Жёнка

И я разделась. Целиком. Распустила волосы, укуталась в них. Трава скрывала меня до шеи. Пусть глупость сделала, но жалеть буду после. Интересно было поглядеть на его реакцию. Устоит ли? Помнится, за мною толпы парней бегали, отбою от женихов не было. Да только я себя показывала плохой хозяйкою перед родителями парней, они сами отказывались от сватовства. Думать о том, что не устоит — даже не хотелось.

— Бер? — позвала я его.

Он обернулся, кивнул, позвав жестом к себе. Я раздвинула траву и вышла. Откинула пряди волос назад. Он задержался на глазах, словно изучая их. Так было странно, что он следит за моим взглядом неотрывно. Мне даже стало не по себе от столь пристального внимания. Затем поднял взгляд выше, потом стал медленно опускать его ниже. Задержался на губах. О, Боги, за что мне се? Я ощущала, как он нежно ласкает меня взглядом. Кожа горела огнём, лицо пылало. Бер задержался на ямочке меж ключиц, на плечах, спустился ниже. Расширил глаза от изумления, взглянул в очи, словно только сейчас заметил мою наготу. Как же стыдно! Хотела опустить виновато взгляд, но, о Боги, он улыбнулся! Вновь опустил очи. А я схожу с ума от неизвестных доселе чувств. Никогда не испытывала такого, как мне кажется.

Бер оглядел меня медленно, а потом глянул резко и быстро.

— Надень сорочку! — взгляд такой, словно ведром ледяной воды окатил. Я поёжилась от неожиданного холода в душе.

Захотелось от стыда провалиться сквозь землю. За что мне се?

Я оделась, окликнула его, а взгляд отвела в сторону, не могу глядеть на него. Обида затопляла меня, слёзы стремительно текли из глаз.

Спустя пару минут я не стала ждать дозволения Бера, просто сама пошла одеваться, стараясь не поворачиваться к нему лицом. Переплела волосы, подобрала их под сороку. Заметила, что Бер стал в сторонке под деревом и что-то вычерчивал угольком в сельской книге, порою бросая взгляд на пустой луг.

— Ты готова? Поехали? — спросил он, даже не поворачиваясь ко мне. Я кивнула, но думаю, он даже не заметил. Молча вскочил в седло, подал мне руку, умостил меня пред собою, и мы поехали осматривать близлежащие луга.

Мы объехали несколько лугов. Бер осматривал траву, порою ломал, порою срезал ножом, находящимся за голенищем сапога, а верхом он ездил только в сей обуви. Меня он высаживал под каким-нибудь деревом и объезжал уже местность целиком сам, делал заметки в своей книге, потом возвращался. Вот бы взглянуть туда, но я подавила своё любопытство.

И я не понимала, зачем он меня с собою взял. Я думала, и правда, помощь нужна. Но пока я не сделала ничего нужного. И мне было жаль времени. Бер-то не прохлаждался, как я. А я откровенно скучала. Любовалась природой, слушая крики птиц, гнездившихся в высокой траве. Наблюдала за насекомыми, кружащимися над полевыми цветами, сопросождая полёт равномерным жужжанием. Глядела на безоблачное синее небо. Запахи разнотравья позволяли вдохнуть полной грудью и медленно выдыхать, наслаждаясь ими. Трава уже начала подсыхать местами. Всё же уже месяц дождей не было после продолжительных ливней поздней весной. Растительность тут же пошла в рост, и Бер едва успел со всем управиться в срок. Помогали всей семьёй, а тут я ещё с боку припёку. Сейчас же всё высохло. Даже наш колодец опустел, приходилось ходить за водою на другой конец села и стараться не замечать того, что говорили деревенские бабы обо мне. Как мы спим, втроём ли, а как милуемся? Было, неприятно такое слушать.

Муж подъехал, я перевела взгляд на него. Записал что-то в книгу, потом стал класть в сумку, глядя увлечённо на небосклон, да выронил. Я хотела сказать ему о сём, но Бер уже умчался на лошади, пока я раздумывала. Подошла, подняла книгу. Было очень интересно, что же он в ней записывал. Открыла.

"Дела земельные," — гласил заголовок, выведенный большими буквицами на первой странице.

Вначале шли какие-то заметки по плодородности почвы, что-то там ещё, что я не понимала, шли рисунки, схемы, мне не понятные. Где-то через четверть книги был заголовок: "Дела луговые". Дальше были картинки трав, нарисованные угольком и раскрашенные разными цветами. Подписи все шли ровным одинаковым мелким прямым почерком. Его удобно читать, даже такие мелкие буковки. Как он умудряется так тонко писать угольком? Было много и чистых страничек, в которые предстояло ещё что-то записать. Эту книгу я видела пару раз дома, в недоступном для детей месте, а значит, семейная и ценная. Затем шёл раздел с жатвой. А вот четвёртый раздел гласил: "Нос сюда совать не следует, личное. Перед передачей кому бы то ни было, вынуть." Я взглянула на книгу иными глазами — последний раздел легко вынимался.

Любопытство наше, женское, до добра не доводит... Хотя взглянуть очень хотелось. Но я закрыла книгу. Не могла я так подло поступить с тем, кто выхаживал меня, принял в свою семью. Пусть он недавно обидел меня, пренебрёг. Но ничего дурного ведь не сделал.

— Ты видела? — раздался сухой низкий голос сзади.

Я повернулась, подошла к нему, сидящему на лошади.

— Ежели захочешь, сам покажешь. Я не могу предать твоё доверие, — сказала я, протягивая ему книгу и не отводя взгляда. Бер взял книгу.

— Благодарю, — он вытащил вкладыш и протянул мне. — Возьми, можешь посмотреть, пока я внесу заметки.

— А зачем ты вносишь сводку?

— Дабы прослеживать неслучайность. Природа периодична, не даром приметы существуют. А поскольку сейчас время такое, что всю мудрость можно просто не успеть передать потомкам, я и записываю.

Он развернул кобылу и ускакал. Странно, всегда записывал недалеко от меня, после объезда. Но думать о сём не стала, ведь я могла наконец-то узнать, что же там, под запретом... Я села и дрожащими руками раскрыла вкладыш.

Тут были рисунки. Без пояснений. Взгляды, прорисованные кусочки человеческого тела — глаза, носы, губы, уши и так далее. Дальше шли лица. Причём детальность поражала. На меня смотрели живые люди со своими какими-то мыслями, чувствами. Рисунки были чёрно-белые, но вот глубина теней была так хорошо передана... В основном он рисовал детей. Своих детей. А потом были зарисовки меня. Первый рисунок — разбросанные в беспорядке волнами пряди тёмно-русых волос(рисунок был раскрашен), чуть приоткрытые слегка припухлые розовые губы, закрытые глаза с длинными ресницами, прямой носик, точёные черты овального лица. Да, мне говорили, что я княжеской внешности. А отец шутил, что найдёт мне мужа-Князя. Губы были прорисованы очень старательно, словно рисовальщик мечтал поцеловать их. Вторая картинка: я же на коленях с умоляющим взглядом и заломленными руками. Не помнила я такого. Но я много чего забыла. Неужели было?

Затем был начат рисунок, на котором были лишь одни глаза. Неужели я так выгляжу? Какая детальность очей... Едва заметно проступал контур губ и носа. Но глаза, они передавали столько чувств. Растерянность, любопытство, стыд... Как он смог всё передать? Он изучал меня, а потом зарисовывал? Душу обуревали непонятные чувства. С одной стороны поднималось ликование, ведь других женщин он не рисовал, как и Голубу. А с другой... я не знала, как к сему относиться. Получается, я ему интересна только как объект для позирования. Теперь понятна его речь о том, что он хотел бы меня увидеть на лугу. Почему так пристально смотрел в очи, он словно рисовал меня взглядом. А я ведь предстала в таком виде перед ним. О боги, за что мне се? Я закрыла лицо ладошками от смущения. Как мне теперь с этим жить? А ежели он нарисует меня в том виде, и кто-то увидит...

— Цветочек, ты чего? — услышала я его голос совсем рядом. Почему я не слышала, как он спешился рядом и присел ко мне.

— Ты... ты... я... а я... — слёзы сами хлынули из глаз. Я не могла совладать со своими чувствами да разобраться в них.

Он притянул меня к себе, обнял. А я разрыдалась.

— Я закончил дела, покушаем? — он чуть отстранился и заглянул ко мне в очи. Я молча кивнула, а он поднялся и принялся доставать из седельной сумки еду. Я уже немного успокоилась. — Я не буду рисовать тебя в таком виде. Хотя мне было интересно тебя такой увидеть. Но се слишком личное и делиться с бумагой этим я просто не могу. Се ведь не мысли, а вдруг кто увидит. Я не хочу, чтобы кто-то другой тебя такой видел... И се относится как к домочадцам, так и к чужим. Не хочу делить тебя с кем-то ещё. — У него был такой взгляд, когда он говорил, затуманенный немного, но решительный. В душе рождались непонятные чувства. Скажи, что любишь, ведь любишь?

— Я тебя нарисую в сорочке, как и хотел. Но как ложатся тени на женское тело мне было интересно посмотреть, потому не зря ты разделась. Я потом попрошу тебя ещё как-нибудь, мне надо поглядеть с разных углов на тебя. Ладно?

Я сглотнула. Отказать? Я ведь хотела внимания, особенного, не просто такого, как к Голубе... Я ощущала смущение и в то же время радость. От чего? Что стала объектом его грёз?

— Ежели ты мне будешь показывать свои рисунки, то да... — нерешительно, но быстро выпалила я.

— Знаешь, я раньше ведь не рисовал людей. Потом детки пошли, и я какое-то время наблюдал за ними. Некоторые картинки у меня до сих пор стоят перед глазами. А когда ты появилась, всё изменилось. Мне захотелось рисовать, и я понял, почему меня мучили образы детей. Я хотел нарисовать их, те мгновения, которые навсегда остались в памяти, просто не понимал. Купил вкладыш с сей целью. И стал рисовать, потом и до тебя очередь дошла, потому что ты мне начала сниться. И мне нужно было избавиться от наваждения.

Стало обидно. Значит, он чувства выплёскивает на бумагу, и то, что ко мне начал ощущать тоже выплеснул.

Я опустила голову на подобранные колени, стараясь спрятать слёзы. Да что ж со мной такое?

Ощутила, как Бер развязывает сороку.

— Что ты делаешь? — я запрокинула голову, пытаясь увидеть его взгляд. И я отчего-то очень хотела, чтобы он не останавливался.

— Хочу любоваться тобой, — голос его стал хриплым. — Прикасаться к твоим волосам. Я схожу с ума, Цветочек.

Глава 4

Я подавила рвущиеся наружу разочарование и возможную обиду. Он мне ничего не должен. Ведь так! Многое для меня сделал. Я должна быть благодарна. Итак возился со мною. И, всё больше убеждаюсь, что между нами ничего не было. Не видела я в его очах желания. Хотя сейчас всё было иначе. Мне кажется, или чьему-то терпению-таки пришёл конец?

— Бер, зачем ты меня взял с собой? — решила я отвлечь, пока мы не перешли черту. Я поняла, что пока не готова. Да, мы одни, и никто не осудит, ведь он — мой муж, но как-то неправильно. Зачем тогда я его соблазняла ещё недавно? И я продолжила: — Помощь моя тебе ведь не нужна.

Я откинулась уже до конца на спину, а то неудобно сидеть задравши голову.

— Цветочек, — он присел рядом... Хочу избавиться от наваждения. После твоих поцелуев, я не могу ни о чём думать. Целую Голубу, а представляю тебя. Я пытался сохранить между нами расстояние, но стало только хуже.

Он навис надо мною. А у меня громко стучало сердце, ускоряя свой бег. Как же я хотела, чтобы он меня поцеловал. Да что со мной такое? Воспользоваться сим мгновением или не стоит? А ежели он после сего перестанет вообще меня замечать? Удовлетворит своё желание и на сём всё закончится?

Хочу ли я сего?

И он поцеловал, нежно, невыносимо приятно. Мысли путались, тело отзывалось нестерпимым жаром внизу живота. В душе разливалось тепло. Странно он избавляется от наваждения. Думает, что раз вкусив, перестанет испытывать желание? А он отстранился и сел рядом:

— Помилуемся?

И я готова была его убить за то, что всё испортил. Хотя тело и мечтает о его ласках, но мне сего мало, я хочу не разового удовлетворения животных потребностей, а чувствовать себя частью его.

А он расхохотался. Как быстро я смирилась со своим положением, не долго же я горевала по мужу. От его смеха у меня затряслись поджилки от злости, смешно ему! А мне рыдать хочется!

— Глупенькая ты, Васька! — сказал он. Я недоуменно смотрела на Бера: расслабленный, с полусогнутыми коленями, тёмно-русые волосы доставали до лопаток и были собраны в хвост. Широкая спина, закатанные до локтей рукава рубахи.

Он сорвал травинку и, засунув себе в рот, принялся жевать. Сел так, чтобы я видела его лицо.

— Что сразу обзываться?

— Хотел бы я твоего тела, мог бы воспользоваться тобой, когда ты бредила. Ты ведь меня принимала за Борова.

— И что же не воспользовался?

— Дак не хочу, чтоб ты меня другим называла и другого представляла. Я чего мучаюсь? Из-за Голубы. Всё ж клятвы давал быть верным лишь ей одной. Обстоятельства изменились, и ты вроде как моя и в то же время не моя. Да, союз на бумаге заключили, но... Наш союз не пред Богами и нашими сердцами. Считай договор не имеет силы. Но мне нужны не бумаги. Понимаешь?

Я помотала головой. Он ведь ответил на заданный вопрос.

— Мне нужно твоё сердце, — на мгновение он замолчал, перебирая в левой руке уже палочку, словно двигаясь по ней вверх, вниз. Затем взял в правую руку и повторил упражнение. Что он делает? А он меж тем продолжил: — Я как тебя тогда увидел впервые, сердце удар пропустило. А как про Сосновых спросили, так сердце в пятки ушло, думал родственница какая. И только узнав, что жена брата, понял всё, а потом едва успел подхватить, когда ты потеряла сознание. Почему мы не встретились раньше?

— В смысле?

— Ну, дак я ни к кому того не испытывал, что к тебе. И Голубу полюбил не сразу. Нас же никто не спрашивал, хотим ли мы друг за дружку. Стерпится-слюбится, как говорится. Отец нашёл хорошую девку, ну и женили меня. Я молодой был, бесшабашный. Вот отец и надумал меня утихомирить таким способом. И правда, мозги вправил, со временем. Я ведь даже после женитьбы с ребятами ходил деревня на деревню, стенка на стенку. А потом Голубу в слезах за столом увидел у нас в доме, она всю ночь со Снежиком не спала, плакала с ним на руках. Вот тогда я и понял, что дурак.

Я, затаив дыхание, слушала Бера. Он никогда прежде не рассказывал о таком. Лишь про отца своего, маму, чему его учили родители. Мне казалось, он всегда был серьёзным.

Правда, со мной ведь пытался шутить, глупо, правда, но всё же. И се как-то не вязалось с его серьёзным характером. Жизнь заставила быть таким?

— И правда, полюбил жену со временем. А с тобой я чувствую, что не надо притворяться. С другими я себя заставляю быть хорошим хозяином. А с тобой получается более естественно, что ли. Что бы было, ежели б мы встретились раньше, до моей женитьбы?

— А что бы было? Я же для тебя маленькая. Вот сколько тебе лет? Не меньше двадцати пяти, а то и все тридцать.

— Верно подметила, двадцать девять.

— А женился во сколько?

— В двадцать один.

— Ну так а мне двенадцать было. Встретились бы, так я совсем дитя...

— Твоя правда. Но я б подождал. Сбежал бы из дома, ежели б надо было...

— Дурак ты, — ляпнула я, не подумав, с кем разговариваю. Робко взглянула на него, вдруг рассердится.

— Точно! — он расхохотался. — Но за дурака ответишь поцелуем!