Первый рассказ подаётся как классическое советское варево "про шпиёнов". Стилизация выглядит стопроцентной, начиная от блевотного "детского языка" и кончая дебильным сюжетом. Присутствуют и Взрослые, правда в невысоком ранге "милиционеров". Кромешный идиотизм действия, аккуратно нарастающий по мере развёртывания повествования, выглядит прямо-таки канонично.

Но тут-то и засада: в самом центре действия, как змея среди лилий, притаилась совершенно недопустимая сцена.

Вот она:

"Тут бабахнуло, и лампа над нашей головой разлетелась вдребезги — как ваза, которую я разбил, когда ещё не ходил в школу. Оказывается, это Гадюкин достал пистолет и начал стрелять. Воронов тоже достал пистолет и выстрелил. Я немножко высунулся и увидел, что он разбил лампу рядом с Гадюкиным, но в него не попал. А шпион Гадюкин ехал нам навстречу, прячась за длинным ящиком, по которому тянутся поручни. Нам потом объяснили, что ящик называется балюстрадой. Гадюкин высовывал руку с пистолетом и стрелял, попадая в лампы, мимо которых мы проезжали. Тётенька, ехавшая ниже нас, упала в обморок и уронила жестяное корыто — у нас такое в коридоре висит. Корыто поехало вниз, как санки, и в него свалился дядька с двумя арбузами. Мы с Гадюкиным оказались напротив друг дружки, но не совсем рядом, потому что между нами был выключенный эскалатор. Гадюкин и Воронов выстрелили по разу и каждый разбил по лампе, но никто ни в кого не попал.

— Эх, далеко! — сказал мне Мишка.

Эскалаторы крутились, и Гадюкин оказался ниже нас. Он продолжал стрелять и бить лампы, а потом перестал.

Капитан Воронов нам объяснил:

— Всё! У него патроны кончились!"

Вы поняли, в чём дело, дорогие читатели? Нет? Хорошо, объясняю.

Как вы, надеюсь, помните, в советской литературе — особенно детской! — даже шпионы и диверсанты могли действовать только в очень узких рамках. Особенно это касалось описания действий технически несложных и легко выполнимых, но при этом категорически запрещённых для советского человека. Например — даже самый-самый распоследний враг и предатель, изображённый в самых-самых чёрных красках, не мог, не имел права посягнуть на важные советские символы. В том числе и так, как это советские люди делали в реальности. Например — в пьяном виде спеть похабную песенку на мотив советского гимна (или хотя бы какой-нибудь советской песни про Ильича). Или потушить окурок о советский памятник. Или уж тем более — физически повредить какой-нибудь сакральный советский объект.

Так вот, московское метро было именно что сакральным советским объектом. Никакое нарушение приличий в его святых стенах было невозможно даже для самых-самых отпетых безобразников. Хотя, конечно, советского хулиганистого подростка все эти чистые стены, неразбитые лампы и всё такое прочее — искушали страшно. Особенное вожделение вызывали именно плафоны на эскалаторах: о, как же мучительно хотелось взять железную палку и, проезжая мимо, кокать каждый из них, кокать с грохотом, размандячивать их один за другим — бдыщ, бдыщщ, бдыщщщ!!! Это была сокровенная и недостижимая мечта любого московского хулигана.

Разумеется, описывать подобное — битьё плафонов в метро — было категорически нельзя, ни под каким видом и предлогом. Дометий же описывает не просто битьё, а стрельбу по плафонам. В тексте только что прямым текстом не говорится, что герои, якобы паля друг в друга, на самом-то деле лупят по лампам — причём явно испытывая острейшее удовольствие от этакого вандализма. Более того, именно это адское наслаждение и сгубило шпиона: он просто не смог остановиться и продолжал бить лампы, покуда не кончились патроны... Здесь был бы уместен развёрнутый психоаналитический комментарий, но нам достаточно констатации того, что советский редактор эту сцену вымарал бы, после чего и весь рассказ пришлось бы отправлять на помойку.

Во втором рассказе, про стихи, нарушение конвенций происходит сразу же. Рассказ посвящён развращению детских душ путём детских стишков-садюшек. Уровень идиотничанья, опять же, соблюдён на ять. Но пресловутые стишки цитируются — что абсолютно недопустимо. Хуже того — под покровом советского текста таится настоящий аспид: архизапрещённый припев "Песни о вещем Олеге" — со страшными словами "так за Царя, за Родину, за Веру мы грянем громкое ура, ура, ура". Более того, это сопровождается политинформацией самого возмутительного свойства — "Дядя Серёжа сказал, что с таким припевом в старину ходили в бой наши солдаты и матросы, о которых, например, сняли фильм 'Герои Шипки' или про крейсер 'Варяг'". У советского редактора подобная контрреволюция могла бы вызвать нервический припадок.

(Впрочем, из занудства отмечу, что песня написана в 1910-х годах, пелась на мотив "Варяга" (конкретно — под мелодию Турищева), в качестве основного текста использовались слова Пушкина. Об авторстве припева мне, увы, ничего узнать не удалось.)

Очень хочется развнитить и остальные тексты, но где-то надо остановиться. Упомяну лишь рассказ "Как мы с Мишкой чуть не стали масонами". Тут крамола более чем очевидна — сами разговоры о масонах в советской литературе, тем более в детской, были совершенно неприемлемы. Более того: по ходу дела в текст просачиваются словечки и формулировочки, в СССР циркулировавшие только в определённых — и плотно контролируемых Компетентными Органами — кругах, но совершенно недопустимые в детлите. Но на самом деле крамола сидит глубже. Добрый дяди, заманивающие мальчиков в подвал, чтобы во что-то тайное посвятить — слишком понятный современному читателю образ. Если бы Дометий дохулиганил бы ещё на полоборота, мы бы читали рассказ "Как мы с Мишкой чуть не стали водорастами". Вопреки мнению нынешней молодёжи, это слово изобрели отнюдь не Попов с Белобровом: оно имело хождение ещё в семидесятые в "детском языке". Что оно означало, догадаться нетрудно... Однако автор остановился ровно там, где остановился — чтобы не проколоться, чтобы отравленная игла не высунулась из конфетки, подаренной наивному советскому дитяте шпионом-интуристом.

Я позволил себе восполоьзвасбобраз не случаен. Истории про иностранных шпионов, которые раздают советским детям конфеты и "жувачку" с иголками и лезвиями внутри, были важной частью советской устной мифологии. Дометий Завольский в своих текстах неким образом овеществляет эту метафору.

Поискать иголочки в остальных "мишкиных рассказах" я предоставляю читателям.8

В заключение — что-то вроде конструктива.

Восхитительные эстетские опыты Завольского — как, скажем, и монструозные эксперименты над советскими текстами вроде сорокинских — могут быть очень удачными, но они не предназначены для широкой аудитории. Более того, та прослойка читателей, у которых достаёт опыта и вкуса, чтобы оценить и насладиться подобными, так сказать, экзерсисами, по естественным причинам тает. Зато растёт слой людей, с советской культурой не то чтобы незнакомых — те же детские книжки живут долго — но не понимающих её базовых понятий, кодов, и прежде всего ограничений. Например, детей, которые берутся читать того же "Баранкина" просто как "обычную книжку" — и потом либо откидывающих её в сторону, либо читающих примерно с тем же чувством, с каким читают о далёких странах и их обычаях. То есть — не отождествляя с собой.

Убеждённый антисоветчик тут может сказать, что это и хорошо: советская культура была страшной и гадкой, учила всяким мерзостям, и чем скорее её забудут, тем лучше. В топку всех этих Баранкиных, в топку!

Я, может быть, был бы и не против такого решения, если бы оно было технически возможно. Однако в нашу эпоху книги горят плохо: вся эта дрянь перенесена на электронные носители, доступна, и, в качестве таковой, может быть использована. Например, для советской пропаганды — сусальные образы советских школьников, картины унылого, но безопасного советского райка могут показаться "из нынешнего-то ада" привлекательными. Так что сжечь советскую литературку — или сделать вид, что её не было — не самый лучший выход. Её необходимо ЗАТЕРЕТЬ в массовом сознании, причём использовав для этих целей её же саму.

Как? А очень просто: так, как это делали и на Западе, и в том же СССР. То есть создать РЕМЕЙКИ базовых советских текстов — в том числе детских — которые были бы интереснее и живее (ну или хотя бы нажористее) оригиналов. Тем более, что в данном случае это не составляет никакого труда: зная, чего нельзя было писать советскому литератору, в текст — или на экран — нужно добавлять именно это. Желательно — цепляясь за оставленные в тексте крючки и швы.

Ну вот например. Из того же "Баранкина" получился бы отличный мистико-приключенческий телесериал. Для этого достаточно убрать запрет на мистику, приключения сделать настоящими приключениями, и использовать компьютерную графику (благо, для телеизображения это проще и дешевле).

Первая серия. Российский школьник Баранкин, возвращаясь домой поздно, находит в своём подъезде израненного старика азиатской наружности в странном жёлтом хадате. Баранкин жалеет старика, приносит его домой и оказывает первую помощь. Старик — плохо говорящий по-русски — сообщает школьнику, что он является главой древнего магического ордена, на которого напали его извечные противники. "По законам кармы, я должен был умереть, но ты меня спас", говорит старик, и в качестве благодарности дарит Баранкину древний амулет. Который сообщает его владельцу способность к перемещению сознания. Отныне дух Баранкина может вселяться в любое живое существо, за исключением человека — на это есть древний запрет. Баранкин не очень верит, но решает попробовать — на собственной кошке. И у него получается: небольшой концентрации воли достаточно, чтобы его сознание переселилось в кошку. Правда, он не может вернуться назад. Тогда старик берёт кошку-Баранкина и выбрасывает её из окна. Баранкин в ужасе... и тут он снова оказывается в своём теле. Старик объясняет, что единственный способ вернуться назад — или очень сильно испугаться, или испытать какое-то тяжёлое страдание. После чего вежливо прощается и выбрасывается из окна сам. До асфальта, правда, не долетает, исчезая в воздухе — на асфальт медленно планирует жёлтый халат... Дальше идёт собственно сериал. Первые три серии более-менее соответствуют книжке. Баранкин обращается в воробья, чтобы подслушать разговор эротичной Зины Фокиной, к которой он неравнодушен. В результате всяких приключений он — в воробьином облике — крадёт бриллиант у тайного перекупщика алмазов, случайно получает информацию о готовящемся теракте в московском метро, чуть не сгорает в трансформаторной будке и в конце концов, уже у себя дома, становится жертвой собственной кошки: он возвращается в своё тело буквально в последнюю секунду перед съедением... Чтобы разобраться с террористами, он пытается вселиться в полицейскую собаку, но ошибается и становится бабочкой... В следующей серии в виде муравья он замыкает контакты "адской машины", предотвращая взрыв в метро, но чуть не погибает сам... Дальше — серий тридцать. В конце концов он пытается вселиться в тело парня, которого, как он думает, предпочла ему эротичная Зина, и амулет перестаёт работать. Тогда он просто признаётся ей в чувствах и обретает "простые радости жизни". Хеппи-энд. Как это соотносится с оригиналом? А, делов-то — напишите в титрах "по мотивам", этого будет достаточно.

Особенное наслаждение можно получить, расширяя и дополняя детские рассказы Драгунского, Адамова или Овалова. Их очень украсила бы кровища, насилие и расчленёнка. Например, унылейший рассказ Драгунского о том, как ребёнок выбросил невкусную кашу на улицу, а она попала на шляпу прохожего, можно было бы ой как оживить, перенеся действие в начало девяностых, а прохожего сделав бандюком-отморозком, начальником над местной "бригадой". Сцена, в которой братва ломает дверь, а по окнам лупят из "калашей", способствовала бы много к украшению текста. Как и финал, в котором из-за дурацкой каши маленький идиотик лишается матери, которая берёт вину за выброшенную кашу на себя — и бандиты её сначала насилуют на глазах родных, а потом убивают с особой жестокостью. А что, педагогичненько!

Или, скажем, упоминавшаяся выше "Пещера Батикава". Текст невероятно скучный и кажущийся безнадёжным. А ведь из него мог бы получиться скандальный фильм про подростков-геев с большими кукурузинами. Которые сначала выращивают "древнюю кукурузу", это их очень сближает, а потом они находят утешение в объятиях друг друга. Фильм на территории РФ, конечно, крутить никто не будет (разве что в закрытых клубах), а вот на международные фестивали его возить самый раз: там кукуруза в чести. Снять это безобразие должна, конечно же, Валерия Гай-Германика. Опять же — "по мотивам". Возмущение старых тётенек — "как же они так испохабили детскую книжку" — только придаст пикантности... Что можно сделать "в этом смысле" из "Сына полка" — об этом я, с вашего позволения, умолчу, полагаясь на воображение читателя.

Даже скучнейшие советские детективы про недоложенные специи могут заиграть новыми красками. Достаточно перенести действие в космос — например, в мир "Дюны". Где космическим пилотам-псайкерам недокладывают наркотик-"спайс", позволяющий видеть вероятностные линии в гиперпространстве. В результате чего некоторые миры стали недоступными, что грозит разрушением единого космического человечества. Знаменский и его команда — мутант-телепат Томин и искусственная женщина-кибрид (она так и называется) — расследуют это дело на протяжении серий этак десяти.

Однако, пора заткнуть фонтан. Sapienti sat. Любой, абсолютно любой советский текст поддаётся переработке по указанному методу. В наш век ремейков и интерпретаций корпус советских текстов может стать настоящим кладом: из советской макулатуры можно создать — с минимальными, в общем-то, затратами — вполне оригинальный и полноценный кусок масскульта.

Взамен я прошу немногого.

Дорогие сочинители! Не трогайте, пожалуйста, сочинения Николая Николаевича Носова, в особенности его великую трилогию о Незнайке. Пусть она останется вечным памятником советской культуры, камертоном, незыблемой скалой над скучными ошибками веков и их же скучными шалостями.

Ну позязя!

1234

Предыдущая глава

↓ Содержание ↓