— Наверное, так, — согласился О'Киф. — Ну да ладно. В общем, смотри, — он повёл рукой вокруг. — Искать тебя тут и правда никто не станет, если только ты не засветишься и мне из-за тебя не придётся менять обычный образ жизни. Понимаешь, очень многие похитители горят именно на этом — что-то меняется в их обычных покупках или распорядке жизни, какая-то мелочь — и кто-то это замечает...

— Вы же меня не похищали, — невольно улыбнулся Илья. Но полицейский остался серьёзен:

— Принцип тот же самый. То есть, тебе придётся сидеть тут, есть, что ем я, а когда меня нет дома — даже лишний раз не ходить по комнате наверху — ты там будешь жить. Видишь ли, есть такая штука: когда кто-то хочет, чтобы дом выглядел пустым, но при этом внутри идёт активная жизнь — снаружи это просто-напросто чувствуется. Ну вот как электричество в воздухе перед грозой. Понял?

— Понял, — тоже серьёзно кивнул Илья.

— Детей у меня никогда не было и не умею я с ними обращаться. Так что...

— Я понимаю, — снова заверил Илья. И спросил: — А... а как долго мне... ну... тут?

— Пока не кончится заваруха в России, — хмыкнул полицейский. — Ты особо не вешай нос, кстати. Я почти на сто процентов уверен, что твои живы, просто в лагере. Очень большая вероятность, что потом вы встретитесь, может — тут, может — даже в России, если вас начнут высылать. Но в политике я мало что понимаю...

И ещё не очень верите в то, что сейчас сказали, вдруг понял Илья. Ему захотелось плакать. От тоски, от страха... и от внезапного острого чувства благодарности к этому совершенно чужому грубоватому человеку.

— Если вас разоблачат... — заставив себя успокоиться, начал Илья. Зажмурился и продолжал: — Если вас разоблачат — вас же выгонят со службы. Вот что. Вы завтра меня... меня отдайте. Я только эту ночь отосплюсь... и поем утром нормально. А потом отдайте.

Полицейский свёл брови, покачал носком мокасина (он сидел теперь боком, нога на ногу, потягивая пиво) и усмехнулся углом рта:

— Я решение уже принял. А своих решений я не меняю, парень. Но спасибо. Ты смело сказал.

— Я вовсе не смелый... — Илья опустил голову. — Я — трус...

...Комната была совершенно безликая. Тут никто никогда не жил постоянно. Наверное, для гостей, подумал Илья, стоя на пороге и озираясь в темноте, которую нарушал лишь косо падавший в большое окно луч уличного фонаря. О'Киф даже не вошёл сюда следом — закрыл дверь, буркнув "спокойной ночи" — и всё.

Илья повернулся и, затаив дыхание, осторооооожно, очень медленно, легонько нажал на ручку двери. Замок с еле слышным мягким металлическим причавком поддался — его не заперли.

Подойдя к кровати, мальчик откинул покрывало, сел, сдвинул с ног тапочки (ноги были плотно, но не туго перебинтованы настоящим бинтом). Всхлипнул и, часто глотая воздух, спросил в темноту:

— З... за что... мне... это?!

Темнота молчала. Не страшно — равнодушно. Тогда Илья упал лицом в подушку и, стиснув её уголки в кулаках, зарыдал — еле слышно и неостановимо.

Он так и уснул — ничком, не переставая плакать...

...Илья проснулся в тот момент, когда в такт частым, бессмысленным рывкам ног мочевой пузырь уже выталкивал последние капли. Полежал несколько секунд, потом повернулся на живот и, вцепившись зубами в угол всё ещё мокрой от прежних слёз подушки, снова глухо зарыдал, уже от невероятного, жгучего стыда, даже не пытаясь подняться и не обращая внимания на постепенно стынущую сырость под собой.

Он не понял, когда и почему О'Киф оказался в комнате. Если бы полицейский спросил, что случилось, Илья умер бы от стыда. Но тот лишь буркнул:

— Вот как... Это у тебя что, часто бывает?

— У меня этого никогда не было, — Илья всхлипнул, не смея даже голову поднять от подушки.

— Ясно, — вздохнул полицейский. Но во вздохе не было ни досады, ни укоризны. — Надо почитать, как это лечится.

Было темно, не видно ничего толком, и Илья, всё равно не глядя на О'Кифа, давясь стыдом, сбивчиво рассказал, не поворачиваясь, что с ним сделали, когда обыскивали около фургона. Беспомощно закончил:

— Может быть... от этого... — и снова разрыдался.

— Вот как... — повторил О'Киф. И вдруг ударил кулаком по спинке кровати так, что она отчётливо крякнула. Выругался — подскочивший и от неожиданности переставший плакать Илья даже не понял нескольких слов. — Ну ладно. Давай перестилаться, а завтра я гляну в Интернете, чем тебе можно помочь.

— Простите... — простонал Илья. О'Киф удивлённо спросил:

— Тебя? За что? Давай лучше вставай и помоги мне. А, да — сейчас принесу тебе свои трусы.

* * *

Илья проспал всё на свете. Когда он открыл глаза, было уже далеко заполдень, только он этого не знал и вообще не мог сообразить, что с ним и на каком он свете, потому что спал без сновидений и даже ни разу не пошевелившись.

Он выспался впервые за несколько дней. И теперь первое сознательное чувство, которое он испытал, был голод. А второе — желание сходить в туалет. Только потом Илья вспомнил, что прячется у полицейского и вообще вспомнил всё остальное.

— Это просто безумие какое-то, — сообщил он в потолок комнаты. На миг показалось, что всего, что с ним случилось, и в самом-то деле не может быть. Но он лежал не в своей постели, не в своей комнате, на нём были чужие трусы, а забинтованные ноги тихо ныли. Всё это подтверждало правдивость последних событий — и Илье опять захотелось плакать. В школе говорили, что "мальчики не плачут" — это тоталитарный стереотип. Но он за последние дни столько раз плакал — и легче ему не стало. Может быть, потому что у него случилась настоящая беда, а настоящей беде, видимо, плевать на слёзы.

Что с ней делать и как бороться, впрочем, Илья тоже не знал, поэтому решил просто встать...

...Дом был пуст. Илья понял это, ещё когда просто высунул нос на лестницу. Вспомнилось, что вчера говорил О'Киф — да, что в доме никого нет, можно на самом деле ощутить. Наверное, можно ощутить и обратное, поэтому лучше вести себя потише.

И всё-таки ноги сами понесли его вниз, хотя он замирал на каждой ступеньке и прислушивался.

В ванной висели на сушке его... нет, не его — в общем, тюремная одежда и халат. А на кухне (куда он сунулся сразу из туалета) нашлась еда — несколько гамбургеров, большая бутылка колы и — неожиданно! — тарелка с франкфуртскими сосисками в овощном гарнире. Они давно остыли, но видно было, что О'Киф жарил их сам. И есть такие сосиски вкусно и холодными.

Илья ел, чутко прислушиваясь к звукам снаружи. Но улица, как видно, была тихая, с утра все уже разъехались на работу, развезли детей в школы и детские сады, кому теперь шуметь-то? его потянуло подойти к окну и выглянуть хотя бы сбоку, но это желание он подавил в зародыше.

Колу он раньше почти никогда не пил, но на этот раз выпил целый пивной бокал и неожиданно почувствовал себя бодрее. Очистив тарелку с сосисками, Илья решил, что гамбургеры оставит на обед. Ему предстоял длинный скучный день. Скучный и тоскливый. В том, что тоска где-то рядом и скоро вернётся — Илья не сомневался. Он попытался заставить себя не думать о том, что было, но мозги подсунули не то, что было — а то, что будет; а что будет? Как ему быть дальше? И ещё... ещё... встретится ли он с родителями? Может, О'Киф всё-таки не выдумывал, когда говорил, что после окончания войны их вышлют домой и он сможет снова быть с семьёй? Уезжать из США ему не хотелось, но, если вопрос стоит так, то лучше уж в России вместе, чем тут — вот так...

Его охватила злость на русских — всё из-за них! Если бы они не валяли дурака и подчинились решению ООН, ничего бы этого сейчас не было бы! Не было бы совсем! И всё бы у него, у них, было в порядке! А теперь им придётся уезжать, а там, наверное, всё развалено и разрушено — живи, как хочешь!

Но потом злость отхлынула. Снова пришло растерянное непонимание — за что их, за что его вот так?! Илья, сидя за столом, стиснул виски ладонями, потом яростно помотал головой и, поднявшись, решил посмотреть, что в соседних комнатах?..

...Книг в доме не было. Ну, то есть, может какие-то и были — в спальне О'Кифа. Но туда Илья заглядывать постеснялся. А потом... потом он увидел — себя.

Себя — в зеркале. Большое, ростовое, оно украшало дверцу шкафа в холле. Илья увидел себя сразу целиком, всего — и сперва обмер от ужаса, когда краем глаза поймал движение сбоку от себя. А потом, медленно повернув голову — и не узнал мальчишку в зеркале.

Что волосы встрёпаны — ничего, он просто забыл причесаться. Но мальчишка в зеркале глядел глазами, каких никогда не было у Ильи Саблина. Глаза были... нет — не испуганные. А какие-то нехорошо ждущие. Остановившиеся и слишком большие. Не сразу Илья сообразил, что он похудел. Именно на лицо в первую очередь. Глаза казались слишком большими из-за этого.

— Привет, — сказал Илья своему отражению.

Оно молча шевельнуло губами в ответ...

...Потом Илья опять спал — долго, почти до вечера, потому что вскоре после того, как он открыл глаза снова, как раз вернулся О'Киф.

* * *

О'Киф ехал с работы в отвратительном настроении, несмотря на то, что завтра у него был свободный день и, как правило, вечером перед таким настроение у обычно хмурого ирландца было лучше, чем даже в сам выходной.

Однако — с чего ему быть, хорошему настроению? После сегодняшнего-то?..

...Когда патрульный Берт Ольсен вошёл в дежурку со служебной "помпой" в руках, никто ничего и не заподозрил, только сидевший у окна с ногами на столе Чак Флаэрти лениво спросил:

— Куда собрался?

Остальные и вовсе толком внимания не обратили — все чувствовали себя не в своей тарелке, как обычное бывало после бесед со штатным психологом, проводившихся раз в неделю. Ощущаешь себя идиотом, участником какой-то кретинической клоунады, во время которой ещё и смеяться нельзя. Поэтому Берт с ружьём никого особо не заинтересовал.

А Ольсен тогда вздохнул, как человек, решающийся совершить что-то страшное, но важное и нужное, защёлкнул замок в двери и направил ружьё на сослуживцев.

— Простите, мужики, — сказал он громко, но мёртвым голосом. — Вы все у меня в заложниках. Держите руки на виду. А ты, Чак (Флаэрти неспешно снял ноги со стола) — звони во все телевизионные каналы, у кого здесь есть представительства. Пусть едут сюда. У меня найдётся, что им сказать.

О'Киф прикинул, сможет ли добраться до револьвера раньше, чем Берт выстрелит. Судя по всему, остальные трое патрульных, находившихся в комнате, соображали то же самое. Никто из них не был героем, но никто из них не позволял страху взять над собой верх. Всем четверым не раз приходилось так или иначе рисковать жизнью, в том числе — и так, как не станет рисковать ни один гражданский: осознанно и в ситуации, когда тебя она, по сути, не касается. Ну, может и не не один, но — мало кто из гражданских. А для них такой риск был частью работы.

И все они увидели то же, что и О'Киф — опередить Ольсена не удастся. Он одним выстрелом слабей или сильней, но зацепит всех. А значит — оставалось только разговаривать и выбирать момент.

— И что ты хочешь им сказать? — спросил Флаэрти. — Я встану, телефон-то вон он? Или мне звонить со своего мобильного? Не поверят...

— Вставай, — разрешил Ольсен. — Только Чак, ради Христа, помни, что я тоже полицейский и все эти фокусы знаю.

— Да без вопросов, без вопросов, приятель, — дружелюбно откликнулся Флаэрти, неспешно поднимаясь и делая два шага вперёд — к телефону. Руки он показательно держал на виду. — С чего вдруг тебя разобрало? Что ты такого хочешь сказать телевизионщикам?

— Про качество кофе в нашем буфете я бы и сам сказал им много интересного, — проворчал Майкл Луминосо, единственный латинос в участке. Ольсен скосил на него глаза — и О'Киф отметил, что в эту долю секунды Флаэрти сделал ещё полшага, как бы для удобства звонка обойдя стол сбоку.

— Мне не до шуток, Майк, — грустно улыбнулся Ольсен. О'Киф встретился взглядом с глазами Эрни Хаммонда, который сидел у стены под портретом мэра — и прочёл в них то, о чём как раз подумал сам.

Берт Ольсен уже несколько дней ходил, как в воду опущенный, что-то бормотал себе под нос (звучало это сперва забавно, а потом как-то... как-то тяжело стало слушать...), не сразу понимал обращённые к нему вопросы — и, начиная отвечать, первую секунду смотрел на собеседника какими-то потусторонними глазами, как будто силился сам себя убедить, что он на этом свете и говорит со своим сослуживцем.

А сегодня Ольсен сошёл с ума. И да, у психолга его не было, за что он заработал минусовые баллы. Но вот только, похоже, ему на это плевать.

— Ну так что мне им говорить-то? — почти весело спросил Флаэрти.

— Федеральные власти в лице Агентства по оказанию помощи населению и управлению в чрезвычайных ситуациях передают интернированных русских детей Сатане, — сказал Ольсен.

И тут О'Киф и правда вспомнил, что три дней назад Ольсен сопровождал по территории штата какую-то федеральную машину с интернированными. А ведь точно. Именно с того задания он и вернулся чудноватым. Однако...

— Ну уж прямо вот так сразу и Сатане, — сказал Хаммонд. Но на этот раз Ольсен на него не посмотрел.

— Вы не понимаете, мужики, — он нехорошо понизил голос, но руки с ружьём у него не дрожали. — Это не шутка и я не сумасшедший. Мы кормим Сатану. Поэтому давайте мне сюда долбаное телевидение. Хватит им балаболить про Россию. Пора поговорить про нашу, господи спаси и сохрани, Америку.

— Берт, ну что ты волнуешься? — спросил Флаэрти, улыбаясь и не двигаясь с места (но О'Киф понял чутьём, что тот выжидает лишь одну секунду. Даже долю секунды, чтобы прыгнуть вперёд). — Если ты хочешь дать интервью, то это можно устроить... Ты же видишь — я звоню. Уже звоню.

— Я не сумасшедший, Чак, — вдруг сказал Ольсен. У него был печальный голос. Очень печальный. — Парни, Христа ради, не надо делать глупостей, иначе мне придётся стрелять, а я очень этого не хочу. Но я ещё больше не хочу быть соучастником такого дела. Я полицейский. Я клялся защищать порядок, а не пихать ребятишек в пасть грёбаному Молоху. Или куда там ещё.

— Да ты вообще о чём говоришь? — Флаэрти, убедительно держа на виду трубку, сделал шаг вроде бы чуть в сторону, но на самом деле — вперёд. Не шаг даже. Шажок. Но в результате оказался на полфута ближе к Ольсену. Однако — тот отшагнул на те же полфута, уперся спиной в стену и предупредил — так же грустно:

— Если кто-то ещё сделает хоть одно движение — я застрелю Чака. Сразу. Прости, Чак.

— Хотя бы объясни, что к чему, — сказал О'Киф. — Что нам говорить телевизионщикам? У нас полицейский, который хочет предложить сенсацию? Они спросят — какую? И? Ты же ничего толком не говоришь. Успокойся и объясни.

— В фургоне были дети, — сказал Ольсен. — Русские дети. Я слышал голоса, когда проверял путевой лист у охраны. Да они и не скрывали ничего, а я ничего не заподозрил, везут интернированных и везут, всё законно... фургон ушёл и растворился! — вдруг выкрикнул он. Лицо стало белым, на лбу выступил редкий крупный пот. Но Ольсен справился с собой и снова заговорил нормально. — Понимаете, он не... он не уехал... он растворился. Он исчез. Они думали, что я не вижу. Думали, что я уехал. А я вышел подышать воздухом. Просто подышать. Прошёлся от машины до поворота и всё видел. Темнота задымилась... в тоннеле, где старые шахты, вы знаете. Темнота... задымилась... И фургон растворился в ней. Я побежал к машине. Я не знал, что делать. И начал соображать, только когда уже ехал по шоссе, — он обвёл товарищей дикими глазами, не соответствовавшими спокойному тону, которым теперь говорил. — Я всё понимаю. Если бы я не видел этого, если бы мне рассказали об этом, вот как я вам — я бы тоже не поверил. Не смог бы поверить. Но я видел. И теперь не могу молчать. Телевизионщиков. Или я стреляю по счёту "десять". Раз...