Гауляйтер Сибири

— Доброе утро, Инга.

— Доброе утро, фрау Магда, — сказала Инга сиплым басом.

Фрау Геббельс в ужасе прошептала:

— Детка, ты что, пила вчера?!

Инга откашлялась. Ей было смешно.

— Нет, я вообще никогда не пью... Это я не проснулась еще...

— Мой Бог, я уж подумала, что Боб и тебя напоил...

— Это и ему никогда не удастся.

Магда проницательно улыбнулась.

— Зато кое-что другое, я полагаю, ему удалось?

— Да, — спокойно сказала Инга.

— Вижу уж. Ты стала другая... Не вздумай и дальше иметь с ним дело.

— Он мне ничего плохого не сделал.

— Я знаю. Боб нежен с женщинами, — отозвалась Магда, давая понять... слишком многое она давала понять. Но Ингу это почему-то совсем не задело.

Дальнейшее было не столь безоблачно. Став женой Роберта, Инге пришлось привыкнуть ко многому. К тому, например, что пьет он постоянно. Он мог быть чуть навеселе, мог ходить, пошатываясь, и реветь на своих подчиненных, мог лежать трупом — но совершенно трезвым не бывал никогда.

А еще — к тому, что его почти никогда нет дома.

А еще — к тому, что ты никогда не узнаешь, действительно ли он работал или кого-то трахал.

А еще — к методам скорой домашней помощи при алкогольном отравлении.

А еще... да много было этих "еще".

Сначала она даже не знала, как его называть. Звала Робертом, но ему это явно не нравилось — официальное... Бобом его звали друзья. До "Бобби" Инга никогда б не додумалась по отношению к нему, он был очень намного старше. И слава Богу, что не додумалась — получила бы взрыв ярости и не поняла бы, за что. Только Грета звала Роберта — "Бобби"...

В конце концов из "Роберта" вполне естественным путем образовался "Роб". Когда Инга была обижена, зла, возмущена — такое случалось — она невольно переходила на "вы" и "Роберт". Он кривился — но она списывала это на его ответное раздражение.

Инга никогда не стала бы подслушивать разговор Роберта с сыном — если б не одно важное обстоятельство.

В последнее время она очень живо интересовалась взаимоотношениями Роберта с его детьми (а наблюдать их в общении случалось так редко, ребята ведь только иногда приезжали в Германию!) Дело было в том, что Инга наконец-то почувствовала в себе новую, созданную Робертом и ею жизнь... у нее никогда не было задержек, а тут уже восемь недель... и теперь ее очень сильно волновало, каким отцом этот человек будет ребенку.

Своим детям, как ей казалось, он был отцом прекрасным. Хайни и Аннет в его свободные минуты не отлипали от него, да и он плевал на все, в том числе и на Ингу, чтоб подольше с ними побыть...

Да, ей казалось, что он, как ни странно, идеальный отец...

До сегодняшнего случая.

Она тихо шла за Робертом и Борманом по дорожке, держась в отдалении — Борман был ей неприятен, да и ходить по пятам — после подслушивания-то — воистину только Бормана и достойно.

Когда Роберт с Борманом расстались наконец, она сделала все, чтоб попасться мужу на глаза. Она была возмущена до глубины души — но проявлялось это только в том, что она перебирала нитку жемчуга на шее. На этот раз — настоящего.

Заметив ее, Роберт подошел.

— С-скучаешь?

— Нет, Роберт. Скучать не приходится.

Он понял, что она не в себе.

— В чем дело? — спросил он спокойно.

— Извините, но я нечаянно оказалась рядом, когда вы говорили с Кронци... а потом позвали Хайни.

— По-моему, я сказал тебе, что это все тебя не касается, — резко ответил он.

Она сочла за лучшее не услышать этого и очертя голову кинулась в атаку:

— Роберт, как вы могли! Это... отвратительно! Вы же их буквально стравили! Нарочно!!

— Все сказала?..

— Нет. Не все.

— Слушаю, слушаю.

— Щенков вам дрессировать, — тихо сказала она, бледнея, — а не мальчиков воспитывать.

— Воспитай хоть одного, потом свистеть будешь, — спокойно ответил он. — И не "выкай" мне, изволь уж.

Она смотрела на него, не узнавая. Разным он бывал, спьяну-то, но таким... таким пугающим она его еще не видела и не предполагала, что увидит.

— Роберт, — выдавила она, — простите, мне... страшно. Позвольте, я... я домой поеду... — зачем-то она глупо добавила:

— Вы же меня учили водить авто. Я умею...

— Куда ты поедешь, балда? Ночью? По серпантину? Я те так поеду!.. — добродушно отозвался он. — И шофера не трожь, он с эсэсовцами сидит и напился уже. Иди погуляй по парку, остынь...

Повернулся и ушел.

Она действительно пошла куда-то по дорожке... просто подальше, подальше от этих веселых огней, под которыми пьют вино, танцуют, флиртуют странные мужчины и женщины, которые считают, что вести себя так, как Роберт — это нормально.

"Воспитай хоть одного..."

Как у него получилось воспитать таких чудесных детей, как Хайни и Аннет?..

Впрочем, его ведь и тогда никогда не было дома, наверное? И это — заслуга той самой Греты? Грета. Маргарита Гесс...

Откуда-то из кустов выбежал разгоряченный Хайни. В сумерках неугомонная ребятня явно играла во что-то, требующее пряталок и догонялок. В индейцев каких-нибудь... Хайни чуть не наткнулся на нее.

— Ой, фрау Инга, прошу прощения, — он выговорил это не на бегу, специально остановился. Воспитанный мальчик... Инга придержала его за плечо и долго, странно смотрела на него. Она никогда не видела Маргариты Гесс, но ясно было, что от нее пареньку достались лишь волосы — куда темней, чем у Роберта, в каштановый отлив. В остальном — на нее смотрела маленькая, юная, совершенно леевская мордашка, круглая, скуластая, глаза с чуть заметной странной раскосинкой — не монголоидной, прямой, а чуть сбитой вниз — внутренние уголки глаз выше внешних. Впрочем, сложением маленький Хайни, наверно, пошел все же в маму — стройненький, тонкий. Хотя — что можно сказать о будущем мужском сложении девятилетнего мальчишки?

— Фрау Инга, — произнес Хайни, слегка испуганный ее взглядом и молчанием, — С вами все в порядке?.. Может быть, вас проводить к дому?

— Нет, спасибо, Хайни, — сказала Инга, все еще держа мальчика за плечо. — Слушай, скажи мне...

— Да?

— Зачем ты сегодня подрался с Кронци?

— Отец сказал.

— Но разве Кронци тебя чем-то обидел?..

— Нет, — Хайни смутился. Инцидент с Кронци был давно исчерпан, и он не понимал, зачем этот разговор.

— А если отец тебе скажет — пойди убей кого-нибудь? Пойдешь? — Инга понимала, что не стоит так разговаривать с ребенком, что из нее прут бессильная ярость и обида, но не могла сдержаться, — А если скажет — пойди прыгни с крыши? Пойдешь?!

В ее голосе заплескались слезы. Хайни слышал это — и ужасно ее пожалел. Он совершенно не помнил о том, что она взрослая дама, жена его отца. Сейчас она была ребенком, а он — мужчиной.

— Он так никогда не скажет, — со спокойной уверенностью произнес Хайни. — Он, я думаю, он скорей сам убьет или прыгнет, чем я или Аннет... Или чем мама. Или вы.

— Ты... правда так думаешь?

— Правда.

— Ладно... беги, Хайни. Я тебя... задерживаю. Извини... — она сняла дрожащую ладонь с его плеча.

— Да ладно...

— Беги, говорю...

Он нырнул в кусты и некоторое время с тревогой наблюдал за ней оттуда. В сумраке Инга была похожа на тонкое белое привидение на бергхофской дорожке.

Когда она медленно пошла назад, Хайни облегченно вздохнул и побежал искать этого засранца Кронци. Под лопух он, что ли, спрятался?..

2. Мартин

Это не было фарсом. В тайну происхождения нового ученика был посвящен лишь директор.

Кронци пришлось пройти расологическую комиссию, где его измерили и взвесили, проверили общее состояние здоровья, высчитали цефалический индекс и долго сравнивали цвет его глаз с жутковатой табличкой, на которой рядами были налеплены разноцветные стеклянные радужки.

Общеобразовательный экзамен он выдержал, как и сам чувствовал, с блеском.

Спортивная же подготовка...

Его заставляли бегать кросс и стометровку, прыгать в длину и высоту, сигать в воду с десятиметровой вышки (у Кронци еще на ступеньках вышки начали дрожать коленки, а летел он в воду, слепой и глухой от ужаса), и, наконец, зашнуровали на нем боксерские перчатки и велели выходить на ринг. Раньше Кронци боксом не занимался, но это никого не интересовало. Проверяли не боксерскую технику, а смелость и упорство.

Соперник Кронци был не менее чем на три года старше. У него были уже совсем взрослые, широкие плечи, по-мужски мускулистые руки... и каменная физиономия. При одном взгляде на нее Кронци понял, что снисхождения не жди. В глубине души он знал, конечно, что убить его этому громиле не дадут, но вот хорошенько побить... Битым быть не хотелось. Очень. Кронци выходил на ринг, слыша только звон крови в собственных ушах... Он чувствовал, что ему нужно — слепая ярость. Она не дает чувствовать боль, с ней вообще обо всем забываешь...

Взрослый парень долго играл с мальчишкой, он-то был техничный боксер. Обижал и дразнил внезапными болезненными, но неопасными для здоровья ударами, нарочно выводя из себя. Кронци долго не поддавался. Подражая танцу старшего соперника, осторожничал, прикрывался, ускользал. Оказывается, если ты мал, это тоже преимущество... потому что ты шустрее, и по тебе труднее попасть... И все же очередной удар — вскользь по брови, в глаз щекотно и подло потекла горячая струйка — вывел его из равновесия, и он рванулся на противника, слепо молотя куда попало...

... и очнулся уже вися на канатах. В голове была звенящая пустота. Так бывает, когда тебе вышибли мозги, наверное?..

До сведения Кронци довели, что он зачислен в четвертый взвод, где учились тринадцатилетние. "В нашей школе возраст значения не имеет, значение имеют лишь знания и спортивная подготовка". По спортивной Мартин как раз еле укладывался в нижние границы нормативов для старших пацанов.

Ко всему, Кронци приехал в школу, уже зная, что там он будет не Кронци (какое счастье!)

И не Борман, как выяснилось (а кто же тогда?)

Как кто. Мартин из гау Бавария...

Школа не знала сословных и каких-то иных различий, все мальчики тут были равны, фамилий не было. Имя и откуда. Очередность соблюдалась только строевая — поэтому Мартин, самый маленький, последний в строю, должен был на перекличке называть себя последним. Неплохая возможность как следует запомнить, как зовут всех остальных... но это он понял только утром.

Мартин надел свою школьную форму. Сидела она прекрасно. Он чувствовал ее чистенький хруст, ее новенький запах... Некто из старших показал ему его кровать и шкафчик. Впрочем, не ему одному. Оказалось, недоукомплектованный (в результате исключения двух не справившихся с программой парней) четвертый взвод доукомплектовали Мартином и еще одним парнишкой, естественно, тринадцатилетним. Мартин искоса изучал второго новичка — и решил пока не предпринимать попыток подружиться. Тот был высокий, тоненький, с вьющимися, мягкими даже на вид светло-каштановыми волосами, узким девчоночьим лицом, большими глазами... и какой-то... слегка сонный, что ли. Не от мира сего. Новенькая форма его явно не волновала так, как Мартина, и на шкафчик свой он посмотрел так, будто это непонятно что и для чего... В общем, ну его. Для начала надо посмотреть на остальных ребят.

Надо сказать, что, кроме информации о кровати и шкафчике, новичкам не объяснили НИЧЕГО. Пусть ориентируются на местности, как умеют...

Был вечер. В казарме не было еще никого, кроме Мартина и второго мальчишки.

Надо бы разобрать чемоданчик, подумал Мартин. И разложить все по местам (кроме повседневной, были выданы комплекты парадной и спортивной формы). Он приоткрыл чужой шкафчик, посмотрел, как там. И разложил-развесил свое точно так же.

А тот пацан удивленно наблюдал за ним... а потом тоже взялся за свои вещи, но укладывал-развешивал все без интереса, кое-как. Вот чудило.

Грохот каблуков по коридору. В спальню влетает светлогривый табунок рослых мальчишек... и моментально замирает в строю у двери.

Мартин поднялся с койки, второй новенький так и замер у своего полураскрытого шкафчика, из которого торчал рукав спортивной куртки.

Старожилы стояли, беззастенчиво разглядывая новичков.

Мартин сразу обратил внимание на высокого, широкоплечего парня. Круглая, аккуратно подстриженная светло-русая голова, чуть скуластое нахальное лицо со слегка прищуренными глазами, белесый старый шрам на лбу — настоящая уличная шпана, хоть и затянутая в форму. Явно не стоит ссориться...

Но тот молчал. Зато к новичкам строевым шагом направился жилистый, тощий паренек с рыжими волосами, острым личиком, острым носом — настоящий лисенок. Он пронзительно посмотрел на них и вдруг гаркнул, вскинув руку:

— Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер, — ответили они. Мартин быстро и бойко, как учили в Бергхофе, второй мальчик — несколько оторопело, словно в первый раз слышал обращенное к нему нацистское приветствие.

Рыжик проорал:

— Новички! Смирррна!

Они вытянулись — руки по швам.

Рыжик подошел к шкафчику Мартина, рывком распахнул дверцу. Придирчиво оглядел разложенные вещи, бросил на Мартина косой лукавый взгляд и молча перешел к шкафчику второго новичка. Распахнул. И вдруг с ухмылкой широким жестом показал на его содержимое остальным... Мальчишки загоготали, глядя на скомканное тряпье на полках. Рыжик быстрыми, злыми движениями принялся выкидывать всю эту чушь прямо под ноги парню. Тот, побледнев, глядел на это расширившимися глазами, губы у него заметно дрогнули:

— Что ты де...

— Мааалчать! В шкафчике должен быть порядок! Бери пример с товарищей! — насмешливо продекламировал Рыжик и вдруг приказал:

— А ну присесть-подпрыгнуть тридцать раз!

— Что?..

"Ну дурааак... — подумал Мартин. — Да он что, вообще не понимает, КУДА попал?"

— Присесть-подпрыгнуть!

— Ты шутишь, что ли?.. Чего ты раскомандовался?..

— Он дневальный, — лениво произнес тот, шпанистый парень со шрамом. — И ты лучше выполняй приказ, отказник. А то хуже будет...

Мальчишка сглотнул, покраснел, опустил глаза. Присел, подпрыгнул...

— Считать! — приказал Рыжик.

— Раз... — голос парня звучал тоскливо, а к счету "тридцать" уже дрожал.

Хлюпик какой, подумал Мартин. Ему не было жалко этого дурного пацана, потому что хотелось быть таким, как "старички", а не как он... Когда он свое отпрыгал, Рыжик приказал остальным:

— Взвод, вольно!

И они направились к своим койкам, попинывая валяющиеся на полу вещи новичка — видимо, в качестве возмездия за то, что пришлось из-за него долго торчать у двери. Тот кинулся все подбирать, ни на кого не глядя...

Шпанистый пацан первым подошел к Мартину (у того сердце так и подпрыгнуло!), по-взрослому протянул руку.

— Здорово. Я Вернер. А ты кто будешь?

— Я Мартин...

— Откуда?

— Гау Бавария...

— А точнее?

— Мюнхен.

— О! Это наци!

— В смыыысле?..

— Ну в смысле это здорово. Мюнхен, это же какой город?

Ну да, подумал Мартин, ТАКОЙ. Там все начиналось. А "это наци" — видимо, местное "это отлично".

— Слышали, — сказал Вернер громко, — Мартин из Мюнхена.