Беглец

Олег Верещагин

БЕГЛЕЦ

Но небу, в которое рвётся с рук

души твоей глупый чиж,

важно, не как ты поклоны бьёшь,

а громко ль в двери стучишь.

Е.Сусоров. Томми.

ТРЕТЬЯ МИРОВАЯ ВОЙНА. 11 МАРТА.

США. КАЛИФОРНИЯ. ОКРЕСТНОСТИ ГОРОДА САЛИНАР.

Илья совершенно не помнил, как ему удалось бежать.

Если бы он стал думать, он бы не смог сбежать. Ему никогда раньше не приходилось ни от кого бегать, ни разу не приходилось спасаться, ни разу не приходилось прилагать усилий, чтобы защитить себя. Если бы он задумался над тем, что делать — он бы никогда не посмел.

Но, к счастью, он не думал. Последнее, что он помнил — это щель в тенте грузовика, себя, сидящего совсем рядом с этой щелью, громкий стрёкот брезента под ветром, мысль, что в эту щель можно протиснуться, потом — торможение машины, ощущаемое всем телом... и то, как щель становится ближе, как его руки — словно видимые со стороны — с усилием раздёргивают брезент и он вываливается в солнечный мир...

...До того были сутки сплошного ада. Ещё более страшного от того, что он ничего не понимал. Из тринадцати лет своей жизни Илья пять прожил в США и за эти пять лет только два раза был в России, у бабушки. Нет, он считал себя русским, но с Россией никак себя не ассоциировал и даже подумать не мог, что "операция ООН", про которую столько твердили вокруг, может как-то сказаться на их семье. Ни папа, ни мама никогда не занимались никакой политикой — ни в России, ни тут, в США. Даже когда началась эта самая "операция", Саблины, хотя и говорили о происходящем довольно часто, но именно как о происходящем в совершенно чужой стране и с абсолютно посторонними людьми.

Илья иногда сомневался в том, что твердили с экрана телевизора и даже в том, чем был просто-таки запружен Интернет, в котором он бывал куда чаще и которому верил намного больше. Он всё-таки родился и прожил в России восемь лет, да и потом бывал в России — и не мог поверить, что те самые люди, которые жили по соседству с бабушкой, вдруг превратились в зверей, стали убивать евреев, загонять в концлагеря всех, кто не русский, подвергать пыткам попавших к ним в руки сотрудников миссий ООН, бомбить и обстреливать ракетами города в соседних странах... Но с другой стороны, на уроках истории в школе мисс Альхерсито упоминала, что такое коллективное сумасшествие характерно для патерналистических авторитарных цивилизаций, где нивелирована ценность личности и преследуется любое инакомыслие. Например, вот те же немцы жили себе жили, а потом начали убивать евреев и афрогерманцев. Почему бы и с русскими не произойти такому?

Он даже хотел бабушке написать и спросить, как там и что, чтобы выяснить всё до конца, но мыла у неё не было, а бумажные письма Илья никогда в жизни никому не посылал и не был уверен, что такое письмо вообще дойдёт. А самому разобраться было трудно, ICANN (1.) жёстко блокировал и резал информацию. На те же русские сайты можно было попасть лишь выборочно — туда, где массово приветствовали операцию ООН и ждали "падения режима". Но ясно было, что не все русские так думают, иначе операция закончилась бы сразу.

1. ICANN (Internet Corporation for Assigned Names and Numbers) — подразделение Американского департамента торговли, контролирующее Интернет в США.

Наверное, все эти препоны можно было бы обойти, но особого интереса что-то досконально выяснять всё-таки, если честно, не было. В жизни хватало и других дел, а в элитной школе — практически единственном месте, где Илья бывал без родителей — никто не вспоминал, что он русский. Такие разговоры в школьных стенах вообще строго пресекались, потому что все вокруг были американцами, а какие-то национальности — это тоже пережиток прошлого. Разнообразие должно быть в другом — в многочисленных гранях мобильной человеческой личности, свободно выбирающей любой путь в жизни и любой способ самовыражения. Класс Ильи, например, гордился тем, что в нём есть представители всех семи гендеров и почти все учащиеся получают дополнительные баллы за активное участие в работе школьных секций "Гринписа", BLM и ЛБГТ. Это даже для самого свободного штата США были отличные показатели. Трое одноклассников Ильи принимали блокираторы полового созревания, готовясь к смене пола...

...В тот день он вернулся из школы, как обычно, на автобусе. Отец уже был дома, видимо, только что вошёл, мама встречала его, держа на руках четырёхлетнюю Машку, которую тут вообще-то называли "Мэри", но дома всё же чаще — "Маша". Завтра была суббота, они собирались проехаться по магазинам, а сегодня — полностью свободный вечер.

Илья поднялся к себе, наверх, по пути раздёргивая галстук формы — у них в школе была форма, точней, всегда нужно было носить галстук. Непонятно, зачем... Бросив рюкзак на кровать, он мимоходом, переодеваясь, включил компьютер, ногой выдвинул из-под стола тапки... У Саблиных разувались внизу, у входных дверей, по дому было не принято ходить в обуви — одно из немногих отличий семьи от "коренных американцев".

Влезая в майку, он, просунув одну руку, подёргал мышкой, пробегая по новостям музыкальных сайтов. И вдруг из колонок словно плеснуло — на русском, под гитару:

— Ведь если ты — дурак, то это навсегда, не выдумаешь заново

Ни детского сна, ни пары гранат, ни солнышка, склоняющегося к воде,

Так где ж ты, серый волк — последняя звезда созвездия Иванова?

У чёрного хребта ни пули, ни креста — лишь слезы, замерзающие в бороде.

А серый волк зажат в кольце собак, он рвётся, клочья шкуры оставляя на снегу,

Кричит: "Держись, царевич, им меня не взять, держись, Ванек! Я отобьюсь и прибегу!

Нас будет ждать драккар на рейде и янтарный пирс Валгаллы, светел и неколебим —

Но только через танец на снегу, багровый Вальс Гемоглобин".

Илья не успел вслушаться — внизу вдруг что-то грохнуло, послышались голоса, даже крики, снова непонятный шум. Он не испугался — скорей удивился и, окликая "ма, па?!", вышел из комнаты на лестничную площадку.

И замер.

Внизу, в холле, было полно чужих людей.

Сперва ему показалось, что это полицейские и он снова удивился, не испугался — Саблины жили в благополучном районе, тут практически никогда ничего не случалось. Но потом на спине одной из чёрных фигур — она обыскивала стоящего у стены (с руками на голове, лбом в эту самую стену) отца — он увидел аббревиатуру, которую учили в школе: "Федеральное Агентство по оказанию помощи населению и управлению в чрезвычайных ситуациях". Мама что-то протестующе выкрикивала, прижимая к себе плачущую сестрёнку... Илье надо было бежать — в свою комнату, а оттуда через окно. Но он такого и помыслить не мог, он сбежал по ступенькам вниз и крикнул:

— Что вы делаете?!

Больше он не видел никого из близких...

...Его тоже обыскали — на улице, около небольшого фургона, в котором кто-то плакал. Обыскали так, что он впал в ступор от боли, стыда и ужаса — сперва раздели, потом голого поставили в ту же позу, что и отца, только возле фургона, а потом...

... — За чтоооооооо?!.

...В фургоне было ещё пятеро — трое мальчишек и две девчонки 8-15 лет. Илья сжался в углу на скамейке — в слезах, с колотящимся в горле сердцем. Одежду ему так и не вернули, и то, что остальные были одеты, полностью его раздавило.

Их везли несколько часов — без объяснений, без воды, хорошо ещё, в фургоне был кондиционер. Никто не пытался говорить, что-то рассказывать, о чём-то спрашивать остальных, только младшая из девочек, лет десяти, то и дело начинала плакать. Её никто не утешал, каждый словно бы окуклился своим ужасом. Куда привезли в конце концов — было неясно, всех выгрузили из фургона прямо в каком-то коридоре, где одежду отобрали уже у всех, а оттуда прогнали девчонок налево, мальчишек направо, в двери, за которыми в серых больших помещениях с высокими потолками проходил короткий медосмотр со снятием биометрии и выдавали оранжевые пронумерованные комбинезоны и шлёпанцы. Тех, кого одели таким образом — Илье показалось, что вокруг не меньше сотни пришибленных, онемелых мальчишек, лишь некоторые из которых плакали, остальные молчали и двигались, как во сне — выводили наружу в ещё один коридор и грузили в заезжавшие тоже прямо туда армейские грузовики. Илья помнил, что вдоль скамеек там тянулись цепи с браслетами, но, видимо, грузившие спешили и никого не приковывали.

Это его и спасло. Может быть, только его...

...Мир вокруг напоминал компьютерную игру. И сам Илья был компьютерной фигуркой, которую движет по игровым уровням какой-то незримый и неощущаемый игрок — к счастью, опытный. Может быть, это на самом деле был сон, ему пару раз снились такие — где он оказывался в компьютерной игре. И, когда он после долгого слепого бега сорвался куда-то (в конце короткого полёта вспыхнула боль сразу в нескольких местах) и, вскочив, увидел впереди смутный чёрный диск, то понял, что это финиш, гейм овер. Рванулся в эту черноту — и дальше уже не было ничего. Не было и спасительного пробуждения, но мальчишка, к счастью, не мог осознать и этого — в той бездне забытья, в которую согласно провалились его истощённые до предела разум и тело.

* * *

— Ты просто зассал.

— Да ни фига.

— Ты зассал и ты ссыкло.

— Ни фига, тебе говорю.

— Тогда полезай.

— Почему я первый?

— Потому что только ссыкло так спрашивает.

— Я не ссыкло.

Этот содержательный разговор вели двое мальчишек, стоявших недалеко от гостеприимно-загадочно чернеющего зева трубы ливневой канализации. Вокруг было тихо, лишь вдалеке непрестанно-монотонно гудела автострада. Заросший сухим, но уже украсившимся звёздочками весенних первоцветов колючим кустарником отбойник ещё тридцать лет назад был излюбленным местом игр местной ребятни, но в последние лет пятнадцать тут редко кто появлялся — у компьютеров и в торговых центрах хватало дел поинтересней. Поэтому казалось, что всё вокруг — и сухой кустарник, и чёрная труба, и жёлто-серые стены отбойника, и даже голубое весеннее небо — внимательно и удивлённо прислушиваются к человеческим голосам. На западе ярко, типично по-весеннему, синел залив Монтерей, до которого было мили три-четыре.

Мальчишкам было примерно лет по 12-13. Одетые совсем по-летнему, они щеголяли налокотниками и наколенниками, что и не удивительно — над краем отбойника виднелись их ярко раскрашенные велосипеды с разноцветными шлемами на рулях. Один — лохматый и рыжеволосый — был повыше и потощей, второй — с явной примесью латинской крови — черноволосый, но сероглазый. Именно он отрицал, что является ссыклом и сейчас подвёл черту:

— Я туда не полезу, но не потому, что я зассал, а потому что мы запросто заблудимся и нас будет искать полиция, а потом влетит. Сколько раз всем говорили, чтобы мы не совались в такие места. Лучше поедем, — и он передёрнул плечами, не добавив того, что уже было на языке: "А то мне кажется, что на нас кто-то смотрит!" Ему и правда так казалось, но сказать об этом — значило вызвать новую лавину насмешек.

— Тогда я полезу один, — рыжеволосый достал мобильник и включил камеру. Сделал несколько шагов к отбойнику, обернулся и бросил через плечо: — А ты можешь валить домой. Ссыкло.

Ещё его отец добавил бы "девочка". Но в школе строго внушали, что унижение по гендерному признаку — это преступление. Поэтому рыжий ограничился "ссыклом".

— И свалю, — ответил неожиданно спокойно черноволосый. — Я как раз собирался посмотреть "ОНО", всяко интересней, чем ползать тут по колючкам.

При слове "ОНО" рыжеволосый вздрогнул и остановился. Бросил быстрый взгляд на чёрное отверстие, уже в шаге в глубину которого начиналась полная темнота. Черноволосый за его спиной гадко ухмыльнулся и шепнул тихо, но ядовито:

— Ссссссыклооо...

Но тут его прервал протяжный стон — тихий и отчётливый — донёсшийся из тьмы...

... — Давай рассуждать логично, — рыжеволосый, тяжело дыша, поставил на асфальт велосипедной дорожки ногу и оглянулся. Его пальцы судорожно тискали руль.

— Давай, — согласился черноволосый, едва не захлебнувшись этим коротким словом. Он пытался отдышаться от бешеной гонки — три мили от заброшенной ливневой системы до трассы они преодолели по грунтовке за шесть минут. Теперь и правда можно было рассуждать логично.

— Пеннивайза ведь по правде нет, — это был больше вопрос — кто-то ведь должен подтвердить истину, сделать её очевидной после того, что они услышали?!

— У-у, — решительно помотал головой, разбрызгивая пот, черноволосый. Икнул, сглотнул и подвёл итог: — Нету.

— Вообще всей этой херни — её же нет, — уже уверенней развивал свою мысль рыжеволосый. Темноволосый закивал и его товарищ подвёл итог: — Значит, там какой-то человек, и ему плохо.

— Или какой-то укурок, бухой, обширянный, а то и просто маньяк, — возразил черноволосый. — Какой нормальный человек там вообще может оказаться?

— Турист, — предположил рыжеволосый.

— У нас так-то вообще чэ-пэ, — напомнил черноволосый. — Какой ещё турист? Ну, если уж ты такой правильный, то давай полицию вызовем.

— Нет, — рыжеволосый окончательно перевёл дух. — Это к нам сразу вопросы — кто, где, почему не в школе, почему без родителей. Тем более, что чэ-пэ. Я всё-таки съезжу и гляну.

— Я с тобой не поеду! — крикнул вслед уже начавшему крутить педали приятелю черноволосый. Но на этот раз тот не оглянулся и не остановился.

И черноволосый, вздохнув и ругнувшись, медленно поехал следом...

...Велосипеды они снова оставили на прежнем месте и, помедлив, стали спускаться, неотрывно глядя на чёрный слегка подрезанный понизу круг входа. Нервы мальчишек были на пределе. Если бы какое-то чудовище и правда появилось из этой дыры, они бы перепугались, но — не удивились. Шорох машин по шоссе казался далёким и беспомощным — словно из другого мира, от которого они отрезаны тонкой, невидимой, но прочной гранью. Оттуда никакой помощи быть не могло. И не будет, в случае чего.

— Давай не полезем, — с настоящим отчаяньем сказал черноволосый. — Ну погоди, давай не... чччччёрт!

Рыжеволосый — молча, с упрямым выражением на лице — спрыгнул в отбойник. Удержался на ногах. Если бы он посмотрел вверх, его приятель снова сделал бы попытку воззвать к разуму, но он не сделал это — и черноволосый спрыгнул следом.

Стоя в нескольких шагах от дыры, они прислушивались. Стоны не повторялись. Но оба улавливали что-то, похожее на дыхание. В темноте не блестели клыки, не открывались горящие красным светом глаза, а в самом дыхании не было никакой угрозы. Если оно не было обманкой, шуткой напряжённых нервов и слуха, но принадлежало оно, видимо, небольшому существу.

Переглянувшись, мальчишки включили телефоны в режим фонариков. Внутрь они посветить далеко не осмеливались и какое-то время переминались у входа, не решаясь сделать ещё несколько самых важных шагов. Но тут... стон повторился.

И страх почти исчез. Нет, никакое чудовище не могло так стонать. Тем более, что их вообще не бывает.

— Пошли, — решительно сказал рыжеволосый.

— Пошли, — вздохнул черноволосый, шагая следом.

Но всё-таки ему представилось, как через полминуты наружу из этой дыры вылетают их кроссовки и прочее барахло — а потом...

..."...чав-чав-чав..."...

...Мальчишка в оранжевом комбинезоне с большим номером на спине лежал на боку, обхватив себя руками и подтянув колени к груди. Его ноги были чёрными от запёкшейся крови, смешанной с пылью, израненными. Время от времени он крупно вздрагивал и стонал — именно этот стон, искажённый и усиленный трубой, слышали исследователи. На свет мобильников лежащий не реагировал.

Им ещё ни разу в жизни не доводилось видеть своего ровесника в таком состоянии. В реальности, не в кино.

Рыжеволосый присвистнул. Черноволосый сказал тихо:

— Из малолетки сбежал.

Они переглянулись сочувственно. Серьёзная угроза быть отправленным за решётку висела над каждым американским мальчишкой с семи лет и воспринималась, как нечто маловероятное, но, с другой стороны, реальное. Рыжеволосый покусал губу:

— Тут же поблизости нету... кажется.

— С пересылки. Везунчик.

— Ничего себе везунчик. По-моему, он болен. А если и дальше на бетоне будет валяться — вообще сдохнет.

Черноволосый поморгал и ответил — медленно, словно что-то вспоминая или неуверенный в том, что говорит:

— Погоди... есть же недалеко лагерь Федерального Агентства по оказанию помощи населению и управлению в чрезвычайных ситуациях...

— Ох, твою ж мать, ты ещё про план "Rex" (1.) расскажи! — взорвался рыжеволосый. — Правильно взрослые говорят, что Интернет — зло, для таких, как ты — точно зло! Нет никакого лагеря, там склады, скла-ды! Как раз на случай чэ-пэ!

1. Ещё до начала ядерной войны федеральное правительство США практически начало войну со своим народом. Удалив большую часть регулярной армии за пределы страны и опираясь на международную ООН-контору "Peace Operations Association", представленную в своей силовой части в основном боевиками печально и кошмарно известной "Academi", навербованными по всему свету, они приступили к исполнению давно и тщательно разработанного Федеральным Агентством по оказанию помощи населению и управлению в чрезвычайных ситуациях плана "Rex".

Согласно ему, за три дня предстояло арестовать и отправить в концлагеря порядка 2 000 000 мужчин и примерно втрое большее количество женщин и детей — тех, кто так или иначе представлял угрозу для правительства, а так же их семьи. Однако, план сорвался — во многих штатах местные власти разного уровня оказали ему активное, в том числе вооружённое, сопротивление, а затем Третья Мировая Война перешла в ядерную фазу.

Видимо, его крики что-то пробудили в сознании одетого в оранжевый комбинезон мальчишки. Он завозился и, не приходя в себя, что-то сказал на непонятном, но откуда-то знакомом языке. Потом нагнувшиеся ниже приятели услышали уже отчётливо:

— Za chto... ya nichego ne sdelal... mi ne vinovati... ni v chem... mamochka, ma-ma...

— Черт, похоже, он русский, — изумлённо сказал рыжеволосый, распрямляясь. — Чёрт, чёрт, чёрт, миллион раз чёрт... — он взлохматил волосы.

— Откуда тут русский, да ещё и такой? — ошалело спросил черноволосый. Рыжий плюнул:

— Оттуда. Ты что, думаешь, в Штатах у нас не живут русские? Дополна. Вот их как раз и отправляют в настоящие специальные лагеря, пока не кончится вся эта возня с Россией. Ох, похоже, правда придётся вызывать полицию.

Мальчишки помолчали. Черноволосый спросил тихо:

— Ты сможешь?

— Что? — мрачно ответил рыжеволосый. Он понял вопрос, но хотел, чтобы приятель произнёс недосказанное вслух.

— Ну... сдать его.

Рыжеволосый ругнулся и плюнул теперь уже на стену трубы. Они оба были в меру законопослушными мальчишками, но их законопослушность зиждилась в основном на здравом смысле и ещё — на страхе перед той громадной и почти бесконтрольной властью, которую имело в Штатах государство над обычным человеком, если только тот не афроамериканец, не представитель сексуальных меньшинств и не феминистка. По крайней мере, в больших городах было именно так. А Салинар был большим городом. Такая законопослушность не бывает слепой — именно потому, что она основана на страхе. Кроме того, оба мальчика были показательно-циничны, но при этом, как и все нормальные от природы мальчишки, умели глубоко сочувствовать. И сейчас каждый из них двоих молчал и понимал, что выдавать беглеца ему не хочется.

Но в то же время им стало страшно. С того момента, как началась операция сил ООН против России, в причинах и поводах которой они не разбирались и не стремились разобраться, в самих США многое быстро изменилось — начиная от бесконечных перемещений воинских частей и кончая чёрными вертолётами без опознавательных знаков, часто в открытую барражировавших парами над дорогами — и такими же чёрными наглухо задраенными бронеавтомобилями, патрулировавшими эти дороги круглосуточно. Кроме того, детское чутьё позволяло им воспринимать почти постоянное беспокойство взрослых. А дети в таких случаях начинают бояться ещё сильней.

Кроме того этот мальчишка был русский, а значит — и правда враг. Уж об этом-то они знали много, да и извещение о гибели сына, отца или мужа в их районе получила уже не одна семья.

— Сообщим всё-таки, — сказал рыжеволосый. И добавил патетически: — Это наш патриотический долг!

Добавил — и тут же смутился. Его приятель, если честно, собиравшийся согласиться с тем, что беглеца нужно передать полиции, именно после этих слов о долге скорчил скептически-презрительную рожу и протянул:

— Да-ты-чоооо?

Рыжий засопел. Он вдруг ощутил всю высокопарную глупость сказанного, хотя и не мог бы так пояснить свои ощущения — что это "высокопарно" и "глупо". При чём тут патриотический долг, если у точно такого же, как они, мальчишки — все ноги в крови, синие круги у глаз и покоробившиеся, словно старая картонка, губы покрыты высохшей белой пеной?! Он что — диверсант, разведчик, правда, что ли, какой-то враг?! Он, небось, и в России-то никогда не был и ничуть не походил на тех мальчишек-пленных, которых сумасшедшие русские правители заставили воевать и которых потом обезвредили войска ООН (это тоже часто показывали по телевизору...) Нет, если бы у них в классе оказался настоящий русский, его бы все травили — просто потому, что везде говорили: "Русские — враги цивилизованного мира, варвары, захватчики и террористы!"

Но этот-то — он не в классе...

— Ччччёрт... — снова процедил рыжий, сам на себя досадуя за то, что приходится принимать слишком сложное решение. — Вот что. Принесём ему спальник, воду... пару гамбургеров. А потом решим, что делать.

"Может, он и сам уйдёт," — подумал черноволосый и понял, что приятель промолчал о том же самом.

— Давай так и сделаем, — решительно сказал он. — Поехали скорей.

* * *

Спальник принадлежал отцу Рича. Сам Рич — Ричард О'Киф (так звали рыжеволосого) ни разу в жизни им не пользовался — настоящие походы, в которых требовался бы спальник, уже лет двадцать были в США совершенно не в моде, а кое-где напрямую запрещены. Но у этого была и хорошая сторона — вряд ли кто-то хватится пропажи.

А гамбургеры и воду после коротких препирательств купил Рауль Витман. Он поджидал Рича на перекрёстке, с недовольным видом придерживая на руле велика пакет с эмблемой KFC.

— Я взял два фиша, — сказал он, отталкиваясь ногой от асфальта. — Они большие и дешёвые... С тебя четыре бакса, вода за мой счёт, ты же спальник даёшь...

— Сейчас скину, — Рич тоже оттолкнулся и они покатили по велосипедной тропинке. Рич рулил одной рукой, второй разбираясь с деньгами; вскоре мобильник Рауля вякнул "й-йе-э!", давая понять, что деньги пришли.

На выезде из города стояла чёрная, угловато-гранёная коробка бронемашины. Кругом — никого, но мальчишки, холодея, буквально ощутили, что оттуда, изнутри, через холодные линзы приборов их провожают пристальные взгляды.

...А куда это поехали мальчишки с пакетом еды и одним спальником? Гм... остановить, допросить, проверить...

Господи, подумал Рич, стараясь вертеть педали в обычном ритме, пусть они подумают, что мы просто геи, которые поехали на природу трахаться! Следующей мыслью было возмущённое — а собственно, почему я должен чего-то бояться на своей земле, рядом со своим городом?! Что это вообще за ерунда без номеров и знаков, я же гражданин США, а там, внутри — кто?! Но эти мысли потонула в облегчении: конечно же, их никто и не подумал остановить.

На шоссе опять было много машин. Движение тут не прекращалось и ночью. Но в последнее время намного больше стало дальнобоев и появились раньше не заглядывавшие сюда военные колонны. А частных машин стало пусть и ненамного, но — меньше.

— Говорят, скоро примут закон, чтобы до 16 лет нигде не появляться без родителей, — налегая на педали, сказал Рауль. Они ехали бок о бок и разговаривать было легко. Рич тяжело вздохнул и признался:

— Я вообще этого не понимаю. Мой отец говорит иногда, что в его детстве он куда только не ездил без взрослых, иногда они с приятелями даже ночевали в горах, одни. И преступлений было меньше.

— Просто тогда не было Интернета и люди медленно узнавали новости, — не очень уверенно ответил Рауль. — Вот и казалось, что преступлений меньше.

— Да был уже Интернет, ты чего?

— Ну... не такой, — вывернулся Рауль и тут же сам себя оспорил: — Мистер Сэмюэльз, ну, тот дед из хосписа, к которому нас гоняют, говорит, что, когда он был мелкий, люди были... ну, как он говорит, проще.

— Меня он только гоняет, — хмуро буркнул Рич. — Как ни загляну — всегда чуть ли не на коленях ползать приходится, чтобы он отметку о посещении поставил.

— Он не любит ирландцев, он мне один раз сам сказал, — серьёзно пояснил Рауль. — А вообще он ничего дед. Интересно рассказывает. Прикинь, он даже афроамериканцев называет, — Рауль понизил голос, — "негры". Или ещё чище — "ниггеры". А меня, — мальчишка захихикал, — "эй, ты, потный!" (1.) Это он даже не грубит, просто так привык...

1."Потными" белые американцы называют латиноамериканцев. На самом деле, как это чаще всего бывает в вопросах расы, это прозвище связано вовсе не с "презрением к трудящимся беднякам, проливающим пот на работе" — в те дни, когда возникло это прозвище, среди белых американцев огромное большинство вкалывали куда упорней и тяжелей латиноамериканцев. Просто белые верно подметили, что пот людей латинской расы пахнет куда более едко и неприятно, чем у англосаксов, скандинавов, германцев или ирландцев. Связано это просто-напросто с иной выработкой феромонов.

— Да ему, такому старику, никто за это ничего не сделает, — сморщил нос Рич. — Он же отсталый.

— Не знаю-у-у... — задумчиво протянул Рауль. Встряхнулся, оживлённо сказал: — Вот бы с настоящим русским поговорить! Какие они, зачем на всех нападают... Я пару раз в Сети пролезал на их сайты через прокси, — похвастался он, дежурно понизив голос. — У них такой сайт — "Natcha wayna onlayn" называется, "Наша война онлайн", то есть, крутой сайт, всё реально. Один раз я смотреть начал, как они нашу колонну атакуют, интересно вообще, но только я не стал досматривать, злость такая взяла... А потом ещё видел, как они поют под гитару, в лесу сидят и поют, типа как кантри, что ли, я потом хотел ещё раз глянуть, субтитры включить, но уже не нашёл. И ещё мальчишку, как мы, ну, нет, постарше немного, записывали, я тоже не понял, что он говорил, но знаешь, тоже круть — с оружием с настоящим, форма, все дела...

— Сворачиваем, — недовольно буркнул Рич. — Трещишь, трещишь... Они всё равно наши враги, ещё их ролики смотреть...

...Когда Рич и Рауль стали затаскивать беглеца в спальник, тот застонал — тонко, протяжно — вяло попытался вывернуться из держащих его рук, что-то шепча на всё том же знакомом-незнакомом им русском языке (и по-прежнему не приходя в себя), а потом быстро засучил ногами и обмочился.

— Ууууууу, срань Господня! — вырвалось в сердцах у Рича. — Теперь его ещё и мой!

— Ну не пихать же его в спальник таким, — рассудительно возразил Рауль. — Хотя спальник-то твой. Тебе решать.

— Поможешь? — беспомощно-зло спросил Рич. Рауль вздохнул:

— Да куда я денусь.

Кривясь, передёргиваясь и брезгливо выдыхая, они обтёрли стонущего и что-то бормочущего мальчишку влажными салфетками, его штаны расстелили на бетоне, а его самого наконец упаковали в спальник. Потом стояли и сами изо всех вытирали руки такими же салфетками, косились на спящего.

— Похоже, у него с головой не в порядке. Врач ему нужен, — решил Рич.

— Психолог, что ли? — не понял Рауль.

— Настоящий врач, я тебе говорю, — пояснил Рич.

— Да откуда мы его возьмём, кто сюда поедет?! — Рауль вытаращил глаза и покрутил пальцами у виска. — А если кто и поедет — он же сразу расскажет полиции!

— Ну, разные бывают врачи... — задумчиво заметил Рич.

— Ага, ага, и ты знаешь такого, что не расскажет! — усмехнулся Рауль.

— Ну... нет, — вздохнул, честно признавшись, Рич.

Мальчишки присели на грани темноты трубы и света дня, обхватив руками коленки и долго задумчиво смотрели на спальник перед ними. Ни тот, ни другой не смогли бы нормально, внятно сформулировать то, о чём думали. Но мысли были беспокойные и неотвязные.

— Поехали, наверное, — решил наконец Рич и поднялся. — Завтра заглянем, посмотрим, как он тут — и решим, что делать. Вода у него есть, еда есть, замёрзнуть не замёрзнет — чего ещё-то?..

...Ночью Рич спал плохо. Ему чудились какие-то звуки за окном, он просыпался, не мог понять, во сне это было или и правда там кто-то есть, незаметно засыпал, снова слышал то же самое, потом решался встать и подойти к окну и обнаруживал, что ему это снова снится... Уже под утро его по-настоящему разбудил рокочущий бесконечный грохот и он, лёжа в кровати, понял, что это идёт куда-то в сторону Сиэтла колонна военной техники. Грохот машин перекрывало хлюпанье вертолётных винтов где-то наверху — многоголосое, плывущее бесконечными, обманчиво-медленными волнами. (1.)

1. В тихоокеанских портах США в это время уже собиралась десантная армия для высадки на русском Дальнем Востоке от Чукотки до Владивостока. Высадка тормозилась позицией Японии, намеревавшейся захватить Курильские Острова (операция "Иэ ни кэру" — "Возвращение домой" — начнётся 9 мая) и установить своё господства во всей акватории Охотского моря, а так же позицией Китая, не соглашавшегося на пропуск "войск ООН" через Манчжурию до последних чисел мая. В результате операция так и не была осуществлена, если не считать локальных десантов (Чукотка) и вторжений через границу (Монголия, Казахстан).

* * *

Подсознательно они были уверены, что уж теперь-то в трубе точно никого нет и что проблема таким образом разрешится сама собой. Но сразу стало понятно, что это не так — почти вся бутылка воды была выпита, оба гамбургера съедены, только бумага осталась. А сам русский мальчишка сидел в спальнике, натянув его край вверх, так, что только глаза поблёскивали над обрезом — он смотрел на вошедших в трубу.

— Ожил, гляди, — с ненаигранным удивлением и недовольно сказал Рауль. Рич протяжно вздохнул в ответ.

— Это вы меня... спасли? — послышалось прерывисто из спальника. — Воду и бургеры вы... и спальник ваш? Вы мне помогли?

Мальчишка говорил по-английски очень хорошо, но всё-таки с акцентом, хорошо заметным "настоящим американцам", к которым причисляли себя на полном серьёзе ирландо-шведо-англо-поляк Рич и немецко-мексиканец Рауль.

— Мы, — буркнул Рич. — Теперь надо ещё понять, что с тобой делать... Ты откуда такой? Только не говори, что сбежал из тюрьмы. Ты даже не американец.

— Ты — русский, — добавил, как печать поставил, Рауль.

Глаза мальчишки забегали с одного ровесника-американца на другого, ощутимо наполняясь ужасом. Потом он заморгал, приоткрыл рот... мотнул головой, дёрнулся...

— Пожалуйста, умоляю... — русский кое-как, судорожными, нелепыми движениями выбрался из спальника, встал на колени и, не сводя с ровесников взгляда, сложив руки перед грудью и судорожно встряхивая ими, пополз к стоящим Ричу и Раулю, которые ошалело отшатнулись. — Я сделаю для вас всё, только умоляю, я умоляю, не выдавайте меня... — голос его срывался, по щекам текли слёзы. — Я не вынесу, я не вынесу, понимаете... я всё сделаю... ребята, не выдавайте...

— Да что ты там можешь сделать, у тебя всего богатства — государственный комбез, — огрызнулся Рич. Русский открыто, навзрыд заплакал, тем не менее сбивчиво, жутко пытаясь объяснить:

— У меня... деньги... счёт свой есть... дома — вещи... и ещё деньги... наличные... но я... я не знаю... наверное, уже всё забрали... эти...

— Да кто?! — рявкнул Рауль. Рич буркнул:

— Не ори. Пусть расскажет подробно. И встань ты с колен! — он поморщился.

— Я... я расскажу, да, конечно, — суетливо закивал русский, кое-как поднимаясь и пытаясь унять продолжавшие рваться непроизвольные рыдания. — Я правду... только не выдавайте...

...Понять, что говорит русский, было бы легче, если бы он не начинал то и дело плакать. Они все трое сидели на спальнике и, когда Илья — так звали русского, странное имя, какое-то эльфийское — замолчал, Рич хмуро спросил:

— Может быть, твои родители были шпионы, а ты не знал?

— Да какие шпионы?! — в голосе Ильи было отчаянье. — Что они могли докладывать?! О чём?! Отец в фирме, мама всё время была дома с Мэ... с Машкой...

— Ты мог правда ничего не знать, — как-то даже смущённо возразил Рауль.

— Нас человек сто было одних мальчишек! — Илья сжал ладони перед грудью, словно молился. — Это что, всё дети шпионов?! Просто хватают всех русских — и...

— Мы с вами воюем так-то, — в голосе Рауля опять было смущение.

— Мы граждане Штатов! — Илья стукнулся затылком о стенку трубы. — Ну какие мы враги?! Моя сестра даже по-русски почти не говорит! Мы никому ничего не делали плохого, мы — американцы, как вы! — и он вдруг добавил: — Я... я так думал.

Рич и Рауль переглянулись.

— Послушай, — сказал Рич серьёзно. — Мы не хотим тебя выдавать. И... не выдадим. Правда, Рауль? — тот подтвердил слова приятеля кивком. — Но сам посуди, что нам с тобой делать?

— Что хотите, — равнодушно ответил Илья. Видно было, что плач и рассказ исчерпали его силы полностью. Он закрыл глаза и стал похож на старую тряпичную куклу-мальчика.

Рич и Рауль какое-то время молчали, соображая. Никогда в жизни им не приходилось решать задачу, даже отдалённо похожую на эту.

— Надо рассказать дяде Чарли, — вдруг задумчиво и в то же время убеждённо предложил Рич. — Честное слово, он не выдаст.

— Ты с ума сошёл, он же сам полицейский, — постучал себя по лбу Рауль. — Он обязан будет доложить.

Рич покусал губы и решительно сказал:

— Нет, он не доложит. Верней... он доложит, если на самом деле надо будет доложить. А не просто так. Ты пойми, мы сами и правда ничего не можем сделать. Он, — кивок на русского, — ведь не хомячок, чтобы держать его тут и подкармливать.

Рауль хотел опять возразить, но промолчал, немного удивлённо глядя на Рича. Тот говорил, как взрослый. И видно было, что он говорит обдуманное.

— Ну звони ему тогда, — решился и Рауль. — Он дома?

— Он на дежурстве, но подъедет, — сказал Рич, вставая на ноги и извлекая из барсетки телефон. — Выйду позвоню.

Рауль смотрел ему вслед — тёмным силуэтом обрисовавшись на фоне выхода, Рич ждал, поднеся телефон к щеке. Рауль перевёл взгляд на русского — тот открыл глаза и смотрел равнодушно, обречённо. А ведь правда, если его сейчас начать убивать — он и пальцем не шевельнёт, подумал Рауль. Кошмар какой-то, разве можно так...

— Дядя Чарли? — труба усилила голос Рича — и он отдался где-то в её глубинах. — Ага, я... Ты не можешь нас с Раулем подобрать... я скажу, где, у меня велик накрылся... я понимаю, но всё-таки... да? Мы ждём, посмотри геолокацию, ага?.. — он опустил телефон и сообщил: — Ну вот. Сейчас приедет дядя Чарли...

... — Господи, спаси Америку, — задумчиво пробормотал Чарльз О'Киф, стоя над съёжившимся русским. Большие пальцы рыже-волосатых загорелых рук он пропустил в ремённые петли и вообще сейчас — в шляпе, форме со значком, с револьвером на поясе — казался воплощением незыблемого Закона. Вот только... только Раулю вдруг почудилось, что сам дядя себя таковым не ощущает. — И как вы в это дерьмо влезли, парни?

"Парни" ответили непритворно наивными взглядами, ясно давая понять, что теперь решение вопроса целиком лежит на взрослом. Чарльз О'Киф тихо и грязно выругался.

Мальчишку он узнал сразу. Двум оболтусам — его племяннику и приятелю племянника — вольно и простительно было его не знать. А он — сразу узнал, да. Хотя таких ориентировок на взрослых и детей в участке лежало больше двадцати только местных и чуть ли не сотня федеральных плюс постоянно шли новые, Чарльз О'Киф был на самом деле хорошим полицейским и запомнил всех. Вчера он участвовал в поимке двое суток скрывавшейся на свалке молодой супружеской пары и не считал, что делает что-то неправильное, хотя не ощущал и того удовлетворения, которое испытывал, вылавливая настоящих преступников. Этим-то бедолагам просто не повезло, они оказались не в том месте и не в то время и не совершали никакого преступления.

Но они были взрослые. Это раз. А два — нехорошие слухи, ходившие по белу свету, в полицейские участки сливались уже не в виде слухов, а в виде "требующей проверки информации". И не далее как сегодня утром шефа полиции Салинара вызвали в местное отделение Федерального Агентства по оказанию помощи населению и управлению в чрезвычайных ситуациях, где прямым текстом приказали, предъявив соответствующие полномочия, прекратить все попытки как-то расследовать слухи вокруг "Плана "Рекс"".

Что было равносильно подтверждению существования такого плана. Шеф вернулся какой-то замороженный, совсем не похожий на себя, даже не ругался...

О'Киф вдруг представил себе своего племянника, стоящего рядом Ричарда — вот такой же загнанный, лишённый почти всего не только детского, но и человеческого, он прячется в сточной трубе где-нибудь в штате Мэн и какой-то тамошний полицейский, стоя над дрожащим мальчишкой, рассуждает о долге и законе. Хотя какие тут долг и закон? Ведь "План "Рекс"" — это уже совершенно не шутки. Что началось с чужих и враждебных русских — может закончиться на самых стопроцентных американцах, вина которых окажется только в том, что они, например, не захотят сдавать на госхранение своё личное оружие.

Да и какие русские чужие и враждебные? Чёрт побери, эта страна, его страна — она создавалась, как страна для всех, где все равны и все имеют право зарабатывать трудом своих рук, это было законом Америки многие десятки лет! Преступники? О'Киф видел русских преступников только в криминальных сериалах, которые смотрел для развлечения, каждый раз хохоча над глупостью и нелепостью действий и положительных и отрицательных персонажей и дутым драматизмом сюжетных ходов. Вот негров или латиносов среди преступников сколько угодно. Но про это лучше пореже упоминать. А последнее время рекомендовалось и по возможности не замечать...

— Поможете, когда я позову, его быстро довести до машины, — О'Киф посмотрел влево-вправо, не спрашивая, а отдавая приказ. Рыжая и тёмная головы склонились в согласии. — Потом всё тут уберёте. Всё. Вообще. Чтобы не осталось ничего, чего не было до его появления.

— Ты поможешь ему? — Рич смотрел на дядю внимательно и радостно. О'Киф пожал широкими плечами:

— Живу я один и вряд ли даже в наши вывихнутые времена кому-то придёт в голову искать его в доме полицейского. Вопрос только в вас — вы не должны об этом говорить даже друг с другом. Даже друг с другом, — повторил он с силой. Мальчишки закивали. — Поймите, раз уж влезли в это — тут не шутки. Вы этого парня никогда не видели. Совсем.

— Какого парня, дядя Чарли? — невинно-серьёзно спросил Ричард, теперь глядя на дядю чистыми, правдивыми глазами...

* * *

Гараж, в котором полицейский выгрузил Илью из багажника, приказав сидеть тихо, соединялся с домом. Но об этом мальчишка узнал только вечером, когда полицейский вернулся — уже на своей машине, не на служебной. До того Илья почти всё время проспал на старом продавленном, но чистом диване, стоявшем у дальней стены гаража, рядом с дверью, которую он сперва хотел, но так и не осмелился открыть.

Ему вообще ничего не хотелось делать. Даже думать не хотелось, потому что всё равно все мысли были чёрными, как самая тёмная ночь. Он просил, умолял тех мальчишек его не выдавать — но, если бы сейчас так и получилось, если бы в гараж вошли забирать его — Илья и пальцем не шевельнул бы для спасения. Он только два раза пил воду из крана в стене.

Когда О'Киф вернулся, дверь гаража поползла вверх, складываясь гармошкой и внутрь медленно стала вкатываться большая машина (неновая, старый американский автомобиль, такие часто водили как бы в знак протеста люди, почему-либо недовольные курсом правительства США — в школе об этом говорили на одном из уроков социополитики, объясняли, что большой автомобиль — признак скрытой неуверенности в себе и подавленных сексуальных проблем, а большой американский автомобиль — ещё и признак ксенофоба и расиста). Илья проснулся и тупо смотрел, как автомобиль останавливается, снова ползёт, но теперь уже вниз, дверь — и только потом зажигается свет. По-настоящему проснулся он, когда полицейский подошёл к нему и кивнул, глядя сверху вниз:

— Голодный?..

...За дверью оказался узкий короткий коридорчик — дверь на улицу, дверь ещё куда-то, лестница наверх, в другой стене, напротив лестницы — довольно-таки нелепо — вделан камин, на нём лежат старинные длинные щипцы, сбоку — несколько аккуратных полешков... Илья вошёл осторожно, даже настороженно. Но в доме явно было пусто.

— Я живу один, — пояснил О'Киф, на ходу расстёгивая широкий пояс с револьвером, торчащим из кобуры немного вбок и вперёд. — Вон там дверь в ванную, свою робу брось в стиралку и возьми халат на вешалке, он чистый. Тапочки тоже можешь взять. Помоешься — выходи на кухню, вон в ту дверь.

— Спасибо, — неловко сказал Илья. Он не понимал, зачем полицейский с ним возится. Но можно было помыться и потом его, наверное, накормят, а больше мальчика ничего не интересовало. Он не знал, что подобная зацикленность на одномоментности — верный признак попытки мозга справиться с ужасом. Неудачной попытки, результатом которой почти всегда бывает проигрыш обстоятельствам и превращение человека в полуживотное, счастливое уже тем, что в данную конкретную секунду ему не больно и не страшно.

В ванне, когда зашумела тёплая вода, ноги его не удержали — он сел в простецкую, но идеально чистую старомодную "лохань" и какое-то время сидел так, ни о чём не думая. Потом с усилием, физически видным, весь передёрнувшись, заставил себя начать мыться. Из ног, едва он прошёлся по ним мочалкой, в десятке мест засочилась кровь. Илья всхлипнул — не от боли, от неожиданно нахлынувшей просто-таки сокрушительной жалости к себе. От одиночества и тоски, таких, которые никогда в жизни ему не доводилось испытывать раньше.

Но, через силу вымывшись, он почувствовал себя лучше и ощутил, что на самом деле голоден.

Ноги пришлось перемотать туалетной бумагой — она была тут же, а ничего лучшего Илья и не попробовал поискать. Тапки, правда, были рассчитаны на взрослого мужчину и не болтались именно благодаря бумаге. Поглубже запахнув полы халата и потуже перетянувшись мохнатым, похожим на длинный кошачий хвост, поясом, он неуверенно высунулся наружу.

Оказывается, перед лестницей была ещё одна дверь — наверное, она вела в спальню О'Кифа. А та, которую было видно из начала коридорчика, оказалась открыта и за нею была кухня-столовая. А из кухни-столовой пахло едой.

— Заходи, только перед окном не маячь, садись сразу за стол, — сказал О'Киф. Одетый в лёгкую серую рубашку-безрукавку, неожиданные строгие брюки и лёгкие домашние мокасины, он стоял около микроволновки. — Я подам. Как в лучшем ресторане. Правда, в ресторанах, даже в самых худших, не подают спагетти с томатами и фаршем, разогретые в микроволновке.

Упомянутая микроволновка тонко и пронзительно звякнула. Илья не знал, что сказать и просто смотрел в стол, пока О'Киф ставил на стол две больших вскрытых упаковки, из которых валил вкусно пахнущий пар, потом — бутылку тёмного пива, бокал... подумав — ещё один и упаковку молока.

— Чёрт его знает... — буркнул он, с сомнением посмотрев на молоко и на мальчишку. — Пьёшь?

— Пиво? — Илья поднял голову. — Нет, что вы...

— Молоко, — досадливо ответил О'Киф. — Молоко пьёшь?

— Д-да... конечно...

— Я почти не ем дома, перед работой, в обед и после работы заезжаю вот уже десять лет в одну закусочную... Ты не молишься перед едой? — перебил сам себя О'Киф. — А, да, ты же...

Он сложил руки перед грудью, переплетя пальцы, прикрыл глаза. Илья потупился — стало как-то неловко. И внезапно захотелось повторить жест полицейского и попросить...

...кого? И о чём?

О'Киф открыл глаза, как ни в чём не бывало. И предложил:

— Давай-ка есть, а я заодно расспрошу тебя кое-о-чём. Для начала — откуда ты вообще взялся, кто ты такой и где твои родители?..

...Илья действительно был очень голоден. Он ухитрялся глотать макароны почти не жуя, запивать их молоком (чего ни за что не стал бы делать раньше — макароны с мясом, помидорами и молоком?!) и говорить.

О'Киф молча ел и внимательно слушал. Как ни торопился Илья, но полицейский съел всё ещё быстрей (хотя вроде бы и не спешил), чпокнул крышечкой бутылки, сдул взметнувшийся белый парок, налил тёмную пузырящуюся жидкость в бокал и с явным удовольствием отпил из него. Как раз в этот момент Илье стало нечего говорить.

— Так твой старик, выходит, богатый, — в голосе полицейского не было ни зависти, ни неприязни, но Илья всё-таки пояснил, удивившись, что его спасителю именно это показалось интересным в первую очередь:

— Ну не то чтобы очень... — смутился невесть почему Илья. — Папа на самом деле отличный айтишник, в фирме его ценили, даже отпуск давали в лучшее время и с полной оплатой... Принято обычно думать, что молодые тут соображают лучше, а он всегда смеялся и говорил, что, если речь идёт не об играх, то молодые совершенно безмозглые.

— Наверное, так, — согласился О'Киф. — Ну да ладно. В общем, смотри, — он повёл рукой вокруг. — Искать тебя тут и правда никто не станет, если только ты не засветишься и мне из-за тебя не придётся менять обычный образ жизни. Понимаешь, очень многие похитители горят именно на этом — что-то меняется в их обычных покупках или распорядке жизни, какая-то мелочь — и кто-то это замечает...

— Вы же меня не похищали, — невольно улыбнулся Илья. Но полицейский остался серьёзен:

— Принцип тот же самый. То есть, тебе придётся сидеть тут, есть, что ем я, а когда меня нет дома — даже лишний раз не ходить по комнате наверху — ты там будешь жить. Видишь ли, есть такая штука: когда кто-то хочет, чтобы дом выглядел пустым, но при этом внутри идёт активная жизнь — снаружи это просто-напросто чувствуется. Ну вот как электричество в воздухе перед грозой. Понял?

— Понял, — тоже серьёзно кивнул Илья.

— Детей у меня никогда не было и не умею я с ними обращаться. Так что...

— Я понимаю, — снова заверил Илья. И спросил: — А... а как долго мне... ну... тут?

— Пока не кончится заваруха в России, — хмыкнул полицейский. — Ты особо не вешай нос, кстати. Я почти на сто процентов уверен, что твои живы, просто в лагере. Очень большая вероятность, что потом вы встретитесь, может — тут, может — даже в России, если вас начнут высылать. Но в политике я мало что понимаю...

И ещё не очень верите в то, что сейчас сказали, вдруг понял Илья. Ему захотелось плакать. От тоски, от страха... и от внезапного острого чувства благодарности к этому совершенно чужому грубоватому человеку.

— Если вас разоблачат... — заставив себя успокоиться, начал Илья. Зажмурился и продолжал: — Если вас разоблачат — вас же выгонят со службы. Вот что. Вы завтра меня... меня отдайте. Я только эту ночь отосплюсь... и поем утром нормально. А потом отдайте.

Полицейский свёл брови, покачал носком мокасина (он сидел теперь боком, нога на ногу, потягивая пиво) и усмехнулся углом рта:

— Я решение уже принял. А своих решений я не меняю, парень. Но спасибо. Ты смело сказал.

— Я вовсе не смелый... — Илья опустил голову. — Я — трус...

...Комната была совершенно безликая. Тут никто никогда не жил постоянно. Наверное, для гостей, подумал Илья, стоя на пороге и озираясь в темноте, которую нарушал лишь косо падавший в большое окно луч уличного фонаря. О'Киф даже не вошёл сюда следом — закрыл дверь, буркнув "спокойной ночи" — и всё.

Илья повернулся и, затаив дыхание, осторооооожно, очень медленно, легонько нажал на ручку двери. Замок с еле слышным мягким металлическим причавком поддался — его не заперли.

Подойдя к кровати, мальчик откинул покрывало, сел, сдвинул с ног тапочки (ноги были плотно, но не туго перебинтованы настоящим бинтом). Всхлипнул и, часто глотая воздух, спросил в темноту:

— З... за что... мне... это?!

Темнота молчала. Не страшно — равнодушно. Тогда Илья упал лицом в подушку и, стиснув её уголки в кулаках, зарыдал — еле слышно и неостановимо.

Он так и уснул — ничком, не переставая плакать...

...Илья проснулся в тот момент, когда в такт частым, бессмысленным рывкам ног мочевой пузырь уже выталкивал последние капли. Полежал несколько секунд, потом повернулся на живот и, вцепившись зубами в угол всё ещё мокрой от прежних слёз подушки, снова глухо зарыдал, уже от невероятного, жгучего стыда, даже не пытаясь подняться и не обращая внимания на постепенно стынущую сырость под собой.

Он не понял, когда и почему О'Киф оказался в комнате. Если бы полицейский спросил, что случилось, Илья умер бы от стыда. Но тот лишь буркнул:

— Вот как... Это у тебя что, часто бывает?

— У меня этого никогда не было, — Илья всхлипнул, не смея даже голову поднять от подушки.

— Ясно, — вздохнул полицейский. Но во вздохе не было ни досады, ни укоризны. — Надо почитать, как это лечится.

Было темно, не видно ничего толком, и Илья, всё равно не глядя на О'Кифа, давясь стыдом, сбивчиво рассказал, не поворачиваясь, что с ним сделали, когда обыскивали около фургона. Беспомощно закончил:

— Может быть... от этого... — и снова разрыдался.

— Вот как... — повторил О'Киф. И вдруг ударил кулаком по спинке кровати так, что она отчётливо крякнула. Выругался — подскочивший и от неожиданности переставший плакать Илья даже не понял нескольких слов. — Ну ладно. Давай перестилаться, а завтра я гляну в Интернете, чем тебе можно помочь.

— Простите... — простонал Илья. О'Киф удивлённо спросил:

— Тебя? За что? Давай лучше вставай и помоги мне. А, да — сейчас принесу тебе свои трусы.

* * *

Илья проспал всё на свете. Когда он открыл глаза, было уже далеко заполдень, только он этого не знал и вообще не мог сообразить, что с ним и на каком он свете, потому что спал без сновидений и даже ни разу не пошевелившись.

Он выспался впервые за несколько дней. И теперь первое сознательное чувство, которое он испытал, был голод. А второе — желание сходить в туалет. Только потом Илья вспомнил, что прячется у полицейского и вообще вспомнил всё остальное.

— Это просто безумие какое-то, — сообщил он в потолок комнаты. На миг показалось, что всего, что с ним случилось, и в самом-то деле не может быть. Но он лежал не в своей постели, не в своей комнате, на нём были чужие трусы, а забинтованные ноги тихо ныли. Всё это подтверждало правдивость последних событий — и Илье опять захотелось плакать. В школе говорили, что "мальчики не плачут" — это тоталитарный стереотип. Но он за последние дни столько раз плакал — и легче ему не стало. Может быть, потому что у него случилась настоящая беда, а настоящей беде, видимо, плевать на слёзы.

Что с ней делать и как бороться, впрочем, Илья тоже не знал, поэтому решил просто встать...

...Дом был пуст. Илья понял это, ещё когда просто высунул нос на лестницу. Вспомнилось, что вчера говорил О'Киф — да, что в доме никого нет, можно на самом деле ощутить. Наверное, можно ощутить и обратное, поэтому лучше вести себя потише.

И всё-таки ноги сами понесли его вниз, хотя он замирал на каждой ступеньке и прислушивался.

В ванной висели на сушке его... нет, не его — в общем, тюремная одежда и халат. А на кухне (куда он сунулся сразу из туалета) нашлась еда — несколько гамбургеров, большая бутылка колы и — неожиданно! — тарелка с франкфуртскими сосисками в овощном гарнире. Они давно остыли, но видно было, что О'Киф жарил их сам. И есть такие сосиски вкусно и холодными.

Илья ел, чутко прислушиваясь к звукам снаружи. Но улица, как видно, была тихая, с утра все уже разъехались на работу, развезли детей в школы и детские сады, кому теперь шуметь-то? его потянуло подойти к окну и выглянуть хотя бы сбоку, но это желание он подавил в зародыше.

Колу он раньше почти никогда не пил, но на этот раз выпил целый пивной бокал и неожиданно почувствовал себя бодрее. Очистив тарелку с сосисками, Илья решил, что гамбургеры оставит на обед. Ему предстоял длинный скучный день. Скучный и тоскливый. В том, что тоска где-то рядом и скоро вернётся — Илья не сомневался. Он попытался заставить себя не думать о том, что было, но мозги подсунули не то, что было — а то, что будет; а что будет? Как ему быть дальше? И ещё... ещё... встретится ли он с родителями? Может, О'Киф всё-таки не выдумывал, когда говорил, что после окончания войны их вышлют домой и он сможет снова быть с семьёй? Уезжать из США ему не хотелось, но, если вопрос стоит так, то лучше уж в России вместе, чем тут — вот так...

Его охватила злость на русских — всё из-за них! Если бы они не валяли дурака и подчинились решению ООН, ничего бы этого сейчас не было бы! Не было бы совсем! И всё бы у него, у них, было в порядке! А теперь им придётся уезжать, а там, наверное, всё развалено и разрушено — живи, как хочешь!

Но потом злость отхлынула. Снова пришло растерянное непонимание — за что их, за что его вот так?! Илья, сидя за столом, стиснул виски ладонями, потом яростно помотал головой и, поднявшись, решил посмотреть, что в соседних комнатах?..

...Книг в доме не было. Ну, то есть, может какие-то и были — в спальне О'Кифа. Но туда Илья заглядывать постеснялся. А потом... потом он увидел — себя.

Себя — в зеркале. Большое, ростовое, оно украшало дверцу шкафа в холле. Илья увидел себя сразу целиком, всего — и сперва обмер от ужаса, когда краем глаза поймал движение сбоку от себя. А потом, медленно повернув голову — и не узнал мальчишку в зеркале.

Что волосы встрёпаны — ничего, он просто забыл причесаться. Но мальчишка в зеркале глядел глазами, каких никогда не было у Ильи Саблина. Глаза были... нет — не испуганные. А какие-то нехорошо ждущие. Остановившиеся и слишком большие. Не сразу Илья сообразил, что он похудел. Именно на лицо в первую очередь. Глаза казались слишком большими из-за этого.

— Привет, — сказал Илья своему отражению.

Оно молча шевельнуло губами в ответ...

...Потом Илья опять спал — долго, почти до вечера, потому что вскоре после того, как он открыл глаза снова, как раз вернулся О'Киф.

* * *

О'Киф ехал с работы в отвратительном настроении, несмотря на то, что завтра у него был свободный день и, как правило, вечером перед таким настроение у обычно хмурого ирландца было лучше, чем даже в сам выходной.

Однако — с чего ему быть, хорошему настроению? После сегодняшнего-то?..

...Когда патрульный Берт Ольсен вошёл в дежурку со служебной "помпой" в руках, никто ничего и не заподозрил, только сидевший у окна с ногами на столе Чак Флаэрти лениво спросил:

— Куда собрался?

Остальные и вовсе толком внимания не обратили — все чувствовали себя не в своей тарелке, как обычное бывало после бесед со штатным психологом, проводившихся раз в неделю. Ощущаешь себя идиотом, участником какой-то кретинической клоунады, во время которой ещё и смеяться нельзя. Поэтому Берт с ружьём никого особо не заинтересовал.

А Ольсен тогда вздохнул, как человек, решающийся совершить что-то страшное, но важное и нужное, защёлкнул замок в двери и направил ружьё на сослуживцев.

— Простите, мужики, — сказал он громко, но мёртвым голосом. — Вы все у меня в заложниках. Держите руки на виду. А ты, Чак (Флаэрти неспешно снял ноги со стола) — звони во все телевизионные каналы, у кого здесь есть представительства. Пусть едут сюда. У меня найдётся, что им сказать.

О'Киф прикинул, сможет ли добраться до револьвера раньше, чем Берт выстрелит. Судя по всему, остальные трое патрульных, находившихся в комнате, соображали то же самое. Никто из них не был героем, но никто из них не позволял страху взять над собой верх. Всем четверым не раз приходилось так или иначе рисковать жизнью, в том числе — и так, как не станет рисковать ни один гражданский: осознанно и в ситуации, когда тебя она, по сути, не касается. Ну, может и не не один, но — мало кто из гражданских. А для них такой риск был частью работы.

И все они увидели то же, что и О'Киф — опередить Ольсена не удастся. Он одним выстрелом слабей или сильней, но зацепит всех. А значит — оставалось только разговаривать и выбирать момент.

— И что ты хочешь им сказать? — спросил Флаэрти. — Я встану, телефон-то вон он? Или мне звонить со своего мобильного? Не поверят...

— Вставай, — разрешил Ольсен. — Только Чак, ради Христа, помни, что я тоже полицейский и все эти фокусы знаю.

— Да без вопросов, без вопросов, приятель, — дружелюбно откликнулся Флаэрти, неспешно поднимаясь и делая два шага вперёд — к телефону. Руки он показательно держал на виду. — С чего вдруг тебя разобрало? Что ты такого хочешь сказать телевизионщикам?

— Про качество кофе в нашем буфете я бы и сам сказал им много интересного, — проворчал Майкл Луминосо, единственный латинос в участке. Ольсен скосил на него глаза — и О'Киф отметил, что в эту долю секунды Флаэрти сделал ещё полшага, как бы для удобства звонка обойдя стол сбоку.

— Мне не до шуток, Майк, — грустно улыбнулся Ольсен. О'Киф встретился взглядом с глазами Эрни Хаммонда, который сидел у стены под портретом мэра — и прочёл в них то, о чём как раз подумал сам.

Берт Ольсен уже несколько дней ходил, как в воду опущенный, что-то бормотал себе под нос (звучало это сперва забавно, а потом как-то... как-то тяжело стало слушать...), не сразу понимал обращённые к нему вопросы — и, начиная отвечать, первую секунду смотрел на собеседника какими-то потусторонними глазами, как будто силился сам себя убедить, что он на этом свете и говорит со своим сослуживцем.

А сегодня Ольсен сошёл с ума. И да, у психолга его не было, за что он заработал минусовые баллы. Но вот только, похоже, ему на это плевать.

— Ну так что мне им говорить-то? — почти весело спросил Флаэрти.

— Федеральные власти в лице Агентства по оказанию помощи населению и управлению в чрезвычайных ситуациях передают интернированных русских детей Сатане, — сказал Ольсен.

И тут О'Киф и правда вспомнил, что три дней назад Ольсен сопровождал по территории штата какую-то федеральную машину с интернированными. А ведь точно. Именно с того задания он и вернулся чудноватым. Однако...

— Ну уж прямо вот так сразу и Сатане, — сказал Хаммонд. Но на этот раз Ольсен на него не посмотрел.

— Вы не понимаете, мужики, — он нехорошо понизил голос, но руки с ружьём у него не дрожали. — Это не шутка и я не сумасшедший. Мы кормим Сатану. Поэтому давайте мне сюда долбаное телевидение. Хватит им балаболить про Россию. Пора поговорить про нашу, господи спаси и сохрани, Америку.

— Берт, ну что ты волнуешься? — спросил Флаэрти, улыбаясь и не двигаясь с места (но О'Киф понял чутьём, что тот выжидает лишь одну секунду. Даже долю секунды, чтобы прыгнуть вперёд). — Если ты хочешь дать интервью, то это можно устроить... Ты же видишь — я звоню. Уже звоню.

— Я не сумасшедший, Чак, — вдруг сказал Ольсен. У него был печальный голос. Очень печальный. — Парни, Христа ради, не надо делать глупостей, иначе мне придётся стрелять, а я очень этого не хочу. Но я ещё больше не хочу быть соучастником такого дела. Я полицейский. Я клялся защищать порядок, а не пихать ребятишек в пасть грёбаному Молоху. Или куда там ещё.

— Да ты вообще о чём говоришь? — Флаэрти, убедительно держа на виду трубку, сделал шаг вроде бы чуть в сторону, но на самом деле — вперёд. Не шаг даже. Шажок. Но в результате оказался на полфута ближе к Ольсену. Однако — тот отшагнул на те же полфута, уперся спиной в стену и предупредил — так же грустно:

— Если кто-то ещё сделает хоть одно движение — я застрелю Чака. Сразу. Прости, Чак.

— Хотя бы объясни, что к чему, — сказал О'Киф. — Что нам говорить телевизионщикам? У нас полицейский, который хочет предложить сенсацию? Они спросят — какую? И? Ты же ничего толком не говоришь. Успокойся и объясни.

— В фургоне были дети, — сказал Ольсен. — Русские дети. Я слышал голоса, когда проверял путевой лист у охраны. Да они и не скрывали ничего, а я ничего не заподозрил, везут интернированных и везут, всё законно... фургон ушёл и растворился! — вдруг выкрикнул он. Лицо стало белым, на лбу выступил редкий крупный пот. Но Ольсен справился с собой и снова заговорил нормально. — Понимаете, он не... он не уехал... он растворился. Он исчез. Они думали, что я не вижу. Думали, что я уехал. А я вышел подышать воздухом. Просто подышать. Прошёлся от машины до поворота и всё видел. Темнота задымилась... в тоннеле, где старые шахты, вы знаете. Темнота... задымилась... И фургон растворился в ней. Я побежал к машине. Я не знал, что делать. И начал соображать, только когда уже ехал по шоссе, — он обвёл товарищей дикими глазами, не соответствовавшими спокойному тону, которым теперь говорил. — Я всё понимаю. Если бы я не видел этого, если бы мне рассказали об этом, вот как я вам — я бы тоже не поверил. Не смог бы поверить. Но я видел. И теперь не могу молчать. Телевизионщиков. Или я стреляю по счёту "десять". Раз...

На миг, всего на один миг Ольсен прикрыл дрожащие веки. Видимо, против воли.

Этого мига хватило Флаэрти чтобы прыгнуть — вперёд, вниз и вбок, рукой отбивая ствол в потолок...

...Машина, в которой срочно вызванные медики везли обколотого успокоительными Ольсена, слетела с моста в полумиле от полицейского участка. Сорок ярдов вниз по прямой.

О'Киф узнал об этом, уже когда ехал домой — ему позвонил Флаэрти. И, повинуясь какому-то внутреннему толчку, свернул к дому Ольсенов. Он бывал там раньше — несколько раз. Ехать было недалеко, крюк небольшой.

Дом Ольсенов был оцеплен лентой Федерального Агентства по оказанию помощи населению и управлению в чрезвычайных ситуациях.

И — пуст.

Жены, дочери и сына Ольсена там не было. Для того, чтобы понять это, не требовалось даже выходить из машины.

Ветерок трепал жёлто-чёрную ленту.

"Рич!" — вдруг тряхнуло О'Кифа. Вне всякой логики, вне всякой связи — он подумал неожиданно: а что, если?

Резко крутанув руль, он понёсся, превышая скорость и с трудом вписываясь в повороты, к дому брата. Руки вцепились в баранку, по вискам щекотно тёк пот.

Он был почти уверен, что увидит то же самое. Пустой, мёртвый дом, как из фильма ужасов. И шуршащую на ветру жёлто-чёрную паутину.

Но увидел он племянника, со скучным видом что-то делающего с велосипедом на лужайке перед домом.

Рич обернулся на необычный шум подъезжающего "бьюик-электра", удивлённо поднял брови и, подбежав к машине, сунул в окно свою рыжую голову.

— А ты чего тут, дядя Чарли? — спросил он весело, только в глазах прыгали чёртики общей с дядей тайны. О'Киф вдруг вспомнил русского мальчика, который прячется у него дома, подумал о других мальчиках и девочках — таких же, как племянник, у которого на щеке полоса велосипедной смазки — и с отчётливым ужасом понял, что впервые в жизни стал соучастником преступления.

Нет. Не в тот момент, когда решил спрятать Илью.

А в тот момент, когда допустил, чтобы Илью — и таких, как Илья! — превращали в номера списков на интернирования. В разменную монету в какой-то дикой игре. В... в жертвы?

То, что случилось с русскими детьми — здесь, сейчас, с нашего молчаливого слепого благословения — почему этого же не может случиться с детьми американскими? С Ричардом? С...

...а где, где же всё-таки дети Ольсена?

— Дядя Чарли? — уже с некоторым сомнением и даже опаской позвал его Ричард. — Ты... чего?

О'Киф заставил себя улыбнуться и подмигнуть.

— Ничего, — сказал он. — Просто решил посмотреть, как вы тут?

— Аааааа... — немного разочарованно протянул Рич. Помедлил — видно было, что его просто-таки подмывает спросить о... Но не спросил — убрал голову, спросил: — Зайдёшь? Все уже дома, а ты давно не заглядывал.

— Потом как-нибудь, — улыбнулся снова О'Киф...

...Господи, Боже Святый, но они такие же, думал О'Киф, медленно проезжая по знакомой улице. Они такие же, как наши дети. Разве может найтись на свете что-то, во имя чего надо мучить детей?! Ведь это не наказание, это не необходимость даже — это мучительство. Те, кто делает такое, кто отдаёт приказы на такое — чем они лучше какого-нибудь маньяка, которого простые американцы готовы разорвать собственными руками? Маньяка готовы разорвать, а за этих — голосуют... голосуем... Да полноте, разве с нашими детьми не поступают уже сейчас немногим лучше?! Семь гендеров, общие туалеты для мальчиков и девочек, блокираторы полового созревания... Ты просто не думал об этом, Чарльз О'Киф, хороший полицейский, честный полицейский, налогоплательщик и патриот...

А ты думал, что Ольсен сошёл с ума. Надо думать именно так. Возможно, это какое-то секретное оружие русских. И его семья сейчас просто в карантине.

Просто в карантине. Завтра так и скажут. Секретное оружие русских сводит с ума полицейских. Потому что того, о чём он рассказал, не могло быть.

Чёрная дымящаяся (это как? Как такое может быть?) дыра. Фургон, вкатывающийся в неё. Дети внутри. Они...

...что они?

Что с ними случилось?!

Он вспомнил себя — двенадцатилетнего.

И он — двенадцатилетний — очутился в этом фургоне. Ощущение сделалось настолько ясным и отчётливым, что О'Киф бросил машину к обочине (недовольно гуднул ехавший сзади, набрал скорость, обгоняя) и уставился на свои руки, вполне готовый увидеть, как сквозь них просвечивает приборная панель автомобиля. Ведь он давно умер, его, двенадцатилетнего, схватили и...

...чушь. Какая чушь.

Дети.

Дети в фургоне.

Чёрная шевелящаяся клякса.

О'Киф выругался в голос. И, выруливая на дорогу, ударил по газам...

...Проезд к старым шахтам был перегорожен армейским шлагбаумом. Возле него скучали двое национальных гвардейцев, оживившихся при виде медленно едущего по скверной дороге автомобиля. О'Киф не спешил, он увидел издалека, что знает как минимум одного из часовых. Видимо, и тот узнал его сразу, ещё до остановки, через стекло, потому что голос его, подошедшего к машине и нагнувшегося, звучал немного виновато:

— Стоп, дальше нельзя. Опасная зона.

— А в чём дело-то? — небрежно осведомился О'Киф. — Привет, Джим.

— Привет, Чарли. Да кто его знает, — гвардеец посмотрел через плечо на своего напарника, который бдительно торчал у шлагбаума. — Тут-то мы, а там, дальше, возятся какие-то химики из спецвойск, говорят — открылись склады отравы времён ещё после Первой мировой. Всё изолировано, закрыто, как в кино. Долго ещё возиться будут. Интересно, чем думали наши прадеды, когда прятали боевую химию рядом с городом... Да, а тебя-то чего сюда занесло?

— Да хотел присмотреть себе место — когда сезон на оленей откроют, встать лагерем на пару ночек... Жаааль. Места тут красивые.

— Может, до того времени всё утрясётся, — безразлично сказал Джим. Охотником он не был. Он был электриком-частником. Положительный, ответственный человек, гражданин и патриот, как и все национальные гвардейцы, человек, имеющий прочные жизненные якоря даже в нынешнем крепко больном на голову мире...

Интересно, он знает, что охраняет, подумал О'Киф. У него близняхи, двое мальчишек по восемь лет, не по-нынешнему буйные и неудержимые.

Он. Знает. Что. Охраняет? Если бы знал — что бы он сделал?

Сошёл бы с ума, как Ольсен? Или Ольсен правда сошёл с ума?

А ты? Ты, Чарльз О'Киф — ты что охраняешь? Не то же самое?

— Да, может быть, — согласился он. — Ну ладно, удачного дежурства!

И начал выруливать, разворачиваясь...

... — Держи, — расстёгивая форменную куртку, О'Киф подал Илье лекарство. Тот покраснел, опустил глаза. — Говорят, что, если нет физических повреждений, то это чисто нервное. Вот таблетки, за неделю должно пройти.

— А вы... вас не выследят по этим таблеткам? — осторожно спросил Илья, принимая яркий бустер.

— А я их не покупал, — хмыкнул О'Киф. — Купил один мой стукачок, латинос-малолетка. Ещё удивился, по морде было видно, съязвить хочет, но ничего не сказал. И дальше ничего никому не скажет, разве что его всерьёз поволокут расстреливать... Ну а ты тут как?

— Я почти всё время спал, — признался Илья. — Даже не пообедал... Спасибо, что вы поесть приготовили, — сбивчиво закончил он.

— То есть, гамбургеры целы, — подытожил О'Киф. — Это кстати, а то я ничего не купил. И так припозднился, обычно я возвращаюсь в одно и то же время... — он вдруг подмигнул мальчишке и предложил: — Поделим?

— Конечно! — почему-то очень обрадовался Илья. — Я сейчас чайник поставлю!..

...Когда после ужина ("обеда" по-здешнему) О'Киф попросил Илью рассказать подробно об обстоятельствах ареста, мальчик сперва сжался. Но О'Киф не настаивал, а просто смотрел чуть выжидающе. Илья начал говорить, стараясь и правда вспомнить все подробности. Он ощутил, что полицейскому это на самом деле зачем-то нужно и не имеет ничего общего с "сеансами вербальной психотерапии", на которые он несколько раз ходил в школе и которые казались ему странными.

Когда Илья умолк, О'Киф тоже какое-то время молчал, катая в ладонях бутылку пива. А потом неожиданно спросил:

— Я только не пойму, почему твой старик вас не защищал?

— Понимаете, мы, когда приехали сюда, очень старались быть совсем американцами. Уважать закон и всё такое... — Илья старательно подбирал слова, как будто пытался и сам сейчас разобраться в том, что случилось. — Отец даже пистолет не стал покупать, хотя его уговаривали. Говорил, что у нас хороший район и в Америке хорошая полиция. Я и сам так думал. Очень старался быть хорошим гражданином... — он больше не смог говорить спокойно и опустил глаза, переводя дыхание и часто моргая.

— Хорошим гражданином, — повторил О'Киф задумчиво. — Знаешь, когда мне было столько лет, сколько тебе — это ещё на самом деле имело смысл. Я всегда был уверен, что, если поступать, как положено по закону и помогать закону — то жизнь будет хорошей для всех. А нарушать закон могут лишь преступники.

— А сейчас вы сами его нарушили...

— Да, — казалось, полицейский сам только что это понял. — Потому что чертовски многое изменилось. И понятие "закон" и понятие "гражданин" превратились в какую-то кучу паззлов, из которых каждый складывает то, что хочет. Говорят, у вас в России жизнь примерно такая же. Правда?

— Я не знаю, я не думал, — вздохнул Илья. — Да я и почти ничего не знаю о... о жизни там.

— А другие говорят, что у русских всё так, потому что они гоняются за справедливостью, а её не может быть одной для всех. Закон — может. Справедливость — нет. Но как-то так вышло, что со справедливостью у нас в Америке давно нелады, а теперь и законы перестали работать одинаково для каждого. Какой-нибудь чёрный торгует наркотой, а если его берёшь, просто-таки хватаешь за руку — первым делом начинает кричать, что его задержали, потому что белые копы — расисты. А при чём тут расизм, если я задержал его за наркоту? Двадцать лет назад ещё над этим бы посмеялись и посадили такого крикуна лет на пять для начала. А сейчас этот крик — серьёзный аргумент в суде, чёрт побери... Ну вот. Пиво согрелось.

— Принести из холодильника? — с готовностью предложил Илья. О'Киф отхлебнул ещё, поморщился:

— Не надо. Допью так, сам виноват.

Илья смотрел, как полицейский решительно, словно себе в наказание, допивает пиво. И спросил — неожиданно для самого себя, задним числом всерьёз испугавшись:

— А почему у вас нет жены?

Но О'Киф не рассердился. Он удивлённо посмотрел на мальчишку и задумчиво ответил:

— А кто его знает, так вышло... Я любил одну девчонку, ещё в школе, потом записался в парашютисты, она обещала ждать пять лет, пока я накоплю бонусы на жильё, пенсию и учёбу... я хотел поступить в колледж...

— Не дождалась? — сочувственно спросил Илья. О'Киф ухмыльнулся:

— Даже года не вытерпела. Я дослужил срок, плюнул на колледж и пошёл в полицию. Я даже не думаю, что мне нужна жена. Не представляю, как бы смог с нею жить в одном доме постоянно, а женщин для других целей мне и так хватает, и домой я их не вожу. Вот знаешь, — неожиданно добавил О'Киф, — вот чтобы у меня была парочка мальчишек — я бы не отказался. Какое-никакое, а продолжение на Земле... Даже думал я усыновить хотя бы одного, но одиночкам-мужчинам детей усыновлять не позволяют. С этим у нас строго, — и он непонятно улыбнулся.

* * *

Таблетки ли помогли так сразу или что — только эту ночь Илья спал спокойно. О'Киф его не будил. Но, когда мальчик проснулся и понял, что дома не один, то в первое мгновение испугался. И только потом вспомнил, что сегодня у полицейского выходной.

Ноги почти зажили, бинтовать их снова не было смысла. А ночью, наверное, О'Киф заходил в комнату, потому что на тумбочке возле кровати лежали пятнистая майка-безрукавка, такие же штаны, чёрные носки и лёгкие простые кроссовки. Всё было ношеное, но чистое. Илья, одевшись, неожиданно испытал облегчение, словно окончательно отказался от статуса то ли арестованного, то ли беженца. Он решил, что О'Киф взял всё это у того рыжего, Ричарда — и не подумал даже, что это детские вещи самого О'Кифа, которые он отыскал ночью в кладовке. Полицейский выбрал камуфлированную одежду, потому что всё остальное там было такое же, как кроссовки — вышедшее из моды лет двадцать назад.

Одевшись, Илья осторожно спустился вниз — прислушиваясь и стараясь ступать бесшумно. Ему казалось, что это получается, вот только, когда он сделал последний шаг с лестницы, то О'Киф окликнул его с кухни — как будто видел сквозь стену:

— Проснулся? Заходи завтракать.

— Да, я иду, — ответил Илья смущённо, но задержался возле камина.

На каминной полке стояли фотографии. Собственно, Илья уже видел их, но тогда он был в таком состоянии, что не имел желания их рассматривать. А сейчас подошёл.

Снимков было несколько, разных, но внимание Ильи привлёк один, большой, в самом центре. Фотография была цветная, в простой рамке (Илье почему-то подумалось: "Самодельная."). На ней замерли двое мальчишек.

Одному было лет двенадцать, другому — побольше. Очень похожие, одетые в камуфляжи своих размеров, они стояли вместе с обнимающим их за плечи здоровенным мужчиной рядом с тушей большого оленя. Старший держал на свободном плече винтовку и старался казаться очень мужественным, отчего выглядел смешно. Младший явно дулся и смотрел в объектив только потому, что ему так велели.

— Это я с со старшим братом, — сказал О'Киф и Илья вздрогнул — вот как раз у него-то и не получи лось понять, когда и как подошёл полисмен. — Ну, с отцом Ричарда. Рич, рыжий, который тебя нашёл, — пояснил О'Киф.

— Ааа... — неопределённо протянул Илья. О'Киф с удовольствием — видно было, что воспоминания ему и в самом деле приятны — задумчиво продолжал:

— Первая наша охота на оленя. Мне тогда не разрешили выстрелить "по-настоящему", а ему разрешили. И он попал — это вот его олень. Я потом долго обижался.

Илья подумал, как было бы странно, если бы отец предложил ему поехать на охоту. Наверное, он, Илья, просто засмеялся бы тогда. Да отцу такое и в голову не пришло бы...

— А где сейчас ваш отец? — спросил он у полицейского. Почему-то Илья ожидал: сейчас О'Киф расскажет, что отец погиб. Но тот ответил спокойно:

— Отец и мать живут в Скалистых Горах, в глуши. Они оттуда родом, хотя сюда перебрались ещё в детстве, в смысле, в своём. Ну и уехали обратно сразу после того, как отец вышел на пенсию. Мать, кстати, всё ещё надеется, что я женюсь, — он потёр тщательно выбритый подбородок и неловко улыбнулся каким-то своим мыслям... или, может, фотографии. Конечно, для него это был не просто снимок, как для Ильи. Это был кусочек прошлого...

В доме Саблиных тоже были снимки. Только не на камине, а на нескольких изящных полочках. Где они теперь? И что вообще с домом? Наверное, если там кто-то поселится, то он выбросит фотки. Ведь для него они даже меньше значат, чем для Ильи — вот эта фотография. Он не будет знать, что за мужчина, женщина, мальчик и девочка на них...

Чтобы прогнать наваливавшиеся чёрные мысли, Илья спросил — просто так, на язык прыгнуло:

— А у вас есть оружие?

О'Киф не удивился.

— Я же полицейский.

— Нет, я не про служебное. Я вообще...

— Ну так-то у нас в Калифорнии обычный человек даже рогатку может купить с трудом, так что твой отец ничего не потерял, отказавшись добиваться разрешения. Но для полицейских Министерство Юстиции Калифорнии делает исключение... — и О'Киф неожиданно предложил: — Показать? Поедим и посмотрим. Как?

— Покажите... — не очень уверенно согласился Илья. Он уже почти жалел, что ляпнул про оружие. Но с другой стороны...

...Оказывается, в доме был подвал. Обычно в штатовских коттеджах в подвале стоит бойлер и хранится всякое-разное, но в Калифорнии бойлер не слишком актуален и нередко дома строились просто-напросто на земле, на свайном фундаменте. А тут — подвал был. Правда, совсем небольшой, что-то вроде комнатки, которая одновременно представляла собой... сейф.

О'Киф, первым спустившись по крутой, но короткой лесенке, звякнул чем-то, пощёлкал... Загорелся свет и Илья увидел этот самый сейф-комнатку. В нём двоим вряд ли можно было бы нормально повернуться, а вот оружие на деревянных, обитых пористым пластиком, полках чувствовало себя, видимо, отлично.

Тут был четырёхзарядный "ремингтон-700" 308-го калибра. Видно было, что винтовкой часто пользуются. И похоже, что это была та самая винтовка, с фотографии в холле. Был шестизарядный револьвер Кольт "Кобра" 38-го калибра. И — армейская М16А2.

Илья не знал названий, всё это пояснил ему О'Киф, стоявший в этой самой комнатке — тогда как мальчишка остался на последней ступеньке лестницы. Тут же были несколько коробок с патронами, набор для чистки, ещё что-то, потом — какое-то туристское снаряжение, вроде бы удочки и даже, кажется, сложенная надувная лодка...

— Хочешь подержать? — О'Киф вынул из креплений М16, проверил её и протянул мальчишке.

Илья взял винтовку без особой охоты. Какого-то интереса к оружию он никогда не испытывал. Но в этот момент мальчику неожиданно подумалось: а если бы у него в руках было оружие — тогда, несколько дней (с ума сойти, кажется, что прошли годы!!!) назад? Стал бы он стрелять?

Наверное, нет. Ведь это значило — стрелять в людей...

...вот только разве люди себя так ведут? Так... так... охотно-жестоко? Предположим, надо было на самом деле арестовать семью Саблиных. Но зачем... зачем так?!

Если они не люди — значит, в них можно стрелять? Может быть, даже нужно стрелять?

И вдруг пришла неожиданная мысль: но тогда... тогда выходит, что с русскими — теми, в России — всё не так просто? Мисс Альхерсито могла говорить, что угодно, но она не видела тех русских и того, что у них было — может быть, у них тоже просто лопнуло терпение, разом у целого народа?! И они решили больше не позволять себя унижать, решили стрелять?

Мелькнула ещё одна мысль — что тогда, может быть, и с немцами во Вторую Мировую тоже не всё так уж ясно... но её Илья не додумал, это было не важно, в конце концов.

О'Киф следил за мальчиком, не отрываясь. Как будто, дав ему оружие, ставил некий эксперимент. И неожиданно спросил:

— Знаешь, что меня удивляет в твоём поведении?

— Что? — почему-то Илья не удивился. Насторожился. Осторожно сделал шаг вниз-вперёд и сам положил М16 в мягкую ячейку, на место.

— То, что ты не строишь планов освобождения родителей. По крайней мере — матери. Если бы со мной такое случилось, когда я был в твоих годах — я бы, едва отдышался, стал бы думать, как спасти мать.

— А почему не отца? — сердито поинтересовался Илья. О'Киф засмеялся — искренне, хотя и не очень весело:

— Ну, моего старика спасать было бы не надо, он бы, чего доброго оскорбился и сказал что-нибудь вроде: "Чарли, курицын ты сын, с чего ты решил тратить на меня время, пока у меня ещё осталась хотя бы одна рука?!" А вот мать? Почему?

— Я же знаю, что это невозможно... — но Илья почувствовал, как загорелись щёки. От стыда. И разозлился: — Зачем фантазировать, если всё равно... я ведь даже не знаю, где она...

— То-то и оно, — оборвал его О'Киф. Спокойно и сожалеюще. — Мужик не защищает своих детей, чтобы не нарушить закон. Мальчишка не собирается искать мать, потому что это бесполезно. Всё логично... Ну что, пошли наверх?

...Весь этот день О'Киф больше ни словечком не упомянул о коротком разговоре в комнатке-сейфе. Он вёл себя совершенно обычно и Илья понял, что с полицейским интересно разговаривать — тот знал много смешных и просто интересных историй и явно не тяготился присутствием чужого мальчика (Илья ясно ощущал это чутьём).

Но сам он никак не мог перестать думать о словах О'Кифа. Так не даёт о себе забыть невидимая, безболезненная даже, но прочно сидящая под кожей заноза.

* * *

Илья не знал, запирал ли раньше О'Киф свою спальню. Может быть и наверное даже — нет.

Но в это утро, четвёртое своё утро в доме полицейского, спустившись вниз, Илья увидел, что дверь в спальню хозяина не просто не заперта, а — приоткрыта.

Поймите правильно. Даже если бы Илья точно знал, что закрытая дверь не заперта, он бы не стал туда соваться. Некрасиво это. Но он был мальчишкой, а нередко даже самый лучший знаток человеческих душ не может предсказать, что именно способно за пару секунд "свариться" в мальчишеской голове, где там концы и начала и почему были сделаны именно такие выводы, как получилось. Причём варево может по мало-мальски здравом размышлении самому-то мальчишке показаться идиотским. Но это — по здравом размышлении. А вот как раз его-то у мальчишек почти никогда не хватает.

И приоткрытая дверь почти мгновенно превратилась в илюхиной голове в совершенно ясную и правильную (на тот момент его мальчишеского бытия) мысль: "Он сам хотел, чтобы я зашёл!"

Хотя — на кой это могло быть нужно О'Кифу — спроси кто об этом, так Илья затруднился бы ответить даже приблизительно...

...Первое, что бросилось Илье в глаза, был компьютер. Не дорогой ноутбук, как это часто бывает у "ценящих своё время деловых людей", а именно компьютер, основательный такой, солидный. Илья не удивился бы, окажись у него экран не жэ-ка, а кондовая "трубка".

Но экран, конечно, был жэ-ка.

Собственно, ни на что другое Илья уже не смотрел, так — краем глаза отметил, что спальня аккуратно прибрана и лишена каких бы то ни было примет; просто место, куда человек приходит спать, чтобы, выспавшись, уйти. Собственно, на самом деле "живым" тут как раз компьютер и выглядел. На его блоке были наклеены исписанные странички отрывной книжечки для заметок, какой-то телефон косо, торопливо, отдельными штрихами, записан прямо на корпусе, поверху — прямо перед глазами — с полдюжины небольших, но чётких распечаток ориентировок с фотографиями...

Илья осторожно подсел к компьютеру. Глупо огляделся. И включил его...

...Пароля на компьютере не было. Ну правильно, О'Киф живёт один, кто сюда залезет — а в случае чего от кого-то серьёзного пароль не спасёт. Впрочем, Илья и не думал узнавать какие-то тайны или лезть в личные дела полицейского. Он просто начал шарить по Интернету, не пытаясь зайти на свой аккаунт в Фейсбуке и вообще никак себя не обозначая. Мальчишка соскучился по Интернету, вот и всё.

Как это обычно бывает, он не замечал времени, проведённого за компьютером, скользил от сайта к сайту, случайно "провалился" в зону ve. (1.) и удивлённо повёл взглядом по новостной ленте, скользившей поверху какого-то правительственного сайта.

1. Венесуэла. Венесуэла была в числе восемнадцати стран, которые выступили против "операции по принуждению РФ к цивилизованному поведению".

Русские буквы сами попались на глаза. Илья, не раздумывая, нажал на одно из "окошек"...

...и отшатнулся от экрана, едва не свалил прочно стоявшее кресло. Его отшвырнуло грохотом, ворвавшимся в комнату — Илья не сразу даже понял, что это — из колонок.

НАША ВОЙНА ОНЛАЙН

— словно бы встали из огня чёткие алые буквы, окантованные чёрным. Над пламенем взвились и заполоскались под резкую, но в то же время щемящую сердце музыку флаги: красный, чёрно-жёлто-белый, бело-сине-красный, ещё какие-то... А потом ниже в "окне" стали менять друг друга короткие, в несколько секунд, ролики...

...Человек в грязной форме, сидя на корточках в мокром окопе, что-то яростно орал в рацию. Неутомимо били, тяжело и в то же время как-то смешно раскачиваясь на гусеницах, задравшие длинные стволы в небо, почти чёрные броневые машины. Быстро, пригнувшись, перебегали через рыже-чёрно-белое поле, держа оружие в руке, опущенной почти к самой земле, размытые фигуры солдат. Несколько мальчишек, положив друг другу на плечи руки, вопили и прыгали на крыше, а в небе совсем низко валился, судорожно прыгал, стараясь снова подняться, опять валился, отбрасывая куски, дымящий, фыркающий пламенем здоровенный самолёт со знакомыми Илье знаками ВВС США на крыльях и корпусе. Горели, сталкиваясь во встречном бою, танки. Пригнувшийся человек — старая винтовка поперёк спины — бил длинными очередями из стоящего на высокой треноге пулемёта по мелькающим низко в небе беспилотникам. Гранатомётчик, стоя за кустом на колене, целился куда-то. Быстро, почти бегом, шли поднявшие руки люди в форме, но без снаряжения и оружия — испуганные лица, остановившиеся глаза проплывали перед камерой — и их конвоировали несколько верховых. Коротко стриженая большеглазая девушка, оттопырив нижнюю губу, бинтовала колено сидящему с запрокинутой головой бородатому мужику в круглой меховой шапке с цветным верхом, сжимавшему автомат. Небольшой серый кораблик, высоко задрав острый нос, из-под которого раскидывались два пенных крыла, шёл под низкими облаками и с его кормы срывались, падали в воду, вскидывались белыми султанами взрывов то ли бомбы, то ли ракеты — потом один такой султан вдруг вспучился чудовищным пузырём, разорвавшимся алым и чёрным. Вращалась картинка — маленькие самолётики, видимо, из кабины одного и велась съёмка — долбали огненным ливнем колонну на раскисшей дороге между чёрных деревьев. Цепочка лыжников, прицепившись к ныряющему между сугробов снегоходу, стремительно неслась вдоль гряды белых холмов. Трупы у дороги — нестрашные, как будто холмики. Курящий и смеющийся мальчишка в красном берете что-то говорил в объектив, положив правую руку на висящий на боку автомат. По площади какого-то города шли коробки военных под чёрными флагами с бело-чёрным крестом и плохо различимой надписью белым — но Илья вчитался и понял, почему-то холодея до онемелых губ, что там написано: "Родина или смерть! Россия — это мы!" (1.)

1. Знамя АОР (Армии Освобождения России) — частных вооружённых сил Бахмачёва, сыгравших главную роль в защите юга России.

Резко, напористо говорил, сопровождая бегущие по нижнему краю строки текста сразу на нескольких языках, молодой мужской голос — словно разбрасывал вокруг себя листовки или швырял гранату за гранатой во врага. Илье причудливо казалось, что он говорит на иностранном языке.

— Враг будет разбит! Победа будет за нами! — были первые слова, которые он осознал...

"Это русские, — вдруг подумал Илья. — Это русские, я тоже — русский."

Кто-то пел... точней — хрипел или рычал, нарочно немелодично:

— А при коммунизме всё будет заебись,

Он наступит скоро — надо только подождать!

Там всё будет бесплатно, там всё будет в кайф!

Там, наверное, ваще не надо будет умирать!

Огненный клуб объёмного взрыва с мягким, ужасным хлопком встал на месте каких-то развалин, только что огрызавшихся огнём...

...Илья сидел за компьютером долго. Он жадно просматривал ролики, записи, короткие статьи, ещё что-то, не совсем даже понимая, что именно делает — но всё больше и больше проникаясь убеждением: ему лгали.

Им всем лгали. Но ложь, которую слушал он, Илья Саблин, была особенно подлой. Потому что ему лгали о его народе. О его стране.

— О моей стране? — пробормотал Илья. Словно продолжение кадров на экране — мелькнули в голове неожиданно живые и яркие образы — из русской жизни до восьми лет, из двух тех поездок к бабушке... Оказывается, он очень многое помнил. И Россия сейчас показалась ему страной обетованной из религиозных книжек, в которые он пару раз заглядывал. Нет, умом Илья понимал, что вряд ли там рай. Вряд ли даже что-то, близкое к раю. Может быть, там даже не лучше, чем тут, в Штатах.

Но почему-то русские защищают эту жизнь против всего остального света. Или и тут тоже всё сложней, и защищают они не свою обыденную жизнь, а что-то... ну, что-то такое...

Краем уха Илья уловил в гараже шум въезжающей машины и вскочил, как подброшенный. От стыда даже руки затряслись, из головы выдуло будто ветром все мысли, кроме одной: он же и в комнату вошёл без спроса, и в компьютер влез... если О'Киф застанет его тут — это же какой будет стыд!

Он всё-таки успел всё выключить и проскочить на лестницу, делая вид, что спускается сверху — когда полицейский вошёл из гаража в коридор. У Ильи мелькнула мысль, что блок горячий и будет остывать долго, так что всё равно разоблачения не миновать...

...но ни он не успел ничего сказать О'Кифу — ни О'Киф ничего не успел спросить у него.

Потому что в уличную дверь постучали — решительно и отчётливое, властным таким стуком, игнорируя и электрический звонок, и старый металлический молоточек, прикреплённый к двери на уровне плеча человека.

— Кто? — коротко спросил О'Киф, застывая между дверью и лестницей и сунув большие пальцы за ремень.

— Федеральное Агентство по оказанию помощи населению и управлению в чрезвычайных ситуациях, откройте, — раздался снаружи словно бы заранее не терпящий никаких возражений голос.

Мальчик и мужчина переглянулись.

— Это моя вина, — прошептал Илья. Но рассказать про то, что лазил в компьютер — не успел.

— Нет, — отрывисто сказал О'Киф. — Это, должно быть, моё любопытство. Даже точно — оно.

Объяснять он больше ничего не стал. Посмотрел на Илью и открыл дверь, тут же отступив к камину и лестнице, так, что Илья просто вынужден оказался встать на следующую ступеньку.

Их было четверо — оказавшихся в коридорчике очень быстро и не мешая друг другу. На всех — чёрные маски, чёрная форма с нашивками-аббревиатурами, черные шлемы, чёрные пояса с чёрным снаряжением: рации, шокеры, пистолеты, наручники...

— Чарльз О'Киф? — спросила одна из масок. О'Киф кивнул. — Назовитесь, таков порядок, — настаивала маска.

— Чарльз О'Киф, — спокойно повторил полицейский.

— Чарльз О'Киф, вы подозреваетесь в насильственном удержании малолетнего..

— Почему этим занимается ваше агентство? — не повышая голоса, перебил его О'Киф.

— ...малолетнего Саблина Ильи (это прозвучало как "Соублин Илайджа").

— Почему этим занимается ваше агентство? — повторил О'Киф совершенно спокойно. — Согласно полицейской ориентировке, малолетний Саблин Илья — гражданин США. Он находится в моём доме по программе защиты свидетелей.

Что он несёт, изумился Илья, по-прежнему не двигаясь. Но говоривший (кто же всё-таки из них говорит?) явно не смутился и не удивился:

— В США — законное чрезвычайное положение и уровень DEFCON 2. (1.) Вам надо об этом напоминать?

1. Готовность Вооружённых Сил, предшествующая полномасштабной ядерной войне.

— Какое вы имеете отношение к вооружённым силам? — О'Киф был неподвижен и продолжал задавать вопросы непререкаемым сухим тоном — голосом полицейского, который имеет право задавать вопросы. — Не большее, чем к полиции. Мальчик — гражданин США и я требую от вас покинуть мой дом.

— Отдайте мальчика, — ответ был таким же спокойным. — В противном случае мы войдём сами и заберём его силой. Это наше право и вы это тоже знаете отлично.

О'Киф тяжело вздохнул. И, услышав этот вздох, Илья обмер, судорожно-рефлекторно вцепившись в перила.

Вот и всё, вяло пошевелилась в мозгу одна-единственная мысль. Всё кончено. Не станет же он меня, в самом деле, защищать. Это было бы просто смешно — надеяться на такое.

Ведь даже отец и не попытался нас защитить. А он... а кто я ему?

— Ордер? — отрывисто-сухо спросил О'Киф.

— Мы имеем право действовать без ордера, и вы и это знаете тоже, — был ответ. Агенты подошли ближе; шедший первым встал на нижнюю ступеньку лестницы. Теперь было ясно, что говорит именно он.

— Знаю, — кивнул О'Киф, делая шаг назад, на вторую ступеньку (Илья не в силах был пошевелиться и чувствовал, как колотится сердце полицейского). — Знаю и добавочно напоминаю вам, что Салинар — Город Хартии.(1.)

1.Город, не просто имеющий внутреннее самоуправление, но и свои законы, нередко отличающиеся от законов штата и федеральных. В очень немалой степени Город Хартии — даже не "государство в государстве", а "государство в государстве в государстве". Следует помнить и понимать, что даже сейчас (в отличие от полностью беззаконной РФ) в США слово "закон" — вовсе не пустое и это нельзя изменить быстро. Открытое пренебрежение коренными правами жителя Города Хартии и стало последней каплей для "стопроцентного американца" О'Кифа. Но Илья, конечно, этого не мог понять, пусть и много лет жил в Штатах.

Лиц вошедших не было видно, но Илья просто-таки ощутил, что они заулыбались за своими масками. И О'Киф, видимо, тоже это ощутил.

Илья понял, что это взбесило полицейского. Неясно было мальчишке — почему, но О'Киф взбесился мгновенно.

И страшно...

...Илья даже не смог понять, откуда О'Киф достал двуствольный коротенький "дерринджер". Агент держал левую руку так, чтобы в любой момент перехватить руку О'Кифа, если тот вздумает выхватить табельный револьвер, но О'Киф и не подумал за ним тянуться. Собственно, Илья и оружие разглядел только потом, а так — ему показалось, что агент просто упал с лестницы, что полисмен стремительно и точно выстрелил ему в ухо под шлем — было непонятно. Не заметили этого и другие агенты — второго О'Киф застрелил между глаз, третьего, шагнув вперёд-вниз, ударил туда же кулаком с зажатым в нём, как кастет, пистолетиком, швырнув на последнего, прыгнул сам, подмял, сжимая шею противника и ловко придавив руки упавшего коленями...

Сбитый с ног ударом кулака агент повозился и начал подниматься, неуверенно — пока что неуверенно! — вытягивая из чехла на поясе шокер.

И тогда Илья сделал мягкий прыжок через перила. Потом три быстрых шага — к камину и обратн. Совершенно без мыслей. А потом — с размаху, вскинув обеими руками, бейсбольным ударом слева-сверху-направо-вниз обрушил на шею агента ощупью схваченные с подставки витые, тяжёлые каминные щипцы из корнуолльской бронзы — повыше чёрного рубчатого ворота жилета, пониже затылочной пластины небольшого шлема, делавшего голову агента похожей на голову огромного злого муравья.

Четыреста лет назад эти щипцы привёз на Восточное Побережье покинувший разорённую англичанами родину семнадцатилетний ирландец Шаннахан О'Киф — и было то самое ценное, что у него оставалось, кроме пары своих рук и неистового упрямства. С тех пор они пропутешествовали через всю страну от побережья к побережью путём Великого Переселения (1.) — чтобы в конце концов оказаться в руках русского мальчика, который устал быть трусом.

1. Переселение белых американцев на Запад, к Тихому Океану. Началось в конце XVIII века и завершилось примерно через восемьдесят лет. Результатом было оцивилизование половины континента и замирение агрессивных дикарей с уничтожением наиболее "непонятливых". Собственно, Переселение — архетип настоящей культуры США, символ мужества и единого порыва предков.

В какой-то миг Илье вдруг небывало почудилось, что его руки налились небывалой силой... нет, словно кто-то перехватил у него тяжёлый причудливо витой кусок металла, какой-то сильный мужчина, решительно вставший рядом, чтобы защитить слабого...

...и агент чёрным манекеном повалился на бок — снова, но на этот раз уже надёжно. Щипцы раздробили ему позвоночник.

— Ссссука, вот так тебе... — прошептал мальчик по-русски, ощутив вдруг невероятное наслаждение — наслаждение праведной мести. Ни на капельку, ни секундочки он не ощущал себя убийцей. Он убил убийцу — и был горд этим.

— Готов, — почти тут же прохрипел О'Киф, с натугой отталкиваясь от тела задушенного врага. — Ффффых, — он поднялся в рост, осмотрелся дико, словно оказался в незнакомом месте и пытался понять, что и как. Взгляд полицейского упал на Илью. — Вот и кончился закон, — так же хрипло сказал О'Киф. Потянулся, прижал к себе Илью, который, помедлив, уронил щипцы, обхватил его обеими руками и застыл, переводя с трудом дыхание. Потом отстранил и сказал сурово: — У нас минут пятнадцать, не больше. Впрочем, это всё равно произошло бы.

— Я... залез в Интернет... простите... — в три приёма кое-как выдохнул Илья. О'Киф буркнул:

— Это тут ни при чём. Говорю же, тут моя вина... — и вдруг добавил решительно: — Попробуем-как мы с тобой добраться до Йосемити. (1.) Тут около двухсот миль и кое-какая фора у нас есть. Ну — быстро...

1.Национальный парк, расположенный в Скалистых Горах. Практически необитаем, большая его часть закрыта даже для кратковременных посещений. Делается это под видом защиты природы, на деле власти опасаются, что огромная труднодоступная территория, расположенная в благоприятных климатических условиях, приманит к себе людей, могущих начать создавать параллельное общество.

...Палатка. Два спальника. Тяжёлый ящик — наверное, с консервами. Ещё один — полегче, непонятно с чем.

Боеприпасы. Оружие. Ещё О'Киф забрал у агентов четыре пистолета — грозного, футуристического вида. "Глоки," — коротко и непонятно сказал он Илье.

Они управились за десять минут. Таская вещи, Илья перешагивал через трупы у лестницы, как через валяющиеся манекены. Только вскрикнул, когда на поясе у одного из убитых защёлкала и что-то начала говорить рация.

Не по-английски.

— Всё, скоро тут будут ещё, — сказал О'Киф. Огляделся — и в его взгляде Илья увидел такую боль, что от стыда зашатало. Ведь это из-за него этот человек лишается сейчас дома, лишается вообще всего привычного существования. — В машину.

Илья подчинился сразу. Но всё-таки задержался на секунду — взять каминные щипцы.

— Зачем они тебе? — удивился О'Киф. Илья смущённо пожал плечами:

— Ну... так.

И О'Киф ничего больше не стал говорить. Но — сам взял с камина фотографию.

Уходя, Илья последний раз посмотрел в зеркало.

Там отражался мальчишка. Мальчишка в камуфляже, в глазах которого больше не было жалкой растерянности и унизительного страха

* * *

Они проехали полдороги.

Илья ощущал себя странно. Он расположился на заднем сиденье в окружении оружия и напрягался всякий раз, когда навстречу кто-то попадался. Было это редко, О'Киф то и дело сворачивал на какие-то узкие, даже не везде асфальтированные, просёлки, но всё-таки в каждой машине мальчишка видел врага. И удивлялся, когда люди в них совершенно спокойно проезжали мимо.

Обогнать их никто ни разу не обогнал. Во-первых, О'Киф держал стрелку спидометра у круглого числа "100", и это были мили. А во-вторых, время от времени оглядываясь назад, Илья просто не видел позади ни одной машины.

Зато несколько раз пролетали вертолёты. Илья видел, как каменеют плечи О'Кифа под форменной рубашкой — но вертолёты ими не интересовались. По крайней мере — пока.

Последние миль двадцать они ехали по лесу, от дороги только изредка сворачивали и уходили влево-вправо уже сущие тропинки, еле проехать небольшой машине. Указателей почти не попадалось. И стоило Илье подумать, что у них всё-таки, кажется, получилось вырваться, как, разумеется, всё пошло прахом.

— Похоже, не проедем. Кордон, — О'Киф посмотрел на Илью через плечо, резко сбросив скорость. Один он бы попробовал прорваться. Но с мальчиком... а хотя — что ждёт мальчишку в случае задержания? Ну, как ни крути, хотя бы не смерть... наверное, не смерть...

— Мистер О'Киф... — Илья облизнул губы и опередил полицейского, собиравшегося заговорить о сдаче. — Дядя Чарли... я не хочу к ним в руки. Лучше... да, лучше — смерть.

Он сказал это и обмер от ужаса, представив себя мёртвым, по-настоящему мёртвым, рядом с машиной. Но — стиснул зубы и переждал этот ужас, оттеснил его.

— Значит, будем прорываться, — сквозь зубы процедил О'Киф. — Передай мне М16. И возьми два пистолета. Ты сможешь...

Он не договорил, но Илья понял недоговорённое и твёрдо сказал:

— Да. Только... как тут?..

— Просто нажимай на спуск, но первый раз — с усилием, — О'Киф продолжал ехать медленно, удобно положив на колени переданную мальчиком винтовку...

...Кордон выглядел странно. Собственно, это были никакие не полицейские. Большой тёмно-зелёный джип стоял сбоку от дороги и наискось, чтобы в случае чего сразу рвануть на трассу. Видно было, что за его рулём кто-то сидит. А два человека в полувоенном, с профессиональной небрежностью держащие наготове автоматические винтовки, стояли по обе стороны дороги. Это О'Киф рассмотрел, только когда они подъехали совсем близко и он уже собирался дать по газам. Шансы на прорыв были неплохие.

Вот только...

— Не стреляй, — бросил О'Киф, не поворачиваясь. — Сиди смирно. Что-то тут... что-то не то. И не бойся.

Илья кивнул, не выпуская из рук, спрятанных за спинкой переднего пассажирского кресла, пистолетов. Он ничего не понимал, но видел, что полицейский удивлён — и в то же время явно расслабился, пусть и чуточку. Впрочем, и он уже видел, что впереди — никакие не полицейские и не военные. И вообще...

Машина остановилась. О'Киф протянул руку, опуская стекло.

— Чарльз О'Киф с русским мальчиком? — в машину всунулась рыжая воинственная борода, абсолютно не соответствующая полицейским стандартам. Из неё смотрели два маленьких голубых глаза, прятавшиеся в рыжих ресницах под рыжими бровями. О'Киф кивнул, тем не менее, не опуская рук с руля и винтовки. Кивка вполне оказалось достаточно — рыжебородый продолжал непринуждённо: — С помощью Божьей и радиоаппаратурной мы слушаем переговоры властей. Так вот: впереди вас ждут. А мы можем помочь вам обоим скрыться.

— Мы — это кто? — уточнил О'Киф.

— Неорганизованное ополчение штата Калифорния, коп, — усмехнулся стоявший сбоку от передка молодой парень. — Можешь гордиться, в учебниках напишут, что именно с операции по вашему спасению началась наша активная деятельность.

— Ну что? — О'Киф обернулся к Илье. — Как ты смотришь на их предложение?

Илья удивился — и рыжебородый, и молодой выжидательно уставились на него, словно его ответ и правда ставил точку в вопросе.

Мальчик набрал в грудь побольше воздуха и спросил:

— Вы партизаны?

Ополченцы переглянулись. Рыжебородый оскалился:

— А ты и правда русский. У нас так никто не говорит, но — да. Мы партизаны.

— Дядя Чарли, поедем с ними, — сказал Илья.

Он хотел спросить ещё, помогут ли ему эти люди найти и спасти семью. Но — промолчал.

Спасение — штука бесплатная. А помощь — помощь ещё надо было заслужить.

— Тут недалеко, — мотнул головой рыжебородый. — Но местечко надёжное, правительственные крысы туда доберутся только если устроят полномасштабную спецоперацию. И, между прочим, ребята очень хотят поговорить с настоящим русским. Как ты на это смотришь, парень, а?