целом. Сам Павел Петрович был несказанно горд вниманием наследника, а его начальство, зная об этом внимании, отмечало услужливого чиновника, и его карьера шла в гору.

Только что они задорно смеялись над рассказом о приключениях двух кавалергардов из очень известных фамилий. Так задорно, что заглушили смехом раскаты грома на улице. Да-с очень смешная история. Смешная и пикантная. Павел Петрович утер выступившую слезу и продолжил.

— А вот, Ваше Императорское Высочество, тоже любопытная история. Недавно в доме у Слепневых рассказали.

Александр Николаевич немного успокоился, раскурил сигару и с интересом приготовился слушать, предвкушая очередной любопытный рассказ. Господин Хрулев продолжил.

— Случай был в прошлом году. Один из князей Львовых, кажется Андрей Дмитриевич, жил в своем поместье, пребывал в душевном расстройстве после смерти своей супруги и пил горькую. Говорят, сильно пил и без малого год почти. Соседи — помещики уже и не чаяли, что князь в разум войдет, да только пошел он однажды на охоту, и на него в лесу сук с дерева упал.

— Сук? — переспросил Александр Николаевич, вдохнул ароматный дым сигары и в ожидании дальнейшего рассказа его губы непроизвольно расплылись в улыбке.

— Да-с сук. Князя нашли крестьяне и определили, что он не живой, однако когда несли в усадьбу, он по дороге очнулся, и представьте Ваше Императорское Высочество, стал совсем другим человеком. Ведет хозяйство другим на зависть, совсем не пьет, стал набожен, строит кирпичный завод и церковь и говорят, что прогрессист и англоман.

— Строит церковь, живет в поместье и англоман? — переспросил наследник престола.

— Так точно-с — Павел Петрович понял, куда клонит Его Императорское Высочество и приготовился к новому веселью.

Александр Николаевич зашелся в хохоте и Хрулев тотчас присоединился к нему. Когда они отсмеялись, наследник сделался задумчив. Курил сигару и что-то вспоминал.

— А князь, из каких Львовых, тамбовских или коломенских?

— Калужских, Ваше Императорское Высочество.

— Скольких лет?

— Вроде тридцати.

Наследник престола задумался еще больше.

— Знавал я одного Львова в давние времена, и звали его Андрей, а отчество не помню. Ваш князь в юности случайно не был кадетом в Первом кадетском?

Павел Петрович наморщил лоб, вспоминая рассказ.

— Да-с, Ваше Императорское Высочество, упоминали об этом. Там еще какая-то неприятная история у него в полку была.

Александр Николаевич покивал головой, но ничего не сказал. Они поговорили еще немного, и Павел Петрович Хрулев ушел, а наследник престола долго задумчиво смотрел в окно на плац, где косые струи дождя водили замысловатые хороводы по пузырящимся лужам.

Выходит это тот князь Львов. Вот ведь бывает. Внезапно нахлынули воспоминания. Начало апреля, 1837 год. Жаркий сухой день. Они вдвоем с покойным Иосифом Виельгорским приехали на охоту в Гатчину. Спешились на лесной тропе, кругом егеря, да и другого народа полно, а им с Иосифом нужно поговорить. Да, было о чем поговорить. Даже сейчас, сквозь года, Александр Николаевич ощущал остатки любовной истомы, которая его тогда охватывала, а ведь он даже не помнит имен и фамилий тех фрейлин. Лишь только Олечку Калиновскую вспоминает иногда. Хорошее было время. Егеря ушли, а они с Иосифом остались беседовать тет-а-тет. Потом появился один из егерей и сообщил любопытную новость — недалеко бродит медведь, уже послали за загонщиками, так что их Высочеству и его товарищу нужно остеречься. Александр с Иосифом пришли в великое возбуждение, никто из них на медведя еще не ходил, но между тем разговор шел интересный, и молодые люди снова отвлеклись. Вскоре привели загонщиков и троих кадет из Первого кадетского в оцепление. Кадеты рассредоточились на тропе, так что ближайший стоял с ружьем в тридцати шагах от них. Разговору ничего не мешало, и они снова погрузились в обсуждение прелестей фрейлин.

Медведь появился неожиданно. Зашуршали сухие прошлогодние листья на земле, затрещали кусты и вот на них уже летит бурая туша. Летит молча, без единого рыка. Когда Александр осознал, что происходит, зверю до них оставалось пять шагов. Иосиф успел вскинуть, ружье, но за разговором забыл взвести курок. Александр начал поднимать свое, и понял, что не успевает, а также понял, что это конец. В этот миг грохнул выстрел, и медвежья туша рухнула к его ногам, а потом Александр выстрелил сам. Просто так, с испуга в пустоту. Он обернулся, и увидел озадаченное лицо кадета у кустов. В руках ружье, а вокруг оседает пороховой туман. Выстрел был редкий, какой возможно случается у хорошего стрелка раз в жизни. С тридцати шагов медведю в ухо. И тут запоздало его охватил страх, какого Александр не испытывал ни до, ни после, и который потом долго изживал на многочисленных охотах. К нему уже бежали. Егермейстер Филонов, белый как мел, причитал.