Танго дождя

Предисловие.

Эта повесть из четырех новелл — "Танго под дождем" — была написана несколько лет назад, но везде публиковалась отдельными — хотя и связанными между собой рассказами. Плюс ко всему, каждый раз ее называли почему-то "Танго дождя". Так что я решил не бороться с ситуацией и изменить название на то, которое "запало" читателям. Ну и впервые повесть публикуется полностью — включая новеллу "STAY WITH ME FOREVER AND NEVER".

Чувство хозяина

Роберт слоняется по Катькиному садику. Прошел дождь — осенний, холодный. Скамейки сырые, негде присесть, да еще ветер задувает во все места. Можно было бы дойти до метро или до Гостинки, погреться, но потом выходить на улицу будет еще противнее. А денег в кармане — ни копейки, да и в желудке пустота со вчерашнего дня.

Наконец, Роберт находит скамейку, на которой лежит чья-то забытая газета, и садится на нее, зябко поеживаясь. Идти ему некуда. Уже три месяца, как он ушел из дома. Пока было тепло — ночевал на вокзале, иногда в подвалах, еще реже — у случайных знакомых. Но сейчас осень, которая в Питере приходит всегда неожиданно, с вокзала его гоняют менты, в подвалах холодно и сыро, а переночевать его давно уже никто не приглашал. Роб покачивается, закрыв глаза, взад-вперед, желудок сводит от голода, и ни о чем, кроме пирожка с чем-нибудь, он думать уже не может. Но и на пирожок нет.

— И долго ты собираешься сидеть тут?

Роберт открывает глаза. Перед ним стоит хорошо одетый гражданин с аккуратной бородкой. Чем-то он похож на художников, которые по выходным открывают здесь свои полулегальные продажи-вернисажи.

— Заработать хочешь?

— Хочу, — губы у Роба сводит от холода. — А сколько?

— А сколько ты берешь? — гражданин прищуривается.

— Это смотря за что, а чего вы хотите? — у Роберта появляется надежда, что сегодня он все-таки поест.

— Ну, ты лично мне не нужен. Я мальчиками не увлекаюсь. Мне нужна модель. Я буду на тебе рисовать.

— Меня рисовать? — Роб удивлен.

— Не тебя, а на тебе. На твоем теле, если хочешь.

— Это как это? — Роб заинтригован, ничего подобного ему еще не предлагали.

— Знаешь, я тут мерзнуть не собираюсь. Пойдем-ка перекусим, и я все тебе расскажу. Так и быть, считай это подарком. Отрабатывать не понадобится.

Пока Роберт, стараясь не торопиться и не давиться, есть пирожки с кофе, который называется так явно по недоразумению, господин негромко объясняет, что ему от Роба надо.

— Значит, смотри, я рисую на теле. Бодиарт — слышал? Потом фотографирую. Не беспокойся, лица не будет видно. Кроме меня там будет еще несколько человек — зрители. Никто тебя не тронет, тут ты тоже можешь не волноваться. Если кто-то из них тебе что-то после сеанса предложит — дело твое, соглашаться или нет. Получишь десять баксов за позирование и фото. Ну и бесплатно, считай, помоешься. Ну, как тебе такая работа?

Роб кивает с набитым ртом, он слишком занят едой, чтобы отвечать.

— Тогда доедай и поехали. Тебя еще в порядок надо привести. Вшей, надеюсь, нет?

— Нет, — проглотив, отвечает Роберт, он не обижается, потому что уже привык к подобным вопросам.

— Ладно, посмотрим, лет тебе сколько?

— Семнадцать. А зовут Роберт. Можно, я еще пирожок съем?

— Хватит, — господин встает, — потом еще у меня перекусишь, если захочешь. Зови меня Сергей Ильич. Роберт, значит. Ну, пошли, Роберт.

То ли квартира, то ли мастерская. Роб ходит по ней, разглядывая странные картины, большие фотографии. Много ярких ламп, окна все плотно зашторены, хотя этаж последний, под самой крышей.

— Роб, ну-ка, что ты там расхаживаешь? Иди сюда, в ванную.

Роберт послушно идет на голос. Сергей Ильич стоит в коридоре, протягивая большое полотенце:

— Значит так, там, в ванной, есть мыло, шампунь, мочалка, халат. Вымоешься как следует, оденешь халат и приходи в комнату.

Роберт послушно кивает. Вымыться — это просто праздник. Он прикрывает дверь, раздевается, пускает горячую воду и какое-то время просто наслаждается, стоя под упругими струями.

Когда кожа начинает поскрипывать под пальцами, настолько она чиста, дверь внезапно отворяется, и в ванную входит Сергей Ильич.

— А пару-то напустил, как не задохнулся только? Дай-ка я на тебя гляну.

Роберт не возражает, чего стесняться, если на нем будут рисовать. Пусть смотрит.

— Ничего, ничего, — Сергей Ильич проводит рукой по телу Роба. — Вот только побрить тебя надо.

— Где? — Роберт сразу настораживается.

— Везде, кроме головы. Волосы мешают рисовать.

— Чесаться будет.

— Переживешь. Давай, намыливайся.

Роберт неохотно берет мыло в руки:

— А вы что, сами меня будете... брить?

— Сам, сам. Стой смирно. А то порежу случайно.

Роберт замирает. Бритва скользит по телу, сильные пальцы оттягивают кожу, помогая этому скольжению. Ощущения приятные, даже очень, и Роб, неожиданно для себя, возбуждается. И тут же получает сильный звонкий шлепок по ягодице:

— Ну-ка, нечего тут. Сказано, стой смирно.

— Он и стоит, — фыркает Роб, — еще как.

Сергей Ильич поднимает голову и внимательно смотрит на юношу:

— Я же тебе уже сказал — я мальчиками не интересуюсь. Зрителям будешь демонстрировать свои способности. Если тебя, конечно, попросят.

Роберт лежит лицом вниз на чем-то жестком и низком, задрапированном темно-синей тканью. Несколько мужчин сидят вокруг, Сергей Ильич стоит рядом. Кисточка холодная, она двигается вдоль позвоночника, вызывая щекотно-сладкие чувства. Роб усиленно сдерживается, художник предупредил его, что шевелиться и дергаться нельзя. Юноша понятия не имеет, какая картина возникает на нем, да ему это и не интересно. Гораздо важнее деньги, которые он получит, и то ощущение блаженства, в которое погружает прикосновение легкой беличьей кисти. Роберт закусывает губы, пытаясь как-то отдалить приближение оргазма. Кто-то из гостей снимает все это на видео, такого договора не было, но Робу пообещали еще денег, поэтому он согласился. Кисть скользит по ягодицам, бедрам. Широкими мазками ложится краска. Высыхая, она стягивает кожу. Вся спина уже покрыта слегка подсохшей корочкой. После всех мучений с бритьем, Сергей Ильич передумал рисовать у Роба на животе — из-за того, что юноша так легко возбудим, но и "наспинные" рисунки довели Роба уже почти до самого финала. Роберт повторяет про себя таблицу умножения, чувствуя, как лоб покрывается потом. Когда уже закончится это мучение — силы совсем на исходе, но вот, наконец, щелкает вспышка фотоаппарата, затем еще несколько. Всей своей раскрашенной кожей Роб чувствует, что его обступили со всех сторон, разглядывая, обсуждая. Чья-то рука скользит по его ноге, поднимаясь вверх, размазывая еще непросохшую краску. Это уже последняя капля, и Роберта сотрясает мучительно-сладкая судорога. Зрители смеются, но ему уже все равно. Напряженные мышцы постепенно расслабляются, становится блаженно и легко.

— Где ты его подцепил?

— Да в Катькином садике, я дня четыре за ним наблюдал — болтается сам по себе, — Сергей моет руки в раковине на кухне, поскольку ванная опять занята Робертом, который смывает с себя краску.

— А чем он там занимался?

— Да чем они все там занимаются. Ты что, Игорь, пригреть его хочешь, что ли? В КВД сведи сначала. Бог его знает, что этот пацан там подцепил.

Игорь прохаживается по кухне:

— Знаешь, он мне собачонку напомнил. Жила такая, домашняя, чистенькая. И потерялась. А, может, выгнали. И оказалась она на улице. Или машина ее переедет в конце концов, или другие собаки порвут.

— Жалостливый какой, — Сергей насмешливо смотрит на приятеля. — Всех бездомных будешь подбирать? Вон их, полно, обоего пола и любого возраста.

— Нет, — задумчиво отвечает Игорь, — всех мне не надо. Как его зовут? Роберт?

— Ну, по крайней мере, он так представился. Что ты с ним делать собираешься?

— Не знаю еще. Жалко, если пропадет. Работу ему дам у себя в ресторане. Там сейчас ремонт, пусть помогает. Все-таки не проституцией зарабатывать тоже можно.

— А жить он где будет? У тебя? Он же бродяжничает, значит, жить ему негде. Тут, кстати, его сумка валяется. Можно глянуть — есть там какие-то документы или нет.

Роб появляется из ванной как раз в тот момент, когда Игорь и Сергей внимательно рассматривают его нехитрое имущество.

— Эй, — он быстро подходит к столу. — Чего вы тут роетесь?

— Ну-ка сядь и не отсвечивай, — Сергей отгоняет Роба движением руки. — Тебя пока не спрашивали, что нам можно, а что нельзя.

— Это мое! — Роберт пытается отнять свою сумку, но ему это не удается.

— Ты прописан в Питере, почему тогда по улицам шляешься? — Игорь внимательно разглядывает паспорт.

— А вам-то что? — огрызается Роб, — Хочу и шляюсь. Мое дело.

— Хочет он и шляется, Игорь, разве не видишь, ему это доставляет огромное удовольствие, — Сергей откидывается на стуле, — он мазохист, любит голодать, понимаешь, и мерзнуть. И продаваться за пару-тройку рублей. Или за пирожки с капустой.

Возразить Роберту нечего, и он оскорбленно молчит.

— Так почему ты не живешь дома, а? — Игорь смотрит на юношу, который кусает губы, не желая отвечать. — Тебе учиться надо, ты этого не понимаешь?

— Выгнали, вот и не живу, — наконец, через силу отвечает Роб.

— Выгнали? Родители? Что ты такого натворил?

— Ничего не натворил. Не нужен я им, такой.

— Какой — такой? Ты что — бандит, наркоман, алкоголик?

— Ну, такой, — Роб делает неопределенное движение рукой. — Ну, гомик.

И краснеет от этих слов, чуть ли не до слез, опустив голову. Сергей понимающе усмехается, ему нередко приходилось встречать таких же почти мальчиков, чьи истории совпадали до деталей. Игорь, напротив, делает большие глаза — как это можно, своего ребенка и — на улицу.

— Круто, — говорит он негромко. — Работать у меня хочешь?

— Кем это? — Роб поднимает голову.

— Ну, пока что — кем попало — маляром там, штукатуром. Потом видно будет.

— У вас что, кооператив?

— У меня ресторан. Но там сейчас ремонт, будешь помогать строителям. Делать-то умеешь чего-нибудь?

Роберт пожимает плечами.

— Ясно, ничего не умеешь. Научишься, не проблема.

— А зачем я вам, а? — Роб с удивлением смотрит на Игоря, — Толку-то от меня.

— Ну, скажем так, иногда надо делать добрые дела. На том свете зачтется, — Игорь улыбается. — Пропадешь ведь на улице. Не согласен?

Роберт вздыхает. Он, конечно, согласен, но в добрые дела верит мало. Рано или поздно, но придется отрабатывать — это он уже твердо усвоил за три месяца бродяжничества.

— Сережа, он у тебя тут переночует, ладно? А завтра я его в подсобке пристрою. Там диванчик есть, поживет пока.

— Вот только мне тут этого пацана не хватало для полного счастья, — Сергей недовольно морщится. — Еще сопрет чего-нибудь.

— Ага, — сквозь зубы отвечает Роберт, — обязательно. Краски-кисточки.

— Краски-кисточки тоже денег стоят, между прочим. И немалых. Ладно, пусть ночует. Но только до завтра.

— Одежда твоя где? — Игорь встает, небрежно сгребая все назад в сумку — паспорт, какие-то письма, фотографии.

— А вам зачем? В ванной.

— А ты собираешься все на себя назад одевать? Зачем тогда мылся? Утром чего-нибудь чистое тебе привезу.

Что нужно человеку для счастья? Для самого маленького? Крышу над головой, кусок хлеба, уверенность в грядущем "завтра". Все это Роберт начинает потихоньку обретать — он живет в маленькой комнатке в глубине ресторана, которая со временем превратится в кабинет хозяина, нормально ест три раза в день и имеет твердое обещание Игоря Михайловича, что, когда ресторан откроется, останется здесь работать. Безмятежность существования время от времени нарушается размышлениями — для чего все это нужно хозяину. Игорь не претендует на его, Роберта, тело, по крайней мере, никаких намеков на это пока не было. Делать Роб ничего толком не умеет, хотя и пытается. Вся его работа сводится в данный момент к обслуживанию рабочих — принести краску, мастерок новый, пододвинуть лестницу, сбегать за сигаретами или за пивом. Игорь появляется в ресторане каждый вечер, но работой Роба интересуется мало, у него куча других забот. Ремонт затягивается, на носу зима, и все сопутствующие проблемы — отопление, покраска, газопровод.

Наконец, ремонтники добираются до будущего кабинета, и перед Робертом в полный рост вновь встает вопрос жилья. Спать в пропахшей краской комнате совершенно невозможно. Роб терпит пару дней, мужественно борясь с головной болью. На его счастье, Игорь замечает, что с юношей что-то не в порядке.

— Ты что зеленый такой? Не выспался или переработался? — Игорь сидит на стуле, просматривая бумаги.

— Да нет. Не переработался, — Роберт стесняется пожаловаться, он и так имеет больше, чем заслуживает, по его собственному мнению.

— А в чем дело? Отравился? Мне сказали, тебе тут плохо было совсем.

— Да краской пахнет сильно. В кабинете, — Роберт смущен, он действительно с утра не мог работать из-за головной боли.

— А, правильно, я и забыл совсем, что ты там спишь, — Игорь поднимает голову. — Так, а куда же тебя девать-то теперь?

Роберт пожимает плечами — он не знает, что с ним теперь делать и куда девать.

— Придется тебе немного у меня пожить, пока ресторан не откроется, а там придумаем что-нибудь, — Игорь говорит все это как бы мимоходом, но Робу тут же становится неуютно. — Да не дергайся, я же не в коммуналке живу и не в однокомнатной конуре. Иди, собери свое барахло, поедем.

Квартира у Игоря, действительно, роскошная — в "старом фонде", с высокими потолками и большими арочными окнами. Две огромные комнаты, коридор, где можно спокойно устроить теннисный корт, просторный балкон. Роберту выделяется одна комната с широким диваном, шкафом и даже с телевизором.

— Ну как, нравится? — Игорь улыбается. — Ничего пещерка?

У Роба слов нет, он только кивает в ответ, разглядывая лепнину вдоль карниза. Он не подозревает, как мучительно долго искал Игорь предлог привезти его сюда. Собственно, жилье для Роба уже есть — Игорь снял однокомнатную квартиру недалеко от ресторана, но везти туда юношу не торопится. Конечно, он знает, что Роберт безропотно выполнит все, что бы его ни попросили — хотя бы из чувства благодарности, но Игорю нужно совсем другое. Глупое, тревожащее чувство требует взаимности, а не равнодушных купленных ласк. Приручить этого мальчика, чтобы он сам — сам! — захотел близости. Чтобы в этих влажных карих глазах сияла любовь, а не тлел вечный страх бездомного животного. Чтобы он, Игорь, стал единственным, самым нужным, самым дорогим. Но на все это нужно время и терпение, которое у Игоря уже почти закончилось.

Роберт садится на диван, поджав под себя ногу. Он давно хотел узнать одну важную вещь, да все случая не подворачивалось. Вот сегодня — самое время:

— Зачем я вам, Игорь Михайлович?

И все. И иссякла воля, кончилось терпение, нет больше времени — есть только эти блестящие, немного настороженные глаза, смуглая нежная кожа и яркие, четко очерченные губы, которых так хочется коснуться. И тело, которое снится ночами, как проклятие, как наваждение, как морок, от которого не уйти. Если это и есть любовь, то — за что, Господи? Почему из миллионов других выбрался именно этот мальчишка, который ничего не знает о любви, зато очень хорошо представляет, сколько она стоит. И что отвечать на этот глупый вопрос, когда хочется просто обнять, прижать к себе и никогда не отпускать. Никогда... Не отпускать...

Роберт сопротивляется неожиданно сильно, не позволяя снять с себя одежду, коснуться губами, прижать к дивану. Он вырывается молча, закусив губы, отворачивая лицо, изгибаясь всем телом. Электронные часы на телевизоре равнодушно ведут счет этому бесконечному раунду. Наконец, Игорь отпускает юношу, садится и закрывает лицо ладонями. Вот сейчас хлопнет дверь, и Роб уйдет. Навсегда. И останутся только одинокие вечера в роскошной пустой квартире. И тоскливые ночи со случайными партнерами, без смысла и желания.

Но ничего не происходит, и Роберт все еще где-то рядом, за спиной, дышит прерывисто, со всхлипом.

— Прости, — глухо говорит Игорь. — Я тебя испугал, наверное.

Вместо ответа его обнимают две руки с перепачканными масляной краской, да так и не отмытыми до конца пальцами, а к плечу прижимается горячая щека.

— Никогда, пожалуйста, никогда, — шепчет Роб, — не надо.. Силой. Я прошу тебя — никогда!

Не веря своему счастью, Игорь берет в свои руки две узкие ладони и целует их по очереди, чувствуя, как влажные горячие губы касаются его шеи, потом щеки. И уже можно повернуться, обнять, прижать к себе, чтобы никогда-никогда не отпускать...

Где начинается рай на земле? Наверное, рядом с человеком, ради которого готов на все. С тем, чье тихое дыхание слушаешь по утрам, словно ангельскую музыку. Вот он спит, уткнув нос в подушку и завернувшись в одеяло, только босая ступня торчит наружу. И можно наклониться, пощекотать ее губами. Или приподнять одеяло, провести пальцами по розовой со сна щеке и прошептать:

— Робка, вставать пора, — и долго слушать неразборчивое бормотание в ответ, сквозь сон.

Есть, конечно, некоторые неудобства. Например, вечные сомнения во взаимности. Роберт — натура увлекающаяся. Он категорически отказывается жить вместе с Игорем, предпочитая платить за съем квартиры, потому что так ему удобнее и свободнее. Игорь изводит себя подозрениями, которые Роба очень веселят. Есть у Роберта интрижки на стороне или нет — неизвестно, но именно эта неизвестность — самое мучительное. Тем более, что клеются к Робу в ресторане постоянно. Особенно сволочь Венька, который завидует Игорю черной завистью. Веня тоже был на сеансе у Сергея, но как-то особо на Роба внимания не обратил. Тогда. А вот сейчас горько жалеет о своей невнимательности. Но, как говорит сам Роберт, — поздняк метаться. Теперь Веня торчит в баре каждый вечер, делая прозрачные намеки, которые Роба только забавляют.

Иногда Игорь специально не приезжает в ресторан несколько дней, не звонит, не зовет к себе. Тогда Роб начинает нервничать, звонит сам, торчит под дверями квартиры и успокаивается только в постели с Игорем.

— Зачем ты так поступаешь? — Бывает и так, что вместо любви получаются выяснения отношений. — Ты меня специально дразнишь или как? Нельзя позвонить было, что в Москву уехал? Что ты из меня дурака делаешь?

— Робка, — Игорь смеется. — Я тебя учу чувству хозяина.

— Чего? — Роберт разворачивается всем телом. — Я тебе что, собачонка?

— Не собачонка, собачища, — Игорь уворачивается от подушки, обхватывает Роба и прижимает его к постели, — Не бесись, а то сам же и получишь этой подушкой.

Роберт так и не понял, обижаться ему на подобные высказывания или нет. Чувство хозяина — это, с одной стороны, преданность и обожание своего хозяина, готовность умереть ради него, а с другой — невозможность выживания без хозяина и вечная тоска по нему. Роберт уже не представляет, как бы он жил без Игоря, но в открытую демонстрировать свои эмоции не собирается. Хотя потребность видеть, слышать, чувствовать давно уже стала ежедневной. День без Игоря — день потерянный, пустой, как бы весело он ни прошел. Игорь может сколько угодно ревновать, на самом деле Роберт ему не изменял и не собирается этого делать. А вот слегка помучить — это сколько угодно, на это Роб мастер. Он тоже хозяин, в своем роде. Ему прекрасно известно, что Игорь его обожает, чем Роб беззастенчиво и пользуется.

Омрачает эту идиллию одно обстоятельство. Роберту уже восемнадцать, и скоро ему в армию. Игорь сразу сказал, что отмазывать от службы он Роба не будет, нечего волынить, а место бармена останется за ним. Отслужит — вернется. Робу страшновато, но и спрятаться некуда.

Дождливым осенним вечером он прощается с Игорем на два долгих, очень долгих года.

— Возвращайся, маленький, береги себя, — Игорь смотрит на Роберта, словно хочет навсегда запомнить любимое лицо, — Я буду тебя ждать. Я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя, Игорь, — первый раз за весь год Роб произносит эти слова, — Ты меня не забывай.

Дождь смывает с лица Роберта слезы. И память о губах любимого. И уверенность, которую Роб с таким трудом в себе вырастил. Он опять ощущает себя потерявшейся собакой, как и год назад. Завтра начнется совсем другая жизнь. К ней тоже придется приспосабливаться. Но Роберт постарается, очень постарается, потому что он хочет вернуться. Сюда, в знакомую квартиру, к человеку, которого любит.

Ползут над городом низкие серые тучи, задевая крыши домов. Сыпет и сыпет мелкий нудный дождь. Нет ему конца, и кажется, что осень тоже бесконечна. Последние листья умирают на деревьях, скоро их сорвет шальной ветер, понесет вдоль улиц, кидая под ноги прохожих. Словно чьи-то надежды... чьи-то судьбы... чьи-то жизни...

Ловушка для канарейки

После школы — а иногда и вместо нее — Кешка подрабатывает на бензоколонке. Протирает стекла автомашин, носит деньги кассиру, бегает для водителей за сигаретами и пивом в ближайший ларек. Мать у Кешки медсестра, отца он знает только по фотографиям, поэтому деньги, которые он приносит домой и честно кладет на тумбочку в прихожей, оказываются совсем не лишними. Кешке 12 лет, он рыж, лопоух, круглощек и весь обсыпан веснушками, которые присутствуют на его курносой физиономии круглый год.

Время от времени Кешка перебегает дорогу, чтобы посидеть и погреться в маленьком уютном придорожном ресторанчике. Сам ресторан открывается только к вечеру, но бар работает с 12 дня. Здесь Кешку хорошо знают, бармен отводит его на кухню, где одна из поварих — Лика или тетя Галя — наливает для Кешки в большую кружку горячего мясного бульона и кладет сверху большую мягкую булку. Кешка сидит, наслаждается теплом и покоем, слушает, о чем болтают окружающие его люди. Кормежку он честно отрабатывает — приносит из зала грязную посуду, протирает столы и стулья, меняет салфетки.

Барменов в ресторане двое. Первый — высокий блондин с мягкой рыжеватой бородкой, серыми веселыми глазами и большим насмешливым ртом. Его зовут Виталием. Второй — пониже, смуглый, кареглазый, темноволосый. Со странным нерусским именем Роберт. Виталий постоянно придумывает для своего напарника самые различные имена — то Робот, то Робин Бобин Барабек, то Робур, то Роб Рой. А иногда даже — Робертино Лоретти. Совсем уж редко — только в сильно пьяном состоянии — Виталий называет Роберта подругой и давалкой. Роберт бесится, коротко и зло матерясь сквозь зубы, и перестает наливать своему приятелю водку. Сам он называет Виталия просто Витек. Бармены работают по очереди, но свои выходные чаще всего проводят в том же баре. Один стоит за стойкой, второй сидит на высоком крутящемся стуле и развлекает друга беседой. Темы при этом самые разнообразные — от гонок Формулы 1 до недели высокой моды в Париже. Витек, как правило, приходит с девушкой — каждый раз с новой. Роберт всегда один. Кешка был бы рад часами сидеть рядышком и слушать их байки, но его ждет работа, и он, отогревшись, вновь возвращается на автозаправку.

Бармены ему нравятся. Они молоды, хорошо одеваются, от них вкусно и волнующе пахнет хорошим мужским парфюмом. И Витек, и Роберт поддразнивают Кешку, называя его Рыжиком, Желтухиным и Желтопузиком. И еще — птичкой певчей, потому что Витек убежден, что Кешей могут звать только канарейку или попугая. Кешка не обижается. Он понимает, что парни делают это не со зла. К тому же он любит слушать, как Витек рассказывает анекдоты и забавные истории, а Роберт снабжает Кешку книгами про приключения и межзвездные путешествия, которые мальчик обожает.

Стылыми зимними вечерами Кешка переселяется с автозаправки в ресторан, где работает мальчиком на побегушках. За ловкость и расторопность ему перепадают небольшие чаевые, которые он складывает в коробочку за стойкой бара. Очень часто после работы Кешка обнаруживает вместе с деньгами шоколадку или горсть конфет. Сначала он стеснялся своей любви к сладостям, а теперь уже перестал, и его слабость известна все работникам ресторана. Кто именно кладет конфеты, Кешка не знает, но это чаще всего случается, когда за стойкой стоит Роберт. С ним связана одна ТАЙНА, которая вертится у Кешки на языке, но мальчик никак не может набраться смелости и точно все выяснить.

ТАЙНА появилась несколько недель назад. Кешка принес Роберту очередную книжку, но за стойкой стоял Витек. Он сказал Кешке, что Роб где-то внутри, и подтолкнул его ко входу в служебные помещения. Кешка смело прошел внутрь, походил по коридору и оказался перед стеклянной дверью, которая вела в кабинет директора. За дверью стоял директор, он же хозяин ресторана. Кешка видел его несколько раз, сначала испугался, но хозяин только потрепал его по затылку и прошел мимо. В данный момент Игорь Михайлович разговаривал с Робертом. Кешка решил подождать и пристроился у двери. Неожиданно он увидел, как хозяин положил руку Роберту на шею, притянул к себе и поцеловал в губы. Кешка никогда не видел ТАК целующихся мужчин, испугался и отскочил в коридор. Он не знал, заметил ли его Роберт, но решил пока молчать и при случае осторожно все выяснить.

Роберт появился в зале через полчаса. Кешка сидел на стуле около стойки и старательно протирал бокалы. Он краем глаза увидел, что Роб покусывал губы, которые и так были ярко-красные. Дождавшись, когда его заметят, Кешка вернул книжку и быстренько сбежал домой. Ему требовалось обдумать увиденное.

Прошло уже немало времени, а Кешка все молчит, хотя с каждым днем его все сильнее мучает любопытство. Он постоянно подглядывает за Робертом, и уже понимает, что между ним и хозяином существуют какие-то СТРАННЫЕ ДЕЛА. Например, Роберт часто уезжает с работы вместе с Игорем Михайловичем, хотя живут они совершенно в разных районах. А еще, когда никто не видит, хозяин любит обнимать Роберта — за плечи, за талию. Или касаться пальцами его шеи и спины. Или пить с Робертом из одного бокала.

Кешку все это страшно интересует, но у него хватает ума не распространяться о своих подозрениях.

Впрочем, Роберт уже заметил столь пристальный интерес к своей персоне со стороны мальчишки. В один прекрасный вечер он садится за столик и подзывает к себе Кешку.

— Сядь, Рыжик, сколько можно носиться? У халдеев хлеб отбиваешь.

Кешка знает, что бармены не очень-то ладят с официантами. Зарплата у барменов выше, они получают процент с бара. У официантов, как правило, неплохие чаевые, но ради них приходится побегать. Поэтому в ресторане глухая вражда, иногда переходящая в короткие свары. Впрочем, к Кешке официанты относятся доброжелательно. Им не очень-то охота таскать грязную посуду, и они свалили эту работу на мальчика.

Кешка робко присаживается за столик. Роберт берет бокал с сухим вином, вертит его в руках и неожиданно спрашивает:

— Ты за мной следишь, что ли? Или мне показалось?

Кешке хочется провалиться сквозь землю, он совершенно не готов к подобному разговору. Лицо его становится пунцовым, а уши начинают гореть, как два стоп-сигнала. Роберт, прищурившись, ждет ответа. Кешка мямлит что-то нечленораздельное.

— Повнятнее, Рыжик. Язык проглотил?

Смелости ответить у Кешки не хватает, и он обреченно кивает головой. Вот сейчас ему скажут, чтобы он больше не появлялся здесь, и придется вернуться на промерзшую автозаправку. Однако Роберт откидывается на стуле и спокойно задает очередной вопрос:

— А почему? Что во мне такого интересного?

Мальчик набирается храбрости и тихо отвечает:

— Я видел тебя с Игорь Михалычем. В его кабинете.

— Да? — голос у Роберта по-прежнему спокойный, и Кешка начинает верить, что все еще обойдется. — И что же ты видел, интересно?

Уши Кешки опять начинают гореть, но он уже не в силах молчать.

— Вы там.... целовались.

— И что тут такого? — Роб прищуривается, глядя на мальчика сквозь стекло, — Ну целовались, а тебе-то что?

Кешка мается с ответом. Он не может объяснить, почему нельзя целоваться, но чувствует, что тут все совсем не так просто, как Роберт хочет показать.

— Целуются с девочками, — наконец выдавливает он из себя.

— Много ты знаешь, — Роб улыбается и пригубливает вино, — Ты что, с кем-то целовался?

Кешка отчаянно мотает головой. Ни с кем он еще не целовался, он стеснительный и рыжий, он только мечтает стать таким, как, например, Витек. Витьку все нипочем. Он спокойно обнимает своих девушек, целует их на глазах у всех, кладет ладони на девичьи колени, обтянутые блестящей лайкрой. Про себя Кешка уверен, что если он положит руку на коленку Таньке, с которой сидит за одной партой, то схлопочет от нее по шее. И раскованность взрослого парня кажется ему недосягаемой.

Тем временем Роберт наклоняется к Кешке через столик и тихо говорит:

— Хочешь, научу тебя целоваться?

Мальчик вздрагивает и слетает со стула прочь. Оглянувшись, он видит, как Роб негромко смеется ему вслед. Страх чего-то запретного гонит Кешку, и он исчезает за дверью, словно унесенный декабрьской метелью.

Несколько дней Рыжик не показывает в ресторан своего курносого носа. Наконец, он появляется, отчаянно краснея и пряча глаза. Роберт стоит за стойкой, совершенно не обращая на Кешку внимания. Он подсчитывает наличие спиртного и записывает на большой лист, что требуется докупить.

Мальчик неприкаянно бродит по залу. Он пришел в неурочный час, никого еще нет, даже официантов, даже поварих. Один Роб, который занят и в упор не видит Кешку. Несколько ночей Кешка не спал, размышляя, как именно Роб собирался его учить целоваться, и то, что он в конце концов надумал, заставило его уши полыхать двумя огнями.

Внезапно бармен окликает мальчика. От неожиданности Кешка спотыкается на ровном месте, что вызывает у Роберта еле заметную усмешку.

— Залезь вот сюда на стул и глянь, там сверху какие-нибудь банки-бутылки стоят? Мне снизу не видно.

Кешка с готовностью лезет на высокий крутящийся стул. Стоять немного страшновато, стул двигается и уходит из-под ног. Твердая рука Роберта обнимает Кешку за талию:

— Не бойся, я тебя держу.

Никаких бутылок на резном буфете Кешка не видит, о чем тут же сообщает Робу. Рука у бармена горячая, Рыжик чувствует это даже сквозь свитер. Ему тут же самому становится жарко и не по себе. Роб берет Кешку уже двумя руками и легко снимает со стула.

— И что ты паришься в свитере? Сними, вспотел уже весь.

Кешка вспотел совсем по другой причине, но говорить об этом он не хочет. Роб, тем временем, ловко вытягивает Кешкин свитер из брюк и снимает его. Затем вновь углубляется в свои записи, что-то негромко бормоча. Мальчик стоит рядом, наблюдая. Ему нравится, как Роб пишет. У бармена длинные тонкие пальцы, ухоженные, на одном — золотая печатка с ярким маленьким камешком в уголке. И пишет он быстро, ловко, мелким аккуратным почерком. У самого Кешки ногти обломанные, неровно обстриженные. А пишет он совершенно ужасно и с грамматическими ошибками.

— Сядь, — не оглядываясь говорит Роберт, — не маячь за спиной, не люблю.

Кешка садится на стул, на котором только что стоял. Не гонят — и слава Богу. В баре тихая музыка, тепло, спокойно. Рыжик мог бы так сидеть бесконечно, но через пару часов начнут собираться люди — сначала поварихи, потом официанты. Витек придет с очередной девочкой. Люди потянутся — выпить, закусить. Начнется беготня с грязными тарелками, окрики, пьяные драчки. Обычная ресторанная жизнь.

Роберт заканчивает писать и поворачивается к Кешке.

— А что тебя видно не было несколько дней?

Мальчик смущается.

— Испугался? — Роб опять насмешничает, улыбаясь уголком яркого рта.

— Нет, — Кешка совсем сгорает от стыда.

— Так был сильно занят?

— Да нет же, — мальчик готов заплакать. Он не может объяснить, почему не приходил, потому что видимой причины у него нет. Только какие-то неоформившиеся подозрения и мальчишечье любопытство.

— Ну, ты что, ревешь что ли? — Роберт поднимает лицо Кешки за подбородок сильными пальцами, — ну вот, здравствуйте. Как девчонка.

— Я не девчонка, — Рыжик пытается рассердиться, но у него это плохо получается.

От рук Роба исходит ласковое тепло. Он поглаживает Кешкины щеки, стирая слезы. В полном смятении мальчик чувствует, как его глаз касаются мягкие пальцы, ласково снимая набежавшие соленые капельки.

— Так научить тебя целоваться? — шепчет Роб и, не дожидаясь ответа, целует Кешку в потрескавшиеся губы.

На мальчика обрушивается шквал противоречивых эмоций. Страх, возникший где-то в животе, гонит прочь, как можно дальше от этого странного молодого мужчины. Но ноги стали ватными, и тело совсем чужим, оно не слушается, словно затекшая рука. А все ощущения сосредоточились в обветренных губах, которых так нежно, так ласково касаются чужие твердые губы. От Роберта пахнет дорогим лосьоном, этот запах Кешке всегда нравился, но сегодня он волнует мальчика совсем по-другому. Кешка задыхается, то ли от ужаса, то ли от восторга, и Роб отпускает его, проведя пальцем по горящей щеке.

— Маленький ты, — говорит он с каким-то непонятным Кешке сожалением и отворачивается.

— Я не маленький, — шепчет Кешка Роберту в спину.

Ему бы надо уйти, пока еще не поздно, пока никто не держит, не трогает за лицо нежными руками, но сил почему-то нет. Роберт вновь поворачивается к мальчику и пристально на него смотрит. Какое-то решение зреет в его глазах, внезапно ставших жесткими.

— Брысь со стула. Иди вон, подоконники протри, шторы поправь.

Кешка сползает на пол и идет в зал. Он низко опустил голову, и слезы стекают по щекам, оставляя мокрые дорожки. Обидно и несправедливо — так его прогнать, ни за что. Ведь Роб сам его позвал к себе. Кешка не видит, как Роберт закусывает нижнюю губу, глядя в ссутуленную спину мальчика.

Рыжик начинает оттирать с подоконников грязь, отковыривать прилепленную жвачку, вытаскивать из щелей фантики. Ему горько и одиноко. Друзей у него нет, его дразнят Рыжим, а кто захочет дружить с рыжим? Мама всегда занята — то дежурство, то халтурка в больнице. Вот прибился он сюда, так хорошо все было, так Робу надо было все испортить. Скорее бы уже пришел Витек. Он веселый, с ним можно посмеяться. А как смеяться с Робертом, который совсем стал мрачным и на него, Кешку, даже не смотрит.

Витек вваливается, как всегда, с шумом и гамом. На этот раз с ним сразу две девушки. Он сразу замечает, что Кешка расстроен и начинает выспрашивать, почему.

Кешке не хочется, чтобы Витек знал, как Роберт его прогнал из-за стойки, и он отговаривается головной болью. Виталий тут же советует мальчику шлепать домой и лечь спать, что для Кешки просто невозможно. Сегодня пятница, значит, будет много народу, и можно немного заработать. Да и никакая голова у него не болит, это он так, чтобы отвязаться, сказал.

Витек требует у Роберта водки себе и шампанского для девушек, шоколад, лимонад и что-то еще. Налив в бокал на палец водки, он доливает его до краев лимонадом и протягивает Кешке:

— Хлебни, голова болеть не будет.

— С ума сошел? — Роб вырывает у приятеля бокал, — Водку мальчишке. Девок вон своих можешь поить.

— А чего такого? — Витек пожимает плечами, — Тут водки-то пятнадцать грамм.

— Ничего. Рано ему еще пить. И не болит у него голова, выдумывает, — Роб без размышлений выливает содержимое бокала в раковину.

— Ай, ну тебя, тоже мне, праведник, — Витек отмахивается и берет бутылку с шампанским, — Девочки, подставляйте посуду.

Ближе к ночи Кешка уже не чувствует ног. Народу много, он убегался из зала в моечную и назад. Под потолком плавает дым, так что трудно дышать, в зале шумно, гремит музыка. Роберт отлавливает мальчика с очередной порцией грязных тарелок, забирает их, ставит на стол к официантам и ведет Кешку куда-то внутрь. Оказывается, у него есть ключ от кабинета директора. Роб сажает Кешку на диван и приносит ему тарелку с дымящимся харчо:

— Поешь и отдохни. Мы сегодня поздно закроемся, так что работы еще у тебя много, если захочешь задержаться.

— А Игорь Михалыч придет? — Кешка стесняется, ему немного боязно сидеть вот так, в кабинете хозяина.

— Сегодня не придет. Ешь.

Тетя Галя готовит очень вкусное харчо. Кешка сам не замечает, как пустеет тарелка. Его начинает клонить в сон. Мальчик решает посидеть совсем немного, а можно и прилечь на мягком диване на пять минут. В конце концов, он крепко засыпает и не слышит, как в кабинет заходит Роб, наклоняется над ним, проводит пальцами по его щеке и уходит, погасив свет и прикрыв дверь.

— Рыжик, Рыжик, просыпайся, — кто-то похлопывает Кешку по спине, пытаясь вырвать его из сна, — вставать пора, Рыжик.

Не открывая глаз, Кешка бормочет что-то, в чем с трудом можно разобрать отдельные слова. Но этот кто-то не унимается — поднимает мальчика на руки и начинает с ним ходить, тормоша и щекоча:

— Рыжик, уже поздно, домой тебе пора.

Кешка с трудом открывает глаза. Это Роб его носит на руках, щекочет и будит.

— Ну ты и спать, Желтухин, третий раз бужу, все уже домой пошли, только я с тобой тут нянькаюсь.

Кешке не хочется просыпаться. На руках у Роба уютно и спокойно. Мальчик обнимает его за шею и сонно говорит:

— А ты тоже здесь спать ложись.

Роберт от неожиданности садится на диван, где только что лежал Кешка:

— А мама твоя? Волноваться же будет.

— Мама на дежурстве, — Кешка теперь полулежит в объятиях Роберта и снова начинает засыпать.

— Ох, Рыжик, что же ты со мной делаешь, — негромко и растерянно произносит Роберт.

В кабинете хозяина только один диван, да еще кожаное кресло, в котором не очень-то удобно спать. Роб осторожно кладет тихо сопящего мальчика и отходит к окну. Там, на улице, темно и холодно, ветер бросает горстями мокрый липкий снег, раскачиваются фонари, пляшут от них по стенам домов огромные уродливые тени. А тут — тепло и тихо, негромко шумит калорифер, толстые бархатные портьеры отгораживают кабинет от любопытного глаза луны, подмигивающего из-за туч.

Роберт возвращается к дивану. Кешка свернулся комочком, прижав колени к животу и подложив под щеку ладошку. Он чему-то улыбается во сне, морща курносый нос. Роб осторожно ложится с краю, боясь потревожить Кешкин счастливый сон. Самому Роберту совсем не спится. Он тихонько обнимает мальчика и проводит ладонью по худенькой, детской еще, спине.

— Ты чего? — голос у Кешки совсем не сонный. — Ты меня разбудил.

— Да тебя пушкой не разбудишь, — таким же шепотом отвечает Роберт, — не ври, что спал.

— А мне холодно, вот и не спал, — Кешка прижимается к Роберту.

Роб с трудом удерживает стон, рвущийся сквозь зубы. В кабинете жарко, а уж на этом, много чего повидавшем диване, — тем более. Наивное мальчишеское кокетство заставляет Роберта почти потерять голову, и он еще крепче обнимает Кешку. Мальчик жарко дышит куда-то ему в плечо. Роб поворачивает голову и находит губами вспотевший лоб Рыжика. Отводит пальцами прилипшие рыжие пряди, касается языком виска, плотно зажмуренного глаза. Мальчишке и страшно, и любопытно — он впервые в жизни испытывает такие странные чувства, когда внутри все обрывается и замирает — то ли от восторга, то ли от страха. Роберт целует Кешкино лицо, а руки его скользят по телу мальчика, подбираясь все ближе и к ближе к самым потаенным местам.

Внезапно Роб останавливается и резко поворачивается на спину, с шумом выдыхая воздух сквозь сжатые губы. Кешка и не подозревает, с каким трудом Роберту удается остановиться. В отличие от мальчика, Робу хорошо известно, чем могут закончиться подобные игры.

— Знаешь, Рыжик, — негромко говорит он, — пойду-ка я на кресло спать. А то все это плохо кончится.

— Почему плохо? — Кешка совсем не хочет, чтобы Роб уходил. Он почти прикоснулся к ТАЙНЕ, а дверь захлопнулась перед самым носом.

Роберт встает и молча уходит на кресло. Кешке обидно, и он долго сопит носом, демонстрируя свои чувства. Но Роб не реагирует и, в конце концов, Рыжик засыпает.

Утром Витек в изумлении обнаруживает за столиком бара сердитого и не выспавшегося Роберта и Кешку, которые в молчании завтракают чем-то, что Бог послал из ресторанного холодильника.

— Братцы, вы что, здесь ночевали?

— Кешку было не добудиться, вот и ночевали, — хмуро отвечает Роб.

Витек долго смотрит на них, потом, не говоря ни слова, уходит внутрь переодеваться.

Когда он возвращается, Роберт сидит уже один, ковыряя вилкой холодный салат.

-А Рыжик где? — Витек присаживается рядом.

-Домой пошел, не сидеть же ему здесь опять до вечера, — Роб в раздражении кидает вилку на стол.

Витек кладет ладонь на запястье друга:

— Робка, ты с ума сошел? Под статью попадешь. Ему же двенадцать лет.

-Да не было ничего, не было, понимаешь? Не бы-ло! — Роберт резко встает, так, что стул отлетает и падает на пол, — Он спал на диване, а я в кресле. И не будет, можешь не волноваться!

Витек с сомнением качает головой, но ничего не говорит, только вздыхает. Они с Робертом дружат со школы, и он искренне переживает, что Роб может вляпаться в крупные неприятности. А у Роберта их и так хватает с избытком.

Кешка появляется в баре под вечер, как ни в чем не бывало, опять бегает, носит посуду, салфетки. Роберт не пришел, и Кешка испытывает сожаление, что за стойкой один Витек.

Впрочем, особенно долго он не грустит по причине сильной занятости.

Идут дни, недели, и однажды, когда Кешка возвращает Роберту очередную книжку, тот разводит руками:

— Рыжик, я уже и не знаю, что тебе нести. У меня книг много, но всю фантастику с приключениями ты уже перечитал.

Кешка ненадолго задумывается. И тут же находит выход из положения:

— Я к тебе приду и сам выберу, ладно?

Роберт долго молчит, и мальчик уже начинает заранее огорчаться, уверенный, что ему откажут, но, наконец, Роб кивает головой.

— Хорошо, приходи. У меня будет завтра выходной.

— А сегодня можно? — Кешка просительно заглядывает Роберту в глаза.

— А мама твоя? Мы же поздно закрываемся, сегодня суббота, ты же знаешь, — в горле у Роберта внезапно пересыхает.

— А мама сегодня дежурит, только завтра придет, к вечеру, — радостно сообщает Кешка и бежит в зал, не дожидаясь ответа.

Роб смотрит ему вслед и еле слышно шепчет сухими губами:

— Можно и сегодня...

STAY WITH ME FOREVER AND NEVER

Очам твоей души — молитвы и печали,

Моя болезнь, мой страх, плач совести моей;

И всё, что здесь в конце, и всё, что здесь в начале, —

Очам души твоей...

И. Северянин

Чижик. Подвижный, быстроглазый, рыжий. Ни секунды на одном месте. Вот только что шлепнулся в кресло перед телевизором, а через минуту он уже около клетки с Дрыном. И ведь предупреждал я его — не суй пальцы к попугаю, злой, кусит. Так нет, гонит его мальчишеское любопытство, вечный вопрос — "что будет, если..."

Дрын мальчишек не уважает. Он и меня не очень-то, но я его кормлю, поэтому ко мне попугай относится терпимо. Появился он у меня странно. Как-то весной я услышал на кухне звон.

Заглянул и оторопел, — по столу расхаживал крупный сине-желтый попугай и долбил внушительным клювом по забытой тарелке. В руки дался спокойно, цапнул меня между делом за палец, не больно, а чтобы я понял, что он натура серьезная. Для очистки совести я расклеил объявления по окрестным столбам, но за месяц так никто и не позвонил. Дрын у меня прижился, я купил ему высокую клетку с большим кольцом, на котором попугай и висит большую часть времени, причем вниз головой. Разговаривать Дрын не умеет, зато очень искусно подражает звонку в дверь, чем доводит меня по ночам до бешенства. Подозреваю, что его предыдущие хозяева перекрестились, когда он улетел.

Ну, так я и знал, — за спиной слышу громкое "Ой". Оборачиваюсь — Чижик сует в рот укушеный палец. По себе знаю, что клюв у Дрына приличый, запросто может раздробить кость. Глаза Чижика наливаются слезами. Пока я вожусь с йодом и бинтами, он начинает тихонько всхлипывать.

— Сам виноват, я же тебе говорил — не лезь к нему.

— Я погладить хотел, — голос у Чижика севший от боли.

— Погладил? Теперь будешь знать, что если запрещено — лучше не трогать.

На самом деле мне страшно хочется Чижика пожалеть — посадить к себе на колени, поцеловать, погладить, но... нельзя. Пока — нельзя.

Справившись с раной — не особо глубокой, но очень уж кровавой — мы идем на кухню. Чижик проголодался, а открывать холодильник и смотреть, что можно взять, он стесняется. Первый раз в гостях и ведет себя скромно. Впрочем, он вообще не нахальный. Не научился еще, слава Богу.

Предлагаю ему выбрать, что душа захочет, а сам сажусь покурить.

Чижик скромно вытаскивает колбасу и сыр. Меня такие бутреброды не устраивают, приходится заниматься поздним ужином самому.

Гость с удовольствием подкрепляется ветчиной. От чая или кофе он отказался, но на пирожные согласен. Как Чижик может есть сладкое и сладкой же кока-колой запивать — уму непостижимо. Смотрю на его губы — ярко-алые, на измазанные в шоколаде пальцы, на блестящие от удовольствия карие глазки... Чижик-пыжик, как же я хочу тебя. До безумия, до перебоев пульса. Боюсь испугать, оттолкнуть, увидеть ужас на его круглом довольном личике. Но и сдерживать себя — совсем невыносимо.

— Ты наелся? Еще хочешь?

— Нееее, — Чижик, улыбаясь, крутит головой и вспоминает, — Спасибо.

— Не за что, малыш.

Разговор не клеится. Я мучительно ищу подходящую тему, Чижик вообще не задумывается о происходящем. Он пришел в гости, даже — с ночевкой, у меня много интересного для его мальчишеской души, и он опять умчался в комнату. Надеюсь, к Дрыну Чижик больше не подойдет.

Странно, в другой обстановке мы с Чижиком общаемся вполне спокойно, но сейчас я просто не могу ни о чем другом думать, кроме как о его пухлых губах. Я уже целовал их однажды, очень давно, и сейчас меня вновь преследуют эти воспоминания.

Наверное, надо выпить что-то — слегка успокоиться или, наоборот, для смелости. Чижик влетает в кухню как раз в тот момент, когда я наливю себе водки.

— У тебя там кассеты, все надписаны, а несколько штук нет. А что там? А ты чего пьешь?

Добрался, значит, до видика. Не подписаны у меня порнокассеты, это и ежу понятно, но Чижик — святая душа, о таких вещах еще и понятия не имеет.

— Не знаю, это не мои.

— Я гляну?

Глянь, Чижик, глянь. Если не удерешь, сломя голову, может быть, что-то у нас и склеится. Я киваю и залпом выпиваю водку. Горло перехватывает, про закусить я впопыхах забыл. Слышу, как заиграла музыка на заставке, потом — бормотание и вздохи по-немецки. Осторжно заглядываю в комнату. Чижик умудрился включить самый крутой hard. Иду к телевизору и выключаю видак.

— Нууу, — Чижик смотрит на меня умоляюще, — Ну включииии

— Рано тебе, маленький ты еще.

— Я не маленький, — он смотрит на меня узкими карими глазками, покусывает пухлые губы — стесняется.

Сажусь перед ним на корточки. Под моей ладонью подрагивает худая коленка — от страха? От возбуждения?

— Маленький. Ты еще, наверное, ни с кем не целовался еще.

— Целовался, — Чижик прячет глаза за рыжими ресницами и краснеет, — С тобой...

— Еще скажи, что понравилось, — я смеюсь, ощущая дикую боль в паху. Черт бы побрал эти джинсы!

Он не отвечает, только краснеет еще сильнее, хотя сильнее, на мой взгляд, некуда, и еле заметно кивает. Будь что будет — я сажусь на подлокотник кресла, в которое угнездился Чижик, беру в ладони его лицо и касаюсь языком нежных губ. Они сладкие от шоколада и колы, теплые и очень мягкие. Чижик не сопротивляется, только дрожит всем телом и неожиданно обнимает меня шею. Он зажмурился, очень крепко. Дурачок, открой глазки, я хочу видеть их, карие и блестящие от удовольствия.

Резкий звонок в дверь вырывает Чижика из моих рук. Он отшатывается, закрывая лицо ладонями и пламенея оттопыренными ушами.

Дрын, чтоб он сдох, проклятый попугай! Чертова птица довольна собой, висит на одной лапе и противно скрипит.

Подхожу к клетке. Удавил бы мерзавца, но Дрын распахивает цветные крылья и орет во весь голос. Накидываю на клетку покрывало, выслушивая возмущенное скрипенье и звон. Чижик по-прежнему не отнимает ладони от лица, мне приходится отвести его руки с некоторым усилием. Он весь в слезах от смущения, и я осторожно касаюсь его щеки.

— Испугался? Это Дрын хулиганичает.

В потерждение моих слов Дрын опять звенит из-под покрывала и бормочет что-то на своем попугайском языке.

Чижик приоткрывает глаза, но скользит взглядом куда-то мимо, по стенам. Разворчиваю его лицо к себе, заставляя посмотреть на меня.

Чижик опять заливается краской, он такой очаровательный в этой своей застенчивости, что я не могу удержаться и снова начинаю целовать его — влажные от слез веки, конопушки на курносом носике, яркие губы. Одно его движение — отталкивающее, сопротивляющееся — и я остановлюсь, чего бы мне это не стоило, но Чижик вновь обнимает меня и неумело тыкается мокрыми губами куда-то мне в щеку.

Страшно неудобно на узком подлокотнике, и я вытаскиваю Чижика из кресла, сажусь в него сам, а мальчишку усаживаю себе на колени. Чтобы он там ни почувствовал — но теперь мне намного легче обнимать и целовать его, полулежащего в западне моих рук. Приоткрываю языком его губы, проскальзываю внутрь, касаясь сладкого нёба, встречая там, в жаркой влажности, неумелый перепуганный язычок. Рот Чижика полон слюны со вкусом шоколада, он судорожно сглатывает, с негромким горловым пристаныванием. Будь я проклят, но он возбужден, хотя и сам не понимает, что с ним происходит в этот момент. Чувствую, как вспотела его ладонь, которая лежит на моем плече. С трудом заставляю себя оторваться от исследования глубин мальчишеского рта, беру в руку трясущуся ладошку и начинаю целовать — пальчик за пальчиком, покусывая пухлые подушечки, проводя языком по бугоркам и линиям. Чижик положил рыжую голову мне на плечо, глаза его закрыты, он облизывает свои припухшие от поцелуев губы.

На тонком запястье судорожно бьется живчик. Мне слышно, как отчаянно стучит сердечко — в ожидании чего-то неизведанного, таинственного, "взрослого". Того, что он успел увидеть на видеокассете, пока я ее не выключил. Мне хорошо знакомо это состояние — просыпающейся сексуальности, приобщения к новым ощущениям. Для меня самого эти воспоминания еще не стали настолько далекими, чтобы я не понимал, что сейчас творится в душе Чижика. Сумбур и страх, и желание продолжения, каким бы оно не оказалось. Когда твердо уверен, что надо остановиться, бежать, прятаться, но не сил, нет сил, нет сил... и ноги не слушаются, а внутри вибрирует туго натянутая струнка, подчиняя себе всё и вся, заставляя делать то, что вчера еще приводило в ужас, а сегодня кажется единственно нужным и правильным.

Школьные брючки Чижика, узковатые и коротковатые, туго обтягивают его. Я ощущаю коленями, как буквально пышет жаром его тело. Осторожно, очень осторожно провожу ладонью по ноге Чижика — от колена вверх, к бедру. "Не бойся, не бойся", — молюсь про себя то ли черту, то ли Богу, хотя какая разница, кому.

Чижик вздрагивает и.... неожиданно сползает куда-то вниз. Теперь он лежит затылком на сгибе моей руки, закинув одну ногу на подлокотник. Глаза его по-прежнему крепко зажмурены. Мне тоже страшно, Чижик. Страшно, потому что прознай хоть одна живая душа про эти игры, — и куковать мне несколько лет в петушином углу на зоне. Дай Бог хотя бы живым оттуда выйти. Даже если ничего больше не произойдет — одних только поцелуев да тех пяти минут на порнокассете будет достаточно, чтобы повесить на меня статью о растлении малолетних. Я все это знаю — разумом, но не он сейчас руководит мной.

Желание скользит губами от впадинки под ключицей — вверх по мальчишечьей шее, желание путается пальцами в пластмассовых пуговицах школьных брюк, желание пробирается внутрь трусиков, касаясь испуганно подрагивающей плоти...

Неожиданно Чижик спрыгивает с моих колен и отбегает на пару шагов в сторону. Он торопливо подхватывает спадающие брюки, пытаясь их застегнуть, и вдруг разражается бурными рыданиями. Я вижу, как трясется его голова, слышу, как он судорожно всхлипывает, и сам готов заплакать.

Встаю, подхожу и слегка обнимаю узенькие плечи, касаясь губами взмокшего лохматого затылка:

— Не плачь, малыш. Я ничего больше не буду делать. Успокойся. Давай я тебе постелю на кровати, и ложись-ка ты спать. Уже поздно.

Чижик рыдает еще горше, я оставляю его в покое и иду за бельем. Самому мне придется спать на кухне, на неудобном угловом диванчике, а хотелось.. Впрочем, что теперь об этом думать.

Сижу на кухне, в темноте. Чижик притих, из комнаты не доносится ни звука. Надеюсь, он уснул. Счастливчик, мне вот никак не удается придти в себя. Наощупь нахожу на столе сигареты с зажигалкой, закуриваю, невесело размышляя о том, что не случилось. При одном воспоминании о недолгих посиделках в кресле, меня вновь охватывает возбуждение. Не глядя, раздавливаю в пепельнице окурок и торопливо стягиваю с себя все.. Ну хотя бы помечтать я имею право сегодня?

Перед глазами плавают разноцветные искры, вязкая горячая жидкость выплескивается мне на живот, сердце стучит так, что, кажется, его слышно на улице. Открываю глаза, — рядом с диваном стоит Чижик, внимательно глядя на меня, голого и беззащитного.

Обнимаю его за пояс, притягиваю к себе и утыкаюсь горящим лицом в тощий мальчишеский живот. Сколько ж он отстоял рядом, что видел? На мои плечи ложатся две прохладные ладошки:

— Так не бывает, — Чижик говорит это очень серьезно и негромко.

— Бывает, Чижик, еще как бывает, — шепчу я в ответ, — Просто ты еще не знаешь.

— Ты взрослый, — в голосе Чижика все сразу — зависть, что я, взрослый, делаю что-то, ему пока недоступное, осуждение, что я, взрослый, напугал его до слез, страх, что я — взрослый, а он — маленький и он в полной моей власти до утра.

Отпускаю его, снова ищу сигареты, курю, откинувшись на спинку дивана. Чижик пристраивается рядом, словно понимая, что я сейчас для него абсолютно неопасен. Ощущаю себя выжатым лимоном, даже сигарету с трудом доношу до рта. Где-то внутри лениво проползает мысль, что неплохо было бы одеться, но шевелиться нет сил. Чижик привалился ко мне прохладным боком и занят тем, что осторожно ведет пальцами вниз по моему животу. И, разумеется, вляпывается в подсыхающую сперму. Забавно, но руки он не убирает, размазывая жидкость по моей коже. Дурачок, игрушки ему, он хихикает — липко, мокро — а я чувствую, как знакомо начинает подергиваться внутри. Впрочем, мешать Чижику я не собираюсь. Он занят исследованиями — пусть исследует все, что захочет.

Наверное, ему до смерти хочется меня потрогать. Несколько раз уже Чижик подбирался совсем близко, но в последний момент уводил пальцы в сторону. Перехватываю его запястье в тот момент, когда оно вновь пытается увильнуть куда-то вбок.

— Пусти, — шепчет Чижик, осторожно вывинчивая ладонь из моих пальцев, — Пусти...

Он не слишком настойчив в своей попытке освободиться, скорее, это кокетство, поэтому я не отпускаю его руки, подношу ее ко рту и прикусываю оттопыренный палец. Чижик негромко взвизгивает от неожиданности и тогда, тогда...

Я разворачиваюсь к нему всем телом, обхватываю за плечи, нахожу в темноте теплые губы и прижимаюсь к ним. Ты же хотел этого, Чижик, ты же сам пришел ко мне, после всего, зная, что может быть. Пришел практически раздетый, в смешных сатиновых трусиках. Пришел, уже понимая, чего я от тебя хочу.

... Он спит, положив голову мне на грудь, усталый, измученный слезами, которые все-таки пролились — потом, когда все кончилось. Мои руки обнимают его, я вдыхаю запах мальчишеского тела, доверчиво прильнувшего ко мне. Ради него я готов перевернуть весь мир, пойти на что угодно — лишь бы слышать ровный негромкий стук его маленького сердечка. Я улыбаюсь медленно сереющему небу, видному сквозь неплотно задернутые шторы. Сегодня мы пойдем с Чижиком куда-нибудь. Я накуплю ему кучу всяких разных вешей — нужных, ненужных, неважно. Пусть объедается мороженым, надувается, как барабан, лимонадом или соком. Я хочу, чтобы каждый день для Чижика был праздником, их не так уж и много у этого заброшенного мальчишки, нужного только самому себе. И еще — мне.

Правда, шевелится где-то внутри маленькая кусачая змейка по имени Совесть, но я, как и все, как и всегда, успокаиваю ее заверениями, что Чижик сам хотел, что он сам ко мне пришел и так далее. Спорю сам с собой, что я не покупаю эту мальчишескую любовь дорогими подарками— Чижик ведь еше ничего от меня не получал, кроме конфет и шоколадок. Пытаюсь разобраться в собственных чувствах — люблю я его или просто хочу?

Нет ответа.

Робин Бобин Барабек

Роберт роется в аптечке на кухне — торопливо, словно боясь не успеть. Когда надежда найти что-либо подходящее становится совсем призрачной, рука его натыкается на плоскую коробочку. "Реланиум" — не Бог весть что, но до утра дотянуть можно. Вот только запить надо. Роберт наливает в стакан водку, выдавливает на ладонь несколько зеленоватых таблеток. Но в последний момент его руку перехватывает другая рука, таблетки разлетаются по кухне, а сам Роберт получает сильный толчок в грудь.

— Я тебя предупреждал или нет? — Перед Робом стоит Игорь, его любовник и хозяин ресторана, где Роберт работает, — Чтобы я не видел, что ты кайфуешь в моей квартире. Достаточно того, что ты за стойкой без этой дряни уже не стоишь.

Роберт садится на корточки и закрывает глаза. Глубоко внутри рождается и начинает расти знакомая мерзкая боль.

— Сдохну я, — безо всякого выражения говорит он.

— Под забором, — жестко уточняет Игорь, — Если не остановишься.

Никакого желания объяснять, что сам он остановиться уже не может, у Роберта нет. Тысячу раз все говорено и переговорено. Игорь его не поймет, потому что его самого никогда не выворачивало наизнанку в ломке. Не тянуло закончить все разом, шагнув с балкона вниз. Роберт сидит на холодном полу, закрыв глаза, в миллионный раз выслушивая никому не нужные советы.

А в комнате, на мягком широком кресле, замотавшись в пушистый плед, клубочком свернулся Кешка. Он прислушивается к голосам на кухне, догадываясь, что там происходит.

Рыжик давно уже не двенадцатилетний мальчик, который ничего не знал и ничего не умел. За прошедшие три года он научился слишком многому и временами ощущает себя чуть ли не старше Роберта. Он давно уже все про себя знает и относится к ситуации спокойно Он уходит из дома, оставляя за спиной плачущую мать, которая не понимает, что происходит с ее сыном. Рыжику плевать на разговоры участкового, который время от времени пытается наставить его на путь истинный. Конечно, они не представляют, откуда у Кешки дорогая одежда и немалые для подростка его возраста деньги. Он объясняет, что работает, а не ворует. Впрочем, в подробности своей "работы" Рыжик никого не посвящает. Он вполне официально числится посудомойкой и уборщиком на полставки в ресторане Игоря, в этом отношении крыша у Кешки вполне надежная.

Рыжик вытягивает из-под пледа руку, берет с журнального столика сигареты. Разборки на кухне могут продолжаться еще очень долго — не в первый раз он становится их свидетелем. У Кешки еще остались какие-то чувства к Роберту, но они уже очень далеки от того восторженного обожания, которое было три года назад. Впрочем, Роб нынешний тоже очень далек от Роба тогдашнего. Робка подсел на иглу, и Кешка очень хорошо помнит, как все это начиналось.

Собственно говоря, началось это еще до Кешки. Заходил в бар приятель Игоря Михайловича — Венечка, болтал с Робом, так, ни о чем, иногда, то ли в шутку, то ли всерьез, предлагал бросить Игоря и жить с ним. Как-то раз, после тяжелого дня, предложил расслабиться сигареткой. И расслабились — очень даже ничего, усталость как рукой сняло. Да еще и выпили водочки. Так и повелось — как пятница или суббота, когда полный бар, и закрываться приходится поздно, иногда под утро — Венечка тут как тут с "расслабоном".

Потом у Роба Кешка появился, нервотрепка началась — как бы кто чего не узнал. Тут уже не одна сигаретка — и две, и три. И легко в голове, и весело. А зачем три сигареты, когда можно одну таблетку или один укольчик — маленький, а эффект тот же, и на большее время хватает. Да что ты, Робка, я вон сколько лет подкалываюсь, как видишь, все в норме. Жив, здоров, бизнес у меня крепкий.

Это потом Игорь Роберту сказал, что Венечка инсулин колет — диабетик. И ведь не дурак был Роб, все знал, все понимал, а — поверил. Что если по чуть-чуть, то обойдется, и бросить всегда можно, вон, анашу-то курили и ничего, не тянет, не ломает. Слабаки загибаются, а ты, Робка, — ты же сильный.

Сейчас Роберт знает, что сильных среди наркоманов не бывает. Что иногда достаточно одного раза, одного укола. И все, о чем ты мечтал, на что ты надеялся в этой жизни, будет перечеркнуто одним страшным коротким словом — ломка. И друг Венечка будет жаловаться, что товар нынче дорогой, а бабки-то дешевеют. И придется платить — сначала деньгами, потом, когда прихватит неожиданно, а в кармане не окажется нужной суммы — собой. И уже не будет — утра, дня, вечера, а будет — до дозы и после дозы. Что мальчишка, который еще вчера был радостью, счастьем, маленьким рыжим солнцем, станет в испуге шарахаться от слепых глаз и неуверенных трясущихся рук. А мужчина, который был опорой, надеждой, другом, любовником, — да всем на свете по большому счету, — брезгливо будет цедить сквозь зубы — "опять от тебя этой дрянью несет" и гнать от себя прочь..

Кешка выкурил уже две мальборины, а скандал на кухне не прекращается.

— Ты забыл, из какой помойки я тебя вытащил? Опять хочешь на вокзале по туалетам ошиваться? Посмотри, посмотри на себя — на кого ты стал похож? Смотреть ведь страшно. Живого места нет. Ах, это я виноват, ну извини, дорогой, что не предупредил. А своя башка на плечах имеется?

Роберт что-то негромко отвечает, Кешка не слышит, но и так знает. Роберт опять просит денег. Ему давно уже не хватает того, что он зарабатывает у Игоря. Кешка вздыхает. Игорь покричит-покричит и снова расстегнет кошелек. Рыжику жалко Роберта, который пропадает у всех на глазах, жалко Игоря, который все еще любит Роба, тратит деньги на каких-то врачей, да только все без толку. Жалко себя — вот он тут сидит один в кресле, а давно мог бы уже заниматься чем-то более интересным.

Наконец, Игорь и Роберт появляются в комнате. Они молчаливы и угрюмы. Роб плюхается на диван и закрывает глаза. Игорь бесцельно ходит по комнате, потирая подбородок. Потом достает портмоне и кидает его на колени Роберту:

-На, дармоед. Травись. Хочешь поскорее себя в гроб загнать, ради Бога. Я устал спасать тебя.

Роб вытаскивает несколько купюр, сжимает их в кулаке, глядя на Игоря. Ему хочется исчезнуть прямо сейчас, но остатки совести не позволяют сделать это. Он вообще не уверен, хочет ли Игорь заниматься с ним любовью, по крайней мере, особого желания не заметно. Положение, как всегда, спасает Кешка. Он выворачивается из пледа и, быстренько перебежав комнату, прыгает Роберту на колени:

-А поцеловать? — классическая Кешкина фраза. Он обожает целоваться, не скрывает этого, и одного поцелуя ему всегда мало.

Пересохшие губы Роберта касаются нежной щеки подростка. Кешка разворачивает лицо Роба и начинает целовать его сам. Он очень надеется, что Роб не уйдет. Потому что Роберт — это Роберт — самый первый, самый нежный. И все еще дорогой. Кешка не знает, как спасти его от беды, в которую Роб попал, но наивно уверен, что его, Кешкина, любовь, способна удержать Роберта на краю...

Просыпается Кешка под утро от каких-то посторонних звуков. Он открывает слипающиеся глаза, с трудом соображая — где находится, слышит тихую возню где-то рядом и свешивается с кровати — посмотреть. Роберт лежит на полу, лицом вниз, обхватив руками голову и скорчившись. Его трясет, все тело блестит от пота. Время от времени Роб глухо стонет, потом стон переходит в хрип и прерывается. Игорь стоит рядом на коленях, не зная, что делать.

— Ве-не по-зво-ни, — выдавливает из себя Роб на выдохе.

— "Скорую" надо, — растерянно говорит Игорь.

— Ве-не, — голос Роба опять переходит в хрип.

— Кеша, там, у телефона, записная книжка, беги, звони. Да скорее же!

Венечка приезжает через полчаса. Он деловито идет в комнату, не обращая внимания на полуодетого Кешку и совершенно раздетого Игоря, который сидит на полу, прижимая к себе голову Роберта. Проходит несколько бесконечных минут. Роберт дышит уже ровнее, не замирая на каждом вдохе. Игорь осторожно кладет его на кровать и, развернувшись к Венечке, хватает его за лацканы дорогого пиджака:

— Убью, мразь, своими руками!

— За то, что я твоего ненаглядного Робика спас? — Венечка непроницаем.

— Это ты его на иглу посадил, ты! Потому что он спать с тобой не хотел, как ты к нему ни подкатывался! Отомстить решил, да?

— Дурак ты, Гарик, да с твоим Робом только ленивый не спал, пока ты слюни пускал. Он нам с ребятами за баксы такую акробатику показывал — как говорится, вам и не снилось, — Венечка стряхивает с себя ослабевшие пальцы Игоря.

— Врешь... врешь ты все, — голос Роба еле слышен, — Игорь... ты... ему не верь.

— Очухался, красавец? — Венечка садится на кровать и кидает на пол ремень, который только что использовал вместо жгута, — С чего бы мне врать-то? Или в подробностях рассказать, как ты в постели выделываться умеешь? А уж минетик делаешь — обалдеть.

Кешка слушает со все возрастающим ужасом. Он все ждет, что Роб сейчас докажет, что ничего такого не было, что Венечка выдумал это прямо сейчас. Но Роберт молчит, закрыв глаза. А Игорь смотрит на него, с каждым мгновением становясь все бледнее и бледнее.

— Ну ладно, ребятки, вы тут разбирайтесь, а я пошел, — Венечка встает и лениво идет к выходу, — А ты, Игорек, не тушуйся. У тебя вон, малолеточка имеется.

Последние слова звучат уже угрожающе, хлопает дверь, в квартире повисает вязкая тишина.

— Роб, то, что сказал этот мерзавец — правда? — Голос Игоря совсем безжизненный, — Это все — правда?

— Нет, нет, это не правда, это не может быть правдой, — Кешка кидается к Игорю, — Робик, милый, ну скажи же ему!

Роберт по-прежнему молчит.

— Ладно, — Игорь наклоняется, начинает собирать разбросанную одежду, — Оклемаешься сейчас немножко и катись. На все четыре стороны. Безработным ты, при своих способностях, не останешься. Кто-нибудь подберет. Да хоть тот же Венечка.

— На хрена я ему... такой, — шепчет Роберт, — Игорь, ради Бога, мне за квартиру платить скоро. Ну хоть с работы не выгоняй. Пожалуйста...

Кешка сидит на полу около кровати, ему все время кажется, что это только дурной сон. Не может быть, чтобы вот так все страшно закончилось. Он не хочет верить, что взрослые, когда-то любящие друг друга люди, могут быть так жестоки. Рыжик умоляет Игоря подождать, не рубить сплеча, не отталкивать от себя Роба, который один просто пропадет. Но его никто уже не слушает. Роберт с трудом встает, медленно одевается. Игорь курит, молча глядя в окно. На выходе из комнаты Роб останавливается и говорит какую-то странную фразу, загадочную, но непонятным образом обижающую Кешку:

— Что, Игорь, не нужна больше старая больная дворняга? Щеночка теперь будешь учить чувству хозяина? — и уходит.

Кешка, подойдя к Игорю, утыкается ему мокрым лицом между лопаток. Тот стоит, глядя вниз. Из подъезда выходит Роб, идет, медленно, сунув руки в карманы легкой куртки, бесцельно поддавая ногой какую-то жестянку. Отойдя на несколько шагов он останавливается, поднимает голову и долго смотрит на знакомое окно на четвертом этаже.

— Вот и все, Кешка, — негромко говорит Игорь, — только ты у меня и остался.

Кешка судорожно всхлипывает. Игорь поворачивается, поднимает мальчика на руки и несет на кровать — утешать...

...Роберт сидит в комнате. Вечер зажигает огни в окнах соседних домов. В этой однокомнатной квартирке Роб живет несколько лет, с тех пор, как он начал встречаться с Игорем. Теперь придется съезжать — денег на оплату у него нет. У него вообще больше ничего нет — ни работы, ни дома, ни друзей. Только боль и ужас перед очередным приступом.

Роберт осторожно прикасается к воспоминаниям — словно к бусинам четок. Где, когда началась эта дорога в ад, которую он прошел почти до конца? Может быть, в тот ветреный летний день, когда синоптики в очередной раз обещали — переменная облачность, ливни с грозами...

"...Переменная облачность, ливни с грозами. Вот уж полное соответствие прогноза погоды с настроением. Кешку не видел больше двух недель — здесь он не появляется, а звонить ему я не рискую, чтобы не нарваться на мать. Игорь уехал по каким-то своим делам, тоже больше недели уже нет его. Народу в ресторане и в баре, вроде, и немного, а выручку все равно приходится сдавать вечером инкассатору. Да еще в собственный выходной таскаться по базам за продуктами. Накладные подписывать, деньги считать, леваков ловить. Осточертело все! Витька от меня уже шарахается, говорит — током дергает. Да еще Венечка торчит чуть не каждый день — развлекает. Мне до его историй — как до лампочки, но приходится выслушивать, кивать, поддакивать. Сегодня я за стойкой, и он уже тоже нарисовался, уселся на стул перед баром, ручки свои толстенькие, в кольцах, перед собой сложил, как первоклассник.

— Совсем ты, Роб, замотался, я смотрю. Хмуришься, разговаривать не хочешь. Может, покурим, настроение поднимется.

Я бы покурил, да впереди целый рабочий день, и еще морока вечером с деньгами.

— Нет, Веня, не сейчас. Дел много.

— Не жалеет тебя Гарик, совсем не жалеет. Со мной бы ты не так жил...

Ну, началось. Опять пойдут ахи-вздохи-намеки. Как же он мне надоел, прилипала. И послать нельзя — лепший Игоря дружок, разобидится, жаловаться побежит.

— Веня, мы уже на эту тему разговаривали, может, хватит?

— А что Игорь-то не появляется? Поссорились?

— Игорь уехал, — я демонстративно утыкаюсь носом во вчерашнюю газету.

— Ну да, а я его видел тут на днях.

Желание читать испаряется. Как видел? Где? Я ж звонил, никого дома не было.

— Звонил, — Венечка хихикает, — Глупыш ты, у него телефон-то с определителем. Не берет трубку, да и все дела. Ты из будки позвони.

Я подзываю Юрку, нашего официанта. Прошу постоять пару минут и вылетаю из бара, нащупывая в кармане жетон, под мелкий нудный дождь.

Длинные гудки, я уже вздыхаю с облегчением, но в этот момент в трубке щелкает соединение:

— Алло.

Игорь! Дома! Но почему?

Возвращаюсь в бар, словно побитая собака. Венечка смотрит на меня с сочувствием:

— Ну что, убедился?

Не отвечая, иду в кабинет и звоню Витьке. Пусть поработает сегодня за меня, мне просто необходимо выяснить, что произошло. Конечно, Витька недоволен, но через час приезжает в бар.

— Чего стряслось, водка скончалась?

— Витек, я за тебя отработаю, когда захочешь. Мне сегодня ну позарез надо!

— Да ладно, — Витька занимает место за стойкой, — Проблем-то.

Венечка машет мне рукой из машины:

— Роб, садись, подвезу.

Тачка у него, конечно, шикарная, но мне не до восхищений. Я никак не могу понять, почему Игорь от меня прячется. И не ссорились, кажется, ничего такого не было. Все как обычно. Так в чем же дело?

Поднимаюсь по лестнице медленно, ноги не идут. Гложет какое-то нехорошее чувство, что не надо мне сюда сегодня, совсем не надо. Сидел бы в баре, ничего бы не знал, не дергался. Достаю ключ, щелкаю замком — дверь приоткрывается ровно на пол-ладони. Цепочка изнутри! Впрочем, она тут же соскакивает, и я вижу Игоря, в коротком халате с полотенцем в руке.

— Робка! Это ты звонил? А я только что из душа вылез.

Захожу в прихожую, замечаю у двери сумку, с которой Игорь обычно ездит. Он улыбается мне, продолжая вытирать мокрую голову:

— Прилетел утром, поспал вот пару часиков, вечером собирался в ресторан заехать, а ты тут как тут.

Он обнимает меня, притягивает к себе. Я прижимаюсь щекой к его щеке и грустно жалуюсь японскому календарю с подмигивающей девицей, который висит напротив:

— Я совсем без тебя не могу.

В этот момент сквозняком приоткрывает дверь в комнату, и я вижу в углу небрежно брошенные кроссовки. Белые-белые.

Вот когда все во мне обрывается, потому что я знаю — чьи это кроссовки. Я самолично покупал их Кешке несколько недель назад. Мы обошли с ним кучу магазинов, но все было не то, все не по вкусу. Мы уже собирались домой, когда Кешка внезапно остановился и выдохнул восторженно:

— Вот!

Они стояли на витрине и сияли девственной белизной, перечеркнутой разноцветными шнурками. Великолепные. Кожаные. Неповторимые.

Кешка качнулся вперед, словно готов был прижаться к стеклу, чтобы оказаться как можно ближе к этой сияющей мечте. Его восторженное "Вот!" обошлось мне в месячную зарплату, но я готов был отдать намного больше ради его восхищенных и преданных глаз.

Отталкиваю Игоря, иду к комнате. Он пытается меня остановить — с тем же успехом можно пытаться остановить торнадо. Пинком открываю дверь. Кешка посередине комнаты торопливо застегивает рубашку. Я вижу его побелевшее от испуга лицо, на нем брызгами рыжей краски резко выделяются конопушки. Которые я так люблю целовать. Любил. Целовать.

Игорь обнимает меня сзади за плечи.

— Роб, подожди, сядь, поговорим.

Не хочу я с ним разговаривать. Потому что будет только ложь, ложь, ложь! Рывком освобождаюсь от этих рук — теплых, нежных, любимых — швыряю Кешке ключи от квартиры, чудом не попадая ему в лицо тяжелой связкой.

Вниз, по лестнице, под дождь, ну, где эта чертова гроза, пусть уже какая-нибудь шальная молния спалит этот дом! Или меня, ведь я все равно сейчас умру — от боли в сердце, захлебнусь слезами, задохнусь, потому что горло сжали спазмы удушья.

Венечка ловит меня за руки, усаживает в машину, везет куда-то. Я не вижу, потому что дождь хлещет все сильнее, заливая стекло сплошным потоком. Дворники не справляются, машины стоят по обочинам, только мы все едем, едем в никуда, в серую пелену, за край мира.

Свинцовая вода, исхлестанная дождем. Мокрый, тяжелый песок. Деревья, с которых обрушиваются водопады. Приторно-сладкий дым, волнами гуляющий в машине. Не помогает — на душе все так же тоскливо и мрачно. Венечка молчит, хотя именно сейчас я был бы рад его болтовне ни о чем. Не представляю, что я буду делать дальше, как жить. Без Игоря? Без Кешки? Я же не смогу — опять один, не к Венечке же мне идти. Вот он сидит, смотрит на меня выжидающе, рассчитывает, что я ему на шею брошусь?

— Роб, что, совсем херово? — Ах, какой участливый голос, а в глазах — затаенная радость. Ловко он все это провернул, ничего не скажешь. Следил ведь, наверняка, за Игорем, подлавливал. Или Игорь сам проговорился, а дальше — дело техники.

— Тебе-то что? — Грублю, нагло рассчитывая, что обозлится и выгонит под дождь.

Напрасные надежды — Венечка принципиально не замечает моего хамства.

— Да, травка тут не поможет. Разве что взять и отключиться, чтобы ничего не помнить, ничего не чувствовать. Хочешь? У меня есть.

— Что у тебя есть? — Отключиться было бы неплохо, но что он имеет ввиду, я не совсем понимаю.

— Ну... кольнуться хочешь? Да не трусь, с одного раза ничего не будет. Вот, смотри, — Венечка закатывает рукав, и я вижу еле заметные следы на его предплечье, — Видишь, ничего страшного. Я в здравом уме и твердой памяти. Если осторожно и с умом — просто легкий кайф и никаких проблем.

Наверное, я ненормальный, но я соглашаюсь. Терпеть не могу уколы, поэтому закрываю глаза. Пусть делает, что хочет, а мне необходимо забыть, отключиться, не вспоминать...

...Пустой бар, дождь за окном. Никого, даже Венечки. Мне нехорошо, слегка подташнивает и болит голова. Какой кайф они находят в этом дерьме? Ничего я не почувствовал, легче, конечно, стало немного, только ненадолго. С тем же успехом можно было напиться. С ужасом жду, что вот пройдет еще сколько-то времени, и появится Игорь. Как мне себя с ним вести, о чем разговаривать? Или сделать вид, что ничего не произошло? Или плюнуть на все и уйти? Только вот — куда?

Звякает колокольчик на двери, даже не поднимая глаз, я знаю, что это Игорь. Чувствую всей кожей. Вот он подошел, остановился перед стойкой. Молчит. И я молчу, протираю бокалы, стоя к нему спиной.

— Роберт, — звук его голоса заставляет меня замереть с очередным бокалом в руке, — Роберт, где ты вчера был?

— Какое тебе дело, где я был, я же не спрашиваю, где ты был всю неделю.

— Витя сказал, что ты уехал с Веней.

Сдерживаюсь, чтобы не запустить бокалом в стену. Он еще меня в чем-то обвиняет? После того, что я видел? Наконец, поворачиваюсь к Игорю. Каким угодно я мог его себе представить — виноватым, равнодушным, насмешливым. Но только не взбешенным до крайности, как сейчас.

— Лучший способ защиты — нападение, да, Игорь? Только не надо перекладывать с больной головы на здоровую, я перед тобой ни в чем не виноват.

Игорь кидает на стойку мокрый зонт, брызги летят во все стороны, в том числе и на протертые бокалы.

— Я спрашиваю — Где. Ты. Был. — каждое его слово падает, словно кирпич на мою голову, — Ты с ним трахался?

— Даже если и так, какое тебе дело, — если бы нас не разделяла стойка, я бы его, наверное, ударил, но вынужден только грубить.

Впрочем, он тоже готов мне врезать — я это вижу по его лицу. Только понять не могу — я-то что такого сделал.

— И вообще, Игорь, хватит, это я тебя застал со спущенными штанами, а не ты меня. И давай закончим на этом. Слышишь? Все кончено. Если хочешь, можешь меня уволить, дело твое.

Внезапно к горлу подкатывает тошнота. Блин, опять, третий раз за сегодня...Что я такого съел вчера, отравился, что ли? Еле успеваю добежать до туалета, где меня выворачивает наизнанку. Вот дьявол, этого еще не хватало. В висках тупо пульсирует боль, свет невыносимо режет глаза. А еще целый день работать, я с ума сойду. Игорь стоит сзади, молча. Я вижу в его протянутой руке стакан с водой. Ну хоть за это спасибо.

— Ты заболел? — надо же, заботу проявляет.

— Не знаю, отравился, наверное, — в этот момент я вспоминаю про Венечку, про этот чертов укол, про то, что вчера за весь день я выпил пару чашек кофе, — Игорь, Веня колется?

— С ума сошел? Он же диабетик. Да еще и астматик впридачу.

Ноги стали ватными, чувствую, как по спине ползут струйки холодного пота. Диабетик? Но не инсулин же он мне вчера колол?

— Роб, пойдем, поговорим, ты в состоянии?

Я в состоянии, вполне, вот только что со мной творится?

Честно говоря, я плохо слышу, что говорит мне Игорь, мысли крутятся вокруг вчерашнего дня. Он объясняет, извиняется, убеждает, говорит, что любит только меня, что Кеша — это случайность, что сам-то я тоже с Кешкой кое-что имел, почему же ему нельзя, а еще можно и всем вместе, это будет здорово, очень сексуально. Я тупо киваю, прислушиваясь к тому, что происходит внутри. Вроде бы ничего особенного, если не считать головной боли. Может быть, я просто не выспался..."

Роб все возвращается и возвращается к тому дню, когда он пришел к Вене без денег. Как тряслись белые полные руки, торопливо снимая с Роберта одежду — лишь бы не ушел, не передумал. Как противно и омерзительно было все тогда — и мокрый жадный рот, и капли пота, стекавшие с лица Венечки на его, Роберта, тело. И то, как Веня стоял на коленях и все просил — "не уходи, не уходи", а потом кричал вслед — "куда ты денешься, все равно вернешься!"

На блюдце сложена небольшая кучка из таблеток. Одна упаковка уже пуста, и Роб медленно опустошает вторую. "Ассиваль" — очень хорошее снотворное, с одной таблетки отрубаешься за пятнадцать минут. У Роберта есть целых две коробки — на крайний, такой вот как сейчас, случай. Его уже не пугает Ничто, куда Роб собирается уйти, он не думает, что причинит кому-то боль. Он просто устал от всего на свете.

Выпить двадцать таблеток сразу нелегко, и Роб делит их на три раза, запивая водой из чашки. Потом ложится на диван, закидывает руки под голову. Потолок начинает кружиться, сначала медленно, потом все быстрее. В этой круговерти появляется знакомая конопатая мордашка, мелькают еще какие-то лица — знакомые и полузнакомые, летят какие-то большие воздушные шары. На самом краю сознания трепещет мысль, что надо проснуться, надо проснуться, надо...Но все исчезает в пустоте без чувств, без звуков, без времени. Только сквозняк играет занавеской, пытаясь вытащить ее в узкую щель приоткрытой форточки...

...Уже неделю на месте Роберта работает новичок. Витек угрюмо обучает его, не очень-то приветливо разговаривая — разве что по делу. В свое время именно Роб устроил сюда бывшего однокашника, и Вите непривычно видеть на месте Робки чужого человека. Он подзывает к себе Кешку, который болтается по залу в ожидании Игоря:

— Пойдем, помоги мне шкафчик Роберта разобрать — надо Павлу место освободить для вещей.

— Так Роб сам, наверное, придет, заберет, — Кешке совсем не хочется рыться в чужом имуществе.

— Не придет Роб, он уехал, — Витек прячет от Кешки глаза, паренек ничего еще не знает.

— Куда? — Кешка тут же обижается. — А чего он не пришел, не попрощался?

— Не знаю, времени, наверное, не было. Идем.

Ничего особенного у Роба в шкафчике нет. Только одежда, да в самом низу стоит небольшая жестяная коробочка из-под чая. Кешка сразу узнает ее — именно сюда он складывал когда-то деньги, заработанные уборкой грязной посуды. Он берет жестянку в руки, что-то негромко шелестит внутри, и на ладонь Кешки вываливается несколько конфет в блестящих обертках, самых его любимых. Кешка смотрит на них и вдруг вспоминает, что два дня назад ресторан не работал по неизвестным "техническим причинам", что обе поварихи ходили заплаканные, официанты были мрачны, а Игорь Михайлович и Витек на следующий день, то есть вчера, были с очень тяжелого похмелья. А сегодня понадобилось разобрать шкаф Роба.

— Он умер, да, Витя? — Кешка выдавливает из себя чужие страшные слова.

Витек только тяжело вздыхает. Он не может рассказать, как соседи вызвали милицию, встревоженные странным запахом, как вскрыли дверь и обнаружили Роберта, как по записной книжке нашли его, Витька, и ему пришлось вместе с Игорем ехать на опознание и столкнуться там с родителями Робки...И на что вообще был похож Роб, пролежав несколько дней в такую жару.

— Вить, сколько ему... было? — Кешка с трудом говорит это "было", настолько он не верит в случившееся.

— Двадцать пять, Рыжик. Всего лишь двадцать пять.

Кешке становится жутко. Он не может представить, что Роба больше нет. Никто не проведет теплыми пальцами по щеке, не прошепчет на ухо, слегка грассируя и растягивая гласные: "Рррыыыыжииик". Роберта больше нет и уже никогда не будет. Никогда не будет. Холодная волна страха заливает Кешку, сжимает сердце, и, чтобы защититься от этого кошмара, он начинает быстро разворачивать конфеты и совать их в рот, торопливо жуя. И вертится, вертится в голове глупый детский стишок.

"Робин Бобин Барабек, слопал сорок человек..."