Танго дождя

— У тебя там кассеты, все надписаны, а несколько штук нет. А что там? А ты чего пьешь?

Добрался, значит, до видика. Не подписаны у меня порнокассеты, это и ежу понятно, но Чижик — святая душа, о таких вещах еще и понятия не имеет.

— Не знаю, это не мои.

— Я гляну?

Глянь, Чижик, глянь. Если не удерешь, сломя голову, может быть, что-то у нас и склеится. Я киваю и залпом выпиваю водку. Горло перехватывает, про закусить я впопыхах забыл. Слышу, как заиграла музыка на заставке, потом — бормотание и вздохи по-немецки. Осторжно заглядываю в комнату. Чижик умудрился включить самый крутой hard. Иду к телевизору и выключаю видак.

— Нууу, — Чижик смотрит на меня умоляюще, — Ну включииии

— Рано тебе, маленький ты еще.

— Я не маленький, — он смотрит на меня узкими карими глазками, покусывает пухлые губы — стесняется.

Сажусь перед ним на корточки. Под моей ладонью подрагивает худая коленка — от страха? От возбуждения?

— Маленький. Ты еще, наверное, ни с кем не целовался еще.

— Целовался, — Чижик прячет глаза за рыжими ресницами и краснеет, — С тобой...

— Еще скажи, что понравилось, — я смеюсь, ощущая дикую боль в паху. Черт бы побрал эти джинсы!

Он не отвечает, только краснеет еще сильнее, хотя сильнее, на мой взгляд, некуда, и еле заметно кивает. Будь что будет — я сажусь на подлокотник кресла, в которое угнездился Чижик, беру в ладони его лицо и касаюсь языком нежных губ. Они сладкие от шоколада и колы, теплые и очень мягкие. Чижик не сопротивляется, только дрожит всем телом и неожиданно обнимает меня шею. Он зажмурился, очень крепко. Дурачок, открой глазки, я хочу видеть их, карие и блестящие от удовольствия.

Резкий звонок в дверь вырывает Чижика из моих рук. Он отшатывается, закрывая лицо ладонями и пламенея оттопыренными ушами.

Дрын, чтоб он сдох, проклятый попугай! Чертова птица довольна собой, висит на одной лапе и противно скрипит.

Подхожу к клетке. Удавил бы мерзавца, но Дрын распахивает цветные крылья и орет во весь голос. Накидываю на клетку покрывало, выслушивая возмущенное скрипенье и звон. Чижик по-прежнему не отнимает ладони от лица, мне приходится отвести его руки с некоторым усилием. Он весь в слезах от смущения, и я осторожно касаюсь его щеки.

— Испугался? Это Дрын хулиганичает.

В потерждение моих слов Дрын опять звенит из-под покрывала и бормочет что-то на своем попугайском языке.

Чижик приоткрывает глаза, но скользит взглядом куда-то мимо, по стенам. Разворчиваю его лицо к себе, заставляя посмотреть на меня.

Чижик опять заливается краской, он такой очаровательный в этой своей застенчивости, что я не могу удержаться и снова начинаю целовать его — влажные от слез веки, конопушки на курносом носике, яркие губы. Одно его движение — отталкивающее, сопротивляющееся — и я остановлюсь, чего бы мне это не стоило, но Чижик вновь обнимает меня и неумело тыкается мокрыми губами куда-то мне в щеку.

Страшно неудобно на узком подлокотнике, и я вытаскиваю Чижика из кресла, сажусь в него сам, а мальчишку усаживаю себе на колени. Чтобы он там ни почувствовал — но теперь мне намного легче обнимать и целовать его, полулежащего в западне моих рук. Приоткрываю языком его губы, проскальзываю внутрь, касаясь сладкого нёба, встречая там, в жаркой влажности, неумелый перепуганный язычок. Рот Чижика полон слюны со вкусом шоколада, он судорожно сглатывает, с негромким горловым пристаныванием. Будь я проклят, но он возбужден, хотя и сам не понимает, что с ним происходит в этот момент. Чувствую, как вспотела его ладонь, которая лежит на моем плече. С трудом заставляю себя оторваться от исследования глубин мальчишеского рта, беру в руку трясущуся ладошку и начинаю целовать — пальчик за пальчиком, покусывая пухлые подушечки, проводя языком по бугоркам и линиям. Чижик положил рыжую голову мне на плечо, глаза его закрыты, он облизывает свои припухшие от поцелуев губы.

На тонком запястье судорожно бьется живчик. Мне слышно, как отчаянно стучит сердечко — в ожидании чего-то неизведанного, таинственного, "взрослого". Того, что он успел увидеть на видеокассете, пока я ее не выключил. Мне хорошо знакомо это состояние — просыпающейся сексуальности, приобщения к новым ощущениям. Для меня самого эти воспоминания еще не стали настолько далекими, чтобы я не понимал, что сейчас творится в душе Чижика. Сумбур и страх, и желание продолжения, каким бы оно не оказалось. Когда твердо уверен, что надо остановиться, бежать, прятаться, но не сил, нет сил, нет сил... и ноги не слушаются, а внутри вибрирует туго натянутая струнка, подчиняя себе всё и вся, заставляя делать то, что вчера еще приводило в ужас, а сегодня кажется единственно нужным и правильным.

Школьные брючки Чижика, узковатые и коротковатые, туго обтягивают его. Я ощущаю коленями, как буквально пышет жаром его тело. Осторожно, очень осторожно провожу ладонью по ноге Чижика — от колена вверх, к бедру. "Не бойся, не бойся", — молюсь про себя то ли черту, то ли Богу, хотя какая разница, кому.

Чижик вздрагивает и.... неожиданно сползает куда-то вниз. Теперь он лежит затылком на сгибе моей руки, закинув одну ногу на подлокотник. Глаза его по-прежнему крепко зажмурены. Мне тоже страшно, Чижик. Страшно, потому что прознай хоть одна живая душа про эти игры, — и куковать мне несколько лет в петушином углу на зоне. Дай Бог хотя бы живым оттуда выйти. Даже если ничего больше не произойдет — одних только поцелуев да тех пяти минут на порнокассете будет достаточно, чтобы повесить на меня статью о растлении малолетних. Я все это знаю — разумом, но не он сейчас руководит мной.

Желание скользит губами от впадинки под ключицей — вверх по мальчишечьей шее, желание путается пальцами в пластмассовых пуговицах школьных брюк, желание пробирается внутрь трусиков, касаясь испуганно подрагивающей плоти...

Неожиданно Чижик спрыгивает с моих колен и отбегает на пару шагов в сторону. Он торопливо подхватывает спадающие брюки, пытаясь их застегнуть, и вдруг разражается бурными рыданиями. Я вижу, как трясется его голова, слышу, как он судорожно всхлипывает, и сам готов заплакать.

Встаю, подхожу и слегка обнимаю узенькие плечи, касаясь губами взмокшего лохматого затылка:

— Не плачь, малыш. Я ничего больше не буду делать. Успокойся. Давай я тебе постелю на кровати, и ложись-ка ты спать. Уже поздно.

Чижик рыдает еще горше, я оставляю его в покое и иду за бельем. Самому мне придется спать на кухне, на неудобном угловом диванчике, а хотелось.. Впрочем, что теперь об этом думать.

Сижу на кухне, в темноте. Чижик притих, из комнаты не доносится ни звука. Надеюсь, он уснул. Счастливчик, мне вот никак не удается придти в себя. Наощупь нахожу на столе сигареты с зажигалкой, закуриваю, невесело размышляя о том, что не случилось. При одном воспоминании о недолгих посиделках в кресле, меня вновь охватывает возбуждение. Не глядя, раздавливаю в пепельнице окурок и торопливо стягиваю с себя все.. Ну хотя бы помечтать я имею право сегодня?

Перед глазами плавают разноцветные искры, вязкая горячая жидкость выплескивается мне на живот, сердце стучит так, что, кажется, его слышно на улице. Открываю глаза, — рядом с диваном стоит Чижик, внимательно глядя на меня, голого и беззащитного.

Обнимаю его за пояс, притягиваю к себе и утыкаюсь горящим лицом в тощий мальчишеский живот. Сколько ж он отстоял рядом, что видел? На мои плечи ложатся две прохладные ладошки:

— Так не бывает, — Чижик говорит это очень серьезно и негромко.

— Бывает, Чижик, еще как бывает, — шепчу я в ответ, — Просто ты еще не знаешь.

— Ты взрослый, — в голосе Чижика все сразу — зависть, что я, взрослый, делаю что-то, ему пока недоступное, осуждение, что я, взрослый, напугал его до слез, страх, что я — взрослый, а он — маленький и он в полной моей власти до утра.

Отпускаю его, снова ищу сигареты, курю, откинувшись на спинку дивана. Чижик пристраивается рядом, словно понимая, что я сейчас для него абсолютно неопасен. Ощущаю себя выжатым лимоном, даже сигарету с трудом доношу до рта. Где-то внутри лениво проползает мысль, что неплохо было бы одеться, но шевелиться нет сил. Чижик привалился ко мне прохладным боком и занят тем, что осторожно ведет пальцами вниз по моему животу. И, разумеется, вляпывается в подсыхающую сперму. Забавно, но руки он не убирает, размазывая жидкость по моей коже. Дурачок, игрушки ему, он хихикает — липко, мокро — а я чувствую, как знакомо начинает подергиваться внутри. Впрочем, мешать Чижику я не собираюсь. Он занят исследованиями — пусть исследует все, что захочет.

Наверное, ему до смерти хочется меня потрогать. Несколько раз уже Чижик подбирался совсем близко, но в последний момент уводил пальцы в сторону. Перехватываю его запястье в тот момент, когда оно вновь пытается увильнуть куда-то вбок.

— Пусти, — шепчет Чижик, осторожно вывинчивая ладонь из моих пальцев, — Пусти...

Он не слишком настойчив в своей попытке освободиться, скорее, это кокетство, поэтому я не отпускаю его руки, подношу ее ко рту и прикусываю оттопыренный палец. Чижик негромко взвизгивает от неожиданности и тогда, тогда...

Я разворачиваюсь к нему всем телом, обхватываю за плечи, нахожу в темноте теплые губы и прижимаюсь к ним. Ты же хотел этого, Чижик, ты же сам пришел ко мне, после всего, зная, что может быть. Пришел практически раздетый, в смешных сатиновых трусиках. Пришел, уже понимая, чего я от тебя хочу.

... Он спит, положив голову мне на грудь, усталый, измученный слезами, которые все-таки пролились — потом, когда все кончилось. Мои руки обнимают его, я вдыхаю запах мальчишеского тела, доверчиво прильнувшего ко мне. Ради него я готов перевернуть весь мир, пойти на что угодно — лишь бы слышать ровный негромкий стук его маленького сердечка. Я улыбаюсь медленно сереющему небу, видному сквозь неплотно задернутые шторы. Сегодня мы пойдем с Чижиком куда-нибудь. Я накуплю ему кучу всяких разных вешей — нужных, ненужных, неважно. Пусть объедается мороженым, надувается, как барабан, лимонадом или соком. Я хочу, чтобы каждый день для Чижика был праздником, их не так уж и много у этого заброшенного мальчишки, нужного только самому себе. И еще — мне.

Правда, шевелится где-то внутри маленькая кусачая змейка по имени Совесть, но я, как и все, как и всегда, успокаиваю ее заверениями, что Чижик сам хотел, что он сам ко мне пришел и так далее. Спорю сам с собой, что я не покупаю эту мальчишескую любовь дорогими подарками— Чижик ведь еше ничего от меня не получал, кроме конфет и шоколадок. Пытаюсь разобраться в собственных чувствах — люблю я его или просто хочу?

Нет ответа.

Робин Бобин Барабек

Роберт роется в аптечке на кухне — торопливо, словно боясь не успеть. Когда надежда найти что-либо подходящее становится совсем призрачной, рука его натыкается на плоскую коробочку. "Реланиум" — не Бог весть что, но до утра дотянуть можно. Вот только запить надо. Роберт наливает в стакан водку, выдавливает на ладонь несколько зеленоватых таблеток. Но в последний момент его руку перехватывает другая рука, таблетки разлетаются по кухне, а сам Роберт получает сильный толчок в грудь.

— Я тебя предупреждал или нет? — Перед Робом стоит Игорь, его любовник и хозяин ресторана, где Роберт работает, — Чтобы я не видел, что ты кайфуешь в моей квартире. Достаточно того, что ты за стойкой без этой дряни уже не стоишь.

Роберт садится на корточки и закрывает глаза. Глубоко внутри рождается и начинает расти знакомая мерзкая боль.

— Сдохну я, — безо всякого выражения говорит он.

— Под забором, — жестко уточняет Игорь, — Если не остановишься.

Никакого желания объяснять, что сам он остановиться уже не может, у Роберта нет. Тысячу раз все говорено и переговорено. Игорь его не поймет, потому что его самого никогда не выворачивало наизнанку в ломке. Не тянуло закончить все разом, шагнув с балкона вниз. Роберт сидит на холодном полу, закрыв глаза, в миллионный раз выслушивая никому не нужные советы.

А в комнате, на мягком широком кресле, замотавшись в пушистый плед, клубочком свернулся Кешка. Он прислушивается к голосам на кухне, догадываясь, что там происходит.

Рыжик давно уже не двенадцатилетний мальчик, который ничего не знал и ничего не умел. За прошедшие три года он научился слишком многому и временами ощущает себя чуть ли не старше Роберта. Он давно уже все про себя знает и относится к ситуации спокойно Он уходит из дома, оставляя за спиной плачущую мать, которая не понимает, что происходит с ее сыном. Рыжику плевать на разговоры участкового, который время от времени пытается наставить его на путь истинный. Конечно, они не представляют, откуда у Кешки дорогая одежда и немалые для подростка его возраста деньги. Он объясняет, что работает, а не ворует. Впрочем, в подробности своей "работы" Рыжик никого не посвящает. Он вполне официально числится посудомойкой и уборщиком на полставки в ресторане Игоря, в этом отношении крыша у Кешки вполне надежная.

Рыжик вытягивает из-под пледа руку, берет с журнального столика сигареты. Разборки на кухне могут продолжаться еще очень долго — не в первый раз он становится их свидетелем. У Кешки еще остались какие-то чувства к Роберту, но они уже очень далеки от того восторженного обожания, которое было три года назад. Впрочем, Роб нынешний тоже очень далек от Роба тогдашнего. Робка подсел на иглу, и Кешка очень хорошо помнит, как все это начиналось.

Собственно говоря, началось это еще до Кешки. Заходил в бар приятель Игоря Михайловича — Венечка, болтал с Робом, так, ни о чем, иногда, то ли в шутку, то ли всерьез, предлагал бросить Игоря и жить с ним. Как-то раз, после тяжелого дня, предложил расслабиться сигареткой. И расслабились — очень даже ничего, усталость как рукой сняло. Да еще и выпили водочки. Так и повелось — как пятница или суббота, когда полный бар, и закрываться приходится поздно, иногда под утро — Венечка тут как тут с "расслабоном".

Потом у Роба Кешка появился, нервотрепка началась — как бы кто чего не узнал. Тут уже не одна сигаретка — и две, и три. И легко в голове, и весело. А зачем три сигареты, когда можно одну таблетку или один укольчик — маленький, а эффект тот же, и на большее время хватает. Да что ты, Робка, я вон сколько лет подкалываюсь, как видишь, все в норме. Жив, здоров, бизнес у меня крепкий.

Это потом Игорь Роберту сказал, что Венечка инсулин колет — диабетик. И ведь не дурак был Роб, все знал, все понимал, а — поверил. Что если по чуть-чуть, то обойдется, и бросить всегда можно, вон, анашу-то курили и ничего, не тянет, не ломает. Слабаки загибаются, а ты, Робка, — ты же сильный.

Сейчас Роберт знает, что сильных среди наркоманов не бывает. Что иногда достаточно одного раза, одного укола. И все, о чем ты мечтал, на что ты надеялся в этой жизни, будет перечеркнуто одним страшным коротким словом — ломка. И друг Венечка будет жаловаться, что товар нынче дорогой, а бабки-то дешевеют. И придется платить — сначала деньгами, потом, когда прихватит неожиданно, а в кармане не окажется нужной суммы — собой. И уже не будет — утра, дня, вечера, а будет — до дозы и после дозы. Что мальчишка, который еще вчера был радостью, счастьем, маленьким рыжим солнцем, станет в испуге шарахаться от слепых глаз и неуверенных трясущихся рук. А мужчина, который был опорой, надеждой, другом, любовником, — да всем на свете по большому счету, — брезгливо будет цедить сквозь зубы — "опять от тебя этой дрянью несет" и гнать от себя прочь..