Тетрадь 81

ТЕТРАДЬ ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

* * *

Ради этого города пришлось пожертвовать отдыхом, но другого варианта нет. Инспекция региональных лагерей — муторное дело, а ещё лекции, другие комитетские и не только дела... Все две недели рассчитаны по часам, если не по минутам. Но...

... Он просматривает бумаги, а Маша сидит напротив, сложив на столе сине-фиолетовые от старого обморожения руки и, не отрываясь, смотрит на него.

— Гаря, это обязательно?

— Да, Маша.

Она кивает.

— Хорошо. Раз ты так говоришь, значит, так и есть, но ты ничего не хочешь объяснить мне?

— Не могу, — он с усилием поднимает на неё глаза. — сейчас не могу.

И Маша снова кивает...

...Маша, Марья Петровна Лихова, Синичка, Мэри Бёрд, Зинька... Бурлаков откинулся на спинку вагонного сиденья, закрыл глаза. Он всё давно понял, но... но как хорошо, что Маша понимает его, понимает настолько, что не спрашивает, когда он не может ответить.

Он никому не сказал о поездке в Загорье, о том, что там узнал. Даже Мишке. Телегу они с Асей тогда написали. Безотносительно всех нюансов поведение майора Золотарёва возмутительно и чревато... словом, написано было не только эмоционально, но и вполне обоснованно. Так что тот звонок неожиданным не был...

...Не отрываясь от бумаг, он прижал плечом трубку к уху.

— Бурлаков слушает.

— Привет, — пророкотал сквозь потрескивания знакомый голос. — Ты как, потонул в бумагах или можешь вынырнуть?

— Во сколько и где?

— В два, в "Охотничьем".

Это требовало уточнения.

— И кто будет платить?

— Я приглашаю. Есть вопросы?

Он усмехнулся.

— Всё. Понял.

Мишка будет просить забрать телегу, что же ещё. Обед в "Охотничьем" недёшев, но генеральская зарплата выдержит. Телегу он, конечно, заберёт. У Вояки там свои игры, и не можешь помочь, так хотя бы не мешай, но чего бы такого слупить с друга детства? Одним обедом тот не отделается...

...И тогда он выдержал, не сказал, хотя был на волосок от этого. А Мишка — чуткий стервец — так и наседал, так и вкручивался, но... Да, они знают друг друга с младенчества, почти молочные братья, Мишка знал Римму, был на крестинах Анечки, а о Серёже и Миле он ему рассказывал, и шутки и подколки о его Серёже и Мишкиной Маринке, и вот... Вот именно поэтому он ничего мишке не сказал. Он должен это пережить сам, один. Такой болью не делятся...

...Мишка катает в ладонях рюмку с коньяком.

— Слушай, а тебе-то зачем Мороз понадобился?

Он пожимает плечами.

— Поговорить?

— И всё?

— А что ж ещё?

Мишка понимающе кивает.

— Что ж, тоже... причина.

И он не выдерживает.

— Когда смогу рассказать, тебе первому.

— Тронут...

...Ну вот, заглянул проводник, вежливо сообщив, что Джексонвилль через две минуты. Бурлаков встал, надел плащ и шляпу, взял портфель. Что ж, времени у него немного, завтра утром он должен быть в Атланте, значит, выехать вечерним поездом с пересадкой в Колумбии, но и дел у него здесь немного. Одно дело. Где ни помощников, ни референтов, ни секретарей быть не может, не должно быть.

Тихий провинциальный городок, даже городишко, от вокзала Мейн-стрит с лучшими магазинами и ресторанами, хотя вон, похоже, как сожгли в Хэллоуин, так и остался, кварталы белых особняков, кварталы белой бедноты, а там дальше должны быть цветные кварталы.

Он шёл не торопливым, но деловым шагом, вежливо не замечая удивлённых взглядов встречных. В этом захолустье каждый незнакомый человек — сенсация.

Не расспрашивая, по ориентировочному чутью, которое выручало его и в экспедициях, и в сопротивлении, Бурлаков вышел к Цветному кварталу, к маленькой, явно перестроенной из сарая церкви, с новенькой башенкой колокольни. Перед церковью аккуратный газон, окаймлённый низкой живой изгородью. Щебенчатая дорожка к крыльцу. А братская могила? Эркин говорил — сбоку, справа или слева? Но, раздумывая, он уже шёл направо, и опять не ошибся.

Аккуратный ряд выложенных дёрном прямоугольников, общий бордюр из любовно подобранных булыжников. Да, каждый отдельно, в своей могиле, а вот плита с надписью одна на всех. Серый камень, глубоко врезанные буквы, длинный список. Имя, прозвище или фамилия, возраст. И внизу, сразу после шестикратного "неизвестный", дата. Общая, на всех одна. Тридцать первое октября сто двадцать шестого года. И: "Мы помним о вас". Странно, что нет обычного: "Покойтесь с миром" или про любовь Господа, но это всё пустяки. А вот это... "Эндрю Белёсый, восемнадцать лет". Странно, Эркин говорил, что двадцать, хотя памятник делали уже без него, а выглядел он мальчишкой, господи, о чём он думает, разве дело в этом?

Бурлаков поставил на землю портфель, снял шляпу и медленно, будто каждое движение причиняло боль, наклонился и положил перед плитой букет. Крупные разноцветные ромашки, совсем не те, что надо бы, но привезти русских он не мог, а эти... слишком велики и разноцветны, как искусственные, он купил их в цветочном магазине на Мейн-стрит, нет, пусть так, его весёлый, смешливый задира и хвастун одобрил бы. Серёжа любил дразнить сестёр, гадая на них на ромашках так, чтобы оставалось либо "плюнет", либо "к чёрту пошлёт", и они обижались, Анечка даже плакала, а Милочка ещё не понимала, но обижалась и начинала плакать заодно с сестрой, и Римма любила ромашки...

— Добрый день, сын мой.

Бурлаков вздрогнул и обернулся. Священник? Да. Эркин говорил о нём, неплохо говорил.

— Добрый день, святой отец.

Эйб Сторнхилл вежливо склонил голову и спросил о том, что и так понятно, но что поможет начать разговор, даст возможность этому седому человеку выговориться и тем самым облегчить страдание.

— Здесь лежат близкие вам?

— Да, — твёрдо ответил Бурлаков. — Один из лежащих здесь — мой сын.

Эйб Сторнхилл снова кивнул. Да, семь обугленных, превращённых в головешки трупов, но по каким-то — ему так и не смогли толково объяснить каким — приметам опознали Эндрю, а шестерых остальных так и похоронили безымянными. Который из них? Как этот старик узнал через полгода о судьбе сына? Да не всё ли равно? Эйб Сторнхилл сложил руки и начал читать молитву.

Бурлаков слушал мерные слова и смотрел, не отрываясь, на простые крупные буквы. И когда Эйб Сторнхилл замолчал, тихо сказал:

— Спасибо, святой отец. Вы... можете мне рассказать? О том дне?

— Я видел не так уж много, — извиняющимся тоном ответил Сторнхилл. — Но... о ком вы бы хотели спросить? — и тут же, пожалев о своём вопросе, ведь наверняка у этого человека есть веские причины не называть, стал рассказывать сам. О тех, о ком знал.

Проныра... Джек Колесо... Арни... Джимми Малыш... Бурлаков терпеливо ждал. И вот...

— Эндрю Белёсый, — Эйб Сторнхилл грустно улыбнулся. — Он был моим прихожанином, но я не так уж хорошо его знал.

— Расскажите о нём, святой отец.

Бурлаков сказал это совсем тихо, но Сторнхилл услышал. И всё понял. Потерявший расу предпочёл скрыться, исчезнуть среди цветных, чтобы не позорить отца. И вот... бедный мальчик.

— Эндрю был очень хорошим парнем, отзывчивым, добрым. Он шёл к Богу своей дорогой. Но... его любили, все любили.

Бурлаков слушал ровный негромкий голос священника и кивал. Добрый, отзывчивый, весёлый парень, его мальчик, прошедший через такие адские муки, о которых этот священник и не подозревает.

— У него были друзья, святой отец? Они здесь?

— Я понимаю, но... К сожалению, по-настоящему его другом был Меченый, индеец со шрамом на щеке, но его нет в городе, он сказал, что уедет... на ту сторону. Тоже мой прихожанин. Они всегда были вместе, — Сторнхилл улыбнулся, — как братья.

— Да, — наконец выдохнул Бурлаков. — Я понимаю, святой отец, я опоздал...

— Не вините себя, — мягко перебил его Сторнхилл. — Вы же всё-таки нашли его. А тогда... Эндрю бы всё равно не оставил своих братьев.

И снова Бурлаков кивнул. Да, приехать и забрать Серёжу... несбыточно, нереальный вариант. Ладно, с этим ясно. Здесь, в этой земле то, что осталось, что было его мальчиком, и даже забрать его прах, перевезти и похоронить в русской земле невозможно. И ненужно. Это оскорбит тех, рядом с кем жил его Серёжа, кто смеялся его шуткам, помогал ему и принимал его помощь, нет, ничего ни изменить, ни поправить нельзя.

Он ещё поговорил со священником, дал денег — пожертвование на нужды церкви — и ушёл, отказавшись от провожатого.

Стоя у братской могилы, за которой уже тянулась узенькая дорожка более свежих могил, Сторнхилл смотрел ему вслед. Да, что бы ни совершил Эндрю, такая кара... и почувствовав на себе чужой взгляд, обернулся. Улыбнулся робко стоящей чуть в стороне молодой темнокожей паре.

— Я слушаю вас, дети мои.

Его жизнь и его служение не прекращались ни на минуту.

По дороге на вокзал Бурлаков сделал крюк по кварталам белой бедноты. Но в каком из полуразрушенных брошенных домов снимал выгородку Серёжа? Сердце подскажет? Чепуха. Саднящая тупая боль. И отчаяние. Даже отомстить он не может. Некому. Или всем? Так все не виноваты, а где и как он найдёт убийц?

Всё остальное: дорога на вокзал, всякие житейские мелочи — всё это шло уже мимо сознания, делалось машинально. И даже боль ушла. Горькая ясная пустота. Надо жить, делать своё дело, хлопотать, выбивать деньги, спорить о наилучшем варианте трат, доказывать дальние последствия, организовывать культурные центры, выбивать пенсии, пособия и компенсации, а для себя... снова в экспедицию, вернуться к тому, с чего начинал, на всё лето, да, к концу апреля свалить все комитетские проблемы и вспомнить, кто ты и зачем живёшь. Забить и боль, и пустоту работой. Больше же нечем.

* * *

Как Ларри и предполагал, четверга и пятницы ему для подготовки не хватило. Как бы не пришлось и воскресенье прихватить. А в воскресенье ему обязательно надо быть в церкви, поговорить со священником о Марке, сына надо устроить в подготовительные классы, хорошо бы с полупансионом, ведь ему самому надо работать, нельзя, чтобы мальчик болтался по улицам или сидел взаперти.

— Пап, — стоя перед ним, Марк снизу вверх смотрел на него. — Но сегодня же суббота.

— Да, но мне надо работать, — Ларри погладил сына по голове. — К обеду я вернусь. Если будут звонить...

— Я знаю. Ты на работе. И всё записать.

— Молодец.

Это у них уже было. Позвонили, а Марк не знал ни что делать, ни что сказать. И теперь рядом с телефоном лежат блокнот и ручка.

В субботу у многих выходной, и улицы пустыннее обычного. Ларри рассчитывал только на работу в мастерской и потому пошёл в джинсах и ковбойке. Дэннис слово сдержал. За вторник и среду всё было сделано, завезено и расставлено, и уже в четверг Ларри засел за работу. Пришёл к девяти и едва успел зайти и поставить на пол в мастерской свою корзину с инструментом, как заверещал звонок. Ларри подошёл к двери и в маленький, но очень удобный глазок оглядел визитёра. Фредди. И открыл дверь.

— Привет, Ларри.

— Доброе утро, сэр, — ответно улыбнулся Ларри, впуская Фредди в магазин и запирая за ним дверь.

В кабинете Фредди снял и бросил на кресло в углу плащ и шляпу. Большой, но аккуратный баул поставил на стол.

— Принимай, Ларри.

— Да, сэр.

Так они решили ещё в имении, что оставшиеся заготовки и материалы привезут отдельно. Ларри взял баул и пошёл в мастерскую.

— Прошу вас, сэр.

Включил свет над рабочим столом, достал из корзины свои книги, лупы, собрал и настроил весы.

Фредди, сидя сбоку с торца стола, смотрел, как Ларри открыл баул и достал новенький маленький квадратный чемоданчик-сейф и потёртый кожаный чемодан мастера Левине. Опустевший баул Ларри отставил к двери, а старый чемоданчик на другой дальний конец стола. Фредди достал из внутреннего кармана и отдал Ларри ключи от сейфа. Ларри кивком и улыбкой поблагодарил его и стал открывать. Код, как он и предполагал, был тот же, что и в сейфе мастерской в имении. Щёлкнул, открываясь, замок.

Ларри сам, собираясь в дорогу, укладывал незаконченные заказы, заготовки и материалы и потому удивился, увидев незнакомый свёрток.

— Джонни добавил, — разжал губы Фредди. — Посмотри, может, пойдёт в продажу.

Ларри кивнул, разворачивая свёрток. Крестики из цветных бриллиантов на тонких золотых цепочках. Из того клада.

— Да, сэр, я думаю, это можно будет продать. Сейчас сверю остальное, а потом запишу их.

— Делай, как тебе удобнее, Ларри.

Ларри работал молча и сосредоточенно, перевешивая заново каждый камень, каждую заготовку, каждый слиток и придирчиво сверяя со своими записями. Разобрав заказы и разложив их по ячейкам специального ящика, убрал его во внутренний сейф, туда же крупные слитки и бриллианты, а цветную мелочь, мотки золотой проволоки и выложенный ватой лоток с жемчугом в небольшой покрашенный под цвет стен наружный сейф. Теперь другая книга. Каждый крестик взвешен и описан.

— Вы распишетесь за сэра Джонатана?

— Да, у меня есть доверенность, — Фредди достал из бумажника и протянул Ларри сложенный вчетверо лист гербовой бумаги. — Сертификат тоже нужен?

— Большая часть клада осталась в имении, сэр, — покачал головой Ларри. — Я думаю, сэр, сертификат целесообразно оставить там.

— На всякий случай, вот копия.

— Благодарю вас, сэр.

Книги, доверенность, копия выданного профессором Бурлаковым акта, крестики — Ларри собрал всё это и, извинившись, вышел в кабинет, убрать в тот сейф. Фредди вежливо рассматривал потолок. Вернувшись в мастерскую, Ларри улыбнулся.

— К понедельнику всё будет готово, сэр.

Улыбнулся и Фредди.

— Отлично, Ларри, — легко встал. — Баул я заберу, а сейфик убери пока.

— Да, сэр.

— Тогда... удачи тебе.

— Спасибо, сэр.

Пожелать и Фредди удачи Ларри явно счёл недопустимой фамильярностью. Фредди надел шляпу и плащ, забрал баул.

— Если что, Джонни в городе. Но проблем быть не должно. До свидания, Ларри.

— Спасибо, сэр, до свидания, сэр.

Ларри закрыл за Фредди дверь, вернулся в мастерскую, погасив по дороге свет в кабинете, достал из корзины свой белый халат, надел его и начал работать.

И сегодня он с привычной тщательностью открыл дверь, вошёл, запер за собой дверь, прошёл, не включая света, через кабинет в мастерскую, достал из шкафа халат и надевал его, когда зазвонил телефон. Аппарат стоял в кабинете, но в мастерской слышно. Ларри вернулся в кабинет и снял трубку.

— Алло?

— Крафтон. Это ты, Левине?

— Да, сэр, — Ларри узнал голос дежурного полицейского. — Доброе утро, сэр.

— Проблемы есть?

— Нет, сэр, благодарю вас.

— Отлично. Позвони, когда будешь уходить.

— Да, сэр.

Трубки они положили одновременно. В первый раз Крафтон позвонил в четверг, сразу после ухода Фредди, и теперь это повторялось каждый день. Магазины на Маркет-стрит охранялись круглосуточно и незаметно.

Вернувшись в мастерскую, Ларри достал из внутреннего сейфа ящик с заказами, оглядел его, проверяя себя. Да, остался только заказ миссис Бредфорд из Краунвилля — витой браслет. "Чтобы было как у миссис Кренкшоу, но по-другому". Ларри улыбнулся воспоминанию. Не плющ, а вьюнок, и не роса, а лепестки цветов. Остались сущие пустяки, на час работы, не больше. Ларри убрал в сейф опустевший ящик, приготовил инструменты и сел за работу...

Готовый браслет "остывал" на столе, когда зазвенел телефон. Ларри легко встал, сбросил халат — как его когда-то приучил Хозяин никогда не выходить из мастерской в рабочей одежде — и вышел в кабинет. Марк? Крафтон? Но в трубке зазвучал голос Джонатана.

— Привет, Ларри. Очень занят?

— Добрый день, сэр. Заканчиваю последний заказ, сэр.

— Хочу пригласить тебя в загородную поездку, — Джонатан негромко рассмеялся. — Посмотреть участок.

— Благодарю вас, сэр. Для меня большая честь сопровождать вас, сэр.

— Отлично. Через полчаса на площади с фонтаном. Успеешь?

— Да, сэр. — отлично. Жду.

И частые гудки прекращения связи. Ларри положил трубку и посмотрел на часы. Полчаса. Убрать, всё запереть, предупредить Крафтона. Площадь с фонтаном отделяет Маркет-стрит от Сити-центра, идти минут пять, не больше. И он даже успеет позвонить Марку, узнать, как у того дела.

Ларри делал всё быстро и точно. Инструменты на место, проверить сейфы мастерской, готовый браслет в кабинетный сейф на своё место, отметить в книге заказов выполнение, закрыть сейф, звонок домой, у Марка всё в порядке, звонил только сэр Джонатан.

— Я сказал, что ты на работе, пап.

— Правильно, сынок. Записал?

— Да.

— Поставь крестик, что я знаю о звонке. Молодец. Поешь в ленч и не забудь об уроках.

— Письмо я уже сделал.

— Умница. Вечером поговорим. Удачи, сынок.

— И тебе удачи, пап.

— Спасибо.

Нажим на рычаг, звонок в полицию.

— Ты, Левине? Уходишь уже?

— Да, сэр. Но, возможно, я ещё приду сегодня, сэр.

— Принято.

И частые гудки. Ларри оглядел кабинет, проверяя, всё ли в порядке, достал из углового шкафа свою ветровку, огляделся ещё раз и вышел, выключив свет.

Пока он работал, Маркет-стрит заметно оживилась. Ну да, субботняя торговля кратковременна, но прибыльна, и многие торгуют до ленча, а кое-кто даже до обеда, но не все, о субботней торговле стоит, конечно, подумать, но у него и товара не столько, чтобы торговать всю неделю. В ювелирном магазине Фарелли отдельно "субботний" зал. Но Фарелли — это совсем другое дело, другой уровень, Старый Хозяин рассказывал о Доме Фарелли много интересного, чего даже, наверное, и в Лиге не все знают, но это сейчас неважно.

Ларри шёл быстро, вежливо опустив веки, но из-за превосходства в росте всё равно хорошо видел прохожих. А поперечная улица субботних распродаж набита битком, люди не идут, а протискиваются, и цветных немало. Интересно. Делать субботу днём дешёвой бижутерии? Надо поговорить с сэром Джонатаном.

На площади с фонтаном он издали увидел синюю машину и рядом Фредди, небрежно облокотившегося на её крышу. Сегодня тот был в ковбойском. Увидев Ларри, удовлетворённо улыбнулся и кивнул.

— Привет, Ларри.

— Добрый день, сэр, — улыбнулся Ларри.

— Садись назад. Нет, не так.

Фредди помог ему справиться с ручкой, и Ларри, согнувшись чуть ли не пополам, влез в машину. К его изумлению и смущению, там уже сидел Джонатан.

— Сэр...

— Спокойно, Ларри, садись глубже, быстро поедем.

Фредди сел за руль и мягким рывком, чтобы Ларри инерцией вжало в спинку, стронул машину.

— С участком всё в порядке, — негромко и деловито говорил Джонатан. — Документы уцелели, никаких проблем не было. Я думаю, сегодня и заберём всё.

— Да, сэр, — кивнул Ларри и, хотя ему было не по себе от того, что сидит рядом с Джонатаном, не удержался. — Прямо сейчас, сэр?

— А что? — спросил, не оборачиваясь, Фредди. — В чём проблема, Ларри?

— Могут увидеть, сэр, — осторожно пожал плечами Ларри.

Джонатан улыбнулся, а Фредди с удовольствием расхохотался.

— Не бери в голову, Ларри.

— Да, сэр, — покорно кивнул Ларри. Он помнил, как это обсуждалось тогда и как выискивались и подбирались варианты закладок, чтобы работы не просматривались с соседних участков, но раз Фредди так уверен...

Машина уже пролетела пригороды, и Фредди прибавил скорость. Ларри впервые ехал в легковой машине, но насладиться дорогой, чувством полёта не мог: мешало присутствие Джонатана.

— Значит, заказы готовы?

— Да, сэр, — вздрогнул Ларри. — Их можно выложить как образцы, сэр.

— Отлично. И ещё крестики.

— Да, сэр. Они хорошей старой работы. И ещё некоторые камни.

— Верно.

За разговором Ларри немного успокоился.

Ещё немного полёта по шоссе, Фредди заложил глубокий вираж, и машина запрыгала по неровной дороге. Сразу стало не до разговора. Джонатан показал Ларри ручку, за которую нужно было держаться. Ещё поворот, мимо пронеслись полуповаленные ворота с осыпавшейся лепной надписью, мелкий щебень заскрежетал под колёсами, снова ухабы, ещё поворот, ухабы и мягкая, поросшая травой земля.

— Границу переехали, — бросил, не оборачиваясь, Фредди. — Теперь куда? Ларри?

— Бизон-камень, сэр, — сразу ответил Ларри.

Фредди присвистнул...

...Как только Джонни выяснил и уладил всё с участком, они съездили сюда. Обошли, немного полазили: благо, участок небольшой, меньше даже обычного фермерского, так, для загородного домика для отдыха. Но захламленный... как специально. Валуны, старые одинокие деревья, какие-то оплывшие ямы и траншеи, пара полуразрушенных фундаментов.

— Здесь уже искали, — задумчиво сказал Джонатан.

— Надеюсь, что не нашли, — хмыкнул он в ответ...

...Итак, бизон-камень. Который из них валунов похож на бизона? И откуда здесь могут знать про хозяина Аризонской прерии, исчезнувшего вместе с последними индейцами. Даже в зоопарках ни одного не осталось.

— Он похож на бизона цветом или чем?

— Не знаю, сэр, — виновато ответил Ларри. — Я никогда не был здесь, сэр. Запомнил со слов, сэр.

— Ясно, — кивнул Фредди и заглушил мотор. — Дальше пешком, а то машину посадим.

Он вышел первым, огляделся. И радостно выругался. Вон же тот, большой, как есть лежащий бизон, только серый.

— Джонни, посмотри!

Джонатан критически оглядел валун и пожал плечами.

— Я их тоже никогда не видел. Будем считать, что так. А дальше, Ларри?

— От головы бизона на северо-запад триста футов, — монотонно заговорил Ларри.

— Стоп, — остановил его Фредди. — Джонни, компас в бардачке. Остальное в багажнике.

Компас, лопаты... Ларри понимал, что это нужно, он же сам сказал, что искомое в земле, но что из-под сиденья появится автомат... Фредди привычно проверил, удобно ли ложится оружие под руку, приготовился к стрельбе и улыбнулся изумлению Ларри.

— Я же сказал. Не бери в голову. Пошли к бизону.

От головы бизона триста футов закончились старым корявым деревом. И прежним монотонным голосом Ларри сказал:

— На юг двести футов.

Фредди, по-прежнему держась несколько в стороне и настороженно оглядывая окрестности, услышал и одобрительно крякнул. Джонатан, сосредоточенно глядя на лежащий на ладони компас, молча повернул на юг.

Перелезли через какую траншею, похожую на недоделанный окоп.

— Есть двести футов. Здесь?

— Нет, сэр. На запад сто пять.

Они остановились на совершенно неприметном на первый взгляд месте, ничем вроде бы не отличающемся от окружающего, и Ларри с невольным облегчением сказал:

— Вниз пять футов.

И онемел. Потому что Джонатан, спрятав компас в карман джинсовой куртки, решительно забрал у него лопату.

— Поехали, Ларри.

Пряча улыбку, Фредди отошёл и встал на ближнем пригорке у дерева, зорко оглядывая округу.

Лопат было две, и после секундного оцепенения Ларри присоединился к Джонатану.

Щёлкали и верещали птицы, в небе неподвижно стояли лёгкие облака. Фредди старался не смотреть на копающих. Если не перепутали валун, если не ошиблись в подсчётах, если... одни если...

— Ларри, уже есть пять футов.

— Да, сэр.

Ларри наклонился, разглядывая дно ямы.

— Прошу прощения, сэр, но вы стоите на нём.

Фредди не выдержал, да и безлюдно вокруг, он бы почувствовал, если что, и сбежал к ним. Джонатан и Ларри быстро расчищали большой бесформенный от брезента и целлофановой плёнки свёрток.

— Он очень тяжёлый, сэр, — мягко отстранил Джонатана Ларри, подкапываясь под свёрток.

Вытащить удалось, только подсунув под него черенки лопат.

— Джонатан удовлетворённо выдохнул и вытер лоб рукавом. Его куртка и ветровка валялись на земле рядом с ямой.

— Пойду, подгоню машину.

Фредди кивнул, разглядывая свёрток. Осторожно тронул его носком сапога. Ларри понимающе улыбнулся.

— В основном, золото, сэр.

Подъехал Джонатан, и они втроём заложили свёрток в багажник. Ларри взял лопату и стал засыпать получившуюся яму.

— Резонно, — одобрил Джонатан, берясь за вторую.

Засыпали яму, по возможности разровняли края.

— Всё, — Джонатан швырнул лопату в багажник, бросил на заднее сиденье куртку. — Поехали!

— Да, сэр, — Ларри положил свою лопату в багажник, поднял ветровку. — А остальное в другой раз заберём, сэр?

Фредди поглядел на ошеломлённое лицо Джонатана с отвисшей челюстью и захохотал так, что должен был прислониться к машине, чтобы не упасть.

— И много ещё? — смог наконец выговорить Джонатан. — Остального?

— Ещё в двух местах, сэр.

Фредди вытер ладонью мокрые от выступивших слёз глаза.

— Возвращаемся к бизону, Ларри?

— Нет, сэр, отсчёт отсюда, сэр.

Джонатан заново закатал рукава рубашки и достал из багажника лопаты.

— Вперёд, Ларри.

— Уточни, куда? — елейным голосом посоветовал Фредди.

Даже Ларри улыбнулся.

И снова на север, на юго-восток, семнадцать футов, сто тридцать футов...

— Здесь?

— Должно быть здесь, сэр. Три фута вниз и под дерево.

— Ну, это пустяки.

Большой, с человеческую голову в каске, шар из брезента и плёнки. Снова засыпать яму. Корни, вроде, особо не повреждены, и дерево не засохнет.

Новый изломанный путь упирается в остатки кирпичной кладки. Ларри ощупывает, расшатывает кирпичи.

— Осторожно, руки! — не выдерживает Джонатан. — Давай я.

Но Ларри уже выпрямляется с маленьким, не больше его ладони плоским свёртком и улыбается:

— Всё, сэр!

— К машине! — не даёт им опомниться Фредди. Спотыкаясь о кочки и коряги, перепрыгивая через траншеи и поваленные деревья, они вернулись к машине. Свёртки и лопаты в багажник. Фредди снял с плеча и бросил на переднее сиденье автомат.

— Садитесь, отъедем.

Ларри уже несколько увереннее занял своё место, сел Джонатан, и Фредди стронул машину. Все молчали.

Переваливаясь, машина тяжело выползла к дороге и остановилась. Фредди убрал автомат под сиденье и вытащил оттуда термос и пакет с сэндвичами.

— Перекусим.

— Резонно, — кивнул Джонатан.

Ларри, не посмев спорить, взял стаканчик и сэндвич. Ели и пили молча, не замечая вкуса. Наконец Фредди убрал опустевший термос и скомканную обёртку. Стронул машину.

По неровной бугристой дороге, вернее, по её отсутствию ехали молча. Джонатан физически ощущал тяжесть в багажнике и молча переживал за машину. И на одном, особо крепком ухабе не выдержал:

— Надо было грузовик брать.

— Заткнись, Джонни, — ласково попросил Фредди, объезжая очередную рытвину.

Ларри сделал вид, что ничего не слышал.

Когда выбрались на шоссе, Фредди, не останавливаясь, достал сигареты и, опустив со своей стороны стекло, закурил.

— Ничего, Ларри?

— Да, сэр, конечно, сэр.

И тогда закурил и Джонатан, тоже приоткрыв своё окно.

— Марка пристроил? — спросил, по-прежнему не оборачиваясь, Фредди.

— Ещё нет, сэр, но проблем здесь не будет, сэр, — улыбнулся Ларри.

— Будешь в новую общедоступную отдавать?

— Говорят, это будет хорошая школа, сэр, — кивнул Ларри. — Завтра я поговорю со священником, чтобы Марка приняли в подготовительный класс. С полупансионом.

— Приличное заведение?

— Недешёвое, сэр.

— Резонно, — хмыкнул Джонатан.

О грузе в багажнике они не говорили, будто в самом деле съездили загород природой полюбоваться.

После ленча субботняя торговля затихает, и наступает перерыв до субботнего вечера. Магазины и лавочки закрываются, сворачиваются лотки, а бары, кафе, дансинги, киношки и театры чистятся и готовятся к гульбе. А это уже на других улицах. Так что их машина была единственной на Маркет-стрит, где уже почти все витрины спрятались за стальными шторами. Фредди аккуратно притёр машину к тротуару, и Ларри вышел первым.

— Я открою и предупрежу сэра Крафтона.

Фредди еле заметно усмехнулся тому, что дежурного полицейского и за глаза называют сэром, но промолчал. Таков уж Ларри, и переучивать его нет смысла.

Ларри впервые, войдя в магазин, не запер за собой дверь, а сразу прошёл к телефону, набрал номер.

— Сэр...

— Крафтон. Ты, Левине?

— Да, сэр. Всё в порядке, сэр.

— Принято. Позвони перед уходом. Удачи.

— Да, сэр. Спасибо, сэр.

Ларри положил трубку, вернулся в салон и снова удивился. Пока он звонил, Фредди развернул машину и въехал на тротуар, уперев багажник в дверь. Джонатан уже был в магазине. Когда Ларри подошёл к раскрытой двери, он открыл багажник, и они вдвоём быстро вытащили и положили прямо на пол все три свёртка. Джонатан захлопнул багажник, и Фредди сразу отъехал.

— В мастерскую?

— Да, сэр.

Крякнув, Ларри попытался поднять большой свёрток, и со второй попытки ему это удалось.

Войдя в мастерскую, он каким-то чудом сумел не уронить, а положить на стол. Следом вошёл Джонатан с двумя другими свёртками и последним Фредди со словами:

— Я запер дверь, Ларри.

— Спасибо, сэр, — ответил Ларри, доставая ручную щётку.

Он тщательно смёл со всех трёх свёртков уже подсохшую землю, обтёр их влажной тряпкой.

— С какого начнём, сэр?

Фредди покосился на побледневшее с закушенной губой лицо Джонатана и улыбнулся.

— Давай с большого, Ларри, — и совсем тихо по-ковбойски: — Подбери повод, н-ну!

Джонатан перевёл дыхание и заставил себя улыбнуться. Ларри тем временем открыл ящик с грубым инструментом, достал большой нож и ловко разрезал плёнку, оглядел брезент и покачал головой.

— Всё-таки подгнил, придётся срезать, сэр.

— Режь! — бесшабашно весёлым голосом ответил Фредди.

Ларри содрал и бросил на пол плёнку и брезент, и Фредди ногой оттолкнул их к двери. На столе лежал тёмный кожаный чемодан с неожиданно блестящими замками и уголками. Ларри сменил нож и стал вырезать замки.

— Зачем? — удивился Джонатан. — Можно же открыть.

— Они запаяны намертво, сэр, — ответил Ларри и добавил, откладывая их на дальний конец стола и берясь за уголки. — Они серебряные, сэр.

Фредди присвистнул.

Срезав и так же отложив уголки и петли, Ларри отделил крышку, поднял её и отбросил к двери: он тоже волновался.

Снова плёнка? Но сквозь неё просвечивало что-то тусклое жёлтое... Эту плёнку Ларри развернул и с усилием, двумя руками поднял большой, во весь чемодан золотой семисвечник и поставил его на стол.

— Литой?! — вырвалось у Джонатана.

— Да, сэр, — ответил Ларри, вынимая жёсткую внутреннюю перегородку, отбрасывая её к двери и снова погружая руки в чемодан. — Он называется... менора, сэр. Да, сэр. Хозяин именно так называл его.

Ларри вынимал свёртки, разворачивал тяжёлые, словно отсыревшие куски бархата, и на его ладонях вспыхивали разноцветными искрами колье и диадемы, чаши и шкатулки, старинные табакерки и кубки, искусно сплетенные ожерелья и серьги к ним, и всё в россыпи мелких бриллиантов и изумрудов, сапфиров и рубинов, цепи с подвесками и без них, старинные фигурные шпильки для дамских шляп, золотые и вырезанные из полудрагоценных камней фигурки людей и животных, брошка-павлин с длинным трепещущим хвостом, переливающимся всеми цветами радуги, золотая вазочка с букетом сапфировых фиалок... На столе уже тесно, а Ларри всё вынимал и вынимал.

— Вот... она была большой... оригиналкой, — говорил Ларри. — После её смерти это вернули, и даже компенсации не взяли, как на хранение, но Хозяин говорил, что из суеверия.

Золотая паутина во всю грудь с пауком из чёрных бриллиантов с рубиновыми глазками. И к этому серьги. Тоже паутина, но свёрнутая в кульки и с бриллиантовыми мёртвыми мушками внутри кульков.

В самом низу, под ещё одной перегородкой, лежали мешочки с мелкими цветными камнями, жёлтые грубые неправильной формы бруски и один такой серый.

— Сырьё, сэр, — улыбнулся Ларри, выкладывая их. — Золото, а это платина. Серебра было немного, и оно всё ушло на чемодан.

Остатки чемодана он отложил к двери и, не дожидаясь уже слов Фредди или Джонатана, взялся за шар. Плёнка, брезент... и тусклый желтовато-белый чуть бугристый шар почти правильной формы.

— Воск, сэр, — Ларри улыбнулся как встрече со старым знакомым. — Там камни, только первый класс, от четырёх каратов и больше, сэр. Расплавить сразу? Их там... да, всего сто сорок три, сэр.

Джонатан молча покачал головой. Говорить он не мог.

В последнем свёртке оказалась маленькая, сплетённая из золотой проволоки театральная сумочка без цепочки. Ларри пинцетом разогнул проволоку, стягивающую замочек, открыл, заглянул и, удовлетворённо кивнув, протянул её Джонатану.

— Возьмите, сэр. Это вам.

— Мне?! — изумился Джонатан. — Зачем?!

— Здесь код и ключ ещё от одного сейфа, сэр. В другом банке. Там документы на всё это.

Джонатан покачал головой.

— Это всё твоё, Ларри.

— Сэр, — бесстрашно возразил Ларри. — Я могу прийти в банк? Даже если бы знал, в какой. Кто там будет разговаривать со мной? И ещё, сэр, вы же владелец земли, где это хранилось.

После секундной паузы Джонатан кивнул и взял сумочку. — Хорошо, я улажу с банком.

Открыл сумочку и переложил её содержимое в свой носовой платок, получившийся свёрток убрал в карман, а сумочку протянул Ларри.

— Я ещё только учился, сэр, — извиняющимся тоном сказал Ларри, забирая сумочку. — Разумеется, сэр, это только в переплавку.

— Да нет, Ларри, — рассмеялся Джонатан. — Просто так удобнее.

— Разумеется, сэр. — Ларри обвёл рукой сверкающий искрящийся стол. — Можно убирать, сэр?

— Да, конечно, — кивнул Джонатан. — Помочь?

— Благодарю вас, сэр, — Ларри рассмеялся этому как шутке.

Он открыл внутренний сейф, переставил опустевший ящик заказов, освобождая место, и стал закладывать слитки и восковой шар. Мешочки с цветными камнями и серебряный лом легли в наружный сейф, туда же отправилась и сумочка. Закрыв сейфы, Ларри оглядел стол и вышел в кабинет. Открыл там сейф и стал переносить и укладывать вещи по какой-то своей системе.

Фредди подтолкнул Джонатана, и они вышли из мастерской в кабинет, сели на диван. Фредди достал сигареты.

— Здесь можно курить, Ларри?

— Разумеется, сэр.

Заполнив сейф самым, на его взгляд, ценным, Ларри открыл шкаф-витрину и поставил туда несколько золотых и резных фигурок, кубков, шкатулок и вазочку с фиалками, а на нижнюю полку — семисвечник, закрыл, открыл соседний глухой шкаф — не сейф, но достаточно надёжный — и уже там расставил и разложил остальное. Фредди кивнул, и Джонатан понимающе улыбнулся.

— Там так же было?

— Наверное, — тихо ответил Фредди. — Я ничего этого не видел, шкафы были со шторками.

Ларри позволил себе услышать и откликнуться.

— Этого уже не было, оставалась мелочь, сэр, и заказы.

— Сейф напоказ? — хмыкнул Фредди.

— Да, сэр, — улыбнулся Ларри, закрывая шкафы.

Фредди легко встал и пошёл в мастерскую, собрал обрывки плёнки и брезента в аккуратный тючок, оглядел остатки чемодана.

— Кожа хорошая, но всё-таки попрела. Выкидываем.

— Да, сэр, — не стал спорить Ларри.

Встал и Джонатан.

— Я думаю, на сегодня здесь всё. Открытие в час, успеем подготовить. Ты как, Ларри?

— Да, сэр, — Ларри посмотрел на часы. — Вы правы, сэр.

И снял телефонную трубку. Звонок домой. Марк сообщил, что у него всё в порядке, больше звонков не было.

— Молодец, сынок. Я скоро буду.

И снова набрал номер.

— Крафтон, — откликнулся на его "алло" уже другой, более молодой голос. — Левине?

— Да, сэр. Я ухожу, сэр.

— Принято. Отдыхай, Левине, — и частые гудки.

Ларри положил трубку и опуская закатанные рукава ковбойки, улыбнулся.

— Я готов, сэр.

Фредди взял тючок, и они пошли к выходу. Идя последним, Ларри выключал свет и закрывал двери.

На улице было тихо и безлюдно. Фредди забросил в багажник свою ношу, Джонатан открыл заднюю дверцу, и Ларри взял свою так и остававшуюся в машине ветровку.

— Большое спасибо, сэр. До свидания, сэр.

— До свидания, — улыбнулся Джонатан.

— До встречи, Ларри, — Фредди захлопнул багажник.

Ларри склонил голову в полупоклоне и ушёл, на ходу надевая ветровку. Фредди взглядом проводил его до угла и сел за руль.

— Домой... — неопределённо предложил Джонатан.

— Нужно в гараж, Джонни.

— Ну да. Сначала напои коня, — засмеялся Джонатан, переходя на ковбойский говор.

Фредди кивнул и включил мотор. Теперь он ехал не спеша, аккуратно соблюдая все правила и явно думая о своём. Не доезжая до гаража, он остановился.

— Ну? — не выдержал Джонатан.

— Запутался в цифрах, джонни. Какую часть своей доли выкупил Ларри?

— А я думаю, хватит ли денег откупить свою долю, — Джонатан невесело усмехнулся. — Если продать имение, прибавить тот сейф, загнать все точки... дай бог, чтоб на треть хватило.

Фредди обернулся, и Джонатан кивнул.

— Да, Фредди, я пытаюсь прикинуть, сколько это в деньгах, и тоже... путаюсь. Я ещё не видел документов, но у Ларри проблем не будет.

Фредди кивнул.

— Ладно, Джонни. Сейчас поставлю машину и пожрём. Чёрта съем.

— Только одного? — усмехнулся Джонатан. — Гони, ковбой.

Машина прыгнула с места, как застоявшийся конь.

Ларри шёл быстро. Время уже позднее, а Марк дома один, и голодный. Обедать ни, пожалуй, уже не пойдут, всюду уже субботняя гульба, Марку всё это видеть ещё рано и незачем. А что у него дома из еды? Дорого, конечно, но лучше купить и поесть дома. О сделанном он не жалел, он же, ещё только сказав о сейфе и коде к нему, отрезал себе обратный путь, перешёл Рубикон, надо будет рассказать Марку о Цезаре, но теперь он спокоен, он снял с себя это бремя и переложил на Джонатана и можно надеяться, что расплатился с долгом, с денежным и другим, со всеми долгами, и с материалом, во всяком случае, теперь проблем не будет, а когда заберут заказы и расплатятся, у него будут и живые наличные.

В лавочке, уже в Цветном квартале, он набрал пакетов с полуфабрикатами, чтобы и на завтра хватило.

Весёлый шум и гомон субботней гульбы с каждым шагом всё больше оглушал его. Уже у входа в меблирашки он столкнулся с Чаком. Тот, во всём явно новом и купленном в магазине, а не на барахолке, окинул Ларри внимательным и чуть насмешливым взглядом, заметив и пыль на ветровке и джинсах, и испачканные в земле кроссовки.

— Привет, только с работы, что ли?

— Привет, — кивнул Ларри, удерживая подбородком пакеты. — Да, с работы.

— Не бойсь. Бредли сверхурочные оплачивает.

Ларри только улыбнулся, протискиваясь мимо него.

Достать ключи мешали пакеты, и он тихонько постучал ногой в дверь. Там затопотали детские шаги.

— Кто там?

— Это я, сынок, открой.

Взвизгнув, Марк бросился открывать и так резко распахнул дверь, что Ларри чуть не упал.

— Пап! Я так ждал! Я...

— Да-да, Марк, сейчас.

Ларри быстро прошёл на кухню, свалил пакеты на стол и тогда обнял прижавшегося к нему сына.

— Ну, что ты, Сынок, испугался?

— Нет, — Марк, мотая головой, тёрся лицом о его рубашку. — Я тебя ждал, ждал, а тебя всё нет и нет.

— Ну вот, я же пришёл.

Марк всхлипнул ещё раз и выпрямился.

— Ага, я в порядке, пап. Сейчас обедать пойдём?

— Нет, сегодня мы дома пообедаем. Я только вымоюсь, и тогда поедим. Потерпишь?

— Ага! — кивнул Марк

И Ларри не сделал ему замечания: малыш так исстрадался без него.

Оставив машину на попечение гаражных механиков, они шли домой. Шли молча: слишком тяжёлым был этот день. Автомат Фредди нёс в обычной хозяйственной сумке. Субботнее веселье, казалось, захлёстывало Колумбию и, хотя они держались в стороне от самых гулевых кварталов, доставало их шумом, сверканием реклам, стайками жаждущих развлечений подростков.

Войдя в квартиру, Джонатан, на ходу сдирая с себя и расшвыривая одежду, сразу отправился в душ. Фредди задержался, пряча автомат, и, войдя в ванную, стал бриться.

— В понедельник с утра к Лукасу, — напомнил ему из-под струй Джонатан.

— Сам не загреми, — отозвался Фредди, откручивая колпачок на флаконе "Денима". — Ларри тоже смокинг?

— А что? Пусть будет на уровне.

— На чьём?

— Ладно, посмотрим. Хотя... костюм даже престижнее. Позвоню ему завтра, чтобы в понедельник в восемь подошёл к Лукасу.

— Угу, — Фредди втиснулся в душ, подвинув Джонатана. — Я в загуле, так что отвали, подпасок, со всеми планами.

— Три радости ковбоя? — фыркнул Джонатан, выходя из кабинки.

— Две— вздохнул Фредди. — Для драки здесь антураж не тот.

— Вот двумя и обойдёшься, — Джонатан стал приводить себя в порядок. — Излишество — мать пороков.

— Интересно, каких? — фыркнул Фредди.

Джонатан не расслышал, но рассмеялся. Просто потому, что надо сбросить напряжение и на сутки забыть. Если не обо всём, то хотя бы о золотом мерцании и радужных искрах, закрытых в тёмных шкафах и сейфах. Чтобы всё это осознать и не наделать сгоряча глупостей, ему нужно время.

* * *

Библиотека располагалась на теневой стороне административного корпуса, и Андрей устраивался у окна. Что его увидят со двора, он не опасался: многие сидели в библиотеке, подбирая себе место, вспоминая русскую грамоту и просто рассматривая картинки. Если не привлекать к себе внимания, то тебя и не замечают, а сидеть тихо и не возникать Андрей умел. Выучили.

Загорье он нашёл легко. Странно, конечно, чего Эркина в такую даль понесло, но встретятся — узнает, а ему самому город подходит. Ижорский пояс, Ополье, Печера, Поморье, Озёричи, Пораничье, Исконная Русь... Он читал обо всём подряд, одновременно и жадно, и наслаждаясь, как воду пил в жару, холодную чистую воду, когда и зубы ломит, и не оторваться. И если бы не необходимость показываться в курилке, опять же чтобы не выделяться, то не вылезал бы из библиотеки, Одно жаль: с собой ни книг, ни журналов не дают. Ни глотка на вынос, только распивочно. А это откуда у него? То ли прочитал где-то, то ли слышал. А не всё ли равно? Главное, что хорошо сказано.

Всякий раз, поднимая голову, Алёна видела его, белокурого и кудрявого, в дальнем углу у окна, сидящего в неожиданно свободной непринуждённой позе. Странно, ведь все сидят за книгой очень напряжённо, скованно, чувствуется, что чтение для них непривычная и потому тяжёлая работа, а для этого парня... ну, будто родился с книгой в руках. И с каталогом ловко управляется, читает запоем всё подряд, но явно не бездумно. И до чего же симпатичное, обаятельное лицо.

Читая, Андрей ощущал на себе её взгляд и улыбался, не поднимая глаз. Хорошая девчонка, но крутить с ней ему не с руки. С такой надо всерьёз, а ему ничего серьёзного не надо. Пока. И ещё долго будет не нужно. А обижать такую тоже нельзя, не грех, а западло будет покрутить и смыться. Ему надо дождаться визы, пройти врачей и психологов, получить вызов в нужное место и уехать. Это первое. Добраться до Эркина. Это второе. И тогда начнётся третье — жизнь. А пока так... ожидание жизни. Затаиться, лечь на дно и не клевать на крючки, какие бы соблазнительные червячки на них не болтались. Так что... хорошая ты девчонка, Алёна, но не для меня.

День за днём, весенние тёплые дни, с плывущими в блестяще-голубом небе ярко-белыми облаками, запахами листвы и цветов, белыми бабочками в зарослях чертополоха в развалинах, оголтелым утренним и вечерним гомоном птиц. Андрей ходил в столовую, сидел в библиотеке, трепался в курилке у пожарной лестницы мужского барака и ждал. Как все остальные. Народу в лагере прибавлялось. Закрывали региональные лагеря и оттуда перевозили в Центральный. С юга, из Луизианского регионального приехала большая компания, с которой комендант беседовал отдельно, весьма доходчиво объяснив, что первом же трепыхании вылетят из лагеря безвозвратно, в России таких своих много, пополнения не требуется. Задевать они потому никого особо не задевали, не дураки же, но и с ними не связывались. Шпана портовая, что с неё взять. Дальше от них — сам целее будешь.

Андрей задираться тоже не собирался, ему любой шум совсем не с руки, но про себя решил: возникнут — осадит. Но и их заводила — бритоголовый, казавшийся коренастым, несмотря на высокий рост, угрюмый парень — видимо, тоже соображал, с кем и как надо разговаривать. Да и где им сталкиваться? И из-за чего? Паёк всем один, талонов у всех одинаково, а свободное время у каждого своё.

В город Андрей не ходил. Всё, что ему нужно, у него есть, а искать приключений... поищите другого дурака. Он сам по себе и отстаньте от него. Но Бритоголовый, выждав несколько дней и осмотревшись, сам подошёл к нему.

— Привет!

— Привет, — холодно улыбнулся Андрей. — Есть проблемы?

— Да нет, — Бритоголовый посопел, достал сигареты и предложил Андрею. — Мы вот из Луизианы, Порт-о-Пренс, слыхал?

— Слыхал, — Андрей взял сигарету: отказываться-то причин нет. Пока нет.

Подошли остальные, окружив их плотным кольцом.

— А ты чо? — вылез черноволосый и щуплый с выбитыми передними зубами. — Ты откудова значитца? Из какого штату?

— В Алабаме крутился, — Андрей ответил ему, но не повернул головы, не снизошёл. Пыхнул дымом, и, слегка прищурившись, обвёл всех холодно блестящими глазами. — Припекло в порту, что ли?

— А пошли они на хрен, — Бритоголовый выругался, перемешивая английские и русские слова. — В город пойдёшь? Айда с нами.

— Мелочёвкой не занимаюсь.

— А ты чо? — вылез опять Щербатый. — Такой крутой, да?

На этот раз Андрей его демонстративно проигнорировал.

— Я тебя знаю? — спросил он по-английски Бритоголового.

— Н-нет, — тот, похоже, начал уже соображать. Ну, так вожаку и положено думать быстрее подчинённых.

— А мне надо тебя знать? — по-прежнему по-английски с многозначительным равнодушием продолжил Андрей и внезапно тихо и по-русски: — Вали, сявка и не возникай. Н-ну!

В его тоне было столько властной уверенности, что они всё поняли и не просто расступились перед ним, а ушли, боязливо, по-собачьи, оглядываясь через плечо.

Больше они к Андрею не подходили. А ему большего и не надо.

И сегодня Андрей с утра сразу после завтрака засел в библиотеке. Жалко, художественной, как её, да, беллетристики, здесь нет, но ему и справочников с журналами пока хватает.

Шум в коридоре, чьи-то шаги... Сначала он не обратил внимания и, когда открылась дверь и вошли несколько человек, поднял голову из чистого любопытства.

— Ой, здравствуйте! — метнулась навстречу Алёна.

Андрей посмотрел на вошедших. Высокий седоволосый мужчина, две женщины, немолодые, одна в полувоенном. Родня Алёнкина, что ли? Ну и хрен с ними. И снова стал читать.

Пришедшие о чём-то тихо поговорили с Алёной и ушли. И Андрей бы забыл о них, если бы не Родион — Родька-химик, сидевший за соседним столом.

— Видал? — спросил он шёпотом.

— Кого? — так же тихо ответил Андрей.

— Ты что, не знаешь? Это ж сам Комитет и есть, и председатель ихний.

— А-а, — равнодушно протянул Андрей. — Ну и что?

— Чего-то будет, вот увидишь!

— Посмотрю, — кивнул Андрей, снова углубляясь в журнал.

Обойдя лагерь, Бурлаков договорился с комендантом, что, как и в прошлый раз, проведут отдельные собрания для одиноких, подростков и семейных.

— Шпаны много?

— Хватает, — вздохнул комендант и сидевший тут же особист подтвердил его слова молчаливым кивком.

— Чистим понемногу, — продолжил комендант. — Из Луизианы целая кодла приехала. Вот, ждём, от местной полиции ориентировки. Сразу и сбросим.

Бурлаков кивнул. С самого начала они ждали, что этот канал постараются использовать, и даже для большей приманчивости разместили Центральный лагерь в бывшей столице Империи. Чтоб по всем штатам не искать, а сами чтоб прибегали. Вот и работает, многих уже и очень разных выявили и выловили, а конца пока не видно. Значит, будем продолжать эксплуатацию.

— А здесь как?

— Ну, Игорь Александрович, здесь-то они тихонькие, визу ждут, — комендант усмехнулся. — Если и резвятся, то в городе, и то... чтоб не заловили. Заловленных тоже скидываем.

— Дураки нигде не нужны, — хохотнул особист.

— Согласен, — улыбнулся Бурлаков. — Вот и будем держать, пока не проверим. Досконально и тщательно, — особист снова кивнул. — И постарайтесь разбросать их. Чтобы не единой...

— Сделаем, — кивнул начальник отдела занятости.

Бурлаков снова посмотрел особиста

— Попадаются, — ответил тот на непрозвучавший, но всем понятный вопрос. — Работаем на перспективу.

— Ну, — Бурлаков посмотрел на часы. — Идёмте, сейчас и объявим, и объясним.

Андрей пошёл на собрание охотно. Интересно же, что им такого особенного скажут. Комитет, председатель... ну-ну, послушаем. Войдя в зал, он сразу решил сесть так, чтоб в случае чего... ну, чтоб хоть спина была прикрыта: один он, а спину надо беречь. Но в удобном углу уже расположились "луизианские". Правда, увидев Андрея, Бритоголовый угодливо уступил ему место, подзатыльником отогнав Щербатого. Сидеть рядом с кодлой неприятно, даже противно, но отказаться, якобы не заметив, отойти — это уронить себя, авторитет потерять. И потому Андрей с высокомерной снисходительностью опустился на стул и огляделся. Ага, низкая... сцена, эстрада... по хрену, как называется. Там стол, на столе бумаги разложены, и этот седоголовый сидит. Это, что ли, председатель? Ну-ну, послушаем. Так, ещё... комендант, две бабы, что в библиотеку заходили, и... это кто? Вроде... ну да, показывали как-то издали, начальник особого отдела, особист, охранюга местная, это уже по-всякому может обернуться. Так... о чём-то тихо базарят, особист ушёл... и комендант тоже... ишь, какой председатель рисковый, не боится без охраны...

Сидя за столом, Бурлаков оглядывал зал. Да, по сравнению с зимой... шпаны больше, а вот измождённых худых лиц заметно меньше, и далеко не так уж испуганы, эти спасаются не от голода и не от расизма, те были сразу после Хэллоуина, а эти... многим, похоже, жилось не так уж и плохо, но хотят жить ещё лучше, вполне законное, кстати, желание, но халява не прокатит, блокировки уже отработаны, а вот вас, похоже, припекло и тогда решили вспомнить, что вы русские, и чтоб Россия вас приняла и обогрела. Оглядывая зал, он сразу выделил собравшуюся в углу компанию и белокурого парня, в развязно-блатной позе развалившегося на стуле. Главарь и его кодла рядом, ишь как мельтешат, да, похоже, эти самые и есть. Так себе, мелочь, а этот... битый блатарь, сразу видно. "Так — вдруг прорвалось затаённое, загнанное глубоко внутрь, — так эта мразь живёт, а его мальчик..." Бурлаков заставил себя отвести взгляд.

Андрей почувствовал на себе взгляд Седоголового и так же посмотрел в упор. И успел поймать это брезгливое выражение. И обозлился. Ишь сытый, лощёный... председатель хренов. Ну ладно, только вякни, дадим осадку. Аккуратненько, чтоб виза не пострадала, но и вытирать об себя ноги он не позволит.

В зал вернулся комендант, встал рядом со столом, и зал мгновенно затих.

— Слово предоставляется Председателю Комитета Защиты Узников и Жертв Империи, — внушительно сказал комендант, произнося каждое слово с большой буквы, — Игорю Александровичу Бурлакову.

Бурлаков? Игорь Александрович? Полный тёзка?! Быть такого не может! Андрей потрясённо, завороженно смотрел, как седоволосый встаёт, выпрямляется над залом. На мгновение его голова закрыла лампу на стене, и Андрей узнал, нет, вспомнил эту шевелюру, склоняющийся над его кроваткой силуэт. Но в следующую секунду Бурлаков шагнул вперёд, и наваждение исчезло.

-И только? — спрашивает чей-то насмешливый голос.

Это что, он спросил?

Бурлаков в упор посмотрел на наглеца.

— Нет, не только. Ещё я профессор, доктор исторических (или гуманитарных? В этом мире деление на точные, естественные и гуманитарные науки? Или просто название дисциплины? Доктор математики, физики, биологии, философии, истории, лингвистики и т.д.?) наук, участник Сопротивления, и с нажимом ещё не угрозы, но внятного намёка на возможные неприятности. — Вы удовлетворены?

Значит, спросил именно он, раз смотрят на него. Андрей молча кивает, и блестящие светлые глаза отпускают его. Игорь Александрович Бурлаков, профессор, доктор (...) наук... Слишком много для совпадения. Что делать? Но этого же не может быть! Мама! Он жив, отец выжил, мама!

И слова Бурлакова доходили до невнятно, бессмысленными обрывками. Какие-то заявки, ссуды, курсы, санкции за неразумное нецелевое использование... Да на хрен ему всё это, мир кружится, пол ходит ходуном под ногами. Кто-то вякает о компенсацияхза пережитое, итак знакомый гневный голос раскатом заполняет зал. Но что он говорил?

— Компенсация за что? Никто вам ничего не должен, запомните. Вам дают шанс начать жизнь заново.

Никто ничего не должен? Это же такое и как это?

Их глаза снова встречаются, и снова Бурлакова захлёстывают отчаяние и гнев. Гнев не только на этого блатарёныша с его кодлой, что и здесь норовят не только выжить, но и урвать побольше, но и на весь зал. Одиночки, холостяки... да, если кого и спасали, то только себя, и любой ценой, вон как глазёнки у многих забегали, боитесь, что ваши грешки найдут и припомнят вам? Бойтесь! И отчаяние от воспоминаний не только о могиле в Джексонвилле — будь проклят этот городишко! — но и о всех погибших друзьях, знакомых и незнакомых, солдат и штатских, что своими жизнями оплатили жизнь вот этих... Здоровые, молодые, год выбирали и перебирали, где им сытнее будет... Он понимал, что несправедлив, что у многих в зале есть свои не менее трагичные истории и потери, но не мог и не хотел остановиться. Он говорил жёстко, намного жёстче, чем собирался, и зал испуганно молчал. И этот главарь, хоть и сидит в той же развязной позе, но уже видно, что не посмеет выступить. Глаза пустые, бездумные, но будем надеяться, что до него дошло.

Андрей слышал, но не слушал. Главное он понял. Они не нужны, их милостиво пускают, даже помогут на первое время, но... да нет, это всё пустяки, по хрену всё, а вот что же ему делать?

— А чего сигарет всего две пачки на неделю? — тихо бурчит кто-то.

Но Бурлаков слышит и даёт себе волю. Правда, ненадолго. И, взяв себя в руки, он закончил собрание уже спокойно, деловым сугубо официальным тоном. Вопросов никто не задавал, перепугались.

Когда все дружно повалили из зала, Андрей задержался, так до конца и не решив: подойти ли нет. Ведь в упор на него смотрел, не мог не узнать. И теперь он стоял в двух шагах от отца и ждал, когда комитетские разойдутся, чтоб поговорить не при всех. Он уже отошёл он столбняка и видел, и слышал всё очень ярко и чётко.

Одна из женщин, положив пухлую и какую-то фиолетовую — обмораживала, что ли? — руку на рукав отцовского пиджака, тихо говорила:

— Ну, Гаря, ну, нельзя же так волноваться, побереги себя, и из-за чего?

— Нет, Маша, Бурлаков говорил так же тихо, — так эта мразь, шваль уголовная, выжила, а наши... ты пойми, это же... сор, отбросы, я как подумаю...

— Ну, Гаря, ну, что ты...

Голос женщины тихий, ровные, мягкие поглаживающие движения руки. Но... но мама так же говорила: "Гаря, не нервничай, ну, не из-за чего..."

И тут Бурлаков поднял голову и увидел его.

— У вас есть вопросы? — с подчёркнуто официальной вежливостью спросил он наглеца.

— Нет, — резкий, звенящий на грани истерики голос. — Мне всё ясно.

— Тогда будьте любезны освободить помещение.

Последние слова прозвучали уже в спину Андрея.

Во дворе Андрей открытым ртом, как рыба, схватил воздух и пошёл. Он шёл, не глядя, прямо на людей, и перед ним расступались, даже шарахались. Кто-то что-то ему сказал, он, не слыша и не раздумывая, выругался в ответ.

Выдравшись из испуганно возбуждённой толпы, Андрей между бараками вышел в ту часть лагеря, где так и стояли остатки каких-то домов. Никто эти развалины не трогал, за год они поросли бурьяном. Сухие прошлогодние стебли торчали вровень с плечами взрослого, а кого поменьше скрывали с головой, и уже буйно тянулись вверх новые ярко-зелёные побеги. Здесь укрывались парочки, велись строго конфиденциальные беседы, делались не терпящие чужого глаза дела. Найти укромное местечко — не проблема.

Угол двух стен, заросли бурьяна, кирпичи и обломки на земле. Андрей тяжело сел, упираясь спиной в спасительный угол, уткнулся лбом в подтянутые к груди колени, сжался в комок. Он не хотел, но слёзы жгли глаза, рвались наружу. И детский, нелепый — он понимает это — жалобный зов: "Мама!". Мама, как он мог, мама, он же... мы же для него, за него, а он... выжить — это не заслуга, шваль уголовная, мама, за что н меня так, да, я — блатарь, мама, но по-другому я бы не выжил, а он с этой... мама, как он мог...

Он плакал долго, всхлипывая и даже постанывая от боли в груди и горле, и, когда поднял голову, тени были уже длинными. Андрей ладонями, а потом платком вытер залитое слезами лицо, откинулся затылком на стену и достал сигареты. Ну, что ж, всё ясно-понятно, он — Андрей Мороз — сам по себе, а профессор Бурлаков сам по себе со своей женой или кем там она приходится, не его это дело, от живых жён гуляют вовсю, а здесь-то... Ладно, прощай, Серёжа Бурлаков, ты не нужен никому, а Андрей Мороз выжил и дальше жить будет.

Андрей щелчком отправил окурок в блестящую среди стеблей бурьяна маленькую лужицу и встал, отряхнул брюки, снял и встряхнул ветровку, снова надел. Пожалуй, на ужин уже пора. Всё, отрезано и выкинуто, и думать об этом нечего. Глядя назад, вперёд не идут.

Когда Бурлаков закончил рассказывать, Марья Петровна заплакала.

— Ну вот, Маша, — он виновато улыбнулся ей. — Я и сорвался.

— Господи, Гаря, — она накрыла его сцепленные на столе руки своими ладонями. — Господи, как же это...

— Да. Выжить в расстрелы, чтобы вот такая уголовная сволочь... они же даже не наёмники, Маша, хуже...

— Не думай о них, Гаря, есть же специалисты, идут проверки...

— Маша, формально, я уверен, они чисты, а фактически, нет, сущностно, так это та же свора.

И Марья Петровна невольно улыбнулась: раз он заговорил о сущностях, значит, самое страшное миновало. Не у него первого срыв, да у каждого, прошедшего через войну, такое, массовое — она горько усмехнулась — явление. И рассказывали, и сама видела, и у самой... чего там скрывать. Правда, обошлось без свидетелей, сама отбушевала, сама справилась, хорошо — никого не убила и не покалечила, и тоже только потому, что никого рядом не оказалось. Гаря ещё лучше многих держится. Ну, так на то он и Крот, "легендарная, — как шутит Змей, — личность, широко известная в узких кругах". И конечно, это такой удар, когда знаешь, что все погибли, давно, когда уже переживёшь, успокоишься, и тут такое... как по ране ударят. Недаром и комендант, и особист, даже ничего этого не зная, всё равно всё поняли, особист даже сказал, что к лучшему, мол, теперь испугавшиеся затрепыхаются и проявятся. И остальные сразу вспомнили о своих делах и разошлись, оставив их вдвоём.

— Я не мог тебе сказать тогда, в январе.

— Господи, Гаря, я всё понимаю. Дважды похоронить...

— Понимаешь, Маша, если бы я тогда, в сентябре, настоял, если б знал... он был бы жив, я бы увёз его, — Бурлаков мягко высвободил руки. — Ладно, чего жалеть о несделанном. Давай о делах.

— Давай, — готовно кивнула Марья Петровна. — Ты обратил внимание, что бывшие рабы практически все семейные?

— Да, — Бурлаков залпом допил остывший чай и придвинул к себе бумаги. — Будем надеяться, что браки не фиктивные. Маша, справки по многодетным подбери пожалуйста. И сходи к Львёнку, пусть по подросткам подготовит.

Началась обычная рутинная работа. Марья Петровна не любила её, но сейчас была даже рада. Лишь бы он успокоился.

* * *

Стояли тёплые весенние дни. Элли не помнила такой весны. Весна — время томления, неясной тревоги, нелепых ожиданий, а сейчас... тихое умиротворение, покой. Такой... такого она ещё никогда не испытывала. И всё это сделал простой газетный лист.

Она ехала в Колумбию, надеясь найти там работу. В Колумбии жила Мирна — её подруга, однокурсница и соседка по комнате в общежитии медицинского колледжа. И она не ошиблась: Мирна встретила её радостно, попеняла, что так надолго и безвестно исчезала, и согласилась, что пока Элли поживёт у неё, оглядится и присмотрится.

— Деньги у меня есть, — сразу сказала Элли.

— Оставь себе, — отмахнулась Мирна. — Тебе надо одеться и вообще. Ты же меня сколько раз выручала.

— Да, а как твой... — Элли замялась.

Но Мирна только расхохоталась.

— Это который? Да ну их всех в болото!

И Элли рассмеялась в ответ.

Посовещавшись за чашкой кофе с тортиком, вернее, тортиками, они решили, что спешить некуда, надо осмотреться, подумать, ну и...всё понятно. Два дня прошло в упоительной беготне по магазинам даже не так за покупками, как просто посмотреть. Благодарение богу, что осталась в прошлом война с её нелепыми призывами к личным самопожертвованиям и самоограничениям во имя общей победы. Правда, их и раньше не соблюдали, и каждый жил по своим средствам, а кто мог и сверх средств, а уж теперь-то... А она жутко отстала от моды. А на третий день Мирна разбудила её, потрясая газетой.

— Мой бог, Элли, ты только посмотри, я-то сдуру чуть не сняла там дом, ужас какой, ты только прочитай!

Элли сонно села в постели — накануне была в театре, ну, да, кабаре, но не дорогое, очень весёлое, так что вернулась за полночь — и взяла свежий, ещё пахнущий типографией лист "Новостей". И на неё с газетной фотографии глянуло страшное мёртвое лицо Джима. Как она смогла удержаться, не закричать, согласиться с Мирной, что, конечно, квартира безопаснее такого отдельного дома, вот так убьют и не найдёт никто.

— Смотри, Элли, вот... "Труп пролежал не менее двух и не более трёх суток". Вот так зарежут, и никто даже не узнает. Кошмар какой. Ладно, — Мирна встала. — Я в душ, а ты посмотри ещё, если хочешь.

— Да-да, — откликнулась она.

И пока Мирна смывала в ванной пот, усталость и тревоги своего ночного дежурства в клинике, Элли читала. Снова и снова, хотя всё поняла сразу. Это Джек, больше некому. И пришёл к ней. "Здесь нельзя оставаться". Разрезал живот и перерезал горло... да, она понимает, что второе было уже ненужно, ранение в живот смертельно, если сразу не оказана помощь. А потом Джек пришёл к ней, был нежен и добр, отдал ей деньги. Двести тысяч на трупе, Джек их не взял, или... нет, она никогда не узнает, что и как там произошло, но она так же твёрдо знает главное: Джек убил Джима из-за неё, нет, ради неё. Он... он мстил за неё. И ничего больше она и знать не хочет. И думать об этом — тоже.

— Ещё валяешься? — в комнату вошла Мирна, задрапированная в полотенце. — И брось эту нудьгу, у меня сногсшибательная новость.

Тон Мирны был таким, что Элли сразу отбросила газету.

— Русские уходят, и их госпиталь в Спрингфилде становится федеральным. Я думаю, нам это подходит. Я уже крючки на нас обеих забросила. Так что шанс реальный.

Элли приоткрыла рот, соображая, и, взвизгнув, бросилась на шею к Мирне, смяв сразу ставшую ненужной газету.

* * *

Свернуть такое хозяйство, как Центральный военный госпиталь — дело не одного дня и даже месяца. Генерал упёрся вмёртвую и начал готовить переезд, только лично убедившись в готовности нового места. И корпусов, и территории.

А в госпитале всё чаще появлялись его новые хозяева. Федеральный министр здравоохранения, новый директор, главный врач, завотделениями... Все безупречно корректные, вежливые, но те из парней, кто думал оставаться здесь, увидев этих... дружно запаниковали, и количество желающих уехать в Россию резко увеличилось. Новые хлопоты, лишнее беспокойство, но и бросать парней — тоже... некрасиво.

Трое уезжали в Колумбию, к Слайдерам. Те согласились нанять их массажистами. А жить будут в Цветном. Ещё пятеро также оставались в Алабаме, но из Спрингфилда уезжали.

— Ты же думал остаться. Что случилось?

Сидевший напротив Жарикова Берт смущённо поёрзал.

— Ну... Ну, Иван Дор-ми-дон-то-вич, — справившись с трудным длинным словом, облегчённо вздохнул, просяще улыбнулся и перешёл на английский. — Ну, все едут, и я решил, ну... ну, неохота оставаться.

Жариков кивнул. Он уже видел кое-кого из будущего госпитального начальства, правда, не разговаривал, но парней понимал.

— Берт, ты же русского совсем не знаешь.

— Я выучу, — улыбка Берта стала неотразимой. — Я, конечно, был дураком, но я всё выучу.

Жариков слушал эти горячие заверения и невольно улыбался. Разумеется, парни свободны в выборе места жительства и рода занятий, как пишется в официальных документах. И их желание остаться в уже сложившейся системе отношений понятно и оправданно.

— Ладно, Берт. Вставить тебя в список?

— Да! Да, я еду!

Только ушёл Берт, заглянул Андрей.

— А у тебя какие проблемы? — улыбнулся Жариков.

— Вы очень заняты, да?

— А что?

— А я тогда после зайду.

Но, сказав это, Андрей вошёл и с прежней обезоруживающей улыбкой устроился на стуле.

— Сегодня не время для философии, — Жариков улыбкой смягчил отказ.

— Да, я знаю, Иван Дормидонтович. Вот парни тоже в Россию ехать захотели... — и выразительная пауза.

— Ну-ну, — поощряя, кивнул Жариков.

— А столько же массажистов не нужно будет, я думаю.

Та-ак, что-то новенькое.

— И что ты предлагаешь?

— Ну-у, — Андрей замялся. — Ну, куда-то же нас пристроят.

— Сами пристроитесь. Здесь или там, но решайте сами.

— Угу. А... а значит, мы не обязаны... отрабатывать?

С Андреем не соскучишься.

— Знаешь что, Андрей, через несколько дней приедет профессор Бурлаков, он — председатель Комитета защиты узников и жертв Империи, и он, его Комитет, занимается репатриантами. Вот он вам всё и расскажет.

— Репатрианты, — шёпотом повторил Андрей и легко встал. — Хорошо, я скажу парням. Спасибо, Иван Дормидонтович.

Снова яркая неотразимая улыбка, и Андрей вышел. Жариков покачал головой и углубился в бумаги. Но сегодня ему было не суждено поработать. Снова стук в дверь. Стучали совсем по-другому: не парни и не кто-то из своих.

— Войдите, — сказал он по-английски.

И угадал. Вошёл высокий подтянутый мужчина. Ничего особенного, но сразу понятно — это из новых хозяев госпиталя.

— Добрый день. Доктор Жарикофф?

— Да. Прошу вас, — Жариков жестом пригласил вошедшего к столу, подождал, пока тот сядет. — С кем имею честь?

— Доктор Френсис Ройял, — и лучезарная улыбка на пол-лица. — Основная специальность — сексология.

— Очень приятно, — улыбнулся не менее лучезарно Жариков и сделал паузу, предлагая собеседнику продолжить.

— Видите ли, коллега, — мгновенный взгляд, проверяющий реакцию: нет ли протеста. — Я хотел бы проконсультироваться с вами.

— Пожалуйста, коллега, — кивнул Жариков. -Но должен предупредить, что специально сексологией не занимался.

— Да, я понимаю. Я слышал, что у вас, в России, это направление терапии мало используют. Но вы, насколько я знаю, работали... м-м... со специфическим контингентом, — пауза, мгновенный проверяющий взгляд, и даже с вызовом: — Со спальниками. И я бы хотел, коллега, узнать... кое-что.

— О чём?

— Об особенностях их поведения.

— Понятно, — Жариков был по-прежнему невозмутим. По крайней мере, внешне. — А в чём проблема? Или ваш интерес академический?

— И это, — кивнул Ройял. — Такая концентрация спальников — редкость. Отдельные экземпляры, в основном, интегрировались, а здесь... Я только прошёлся по территории и увидел и элов, и джи... Если часть этого контингента вы оставите нам, то, разумеется, нужна информация об условиях содержания и...

— Они — свободные люди, — мягко перебил его Жариков. — И сами решают с кем и какой контракт подписывать.

— Вы последовательны, — одобрительно кивнул Ройял. — Но... но мы же не на публике, коллега. Это всё... антураж, а по сути они остаются тем, чем и были, — и улыбка, — заводными куклами. И не больше.

— Были, — по-прежнему мягко поправил его Жариков. — Я согласен, коллега, они были куклами, но сейчас их зависимость ликвидирована, и они свободны в своём поведении.

— То есть? — брови Ройяла поползли вверх. — Вы хотите сказать, что они... — он запнулся.

— Да, они все перегорели.

— И живы?! Простите, но это... это невозможно. Вернее, выживал один из сотни, ну, пятеро из сотни, это экспериментальные данные.

Помедлив, Ройял покачал головой.

— Нет, я не работал в экспериментальном отделе.

— Понятно, — кивнул Жариков. — Вы производственник или эксплуатационник?

— О-о! — изумлённо выдохнул Ройял. — Так вы знаете? Откуда?!

— Меня просветили, — улыбнулся Жариков. — А если серьёзно, то и литература сохранилась, и живые свидетели нашлись.

— Да, никак не ждал, — Ройял даже развёл руками. — Но тогда вы должны меня понять. Да, мне пришлось и там, и там, но совсем недолго, а за год до Капитуляции я ушёл на индивидуальную практику. И, сам не знаю, как, но уцелел.

Жариков понимал, что его уже считают своим, которого не стесняются и с которым говорят без намёков и умолчаний. И это не Шерман, его душевное здоровье не входит ни в служебные обязанности, ни в профессиональную этику, а вот если удастся получить ещё хоть какую информацию, то будет совсем не плохо. Но парней оставлять здесь нельзя. И не дай бог, кто-то опознает этого "сексолога", ведь тот же Майкл или Люк, да любой убьёт на месте, и будет прав, чёрт побери! И пойдёт под суд за убийство. Да, старая проблема: убьёшь сволочь, а отвечаешь, как за человека.

— Так что вас интересует? — с профессиональным участливым терпением спросил Жариков.

— Если они все перегорели...

— Все, — подтверждая, кивнул Жариков.

— То для сексотерапии вы их не используете. Только на физических работах, это понятно, — Ройял не так спрашивал, как рассуждал. — Как вы купируете приступы агрессии?

— Приступы? — задумчиво переспросил Жариков. — Видите ли, — он уже не называл Ройяла коллегой, — их эмоции вполне укладываются в критерии посттравматического синдрома и соответственно нормализуются. Необходимости в купировании нет.

— Как вы этого добились?

Жариков пожал плечами.

— Созданием человеческих условий. Вы относились к ним, как... к материалу, не так ли? — Жариков улыбнулся. — Я вам повторю их же слова. "Как они к нам, так и мы к ним". Вы не видели в них людей, они и вели себя... соответственно. Они тоже не считали вас за людей. Чувства всегда взаимны. Особенно страх и ненависть.

— Вы хотите сказать, что мы ненавидели их? — удивился Ройял. — Нет, не думаю. Страх... возможно, но...

— А зависть? — тихо спросил Жариков.

Ройял невольно покраснел. Выждав несколько секунд молчания, Жариков сказал:

— Не думаю, что кто-то из них захочет остаться работать здесь.

И снова молчание.

— Да, возможно, вы и правы, — кивнул Ройял. — Но... но всё равно. Как вам это удалось? И... вы сказали, что они перегорели, и потому не используются для сексотерапии, но я видел одного из них, метиса, он был с девушкой, вёл её под руку и, ну, как он это делал, так перегоревшим его не назовёшь. Вполне квалифицированно работал. Понятно, что и для неё — это наилучшая методика. И вряд ли он стал работать по собственной инициативе. Вы поймите, да, у меня, академический, как вы сказали, интерес, — он вдруг заторопился, сбиваясь и путаясь. — Я же видел, я знаю, как их делали, а уж в работе повидал.... Что вы с ними сделали? Я хочу понять, как? Это же невозможно, процессы необратимы. Я понимаю, что вы думаете, но, поверьте, они... это не люди... — он остановился, задохнувшись.

— Из всего, что вы сказали, — мягко вступил в получившуюся паузу Жариков. — Процессы необратимы. О каких процессах вы говорите? Органических или психических?

Ройял кивнул.

— Да, их мозг так же подвергался специальной обработке, но этой методики я совсем не знаю. Это делалось централизованно с вывозом материала в специализированные лаборатории. Были такие Центры. Но их зачистили заподлицо, полностью. А я занимался в основном органикой и то не на ведущих ролях. Так, чуть выше лаборанта. Но говорили, да и я наблюдал, что тормозные процессы угасают со временем.

Жариков, слушая, кивал. Да, слова Шермана подтверждаются. Парней об этой стороне расспросить не удалось. Всё те же чёртовы блоки. А вот это попробуем. Эксплуатационник должен знать.

— Скажите, — в голосе Жарикова искреннее любопытство, не больше. — А чем определяется эта роковая цифра? Двадцать пять лет?

— Ну, они теряли товарный вид. Становились слишком, — Ройял обвёл руками силуэт, — мощными, тяжёлыми, и... агрессивными. Могли задавить своим весом, придушить... в постели, в камерах затевали драки и убивали, портили остальных. Или наоборот, становились вялыми, безучастными, работали механически, это тоже не нравилось.

— И что потом?

Ройял пожал плечами.

— Их увозили на утилизацию. Я не интересовался. Излишнее любопытство не поощряется в любом производстве.

— Да, конечно, — Жариков сохранял спокойный тон. — Утилизацией занимались другие.

Но Ройял понял.

— Что ж, может, это и было... м-м... жестоко, но это... это просто бизнес. Когда они становились убыточными, их ликвидировали. Как просроченные продукты в любом магазине. Вы же их как-то используете, а не кормите просто так.

— Они вольнонаёмные работники, — терпеливо сказал Жариков. — Вы мыслите устаревшими категориями.

— Возможно, — не стал спорить Ройял. — Но... если вы их всех забираете, то мой интерес действительно... чисто академический.

Ещё несколько вежливых ритуальных фраз, и Ройял распрощался.

Жариков облегчённо вздохнул. Конечно, нужно было бы постараться и вытащить побольше информации, но уж слишком противно. И... "Концептуально ничего нового", — как сказала деревенская бабка, впервые в жизни посмотрев порножурнал. Да и в самом деле, интерес уже академический... нет, кое-что в главу... нет, книгу из-за переезда придётся пока отложить. А парни...

...Хриплое натужное дыхание, полузакрытые глаза, вздрагивающие в болевых судорогах тела, смятые отброшенные к изножью или просто на пол простыни. Они уже ни о чём не просят, только молча плачут от боли и страха. Дать обезболивающего невозможно: таблетки выплёвывают, а вид шприца вызывает бурную истерику. Пришлось от всего отказаться. Да и не помогают анальгетики. Он обходит их, здоровается, задаёт вопросы, но ему не отвечают. Нельзя же испуганное: "Не бейте меня, сэр!", "Не надо, сэр!" — считать ответом. И всё-таки он не отступает. Уже ясно, что при всей внешней схожести симптомов с наркотической "ломкой это состояние связано прежде всего и сильнее всего с психикой...

...Да, а сколько наломано дров, сделано ошибок. Те самоубийства на нём, и ничего с этим не поделать.

Жариков тряхнул головой: это воспоминание слишком царапало. Да, ему приходилось терять пациентов, но не так. Роковая цифра в двадцать пять лет. И побег в смерть. Теперь-то он знает, что надо было сказать, как убедить, что жизнь только начинается, а тогда... тогда он был бессилен, его просто не слышали, выполняя его команды и односложно отвечая на его вопросы, не слышали, не желали слышать. Тихий, но откровенный бунт отчаявшихся рабов. И его словам о свободе они не верили, он был для них белым и только белым.

Ладно, это всё уже проанализировано и записано, занесено в соответствующие графы таблиц. И есть парни. Со всеми их фокусами и закидонами, страхами и надеждами...

...В бывшей комнате Криса теперь жил Андрей. Джо и Джим заявили, что ночью надо спать, а не читать заумные книги, да ещё с комментариями вслух, и Андрей переселился. У него и собрались. Каждый пришёл со своим стулом и чашкой, и в комнате стало не повернуться. Их — его и Юрку как почётных гостей — усадили у стола. Из десятка чайников налили всем чаю, но у многих чашки так и остались нетронутыми. Крис встал, оглядел всех блестящими, как от лихорадки, глазами.

— Парни, я обещал сказать, — Крис говорил по-английски. — Сегодня скажу. Но только о себе. Кто о ней хоть что скажет, все зубы в глотку вобью до самого нутра. Поняли?

— Да ладно тебе... Не дураки... Давай... — загудело по комнате.

И снова напряжённая тишина.

— Всё восстановилось, — выдохнул Крис. — Всё могу. И волна. Каждый раз волна.

Он слушал короткие отрывистые от сдерживаемого волнения фразы, чувствовал напряжение сидящего рядом Аристова. Да, Крис откровенен до предела и даже, пожалуй, сверх, до... до невозможного. Кое-какие термины непонятны, но об общем смысле можно догадаться. И, разумеется, "волна" больше, чем просто оргазм, недаром парни говорят о ней с каким-то, да, суеверным, но не ужасом, а почтением.

— Ждите, парни, — Крис облизывает пересохшие губы, судорожно сглатывает. — Встретите, попадёте под волну, и всё тогда будет.

— Здесь не встретишь, — вздыхает кто-то.

— Да, — кивает Андрей. — Здесь мы всё равно не люди.

— Не скажи, — возражает ещё один. — А вот если...

Но пора, против ожидания, нет, в принципе каждый для себя уже всё решил. И снова вопросы. Много повторов. Перепроверка? Нет, каждый спрашивает о чём-то важном именно для себя.

— Я могу, всё могу, парни, — Крис снова сглатывает и вдруг краснеет, кровь заметно приливает к щекам, и совсем тихо: — Я... я хочу этого, парни. Сам хочу.

— Тебе... приятно? — так же тихо в оглушительной тишине спрашивает Эд.

Крис молча кивает, и все долго молчат...

...Жариков оглядел отобранную стопку и стал её перевязывать. Ну вот, и пусть полежит до лучших времён. А там осядем на место, разложимся, обставимся и... там посмотрим.

* * *

К родителям Моны они собрались только через неделю после свадьбы. До свадьбы было слишком много дел и мало времени, а на неделю Найджел не может бросить дело, она же понимает, видит, как они — все трое — работают. Своё дело, работа у мужчины всегда на первом месте, а семья — на втором. У настоящего мужчины. А Найджел — настоящий.

— Я написала маме, — Мона пришивала пуговицы к рубашке Найджела, сидя на кровати, — что мы приедем в воскресенье, потому что в субботу ты работаешь.

Найджел сидел на стуле напротив и влюблённо смотрел на неё.

— Конечно, Мона.

В дверь их комнаты тихонько стукнули.

— Найдж, — позвал голос Метьюза, — тянуться будешь?

— Да, — он встал, — я иду. Мона, я...

— Конечно-конечно, — закивала она. — Мне есть чем заняться.

И подставила ему щёку для поцелуя. Найджел быстро поцеловал её и вышел.

Разумеется, его женитьба изменила не только его жизнь, но и жизнь братьев. Мона переехала после свадьбы к нему, сразу стало и труднее, и легче. Привычным голышом не побегаешь, в ванной сделали задвижку, но зато не надо теперь отрываться от работы для готовки, завтрак, ленч, обед — всё Мона взяла на себя. Они поднимаются снизу, идут в душ и садятся за стол. Всё и вкусно, и сытно, и красиво. И как-то само собой получилось. Тогда он привёл Мону познакомиться с братьями в четверг, за два дня до свадьбы — всё-таки решили не в субботу, а в воскресенье. Он очень боялся, что Мона не понравится братьям, они же элы, в женщинах разбираются куда лучше него, а Роб ещё и сочтёт расходы чрезмерно большими, нет, жениться бы он всё равно женился, но если бы братья сказали бы: "Нет!", — то было бы плохо...

Найджел врезался головой в пол и сел, ошалело моргая и потирая макушку.

— Ты чем думаешь? — сердито спросил Роб. — Совсем центр не держишь.

— Не чем, а о чём, — Метьюз поправил Роба и тут же себя: — О ком. Сильно ушибся?

Найджел покосился на дверь своей комнаты и встал, сказав самую малость громче нужного:

— Я в порядке. Поехали.

Мона сидела на кровати, откинувшись плечами на стену и касаясь затылком маминого коврика. На коленях книга, но она не читала, а слушала. Каждый вечер Найджел перед сном уходит тянуться. Он говорил ей, что это специальная гимнастика, а занимаются они ею в холле, потому что там просторно. И страшно смущался, объясняя. Господи, будто она не знает, что мужчины не могут без вечернего развлечения, а гимнастика в холле безусловно лучше сидения в ближайшем баре. Конечно — она в который раз оглядела просторную от пустоты комнату — небогато, что и говорить, но она шла не за миллионера и знала это. Найджел любит её. И малыша. Это — главное. А остальное... Ладно, разумеется, Роб прав, что деньги надо приберечь, будут большие расходы, удивительно прямо, какой Роб расчётливый, осмотрительный, даже скупой, но его скупость не раздражает, как и заботливость Мета, их не назовёшь ни мелочным, ни назойливым. И надо поговорить с Робом, что полуфабрикаты, конечно, удобны, но невыгодны, скажем, то же мясо. Дешевле взять большой хороший кусок с мозговой костью, а уж она им из него наделает и супа, и жаркого. И с остальным так же.

Найджел заглянул в комнату.

— Ты как, Мона?

Она улыбнулась.

— Всё в порядке, Найдж.

— Я недолго, — пообещал он и исчез.

Она услышала, как прошлёпали шаги в сторону ванной, хлопнула дверь. Мона улыбнулась. Ещё одна смешная и безобидная страсть Найджела: душ, лосьоны, кремы. Зато у неё не будет проблем с рождественскими подарками. Она закрыла книгу и встала. Надо приготовить постель. Найджел придёт и сразу ляжет, а она пойдёт принять ванну. Так у них тоже повелось: сначала моются они, а потом она. Конечно, неудобно, что ванная одна на три спальни, но перестройка будет слишком дорогим удовольствием. Она убрала в комод рубашку Найджела, переставила к стене стул, подровняла вешалки на стеллаже и подошла к кровати. Взбила и переложила по-ночному подушки, откинула угол одеяла. Ну вот, всё готово.

С влажными волосами, обмотанный по бёдрам полотенцем, вошёл Найджел.

— Вот и я.

Мона счастливо улыбнулась.

— Ложись, я мигом.

Но Найджел уже обнял её, провёл губами по её виску.

— Ты не переоделась. Я помогу.

— Господи, Найдж, — засмеялась Мона, — ты сумасшедший.

— Ага, — не стал спорить Найджел.

Мона обняла его гладкие сильные плечи, вдохнула уже знакомый запах.

— Ох, Найджел, я тоже сумасшедшая. Тебе же рано вставать.

— Выспимся, — уверенно ответил Найджел. — А сейчас я тебя отнесу.

Но, поднимая Мону на руки, он уронил полотенце, и, воспользовавшись его секундной заминкой, Мона выскользнула из его объятий, схватила свой купальный халат и убежала в ванную.

Вообще-то она любила поваляться в ванне, ещё с детства, с деревянной большой лохани, в которой её мыла мама, но Найджел ждёт, и она быстренько окунулась, вынырнула и ополоснулась под душем. Так же быстро и по возможности бесшумно навела порядок в просторной — ну да, это же не стандарт, а на заказ строилось — ванной и прислушалась. Тихо, все спят. Мона погасила свет и, придерживая у горла халат, пробежала через холл в их комнату. Найджел сидел на краю кровати.

— Ты не ложишься? — удивилась Мона. — Почему?

— Тебя жду, — улыбнулся Найджел.

Он сказал это очень просто, буднично, но Мона благодарно обняла и поцеловала его. И тут же вспомнила.

— Ой, я свет в холле оставила.

— Я мигом, — сразу вскочил на ноги Найджел. — Ложись, Мона.

Он взял своё полотенце и вышел. И впрямь быстро — она едва успела повесить свой халат — вернулся и, входя, выключил свет. Легко — Мону всегда удивляло его умение безошибочно ориентироваться в темноте — нашёл её у стеллажа, поднял на руки, отнёс и уложил на кровать, лёг рядом. Кровать узкая, и они лежали на боку, тесно прижавшись друг к другу. Мона обняла его, натягивая на его плечи одеяло.

— Спасибо, милый, спим?

— Ага, — согласился Найджел, выдохом щекоча висок Моны.

Роберт прислушался к сонной тишине дома. Угомонились. Нет, похоже, Найджелу повезло: хорошая девчонка. И Найджел ей не для этого нужен, тоже видно, он же — джи, а ей хватает. Возятся они недолго и тихонько, беременным много и не нужно, они за ребёнка боятся. И в деле от неё польза, едим лучше, а денег столько же уходит. А когда они тех троих наймут, парни умелые, лечебный массаж хорошо знают, а он дороже, все шесть кабинок будут в работе, в долю парней они не возьмут, но те и не рвутся, наёмными по контракту им удобнее, ну, так это их проблемы, а так-то... ленч и, пожалуй, обед вместе, или обед после работы, уже у себя, ладно, это уже мелочи, по ходу дела решим... Он потянулся, напрягая и распуская мышцы. Всё, надо спать.

Сквозь сон, ощущая рядом горячее сильное тело Найджела, Мона думала об одном. Получила ли мама её письмо и успеет ли подготовить отца? В прошлых письмах она не удержалась, написала о Ниле и потому сейчас была полностью откровенная. Написала, что Нил бросил её, она встретила другого парня и вышла за него замуж, он цветной, но у него собственное, вернее, семейное дело, и он любит её, а она его. О своей беременности она пока умолчала, а о венчании в церкви, разумеется, написала. Это должно успокоить отца. Конечно, отец мечтал выбиться из условных и недоказанных, потому и разрешил ей уехать в Колумбию, где никто не знал о её происхождении. Не получилось. Но она всё равно счастлива, и ей никто не нужен, кроме её Найджа, такого ласкового и заботливого.

* * *

Григорий Иванков, лёжа на своей койке, слушал обыденный гул мужского барака. Третий месяц скоро пойдёт его лежанию, а конца и близко не видно. Что ж, сам виноват: слишком много и честно рассказал о себе, вот и проверяют. Их тоже можно понять. Запойных своих хватает, чтобы ещё отсюда пускать. Язык он почти забыл, родни нет, имущества — что на нём надето и смена в стирке, а послужной список... лучше не думать. Обидно, конечно: рваться, ползти изо всех сил, биться головой о стенку и опять остаться ни с чем. Сколько сил он положил на то, чтобы стать Грегом Айвенком, оторвать, отбросить прошлое. Удалось. Никто никогда не заподозрил в нём русского. А оказалось... впустую. Всё равно выше надзирателя в имении ему подняться не дали. А надзирателем не разбогатеешь. Но он ещё надеялся, ещё трепыхался. А тут на тебе — капитуляция! И все его победы его же поражениями в один момент стали. Русские — победители. Ну так, берите трофеи и что там ещё по законам-обычаям положено, а они рабство отменили. Зачем?! Империю к ногтю — это понятно, свои комендатуры везде натыкали — тоже понятно, опять же трофеи, да прочее всякое бесхозное — без разговоров, но жизнь-то зачем рушить?! Да ещё с одного пинка. Опомниться не успел, как оказался... ну, там, где все, откуда начинал и даже ниже. И опять дрожи. Посчитают за предателя — как же, от своей расы, тьфу ты, они говорят, народа, отказался — и то ли шахты, то ли лесоповал, то ли сразу к стенке. А встретишь кого из рабов, так тоже... мало не будет. И никто не заступится. Полди вон, год ведь почти прошёл, а встретил. И всё. Убили на месте. Нет, надо выжить, хоть кем, хоть как, но жить. Жалко Полди, дурака этакого. Нашёл где защиту искать. Бандиты они бандиты и есть, везде одинаковы и только за себя. Он тогда тоже, попробовал попросить. Фредди, сволочь гладкая, лень ему было слово замолвить, ведь не на его место просился, простым работником в имение, а этот чёртов киллер: "К лендлорду иди". Вот тогда и понял, что ни защиты, ни подмоги у тебя нет и не будет. А там и Хэллоуин. Каким чудом пронесло? Ведь вторая заваруха чуть не закрутилась. Рванул в Атланту, здесь-то до Капитуляции не бывал, никого нет, чтоб узнали, да опознали. Так Полди встретил. Хорошо, вовремя сообразил, что тот спился совсем, нет, пьян да умён — это только про нас, русских, сказать можно, а местные вроде индейцев, совсем в хмелю последний ум теряют. Дурак Полди, мальчишка на побегушках за выпивку, ну и... Какая цена тебе при жизни, такая и при смерти. Убили Полди. Он тогда как увидел этот листок чёртов, так сразу понял — всё, рвать надо. Если такого, а Полди совсем безобидный стал, с мухой бы не справился, а убили, не иначе, как встретил кого, тогда-то Полди гоношился, покуражиться любил, вот и получил... расчёт по полной и с процентами. Нет, хорошо, что он с Полди не связался. Не-ет, с него хватит. Тогда и решил: с выпивкой завязывать, пробиваться на ту сторону, и уже там всё сначала. Чтоб хоть не бояться кого из прежних рабов встретить. Да хоть того же Угрюмого. Индейцы — они злопамятные. Вот же чёртов парень. Сколько рабов через его руки прошло, а этот помнится. Ведь чего самому себе врать: не справился он с Угрюмым, не обломал. А лёг на сердце спальник — и всё. Не обломал... так он и не ломал его толком. Как разглядел его в пузырчатке, пошёл тогда к Старине-Френку, тот на покое жил, что-то там у старика в юности с хозяином было, то ли спасал, то ли... да неважно. Но жил себе старик в отдельной каморке, работать — не работать, а так, где подержит, где посоветует. Вот поднёс ему стаканчик и попросил посмотреть, что за чудо без перьев с торгов привезли. Индеец — спальник. Не слыхано о таком. Френк ломаться не стал. Как все улеглись, сходил, посмотрел, пощупал, а потом чуть не до утра просвещал его в дежурке. Френк опытный был, и по Паласам, и по распределителям, и чуть ли не по питомникам, где только не потёрся, говорить об этом, правда, не любил, а тут прорвало. Под стаканчик. Сам он не пил — сухой период как раз — но Френку подливал и слушал...

...— Ба-альшая редкость, что и говорить. А теперь что, дня через три, помяни моё слово, он орать начнёт и об стены биться, бабу будет просить, а с отдавленными-то ему не сработать, хоть ты его в барак в бабский конец запусти, а толку не будет.

— Заорёт-то чего?

— Загорится, — Френк отхлёбывает. — Им больше трёх дней без бабы нельзя. И не потискаешь его, отдавленного-то. Вот стервозина, — Френк укоризненно качает головой, — такую фактуру псу под хвост, а отвечать другому.

— Тоже новость, — хмыкает он и подливает. — А с этим что?

— А ничего. Если от боли не загнётся, куклой тряпочной станет, не шевельнётся без приказа, так и застынет, если не теребить.

— А потом?

— В овраг свалить, куда же ещё. Не слыхал я, чтоб загоревшийся выжил, хотя... краснорожие... Подлые они. И живучие. Из подлости. Если и выживет... не знаю. Всяко болтали. А так-то. Спальники — безобидные они. Если приглядывать по-умному...

...Френк говорил долго. Тогда он и услышал, что спальников не стригут, состриженное не отрастает, что они все на душе, на чистоте малость сдвинутые, что старательные...

...— Но подлые они, Грег.

— Все рабы подлые, Френк.

— Не спорю. Но у этих и подлость подлая. Погань рабская. В раскрутку когда идут, так ни себя, ни других не жалеют. Насмерть затрахает и смотрит внаглую, дескать, не при чём.

— Это как, Френк?

— А хрен их знает, но болтали, что вот если есть у спальника хороший зуб на надзирателя, мы-то их брали на ночь, нам можно было, лишь бы поганец к смене был готов, ну вот, возьмёт такой спальника или спальницу, тут без разницы, и всё. Как-то они умеют, чтоб сердце у человека зашлось.

— Ну, не самая плохая смерть.

— Смерть — она смерть и есть. Ты молодой ещё, тебе со смертью шутить можно, а мне уже осторожно надо. Да, а эти... И чуть не доглядишь, в камере там или в душе, и готово. Следов никаких, а уже холодный валяется. И стоят поганцы, ресницами своими хлопают...

...В одном Старина-Френк ошибся: Угрюмого и через пять лет в овраг не свалили. Выжил поганец, хоть и орал... как в пузырчатке. А Зибо, дурак старый, терпел и покрывал поганца. Ну, с Зибо тот, надо думать, по ночам рассчитывался. И лёг ведь на сердце. Но лучше не встречаться. Все рабы подлые, а индейцы ещё хуже. Ну и хрен с ними. Его дело — перетерпеть, выждать, уехать и забыть. И начать заново. За сорок уже, а ни капитала, ни дома, ни семьи. Что же за жизнь такая сволочная...

Вызванное приездом председателя Комитета волнение улеглось, и жизнь в лагере покатилась прежним чередом.

Первое время Андрей, правда, ждал: вдруг, вспомнит, узнает, начнёт справки наводить, но к особисту его для дополнительной беседы — а такое случалось, и случалось, что после такой беседы человек покидал лагерь, когда своим ходом, а когда и в полицейском "воронке" или в армейской, но такой же глухой машине — не вызывали. И вообще какого-то повышенного внимания к себе Андрей не ощущал. И потому он опять сидел в библиотеке, курил и трепался у пожарки, ходил в столовую и баню.

Замели Бритоголового, а с ним Щербатого и ещё троих из той же кодлы. Из местной полиции приехали и забрали. Оставшиеся тихо слиняли за ворота. Два вечера об этом судачили, а потом забыли. Каждый день вывешивали списки получивших визу, и для таких начиналась гонка по врачам, психологам и отделу занятости. От визы до выезда меньше месяца никак не получается, а до визы... это уж у каждого своё, кому какая судьба... не судьба, а комендант... а пошёл ты со своим комендан6том, особый отдел всё решает, слыхал о таком? Вот то-то же.

Но и в этих разговорах ничего нового для Андрея уже не было. Ни нового, ни важного. Дружбы он ни с кем заводить не собирался, как и вражды. Он сам по себе, со всеми и ни с кем. Лагерь-то... хреновый, одно название, что лагерь, ссориться, врагов наживать, конечно, не надо, но и друзья ему сейчас не нужны, ни защитники, ни помощники, он со своими проблемами и один справится.

Хоть и было всё тихо, и никто им не интересовался, в город он не выходил. На всякий случай. И пир себе на двадцать седьмое устроил из купленных в ларьке сока — дорогой взял, бутылочный — и печенья. Двадцать один год всё-таки. Залез опять в заросли, чокнулся сам с собой, выпил и закусил. Ну вот, двадцать один год — полное совершеннолетие, кончился малолетка. Серёжка-Болбошка родился, правда, двадцать третьего августа, за неделю до школы подгадал, но пацана давно нет, и эту дату можно спокойно похерить, а двадцать седьмого марта Андрей, правда, ещё не Мороз, а просто Андрей, проходя по улице, услышал, как заедает в бревне пилу, заглянул и увидел индейца, что в одиночку двуручной пилой старался. Эх, браток, вовремя тогда я подоспел, вдвоём быстро управились. Что с дровами, что с обедом.

Андрей вытряхнул в рот последние капли, заново, будто только что увидел, оглядел бутылку и, оставив её на виду — кое-кто подрабатывал к талонам, собирая и сдавая посуду — ушёл.

Возле канцелярии на доске объявлений списки получивших визу. На всякий случай Андрей проверил букву "М". Мороза, Андрей Фёдоровича, не было, а сегодня — суббота, значит, до вторника никаких новостей. Ладно, переживём.

— Ну, ты смотри, паскудство какое, — горестно выругался так же изучавший списки немолодой мужчина с одутловатым лицом.

Андрей покосился на него с откровенной насмешкой. Ишь, как крутит бедолагу, ясно-понятно всё: выпить охота, а ни-з-зя-я, визу тогда не увидишь. Вот и мается застарелым похмельем. Но дразнить не стал: добрый он сегодня, да и с дерьмом связываться — только себя же замарать.

— Так цветные вон, — не унимался пьянчуга, — чуть вошёл, так ему и виза, и место, а ты, коренной русак, сиди и жди. А чего ждать-то?

— А пока ты не протрезвеешь, — ласково хмыкнул Андрей.

Он, хоть и не набивался здесь к цветным, по-прежнему опасаясь привлечь к себе ненужное внимание, но и не смолчал. Пьянчуга мрачно покосился на него и отошёл. Андрей ещё раз, чтоб последнее слово за ним было — себя ронять нигде нельзя — просмотрел списки и пошёл в барак. Вздремнуть до обеда. Что-то ему сегодня не хотелось ни в библиотеку, ни в курилку. Вообще кого-то видеть. Может, из-за дня рождения, не простой это день для человека, особенный. Эх, браток, как ты там, в Загорье своём? Ты уж не умотай никуда, дождись меня. А то весна вон, наймёшься опять на лето пастухом, где я тебя искать буду? Дождись, Эркин. Вместе мы уж всё сделаем, чтоб житуха была настоящая.

Он как всегда разделся до трусов — в бараке тепло, разглядывать его никто не полезет, а мять одежду тоже не следует — и вытянулся на своей койке. В бараке было тише обычного: многие в субботу и воскресенье уходили в город, пошляться, людей посмотреть, себя показать. А ему и здесь хорошо. Обманывал сам себя, что ему ничего не нужно и неинтересно, ведь из чистой трусости сидит и носа за ворота не высовывает. Ведь если б наследил, то за неделю бы размотали и нашли, а он месяц уже здесь, ну, не совсем месяц, нет, первого вечером он вошёл, сегодня двадцать седьмое, четыре недели без одного дня, так что... Так что лежи и не трепыхайся, тебя, может, там как раз и ждут, чтоб ты хоть ноздрю высунул, не-ет, не верь, не бойся, не проси и сам себя береги. Три заповеди помни и четвёртую соблюдай.

Андрей закрыл глаза и беззвучно позвал: "Мама. А у меня день рождения сегодня. Правда, здорово? Мама...".

Он лежал и не то дремал, не то просто плыл в этом ровном спокойном шуме. Лежал и вспоминал. Дни рождения, именины, мамины руки в белой муке, щёки Милочки в варенье, Аня читает длинное заумное поздравление и обиженно плачет, когда он заявляет, что это она не сама, что ей сочинили... Сначала он думал вычеркнуть отца из этих воспоминаний, но потом испугался, что снова всё потеряет. Ведь только начни забывать, а если не сумеешь вовремя остановиться, так что пусть его... остаётся. Ведь... ведь если бы отец тоже погиб, как мама и сестрёнки, ведь он бы вспоминал его. Ну вот. Как ни крути, а что было, то и было, вариативно будущее, а не прошлое, вариативность... соотношение случайности, нет, возможности и действительности, возможностей много, действительность одна, спасибо, Старик, толково объяснял.

Андрей улыбнулся, не открывая глаз. Нет, всё хорошо и беспокоиться не из-за чего. Надо ждать, расслабиться и ждать.

* * *

1998; 6.01.2014