| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Печать меня пропустила.
В лаборатории творился форменный беспорядок. Но середина помещения была свободна: там возвышалась металлическая сфера из нескольких обручей, проткнутая в разных местах металлическими штырями. И на все это было намотано множество разноцветных нитей, которые почти скрыли основу.
— Уйдите прочь, светлое отродье, — бросил Миль не дожидаясь вопроса, что случилось, и продолжил прожигать сферу мрачным взглядом, — вам не понять тех препятствий, что встречает развитый разум.
— Клубки перепутались? — мирно предположил я.
Клубки, что валялись под сферой, действительно перепутались напрочь. Если сфера представляла собой макет будущей печати, то Миль создавал что-то немеряно сложное.
— Это заклинание, которое вы делаете для борьбы с Первым Лордом? — с трепетом спросил я.
Миль открыл ящик и кинул мне запечатанный шестигранник, вновь уставившись на творение.
— Это мозг, — сказал он после долгой паузы. — Вы знаете, что это такое?
Я присмотрелся, но с такого ракурса все равно не признал.
— А почему здесь красные нити связаны с синими?
Хотя Миль необычайно тактично намекнул, что у некоторых людей в голове. Для более естественной модели некоторых веревочек должно не хватать.
— Что вы несете, Рейни, они одинаковы... — Миль умолк, посмотрел на клубки, а потом подошел и разъединил нити, на которые я указывал.
Принести темному заклинателю яркие разноцветные клубки было бы оскорбительным нарушением истинной темности; они все были темных оттенков, и потому Миль не мог их различить.
— Весь этот мир, — Миль менял нити, цедил слова сквозь зубы, и был порядком расстроен. — Тоненькие ниточки в нашей голове, по которым идет нервный импульс. Вы можете видеть Свет, видеть Тьму, а на самом деле у вас в голове химический цикл не замкнулся. Вот все ваше хваленое светлое сочувствие, все переживание...
— Вы бросили Шеннейру вызов.
Он замер. Я чувствовал, как словами и суетой он пытался заглушить страх.
Шеннейр мог бы терпеть Миля еще долго, как и прочих темных, иногда срывая на нем злость. Миль бы смирился, как смирялся годами. Но он взбунтовался. Очень неосторожно.
— Вы высказали серьезную угрозу, Миль. Не думаю, что теперь вам позволят умереть. По крайней мере, до тех пор, пока вы сами не будете о том умолять.
На краю стола стояла серебряная окружность с натянутыми крест-накрест серыми нитями. Если пожелать увидеть, то они напоминали символ песочных часов. Окружность вращалась, замедляясь, и толстая шерстяная нить наматывалась на основание. Миль остановил вращение, зло оскалился и крутанул артефакт снова:
— Я уже знаю, кого из приближенных марионеток он лишится первой.
Нэттэйдж был прав — я находил союзников. Но каким бы путем я ни шел, в конце пути всегда была война. Я ненавидел войну. Самая переоцененная вещь из всех переоцененных вещей мира.
— Да, спасибо, что вмешались, — спохватился я. — Для меня это было важно.
Даже в полутьме было заметно, как Миль позеленел:
— Вы отвратительны, Рейни.
Наступившее в лаборатории молчание сложно было назвать дружелюбным или даже приятным. Раздражение Миля постепенно гасло, сменяясь привычной сумятицей мыслей, и я погрузился в поток, пропуская его через сознание, механически распутывая нити. От воспоминаний остались слабые картинки; я забывал и, как и всегда, не мог сказать точно, случилось то или иное или нет. Миль был ярким источником эмоций. Во всей пустоте внутри моей головы не наскреблось бы и малой части.
— ...Меня сильно давит, что они умерли, страдая.
Не зная, будут ли отомщены, есть ли в их смерти смысл. Почему-то это было важно сказать, и неважно, что это слышал Миль. Если бы я только мог сказать им...
— Сколько умерло, страдая, сколько умирает, страдая, — в чужом эмпатическом поле разлилось ядовитое торжество. — А вы продолжаете жить. Вы обязаны чувствовать вину, раз уж устроили перед Шеннейром свое маленькое представление. Теперь темный магистр боится лишний раз с вами связываться. Чувствуете свое превосходство?
— Естественно, — мне казалось, что этого достаточно. Но в его словах я чувствовал тот самый вопрос, который вовсе не хотел слышать. — Что с вами случилось, Миль, если вы начали принимать слова светлого мага на веру.
Он громко расхохотался:
— О, нет, Рейни, я знаю. Вы всегда лжете. Вы вовсе не хотите умирать. Вы можете думать так, но монстр внутри вас желает жить. Он растет. И однажды он наденет ваше тело и будет смотреть на мир вашими глазами. Однажды вы вернетесь и не будете печалиться ни о чем.
Он выпрямился, поднимая голову к потолку, погружаясь в то состояние, которое предшествовало предсказанию. Порой создавалось впечатление, что Миль в самом деле что-то видит.
— Шеннейр идиот, раз верит, что может управлять чистым злом. Я не знаю, кто кого из вас сожрет, но я чувствую беду. А кто-то свалил заранее!
Стены, к которым он обращался, остались глухи и немы.
— Не беспокойтесь, Миль. Я обещал вас защищать.
В этот раз он смеялся до слез.
— Вы — исток всех бед, Рейни. За то, что вы здесь творите, в светлой гильдии вас давно бы казнили.
Я поставил на стол коробку с отсортированными по цвету клубками и смиренно сказал:
— Я учту все ваши пожелания.
...Я пришел к арке в предрассветных сумерках. Вокруг было совершенно пустынно; мрамор как будто светился, и на постаменте кто-то оставил свежие цветы.
Я положил букет к подножию арки, и цветы яркими пятнами рассыпались по мрамору. Алые, пурпурные и синие, в темноте кажущиеся почти черными. И прижался лбом к теплому камню.
Море шелестело далеко внизу, и ветер, дующий из синей ночи, был холоден.
Огонек лампадки уютно горел за стеклом. И, может быть, именно в отблеске его пламени, в предрассветной серости, знаки, тонко процарапанные в мраморе на внутренней поверхности арки, виделись так четко. Я не успел ощутить злость, когда протянул руку и провел пальцами по узору, считывая символы тхаэле. "Солнце огненным..."
Солнце огненным шаром скатилось с небес и утонуло в море
Звезды упали вниз и запутались в пальмовой крыше
Следы на песке стирают равнодушные волны
Твой голос в шуме прибоя...
Сквозь арочный проем виднелось море, смешавшееся с туманом, и туман поднимался вверх, пожирая затухающие звезды. Я бросил последний взгляд на погребальную стелу и пошел прочь.
Внизу, у подножия лестницы, запоздало расцветали деревья. Гранатовые, розовые, и апельсиновые, белые.
Жизнь продолжалась, жизнь всегда продолжалась.
* * *
Перед отъездом мне пришлось навестить управление Кипариса. Мой портрет оттуда наконец-то убрали и повесили картину с двумя волшебными рыбами, побольше и поменьше, которые плыли по кругу. И гордо пояснили: "Учитель и ученик".
— Однажды кто-то нарисовал красную рябину, которая отражается в колодце, и у гильдий хватило обсуждений на год, является ли это оскорблением, — поведал мне Иллерни. — А если является, кого и как именно. О, эта сила искусства!
И здесь же я услышал весть, которую так долго ждал. Мы дожали Загорье. Загорье высылало помощь. Попытка окружения оказалась очень доходчивой: Загорье переоценило приоритеты, и из сосредоточия скверны Аринди в одночасье стала белее горных снегов.
— Друзья светлейшего Загорья. Как низко мы пали, — брезгливо сказал Миль. Миль тоже был здесь, высокий, мрачный и неумолимый; здесь его знали, и он держал всю местную власть в почтении и страхе. — Давайте, вперед, замиритесь с Заарнеем.
Удивительно, как в человеке, которого я помнил эгоистичным и трясущимся за собственную шкуру, расцветала страсть всякого мирринийке ко власти и контролю.
— Как я могу вам что-то доверить? — ответил он на это, и на ходу бросил довольно жмурящемуся на картину Матиасу: — Чему ты радуешься, глупая килька? В тебе видят только отражение твоего магистра. Весь твой свет заемный.
Матиас хотел сказать что-то остроумное, но подчинился ментальному призыву и ограничился:
— Свет моего магистра безмерен. Тебе не хватает, а мне вполне.
Миль уезжал раньше, и я видел, как темные бросают жребий, выбирая несчастного, который его повезет. Перед отъездом заклинатель успел сцепиться с моей охраной, доказывая, что они не умеют меня охранять. Охрана слушала степенно и спокойно.
— Я семь лет пробыл на землях Хоры, — напомнил я, когда мне надоело. — Я умею выживать.
— А что за трудности у вас были на землях Хоры? Бегать по горам и весям от толпы поклонников, не запинаться о тех, кто падает вам в ноги, случайно не упасть, когда вас таскают на руках?
Надо сказать, у Миля были интересные представления о буднях светлых магистров.
— Как же вы правы, Миль! Это было так утомительно.
Воспоминания безмятежно скользили в сознании. Отдавал ли Миль отчет, насколько возвышению образа светлого магистра способствовала именно его болтовня. Все решится. Все будет хорошо — в итоге, как и положено.
Серпантин петля за петлей ложился на скалы. Шелковое полотно моря тянулось по правую руку, по левую — голый камень; я открыл окно машины, и теплый ветер бил в лицо.
— У светлого мага две беды: перекроить себя в угоду чужим желаниям или сломать всех вокруг.
Иначе однажды очнешься зеркалом чужих ожиданий среди толпы полубезумных почитателей.
— ...Нам разрушают границы, отделяющие от мира, а потом заставляют выстраивать их заново. Эмпатия всегда идет об руку с необходимой жестокостью.
Матиас с обожанием гладил боевую цепь, перебирая звенья, и мечтал о скорых битвах. Впереди показалась обзорная площадка, и я приказал остановиться. И ласково сказал:
— Выкинь ее.
Матиас не понял. Обижать его было, что вытаскивать на песок рыбок — они точно так же трепещут плавниками и смотрят лишенными разума глазами. Я вышел на площадку, подставляя лицо солнцу, и приказал:
— Выкинь свою боевую цепь. Мне не нравится, что у моего ученика вещь, подаренная моим кровным врагом.
Матиас боком выбрался из машины, прижимая к себе цепь. Он по-прежнему смотрел на меня — он по-прежнему не верил, что я могу так поступить. Матиас был наивен. Я мог гораздо худшее.
Он прошел к парапету, каждый миг ожидая, что сейчас я рассмеюсь и превращу все в шутку. Вытянул цепь на руках; внизу, под скалой, волны пенились и гладко сверкали, и перекатывались через валуны, хватаясь за водоросли.
Я чувствовал, как его руки дрожат от напряжения, жалобную мольбу. Время растянулось в один бесконечный момент; надо было остановиться, но я не мог.
Я чувствовал холодный металл округлых звеньев; я чувствовал, как они становятся все более тяжелыми и скользкими, чтобы их удержать.
— Стой!
Матиас успел перехватить цепь за последние звенья. Я сжал пальцы и спрятал руки в карманах.
— Зачем? — было бы намного проще, если бы Матиас злился, но он только смотрел, полностью доверяясь моему ответу.
Я уже не понимал, зачем. Все разом стало тускло и бессмысленно; безнадежные попытки объяснить. У светлых наставников получалось лучше, и им не хотелось после врезать по роже. Но их усилия тоже не помогли.
— Весь мир будет заставлять тебя жертвовать, жертвовать, жертвовать, и в конце...
Разорвет тебя на кусочки. Я опустил плечи и сказал:
— Прости меня.
Все станет понятно, когда будет уже слишком поздно.
Я вернулся к машине; Матиас продолжал стоять у парапета. Боевая цепь безжизненно обвисла у него на руках, и он смотрел на нее, словно разом лишился привязанности:
— Мне ее бросить?
Я терпеливо вздохнул:
— Нет.
Море лазурным полотном стелилось за окнами машины. День был ясен как прежде. Матиас забился в угол и понуро смотрел в пол.
— А ты бы выкинул свою цепь, если бы твой магистр попросил?
Было время, когда я сам бы прыгнул с утеса. Но я взял посох.
— Так ты хотел, чтобы я ее бросил?
Я навсегда зарекся строить из себя мудрого учителя.
— Конечно же, нет.
Конечно же, да. Так плохо с моей стороны.
На въезде в Вальтону нас остановили для проверки документов. Я не торопил: магистр первый среди всех должен соблюдать законы. Вальтона была древней землей.
Дорога из сплавленного гравия. Побережный хребет то вплотную подбирался к воде, то отступал, открывая вид на сухие мрачные долины. Темный песок, остатки ограждений. Иногда мне казалось, что между скал я вижу сплетенные из травы шалаши. Сходить с дороги и приближаться к берегу было строго запрещено.
Солнце тускло светило сквозь дымку. Море было грязного серого оттенка, иногда переходящего в холодную синеву. Голые вершины гор — черные, а покрывающий их сухой кустарник — бурый и красный. Я чувствовал следы погасших источников за изрезанной линией скал. Магия там, где мир меняется. Когда мир перестает меняться, магия умирает.
У нас была остановка на середине пути, на светлой исследовательской станции. Теперь станцию заняли темные, переехав из неуютного старого лагеря, но некоторое время она была заброшена. Сюда приходили те, кто жил здесь, и все здания покрывали рисунки — красные шипы, белые круги и черные контуры рыб. Вряд ли пятое этнографическое было бы против.
Теперь станция снова ожила. Аринди понемногу захватывала Вальтону, и пусть процесс шел небыстро, будущее неизбежно.
Здесь Иллерни, которого никто не видел с нами, нас покидал. Два дня назад к границе Вальтоны толпой явились загорцы, поставили на границе фуры и долго стояли на той стороне, направив на нас оружие. А потом ушли. В фурах было чистейшее зерно, которое сразу отправили на экспертизу. Загорцы ели зараженную пшеницу, их это не могло испортить, но не всем быть такими стойкими, как загорцы.
Иллика и загорец в красном до сих пор общались по общей связи, как родные души, встретившиеся в этом полном бедствий мире. У власти Загорья стояли неглупые люди: по крайней мере, они стали таковыми, когда их чуть не взяли в кольцо.
— Мы хороши в пробуждении совести. А что мы им скажем, Иллика? — ласково спросил Иллерни, обводя пальцем заблестевшую татуировку на запястье.
— Они заплатили за свои заблуждения недостаточно, — строго ответила волшебница.
— Правильно.
Море было пустынным на всем протяжении, но я чуял легкие парусники нэртэс, которые скользили так, чтобы их не заметили с берега. Нэртэс интересовали все наши движения.
Площадку для ритуала расчистили на вершине холма. Внизу виднелись пляжи из черного вулканического песка, наспех сколоченный причал и привязанные к нему лодочки нэртэс. Здесь, наверху, землю покрывали ломкие серые былинки. Вплотную подходящий к воде береговой хребет был частью вулкана — когда-то давно, но напоминание вызывало уважение. Небольшая полукруглая долина неподалеку серьезно походила на заросший кратер.
На холме мы выложили пересекающиеся круги из гладких белых камней. Камни были в изобилии разбросаны по склонам — возможно, мы разорили береговое святилище.
В Вальтоне еще звучал отзвук древних источников — давно угасший. Это было странно. Чтобы источники погасли, они должны сначала зажечься. Наш пятый отдел исследовал Вальтону, находя закономерности, а темные кричали, что мы впустую тратим время. Потом темные выпытывали то, что мы узнали, обвиняли в том, что им никто ничего не рассказал. Я не знаю, не успел узнать. И никто теперь не узнает.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
