| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Царствующий император Огимати-тэнно (Огимати (1517-1593) — 106-й император Японии, правил в 1557-1586 гг. — Aspar) уже пять лет назад изгнал иностранцев из столицы по наущению монахов секты Тэндай в Хиецзане. Это было одной из причин, по которой Вилела и Фроиш нашли убежище в "свободном городе" Сакаи, пока покровительство Нобунаги и Вады не позволило последним приехать в Киото в 1569 году. Чтобы избежать подобных неприятностей в будущем, Фроиш попросил и получил от Нобунаги и сёгуна официальные письма-патенты, скрепленные их печатями, которые разрешали ему беспрепятственно проживать в округе. Эти документы также были получены благодаря неустанным усилиям Вада Коремаса, который донимал просьбами своих начальников, пока не добился от них выдачи желаемых документов. Как заметил Фроиш, направляя перевод патента Нобунаги (сюиндзё) в Гоа, формулировка этих официальных документов была чрезвычайно краткой, но их значение, напротив, очень широко, и поэтому я привожу его версию оригинала (составленного Вада) от апреля 1569.
"Настоящим я разрешаю падре оставаться в Киото. Никто не может быть размещен на постой в его доме, и он не должен нести обычных приходских и уличных обязанностей, поскольку я освобождаю его от них всех. Ему не следует причинять вред ни в одной из моих провинций. Если по какой-либо причине кто-нибудь поступит с ним не так, я прослежу за тем, чтобы свершилось правосудие, и накажу самым суровым образом любого, кто бы ни нанес ему вред.
[Подписано внизу] — Для падре христианского мира в обители под названием "Истинное учение".
Следует заметить, что ни эта, ни (по-видимому) лицензия сёгуна не давали Фроишу особого разрешения беспрепятственно проповедовать Евангелие, но эта привилегия, безусловно, подразумевалась, и оба документа, несомненно, надо было понимать в этом смысле. Эта беспрецедентная уступка вызвала яростное сопротивление оппозиции. Ее представителем был фанатик из секты Хокке по имени Ничидзё Сёнин, который убедил императора издать еще один и более решительный указ, обрекавший на смерть иезуита и запрещающий проповедь его веры. Нобунага просто проигнорировал этот указ; но Ёсиаки, по наущению Вады, отреагировал более жестко и категорически сообщил императору, что он (сёгун) будет нести личную ответственность за безопасность иезуита, и что с любым, кто попытается привести в исполнение имперский мандат, расправа будет короткой. Ответ Огимати не записан, но о нем вполне можно догадаться по реакции Ничидзё. Взбешенный монах не выбирал выражений и в негодующем письме Ваде упрекнул его за то, что он беспрецедентно пренебрежительно отзывался об имперском эдикте, который, как пот с тела, как только он вышел из пор кожи, нельзя отменить. Эти обвинения были оставлены без внимания всеми заинтересованными сторонами, хотя впоследствии, когда Вада попытался заставить некоторых кугэ добиться официального отзыва имперского указа, он, в свою очередь, также потерпел неудачу (13).
Тем временем Фроиш, по совету Вада, посчитал целесообразным нанести визит Нобунаге в его замке в Гифу, чтобы добиться продолжения его поддержки. Несмотря на интриги Ничидзё при дворе, ибо последний все еще оставался в фаворе у Нобунаги, если не у Ёсиаки, Вада передал Фроишу рекомендательное письмо к своему другу Сибата Кацуи, который в то время был правой рукой Нобунаги. Иезуит был принят более любезно, чем он смел надеяться, и во время его восьмидневного пребывания в Гифу провел несколько долгих и конфиденциальных переговоров с Нобунагой и Сибатой, первый из которых дал ему письменные и устные заверения в поддержке, облеченные в столь бескомпромиссные выражения, каких только можно было пожелать. Нобунага сказал Фроишу накануне своего отъезда перед огромным собранием киотской знати: "Не беспокойся ни о императоре, ни о сёгуне, потому что я полностью контролирую все. Делай только то, что я тебе говорю, и ты можешь идти куда хочешь". Этот инцидент был подробно описан, потому что он доказывает, что некоторые японские историки склонны забывать, что номинальные подчиненные Небесного Государя (Тэнно) обращались с ним в самой бесцеремонной манере, даже без претензии на учтивость, когда их это устраивало.
У Фроиша было много возможностей осмотреть замок Гифу, прежде чем он уехал из него; сам Нобунага однажды взял на себя обязанности чичероне. Несмотря на свой предыдущий энтузиазм по поводу достопримечательностей Нара и Киото, иезуит явно не был готов к великолепию Гифу, который он описал своему начальнику Мельхиору Баррето в нескрываемо восторженных выражениях, предваряя свое описание следующими словами:
"Хотел бы я быть хорошим архитектором или обладать даром умело описывать места, ибо я со всей искренностью заверяю Вас, что среди всех дворцов и домов, которые я видел в Португалии, Индии и Японии, мне никогда еще не доводилось созерцать что-нибудь сравнимое с этим по свежести, изяществу, роскоши и чистоте; как Ваше Преподобие может легко догадаться, когда я скажу вам, что, поскольку Нобунага не верит ни в грядущую жизнь, ни во что-либо, чего нельзя увидеть, и потому, что он чрезвычайно богат, и желает не только не уступать любому другому правителю, но превзойти их всех — путем демонстрации своего великолепия и наслаждения удовольствиями, он решил построить этот дворец в качестве своего земного рая, потому что так его называют люди Мино, на который он потратил огромные суммы денег. Как только я вошел в ворота дворца, я попытался запомнить их внешний вид и форму, чтобы впоследствии описать их в этом письме. Но я видел так много и таких разных вещей, что как только я запомнил величие и совершенство одних, подобные качества других заставили меня забыть первое".
Откровенность Фроиша привлекает внимание, и в этом отношении он несколько несправедлив к себе, ибо описание замка Гифу под его пером ярко представляет это исчезнувшее сооружение перед глазами читателя. Его рассказ, хотя и крайне интересный, слишком длинный, чтобы цитировать его здесь, и я могу лишь сослаться на его основные положения. Он заметил превосходную каменную кладку наружной стены, где гигантские блоки были подогнаны один к другому без использования извести. Просторность вестибюля и его изящные пропорции произвели на него сильное впечатление, но он еще больше был очарован внутренними комнатами, планировку которых он сравнил с Критским лабиринтом. Как и большинство посетителей японских храмов и дворцов, он восхищался художественными ширмами из сусального золота, которые составляли основную меблировку комнат; и он был очень поражен прекрасной шлифовкой тонких половиц, которые сверкали как стекло. Классические сады, включая сады для чайных церемоний, с дорожками, посыпанными "белым песком, похожим на снег", вызвали у него безудержное восхищение, как и умелое использование горной воды в ручьях, бассейнах и декоративных прудах по всей территории. Из приемных комнат на первом этаже Нобунага привел его в богато меблированные женские апартаменты на втором, откуда открывался захватывающий вид на город и сельскую местность, "со всем щебетанием и красотой птиц, каких только можно было бы пожелать в Японии". Отсюда восхищенного иезуита провели на третий этаж, где опрятность, чистота и абсолютное совершенство комнат, предназначенных для чайной церемонии, почти лишили его дара речи: "действительно, у меня нет слов, чтобы как следует похвалить их, так как я никогда не видел им подобных". К тому времени, когда они подошли к донжону с открывавшимися с его вершины великолепными видами на город, холм и долину, Фроиш исчерпал свой запас превосходных эпитетов. Он почувствовал облегчение, когда Нобунага спустился со своими спутниками вниз по лестнице, и предложил насладиться оказавшимся как нельзя более кстати переходом от возвышенного к смешному, развлекая их зрелищем танцующего карлика, "очень маленького, с огромной головой и звучным голосом", которого по этому случаю вытащили из корзины (14).
Это был далеко не единственный случай, когда Нобунага относился к Фроишу с большой любезностью, стараясь угодить "южному варвару" в манере, которая поразила его японских слуг, которые восхищались его капризным, надменным и деспотическим характером. В течение оставшихся тринадцати лет своей жизни Нобунага проявлял постоянную симпатию и восхищение к чужестранцам с Запада, практические доказательства которых он неоднократно приводил. Причины этого часто обсуждались японскими историками, и его мотивы были, несомненно, довольно смешанными. Но мне кажется, что Сэнсом указал на главный из них, когда отметил, что Нобунага был автократом, который не мог позволить себе никакой близости со своими вассалами, и, таким образом, ему, вероятно, нравилось отдыхать в компании людей сильного характера и выдающихся достижений, которых ему нечего было опасаться. Иезуиты, будь то от природы или вследствие обучения, имели много черт характера, которые соответствовали военному складу ума, но они, очевидно, очаровали Нобунагу во многом так же, как позже привлекли таких разных личностей, как Акбар и Канси.
Между ними существовала и другая общая черта — презрение к буддизму, хотя причины этой общей неприязни были основаны на совершенно разных принципах. Нобунага был воинствующим агностиком — если не атеистом — и его ненависть к бонзам проистекала из чисто политических мотивов, поскольку они проявляли раздражающую тенденцию к поддержке своих противников. У иезуитов, конечно, это был пример odium theologicum (неприязнь, ненависть на почве вероисповедания (лат.)); и острота их неприязни усугублялась из-за того, что в ранние годы их пребывания в Японии их часто принимали за буддийскую подсекту, что было вполне понятно ввиду некоторых поразительных, пусть и внешних сходств между этими двумя вероучениями. Иезуитская точка зрения на буддийские секты и учреждения в окрестностях Киото, Нара и Коясана появляется в длинном докладе Гашпара Вилелы об этом предмете, адресованном его соотечественникам в бенедиктинском монастыре Авиз, 6 октября 1571 г. Вилела писал в Гоа, но он только что покинул Японию после семнадцати лет проживания в этой стране, девять из которых он провел в Киото. За это время он научился бегло говорить на японском и составил более четкое представление, чем некоторые из его коллег, о разветвлениях различных буддийских сект, хотя было бы нелогично ожидать от него беспристрастного изложения эзотерического буддизма (15).
Он начинает свое письмо с общего описания Киото, в котором, по его словам, тогда насчитывалось около трехсот монастырей и шестьдесят тысяч домов из трехсот тысяч, которые, по общему мнению, были в городе в дни его расцвета. Хотя эта оценка значительно ниже, чем у некоторых других (96 000 домов), ее можно принять, поскольку Вилела прожил там так долго. Даже приведенная им цифра означала, что население столицы Японии составляло почти полмиллиона человек, — это превышало численность населения любого современного европейского города, за исключением Парижа. Несмотря на свое отвращение к бонзам и всему, что было с ними связано — он заметно более склонен к брани по их адресу, чем его более уравновешенный коллега Луис Фроиш, — Вилела не смог подавить свое искреннее восхищение чистотой и опрятностью их особ и окружения, которое, как он отметил, составляло резкий контраст с "грязью их духовных убеждений". Изящные и стройные храмовые здания с их на редкость простым, но эффективным архитектурным стилем поразили его воображение; и при этом он не смог удержаться от похвалы мастерству японских плотников и их превосходной работы по дереву. Его восторженное восхищение красотой, порядком и вкусом храмовых садов напоминает о прогулках Фроиша по "земному раю" Нобунаги в Гифу, и, как и он, Вилела считал, что импровизированный концерт многочисленных певчих птиц придавал еще большую прелесть открывшимся перед ним видам. Он откровенно признается, что тихий покой этих монастырских садов способствовал тому, чтобы незаметно направить мысли людей к более возвышенным предметам.
Самой заинтриговавшей его святыней, по-видимому, был Рокудзё или Хонгоку-дзи, один из четырех главных храмов секты Нитирен Хокке или Лотоса. Первоначально он стоял у Камакуры, но был перенесен на свое нынешнее место в 1345 году, после того, как неоднократно повреждался в результате пожаров. Поэтому Вилела преувеличивал, хотя, несомненно, невольно, когда он заметил, что хотя этому храму было четыре столетия, он выглядел так, как будто ему было всего десять лет. Он отметил большой зал, где монахи обычно служили свои "заутрени, обедни и вечерни, потому что дьявол хотел, чтобы они во всем подражали обрядам нашей Церкви". Он положительно отзывался о художественной красоте складных ширм, которые ему показали, будучи особенно пораженным той, на которой был настолько реалистично изображен снег на бамбуке, что его легко можно было бы принять за действительный вид природы зимой. Он объясняет удивительную красоту миниатюрных садов, утверждая, что монахи проявляли к ним такую ??любовную заботу, потому что они не верили в загробную жизнь и стремились создать земной рай для своих мирских храмов (16).
Другие храмы, которые описывает Вилела, включают Тофукудзи, где он отметил знаменитые деревянные статуи Будды и его шестнадцати учеников, установленные там, и живописно расположенный Киёмидзу-дэру, из которого открывался великолепный панорамный вид на Киото и его окрестности. Его описания этих буддийских храмов и их чарующих садов, возможно, были взяты из современного путеводителя, но он гораздо менее точен в своем кратком описании их обитателей. Правда, он проводит различие (до определенной степени) между буддийской и синтоистской верой, но склонен переоценивать нигилистическую тенденцию в буддийской философской мысли и осуждать поклоняющихся "Трем сокровищам" (Будда, Закон и община) как кучку лицемеров-содомитов. Не все его коллеги были настолько фанатичными, как будет видно из краткой сводки взглядов Валиньяно в следующей главе.
Вилела приводит любопытное описание монастырей Тендай на Хиэй-дзане, где он остановился на непродолжительное время, когда впервые приехал в Киото. Он не смог удержаться от пересказа слухов о предполагаемых пороках их обитателей, особенно их пристрастия к содомии, но отдает им должное за некоторые положительные качества, такие как трудолюбие, с которым они возделывали горные долины, тем самым фактически самостоятельно снабжая монастыри рисом и другими природными ресурсами. Он утверждает, что из первоначальных пяти тысяч храмов после опустошительных войн осталось только около восьмисот, но признает, что сохранившиеся здания стоили того, чтобы их посмотреть. Он красноречиво говорит о техническом совершенстве их конструкции и красоте местных пород древесины, используемых в них; утверждая, что, хотя снаружи они, естественно, были несколько обветренными, внутренняя отделка была настолько великолепной, что "из дерева не могло быть сделано ничего более прекрасного". Сады храма также вызвали у него сдержанное восхищение, особенно в отношении умелого использования горных ручьев и родников в их планировке. Я упомяну только его описание знаменитого храма в Миидере, господствующего над озером Оцу, в котором, по словам Вилелы, в его время служили около двух тысяч священников, хотя, к сожалению, он пришел в упадок по сравнению со своим прежним процветанием, многие из его зданий были разрушены, а сады пришли в запустение. Более ценным является его описание Нары и ее окрестностей.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
