Серые земли-2. Главы 26

Может, оно и к лучшему было бы.

— Здравствуй, Лишек, — Дариуш поклонился, вежливо, осторожно, всем видом своим выказывая, будто не претендует он на то, чтобы зваться другом.

Да и не были они друзьями.

Приятелями, пожалуй, и только. Хватало общего... славный род, да только от той славы осталось лишь гордое имя и долги немалые. У Лихо — сестры и братья. У Дариуша — молодая жена, взятая по великой любви, а потому без приданого, да дочь малолетняя.

Вот и рвали шкуры.

Гордость княжескую позабыли... охотились... ждали да не могли дождаться, когда же будет довольно... наверное, никогда.

Но Лихо был рад, что Дариуш сумел уйти.

— Проходи, — сказал. — В кабинет.

Отчего-то неуместным показалось держать его в гостиной.

— Я... ненадолго, — Дариуш озирался. И мелькало в его глазах что-то этакое... зависть? — Слышал, и ты, наконец, женился. Поздравляю.

— Спасибо.

— А Христина сбежала... нашла себе... купца нашла... — он присел на самый край кресла. — Представляешь? Богатого... сказала, что надоело ей копейки считать... балов охота, украшений...

— Мне жаль.

Денег, которые Дариуш слал, хватило бы и на балы, и на украшения. Да, видно, богат был тот купец. И стыдно стало, что он, Лихослав, счастлив.

А еще, что видит приятеля этаким слабым.

— А мне нет, — неожиданно жестко ответил он. — Потаскухой была, потаскухой осталась... правильно мне батька мой говорил, не по мне пташка... а я гонорливый больно... мне Люцию жаль.

— Увезла?

— Продала.

— Что?!

— Я б и сам не поверил, да... — он нервически дернул плечом. — Она ее на няньку бросила... небось, куда ей в новое-то жизни дитя... а та... ты аккурат ушел, когда нас... потрепало крепко... с хольмцами на Журавлиной пади столкнулись. И меня посекло... наши-то решили, что помер. Телеграмму отбили, ну а там... нянька, паскудина этакая, поняла, что одна осталася... и решила... все, что в имении было, сгребла и деру... а Люцию в Познаньске продала...

— Ей же...

— Одиннадцать, — Дариуш стиснул кулаки. — Я как... я ж выбрался еле-еле... потом по нашим... докажи, мол, что ты — это ты, а не подменыш какой... заперли... домой-то отбили, что нашелся, дескать. Только тою телеграммкой подтереться можно было... подлечили, само собою... и письмецо от моей дражайшей дали, мол, не держи зла...

Он бы сплюнул, но вовремя спохватился, что не дело это, в чужих домах плеваться. Губу закусил. И лицо сделалось белым, страшным.

— Я, как письмецо это получил, бегмя побег... к Люции, как чуял, что... на сердце прямо гудело. А там пусто... в полиции и слышать не хотели, что пропала, мол, с мамкой подалась, а беглых жен они не ищут. Нанял тут одного, пока была копейка, так он няньку отыскал, тряханул... еще одна ш-шалава... призналась, что Люцию сводне продала. Мол, хорошенькая девочка... годик подержать, а там можно и...

Бессильно упавшая рука.

И запах чужого горя... запах нельзя подделать. Тоску в глазах... и сгорбленность эту, которая прибавляет Дариушу лет. И слова... слова и вовсе подделать легче легкого, а вот запаху Лихо поверил.

— В полиции... в полиции сказали, что, конечне, заявление оне примут, да только... у них этих заявлений — дюжины две в неделю. Искать ищут, да вот найдут навряд ли. Присоветовали самому... а у меня... у меня деньги закончились.

Лихослав предложил денег.

В долг, конечно, иначе Дариуш не примет. Гордый ведь. Последний лист... и древо вот-вот сгинет... и кажется, он выпить предложил. Или Дариуш попросил... главное, коньячная горечь — именно то, в чем нуждалась беседа.

Память размыта.

Остались слова. Бутылка треклятая, разве ж Лихо сам не желал напиться? Нет, он не жаловался вовсе. На его жизнь нельзя было пожаловаться, да и те мелочи, которые портили ее, они ж ерунда, если разобраться... а вот у Дариуша горе.

Клятва сама слетела с языка.

— Ты же понимаешь, — жарко шептал Дариуш и на кровь глядел, которая обвивала Лихославово запястье кольцом. — Я о своей девочке забочусь... у нее вся жизнь впереди... а коли выплывет, что она в таком месте была, вовек не отмоется...

Кровь лилась аккурат в коньячный бокал. Куда потом исчез?

Ясно, куда.

И винить некого, кроме себя же... дурень ты, Лихо, ох и дурень... рыцарь... бестолочь, а не рыцарь.

— Тебе я верю, а больше ни к кому... знал, что не бросишь, не откажешь... найдешь мою девочку...

Что с той кровью сделали?

Зелье сварили, чтобы Лихо памяти лишился? Не благодаря ли ей, пролитой, ошейник сняли?

Как узнаешь?

Никак. Исчез старый приятель, а клятва сотворенная осталась.

— Ох и бестолочь ты, — Себастьянова тяжелая рука легла на загривок. — Вот точно... обернешься — выпорю...

Лихо бы и сам себя выпорол, вот только...

— Э нет, дорогой... я еще в своем уме. А люди, которые в своем уме пребывают, все ж волкодлаков пороть остерегаются. У них, видишь ли, зубы есть. И да... я тебя понимаю. Не спрашивай, как... хрен его знает. Может, голос крови. Может, натура моя паскудная, но понимаю... и дружка твоего мы сыщем. Если он живой еще, в чем я сильно сомневаюсь.

Себастьян поднялся и руки сплел.

— Но потом. А сейчас, Лихо, ты бы все ж постарался... нет, ты мне, безусловно, в любом обличье дорог несказанно, но с человеком, уж не обижайся, как-то да привычней. Обернись, сделай милось.

Если бы Лихо мог.

Кажется, он напрочь забыл, каково это, быть человеком.Глава 28. О тайнах семейных

Неожиданно найденный клад сорвал похороны.

Из специального выпуска "Познаньское правды"

Евдокия сидела в ванной, прижав ноги к груди и смотрела на воду. Та лилась из раззявленной львиной пасти, разбивалась брызгами о дно ванны, а минутою позже — и о водяное тугое покрывало. Ванна, оказавшаяся глубокою, гладкой, наполнялась медленно. И горячая вода постепенно обнимала ступни Евдокии, поднималась к щиколоткам и выше...

Согревала.

Должна была бы согреть, да только Евдокию колотило, точно в ознобе.

С чего бы?

Ведь получилось же... шансов вовсе не было, а оно получилось... дошли.

Нашли.

Освободили. Почти как в сказке, только без поцелуя. Выходит, своевременный пинок имеет куда большую волшебную силу, нежели поцелуй... правда, не сказочно это.

Евдокия хихикнула.

И сама же зашлась истерическим смехом. Руку закусила, сильно, до следов на коже, чтобы смех этот в себе удержать. Не хватало еще побеспокоить... разговаривают.

О чем?

Она могла бы подслушать, но... некрасиво это.

Непорядочно.

И с каких это пор ее стала заботить порядочность? Но Евдокия сидела.

Глядела на воду.

И на ванну... удобная, хотя ж велика чересчур... и массивна... этакую из фарфора не отольешь. А если запустить отдельную линию? Под старину... добавить завитушек... и позолоты. Клиент позолоту любит. А для других оставить этакую вот сдержанность, когда линии сами за себя говорят... жаль, альбому нет, чтоб набросок составить. Хотя ж Евдокия рисует не слишком хорошо, но суть передала бы...

Она пошевелила пальцами.

Все одно знобит.

И мысли с ванн и производства, которое, как Евдокия надеялась, в ее отсутствие не встало, вновь скатились на дела нынешние.

Себастьян.

И Лихо.

Ее Лихо, который исчез однажды ночью... который вовсе не заводил любовниц... который... который так и не стал человеком.

Станет ли?

Или не стоит и сомневаться. Матушка говаривала, будто бы сомнения способны погубить самое надежное дело, а тут... Евдокия стянула склянку наугад. Соль? И с запахом лаванды... И мыло. И масло. И главное, из столичной лавки все, со знакомым вензелем. Прямо лестно становится от этакой хозяйской предусмотрительности.

И не по себе.

Дверь скрипнула, отворяясь.

Лихо?

Конечно, кто еще... ее Лихо, которого обнять бы. Выплакаться... пожаловаться на все сразу, ан нет, держит что-то. То ли гордость, то ли глупость, то ли новый страх. Евдокия и стоит в ванне, в пене, кутаясь в полотенчико.

Ох и глупый вид.

— Ушел, да?

Лихо кивнул.

Действительно... не оставаться же ему сейчас. Семейное воссоединение на троих, это как-то... чересчур, что ли?

— А... тебе тоже помыться надо?

Она выбралась из ванны, и Лихо попятился. Сел... сидя, он казался еще более огромным, чем Евдокии запомнилось. И страшен... наверное, страшен. Евдокия вот страха не ощущает ни на мгновенье. Обнять бы... и погладить, по шкуре ли, по чешуе.

Сказать, как ждала этой встречи.

Только слова почему-то застревают в горле. Вот и стоит она на мокром холодном полу, прижимает к себе полотенчико. Пялится... аккурат, что деревенская девка на королевский дворец...

— Я... скучала.

Лихо вздохнул.

И лег... хвост его змеею скользнул к ванной, коснулся Евдокииных ног. Теплый он. И хвост, и сам Лихо...

— Я боялась, что не найду тебя... не успею...

Глаза остались человеческими, и это, наверное, хорошо? Если бы глаза волкодлачьи были, тогда и о шансах на возвращение думать было бы не след... а раз человеческие, то... это она сама себе придумала. И сама себе поверила.

Настолько поверила, что шагнула навстречу.

— Она была красивой... я понимаю... и я подумала, что ты... что тебе я не нужна... правда, она боялась меня, не хотела видеть там, и значит, все-таки нужна?

Он ткнулся горячим носом в ладонь, пасть приоткрыл, прихватил за пальцы.

— Прекрати, — Евдокия руку не убрала. — Все равно не напугаешь. Я тебя не боюсь... а вернемся, я тебе такой скандал закачу!

Лихослав наклонил голову.

— Думаешь, не получится? Воспитание не позволит? Так вот, дорогой мой, позволит... еще как позволит! У меня с воспитанием, между прочим, проблемы...

Шершавый язык скользнул по ладони.

— И не подлизывайся! Все одно закачу... я, между прочим, женщина. У меня, между прочим, нервы...

Она все-таки разрыдалась. Уткнулась в горячую чешуйчатую шею и разрыдалась. А что еще оставалось делать? Нервы... и женщина.

Женщина с нервами — это опасно.

Лихо тихонько поскуливал, и почему-то это лишь добавило слез.

Обеденный зал был огромен. И форму имел круглую. Потолок его подымался куполом, и оттого, что купал этот терялся во мраке, то намалеванные золотою краской звезды гляделись почти настоящими.

Луна вот повисла на цепи, покачивается, поблескивает медным боком.

И полсотни восковых свечей отражаются в этой полированной меди, точно в зеркале.

Пол наборный.

Длинный стол.

Шандалы с теми же свечами. И охота ему столько тратиться? Небось, свечи по нынешним временам недешевы... и ненаследный князь отвлекся даже, пытаясь сообразить, где это упырь вообще свечи взял. Хозяин же, к ужину сменивший один диковинный наряд на другой, не менее диковинный, из лилового атласу, приветствовал Себастьяна поклоном.

— Премного рад видеть вас...

— В качестве кого? — Себастьян потер шею и подумал, что, может, поспешил с мытием-то. Грязь, конечно, приятных ощущений не доставляет, да только уж лучше она, нежели этот вежливый упырь.

— В качестве гостя, — губы Владислава дрогнули. — Ваши спутники...

— Беседуют.

— Понимаю.

И молчание воцарилось. Себастьян изо всех сил делал вид, что ему дюже интересна обстановка, к примеру, стол этот массивный, за который сотню человек усадить можно...

— Полторы, — поправил Владислав. — Он рассчитан на полторы сотни.

— А вы... — Себастьян коснулся виска.

— Иногда случается. Простите, я не всегда способен контролировать эту свою особенность, тем паче в присутствии эмоциональных людей.

— А я, значит...

— Сверхмеры. Полагаю, сие есть исключительное свойство натуры метаморфа. Мне прежде доводилось сталкиваться с подобными вам... существами. Я все ж полагаю, что причислять метаморфа к истинным людям не совсем верно...

— Истинным?

— Не желаете ли вина? — Владислав указал на низенький столик с бутылками. Это ж надо, какая нечеловеческая предупредительность. — Красное, белое... розовое... но признаться, не люблю. Мадера неплоха... портвейн...

— А вода?

— И вода имеется. Привыкли мыслить трезво?

— Есть такое, — стакан с водой Себастьян обнюхал, но ничего не почуял. Собственная подозрительность и самому-то смешною казалась. Небось, пожелай Владислав зла, не стал бы с сервировкою стола возиться... скатерочки, серебро... интересно, выходит. Упыри-то серебра не жалуют, а у этого, значит, воспитание верх над натурой взяло.

— Понимаю... но, быть может, продолжим нашу беседу в месте... более для бесед подходящем? Раз уж ваши спутники задерживаются.

— Воссоединение семьи — дело небыстрое, — Себастьян покосился на дверь, которая оставалась запертой. Конечно, хотелось думать, что Лихо подоспеет, ежели вдруг у хозяина этого престранного местечка закончатся вдруг запасы вежливости, но...

Владислав поклонился.

И бутылку прихватил, не то с мадерой, не то с портвейном. А помнится, в умных книгах писали, что вкусовые рецепторы упырей быстро регрессируют, в результате чего оный упырь только и способен, что кровь от не-крови отличить.

Себастьян сунул мизинец в ухо, пытаясь отрешиться от этого, не самого нужного в нонешних обстоятельствах, знания.

Идти?

Остаться?

Двери распахнуты, дружелюбненько так, завлекающе даже... комната видна, с камином, с огнем живым в этом камине. С креслами, одно из которых Владислав занял. А второе, стало быть, для Себастьяна.

Любопытство боролось со здравым смыслом, и одержало сокрушительную победу.

— Истинные люди, значит?

— Я сам выдумал этот термин, — Владислав пил из горлышка, что несколько не вязалось с прошлым его образом, но не Себастьяну замечания делать. — Обратите внимание, сколь многообразен род людской... зачем они были такими созданы?

— Никогда не задумывался.

— Врете. Все задумывались. Так или иначе. Я пришел к выводу, что все это многообразие... оно помогает людям выжить. Поверьте, сейчас мир стал намного... чище. Во времена моей молодости он был...

— Грязней?

— Если можно так выразиться, — Владислав наклонил бутылку, позволяя вину вытекать тоненькой струйкой. — Кровавей... вы ведь желаете поговорить не о людях, верно? Обо мне. Убедится, что мне можно доверять. Хотя, видит Вотан, я не знаю, что именно способно вас убедить. А потому... я просто расскажу вам, как стал тем, кем являюсь ныне. И дальше вы сами решите, на что я способен...

— Вы не упырь.

— Нет. Полагаю, меня можно отнести к носфератам. Существам, некогда населявшим наш мир во множестве, но истребленных еще в Смутные времена... и это странно...

Он обратил взор на огонь.

Белолицый.

Неживой. Себастьян точно знал, что неживой, но и мертвым Владислава назвать язык не поворачивался.

— Давным-давно... задолго до моего рождения, люди делили мир с теми, кого нынче называют нежитью...

— Это будет сказка?

— Страшная, — уточнил Владислав, разглядывая лужу.

Красная на белом ковре.

Зловеще.

— Ничего не имею против страшных сказок. Если только не участвовать...