Тетрадь 81

В его тоне было столько властной уверенности, что они всё поняли и не просто расступились перед ним, а ушли, боязливо, по-собачьи, оглядываясь через плечо.

Больше они к Андрею не подходили. А ему большего и не надо.

И сегодня Андрей с утра сразу после завтрака засел в библиотеке. Жалко, художественной, как её, да, беллетристики, здесь нет, но ему и справочников с журналами пока хватает.

Шум в коридоре, чьи-то шаги... Сначала он не обратил внимания и, когда открылась дверь и вошли несколько человек, поднял голову из чистого любопытства.

— Ой, здравствуйте! — метнулась навстречу Алёна.

Андрей посмотрел на вошедших. Высокий седоволосый мужчина, две женщины, немолодые, одна в полувоенном. Родня Алёнкина, что ли? Ну и хрен с ними. И снова стал читать.

Пришедшие о чём-то тихо поговорили с Алёной и ушли. И Андрей бы забыл о них, если бы не Родион — Родька-химик, сидевший за соседним столом.

— Видал? — спросил он шёпотом.

— Кого? — так же тихо ответил Андрей.

— Ты что, не знаешь? Это ж сам Комитет и есть, и председатель ихний.

— А-а, — равнодушно протянул Андрей. — Ну и что?

— Чего-то будет, вот увидишь!

— Посмотрю, — кивнул Андрей, снова углубляясь в журнал.

Обойдя лагерь, Бурлаков договорился с комендантом, что, как и в прошлый раз, проведут отдельные собрания для одиноких, подростков и семейных.

— Шпаны много?

— Хватает, — вздохнул комендант и сидевший тут же особист подтвердил его слова молчаливым кивком.

— Чистим понемногу, — продолжил комендант. — Из Луизианы целая кодла приехала. Вот, ждём, от местной полиции ориентировки. Сразу и сбросим.

Бурлаков кивнул. С самого начала они ждали, что этот канал постараются использовать, и даже для большей приманчивости разместили Центральный лагерь в бывшей столице Империи. Чтоб по всем штатам не искать, а сами чтоб прибегали. Вот и работает, многих уже и очень разных выявили и выловили, а конца пока не видно. Значит, будем продолжать эксплуатацию.

— А здесь как?

— Ну, Игорь Александрович, здесь-то они тихонькие, визу ждут, — комендант усмехнулся. — Если и резвятся, то в городе, и то... чтоб не заловили. Заловленных тоже скидываем.

— Дураки нигде не нужны, — хохотнул особист.

— Согласен, — улыбнулся Бурлаков. — Вот и будем держать, пока не проверим. Досконально и тщательно, — особист снова кивнул. — И постарайтесь разбросать их. Чтобы не единой...

— Сделаем, — кивнул начальник отдела занятости.

Бурлаков снова посмотрел особиста

— Попадаются, — ответил тот на непрозвучавший, но всем понятный вопрос. — Работаем на перспективу.

— Ну, — Бурлаков посмотрел на часы. — Идёмте, сейчас и объявим, и объясним.

Андрей пошёл на собрание охотно. Интересно же, что им такого особенного скажут. Комитет, председатель... ну-ну, послушаем. Войдя в зал, он сразу решил сесть так, чтоб в случае чего... ну, чтоб хоть спина была прикрыта: один он, а спину надо беречь. Но в удобном углу уже расположились "луизианские". Правда, увидев Андрея, Бритоголовый угодливо уступил ему место, подзатыльником отогнав Щербатого. Сидеть рядом с кодлой неприятно, даже противно, но отказаться, якобы не заметив, отойти — это уронить себя, авторитет потерять. И потому Андрей с высокомерной снисходительностью опустился на стул и огляделся. Ага, низкая... сцена, эстрада... по хрену, как называется. Там стол, на столе бумаги разложены, и этот седоголовый сидит. Это, что ли, председатель? Ну-ну, послушаем. Так, ещё... комендант, две бабы, что в библиотеку заходили, и... это кто? Вроде... ну да, показывали как-то издали, начальник особого отдела, особист, охранюга местная, это уже по-всякому может обернуться. Так... о чём-то тихо базарят, особист ушёл... и комендант тоже... ишь, какой председатель рисковый, не боится без охраны...

Сидя за столом, Бурлаков оглядывал зал. Да, по сравнению с зимой... шпаны больше, а вот измождённых худых лиц заметно меньше, и далеко не так уж испуганы, эти спасаются не от голода и не от расизма, те были сразу после Хэллоуина, а эти... многим, похоже, жилось не так уж и плохо, но хотят жить ещё лучше, вполне законное, кстати, желание, но халява не прокатит, блокировки уже отработаны, а вот вас, похоже, припекло и тогда решили вспомнить, что вы русские, и чтоб Россия вас приняла и обогрела. Оглядывая зал, он сразу выделил собравшуюся в углу компанию и белокурого парня, в развязно-блатной позе развалившегося на стуле. Главарь и его кодла рядом, ишь как мельтешат, да, похоже, эти самые и есть. Так себе, мелочь, а этот... битый блатарь, сразу видно. "Так — вдруг прорвалось затаённое, загнанное глубоко внутрь, — так эта мразь живёт, а его мальчик..." Бурлаков заставил себя отвести взгляд.

Андрей почувствовал на себе взгляд Седоголового и так же посмотрел в упор. И успел поймать это брезгливое выражение. И обозлился. Ишь сытый, лощёный... председатель хренов. Ну ладно, только вякни, дадим осадку. Аккуратненько, чтоб виза не пострадала, но и вытирать об себя ноги он не позволит.

В зал вернулся комендант, встал рядом со столом, и зал мгновенно затих.

— Слово предоставляется Председателю Комитета Защиты Узников и Жертв Империи, — внушительно сказал комендант, произнося каждое слово с большой буквы, — Игорю Александровичу Бурлакову.

Бурлаков? Игорь Александрович? Полный тёзка?! Быть такого не может! Андрей потрясённо, завороженно смотрел, как седоволосый встаёт, выпрямляется над залом. На мгновение его голова закрыла лампу на стене, и Андрей узнал, нет, вспомнил эту шевелюру, склоняющийся над его кроваткой силуэт. Но в следующую секунду Бурлаков шагнул вперёд, и наваждение исчезло.

-И только? — спрашивает чей-то насмешливый голос.

Это что, он спросил?

Бурлаков в упор посмотрел на наглеца.

— Нет, не только. Ещё я профессор, доктор исторических (или гуманитарных? В этом мире деление на точные, естественные и гуманитарные науки? Или просто название дисциплины? Доктор математики, физики, биологии, философии, истории, лингвистики и т.д.?) наук, участник Сопротивления, и с нажимом ещё не угрозы, но внятного намёка на возможные неприятности. — Вы удовлетворены?

Значит, спросил именно он, раз смотрят на него. Андрей молча кивает, и блестящие светлые глаза отпускают его. Игорь Александрович Бурлаков, профессор, доктор (...) наук... Слишком много для совпадения. Что делать? Но этого же не может быть! Мама! Он жив, отец выжил, мама!

И слова Бурлакова доходили до невнятно, бессмысленными обрывками. Какие-то заявки, ссуды, курсы, санкции за неразумное нецелевое использование... Да на хрен ему всё это, мир кружится, пол ходит ходуном под ногами. Кто-то вякает о компенсацияхза пережитое, итак знакомый гневный голос раскатом заполняет зал. Но что он говорил?

— Компенсация за что? Никто вам ничего не должен, запомните. Вам дают шанс начать жизнь заново.

Никто ничего не должен? Это же такое и как это?

Их глаза снова встречаются, и снова Бурлакова захлёстывают отчаяние и гнев. Гнев не только на этого блатарёныша с его кодлой, что и здесь норовят не только выжить, но и урвать побольше, но и на весь зал. Одиночки, холостяки... да, если кого и спасали, то только себя, и любой ценой, вон как глазёнки у многих забегали, боитесь, что ваши грешки найдут и припомнят вам? Бойтесь! И отчаяние от воспоминаний не только о могиле в Джексонвилле — будь проклят этот городишко! — но и о всех погибших друзьях, знакомых и незнакомых, солдат и штатских, что своими жизнями оплатили жизнь вот этих... Здоровые, молодые, год выбирали и перебирали, где им сытнее будет... Он понимал, что несправедлив, что у многих в зале есть свои не менее трагичные истории и потери, но не мог и не хотел остановиться. Он говорил жёстко, намного жёстче, чем собирался, и зал испуганно молчал. И этот главарь, хоть и сидит в той же развязной позе, но уже видно, что не посмеет выступить. Глаза пустые, бездумные, но будем надеяться, что до него дошло.

Андрей слышал, но не слушал. Главное он понял. Они не нужны, их милостиво пускают, даже помогут на первое время, но... да нет, это всё пустяки, по хрену всё, а вот что же ему делать?

— А чего сигарет всего две пачки на неделю? — тихо бурчит кто-то.

Но Бурлаков слышит и даёт себе волю. Правда, ненадолго. И, взяв себя в руки, он закончил собрание уже спокойно, деловым сугубо официальным тоном. Вопросов никто не задавал, перепугались.

Когда все дружно повалили из зала, Андрей задержался, так до конца и не решив: подойти ли нет. Ведь в упор на него смотрел, не мог не узнать. И теперь он стоял в двух шагах от отца и ждал, когда комитетские разойдутся, чтоб поговорить не при всех. Он уже отошёл он столбняка и видел, и слышал всё очень ярко и чётко.

Одна из женщин, положив пухлую и какую-то фиолетовую — обмораживала, что ли? — руку на рукав отцовского пиджака, тихо говорила:

— Ну, Гаря, ну, нельзя же так волноваться, побереги себя, и из-за чего?

— Нет, Маша, Бурлаков говорил так же тихо, — так эта мразь, шваль уголовная, выжила, а наши... ты пойми, это же... сор, отбросы, я как подумаю...

— Ну, Гаря, ну, что ты...

Голос женщины тихий, ровные, мягкие поглаживающие движения руки. Но... но мама так же говорила: "Гаря, не нервничай, ну, не из-за чего..."

И тут Бурлаков поднял голову и увидел его.

— У вас есть вопросы? — с подчёркнуто официальной вежливостью спросил он наглеца.

— Нет, — резкий, звенящий на грани истерики голос. — Мне всё ясно.

— Тогда будьте любезны освободить помещение.

Последние слова прозвучали уже в спину Андрея.

Во дворе Андрей открытым ртом, как рыба, схватил воздух и пошёл. Он шёл, не глядя, прямо на людей, и перед ним расступались, даже шарахались. Кто-то что-то ему сказал, он, не слыша и не раздумывая, выругался в ответ.

Выдравшись из испуганно возбуждённой толпы, Андрей между бараками вышел в ту часть лагеря, где так и стояли остатки каких-то домов. Никто эти развалины не трогал, за год они поросли бурьяном. Сухие прошлогодние стебли торчали вровень с плечами взрослого, а кого поменьше скрывали с головой, и уже буйно тянулись вверх новые ярко-зелёные побеги. Здесь укрывались парочки, велись строго конфиденциальные беседы, делались не терпящие чужого глаза дела. Найти укромное местечко — не проблема.

Угол двух стен, заросли бурьяна, кирпичи и обломки на земле. Андрей тяжело сел, упираясь спиной в спасительный угол, уткнулся лбом в подтянутые к груди колени, сжался в комок. Он не хотел, но слёзы жгли глаза, рвались наружу. И детский, нелепый — он понимает это — жалобный зов: "Мама!". Мама, как он мог, мама, он же... мы же для него, за него, а он... выжить — это не заслуга, шваль уголовная, мама, за что н меня так, да, я — блатарь, мама, но по-другому я бы не выжил, а он с этой... мама, как он мог...

Он плакал долго, всхлипывая и даже постанывая от боли в груди и горле, и, когда поднял голову, тени были уже длинными. Андрей ладонями, а потом платком вытер залитое слезами лицо, откинулся затылком на стену и достал сигареты. Ну, что ж, всё ясно-понятно, он — Андрей Мороз — сам по себе, а профессор Бурлаков сам по себе со своей женой или кем там она приходится, не его это дело, от живых жён гуляют вовсю, а здесь-то... Ладно, прощай, Серёжа Бурлаков, ты не нужен никому, а Андрей Мороз выжил и дальше жить будет.

Андрей щелчком отправил окурок в блестящую среди стеблей бурьяна маленькую лужицу и встал, отряхнул брюки, снял и встряхнул ветровку, снова надел. Пожалуй, на ужин уже пора. Всё, отрезано и выкинуто, и думать об этом нечего. Глядя назад, вперёд не идут.

Когда Бурлаков закончил рассказывать, Марья Петровна заплакала.

— Ну вот, Маша, — он виновато улыбнулся ей. — Я и сорвался.

— Господи, Гаря, — она накрыла его сцепленные на столе руки своими ладонями. — Господи, как же это...

— Да. Выжить в расстрелы, чтобы вот такая уголовная сволочь... они же даже не наёмники, Маша, хуже...

— Не думай о них, Гаря, есть же специалисты, идут проверки...

— Маша, формально, я уверен, они чисты, а фактически, нет, сущностно, так это та же свора.

И Марья Петровна невольно улыбнулась: раз он заговорил о сущностях, значит, самое страшное миновало. Не у него первого срыв, да у каждого, прошедшего через войну, такое, массовое — она горько усмехнулась — явление. И рассказывали, и сама видела, и у самой... чего там скрывать. Правда, обошлось без свидетелей, сама отбушевала, сама справилась, хорошо — никого не убила и не покалечила, и тоже только потому, что никого рядом не оказалось. Гаря ещё лучше многих держится. Ну, так на то он и Крот, "легендарная, — как шутит Змей, — личность, широко известная в узких кругах". И конечно, это такой удар, когда знаешь, что все погибли, давно, когда уже переживёшь, успокоишься, и тут такое... как по ране ударят. Недаром и комендант, и особист, даже ничего этого не зная, всё равно всё поняли, особист даже сказал, что к лучшему, мол, теперь испугавшиеся затрепыхаются и проявятся. И остальные сразу вспомнили о своих делах и разошлись, оставив их вдвоём.

— Я не мог тебе сказать тогда, в январе.

— Господи, Гаря, я всё понимаю. Дважды похоронить...

— Понимаешь, Маша, если бы я тогда, в сентябре, настоял, если б знал... он был бы жив, я бы увёз его, — Бурлаков мягко высвободил руки. — Ладно, чего жалеть о несделанном. Давай о делах.

— Давай, — готовно кивнула Марья Петровна. — Ты обратил внимание, что бывшие рабы практически все семейные?

— Да, — Бурлаков залпом допил остывший чай и придвинул к себе бумаги. — Будем надеяться, что браки не фиктивные. Маша, справки по многодетным подбери пожалуйста. И сходи к Львёнку, пусть по подросткам подготовит.

Началась обычная рутинная работа. Марья Петровна не любила её, но сейчас была даже рада. Лишь бы он успокоился.

* * *

Стояли тёплые весенние дни. Элли не помнила такой весны. Весна — время томления, неясной тревоги, нелепых ожиданий, а сейчас... тихое умиротворение, покой. Такой... такого она ещё никогда не испытывала. И всё это сделал простой газетный лист.

Она ехала в Колумбию, надеясь найти там работу. В Колумбии жила Мирна — её подруга, однокурсница и соседка по комнате в общежитии медицинского колледжа. И она не ошиблась: Мирна встретила её радостно, попеняла, что так надолго и безвестно исчезала, и согласилась, что пока Элли поживёт у неё, оглядится и присмотрится.

— Деньги у меня есть, — сразу сказала Элли.

— Оставь себе, — отмахнулась Мирна. — Тебе надо одеться и вообще. Ты же меня сколько раз выручала.

— Да, а как твой... — Элли замялась.

Но Мирна только расхохоталась.

— Это который? Да ну их всех в болото!

И Элли рассмеялась в ответ.

Посовещавшись за чашкой кофе с тортиком, вернее, тортиками, они решили, что спешить некуда, надо осмотреться, подумать, ну и...всё понятно. Два дня прошло в упоительной беготне по магазинам даже не так за покупками, как просто посмотреть. Благодарение богу, что осталась в прошлом война с её нелепыми призывами к личным самопожертвованиям и самоограничениям во имя общей победы. Правда, их и раньше не соблюдали, и каждый жил по своим средствам, а кто мог и сверх средств, а уж теперь-то... А она жутко отстала от моды. А на третий день Мирна разбудила её, потрясая газетой.