| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
подсвеченного керосинкой на столбе у путей, стояли рослый мужчина с
благородными сединами, одетый в генеральскую кавалерийскую шинель, и две
дамы под вуалями.
Округлая фигура одной из них явно привлекла внимание Государя, выглянувшего
в окно. Так вот куда девался Рылеев... Обрадованный и взволнованный император,
невзирая на возраст, по-молодецки выпрыгнул из своего вагона.
— Катиш! Дог'огая Катиш, ангел мой!
Государь помог дамам подняться в вагон, приветливо поздоровался с
мадемуазелью Варварой Шебеко, ласково пожал руку Рылееву. И граф Александр
Владимирович многолетним чутьём опытного царедворца понял, что княжна
Екатерина Михайловна Долгорукая сделала еще один маленький, но решительный
шаг к трону.
Глава 3
Генерал-адмирал Романов-2ой
Среда, 2 ноября 1877, раннее утро
Николаевская железная дорога, севернее Бологого
Великий князь пользуется репутацией
защитника и главы партии всех мыслящих
людей — главы так называемого прогресса.
А.В.Никитенко.
Царский литер после Твери пошел быстрее, словно наверстывая упущенное на
внеплановой остановке время. Мелькали за окнами осенние ели, проносились
полустанки. Замирали встречные поезда, брали под козырёк бодрствующие среди
ночи путейские начальники и станционные жандармы.
Миновали Мсту, Малую и Большую Вишеру. Пока в Чудово меняли хандрящий от
непривычно быстрого хода локомотив, к чутко подрёмывающему близ царского купе
графу Адлербергу приблизился рослый флигель-адъютант и что-то шепнул ему на
ухо. Стряхнув сонную одурь, министр двора приподнялся с кресла, застёгивая
ворот мундира, согнал досадливую гримасу с лица, расправил бакенбарды и
осторожно постучал в дверь купе.
В это время в соседнем вагоне только что вошедший в поезд невысокий человек
во флотской шинели, близоруко щурясь, расчёсывал у большого зеркала волосы,
держа в другой руке тёмно-зелёную фуражку. Гладкое лицо, волосы на висках
редеющие, но еще густые, властный, чуть иронический взгляд небольших глубоко
сидящих зелёных глаз, взгляд привыкший, быть может, ко всему на свете, кроме
отпора. Под распахнутой шинелью шитый золотом адмиральский мундир с
георгиевским крестом. Сбросив свою шинель на руки вытянувшегося адъютанта,
человек круто повернулся, и словно став выше ростом, стремительно пошёл по
выстланному ковром коридору, явно не обращая внимания на встающих во фрунт
охранников и свитских.
Облачённый в халат государь встретил его на полпути к своей спальне,
озабоченно протянул руку:
— Здравствуй, Костя. Несёшься на всех парусах, как полагается генерал-
адмиралу?
— Здравствуй, Саша! Ваше Императорское Величество, как брат брату, что
скажешь, не пора ли сменить поговорку и говорить "на всех парах", —
улыбнулся великий князь Константин Николаевич, крепко сжимая хоть и большую,
но вялую ладонь царя своими артистичными, длинными и цепкими пальцами заядлого
виолончелиста и прирождённого моряка.
— Что в Петербурге?.. Как Мари?
— Мари слаба и плачет... В Петербурге, насколько я могу судить, тихо,
впрочем, я думаю, что Трепов доложит подробно, да и Мезенцев, хоть и
третьего дня приехал с фронта, наверняка более меня извещён. — Помрачнев
лицом, Константин Николаевич спросил напрямую:
— Как Ты-то, государь?
— Я-то жив и почти здоров, а вот... — махнул рукой император, отвернув
лицо.
По незаметному знаку министра двора словно испарилась догадливая свита,
только лейб-медик одиноко маячил в конце вагона, да услужливые лакеи,
мгновенно подав напитки и сигары, исчезли в полумраке, в коем уже растворился
сам Адлерберг. Присев к столу, братья повели доверительный разговор под стук
колес.
— Державы приносят соболезнования. Первым был лорд Лофтус, с самыми
искренними и прочая, — произнёс великий князь. — В прессе же британской и
австрийской, да и в германской отчасти, растет враждебность к нам, уже
пожалуй и не скрытая.
— В германской? Даже так? Не в надеюсь? Александр
Михайлович уверял меня, что Бисмарку не выгодна конфронтация с нами, да и
дядя Вилли обещал мне в мае прошлого года.
— Императору Вильгельму, сдаётся мне, должно верить. Князь Бисмарк, Саша,
сам понимаешь, знает всего один интерес — выгоду момента.
— Да... Вот момент-то сейчас и не из благоприятных.
Константин кивнул, помолчал, и, немного погодя, спросил.
— Горчаков не с тобой?
— Пожалел я старика. Все-таки почти восемьдесят лет, уж спешка ему не по
силам.. Что в самом деле в столице, спокойно? Как большой процесс?
— Более или менее. Нигилистов судят, газеты витийствуют, двор в
растерянности, общество...
— Общество! Да что оно такое?! Двор, чиновники, профессоры, — царь ударил
кулаком по столу, — или их кухарки? То войны хотели, а теперь, поди,
конституцию ждут?
— Ну это смотря кто, — генерал-адмирал чуть улыбнулся.
— Кто же? Твои друзья-прогрессисты?
— Если считать моим другом Тимашева, — произнес с легкой усмешкой
Константин.
— Какого Тимашева?
— Того самого Александра свет Егорыча, Вашего, государь,
министра внутренних дел.
— Что за ерунда?!
— Видишь ли, Саша, в том-то и дело, что это, к несчастью, не ерунда.
— Но Тимашев? Адмиральский чай мы с тобой еще и не пили, а ты, Костя, несешь
Бог весть что.
— От адмиральского не откажусь, коли советуешь, ибо продрог, а разговор
такой был у Тимашева с Валуевым, впрочем, ещё до войны, в прошлом году.
— А, пустое. — Царь махнул рукой. — Меня больше тяготит предстоящий
разговор с Рейтерном*. Еще до начала кампании Михаил Христофорович требовал
отставки, но я велел ему изыскать средства для ведения войны, и просил
остаться на посту. Война затянулась, произошло многое, что меня очень печалит.
* М.Х. Рейтерн — министр финансов России
Глаза императора наполнились слезами.
— Мы все разделяем твое горе, Саша, мы всегда с тобой, твои братья, семья и
Россия, — с чувством в голосе сказал опечаленный, чтобы там ни говорили,
гибелью племянника генерал-адмирал.
— Вся Россия? Россия теряет своих сыновей за Дунаем и на Кавказе. Лучших
сыновей... Разве только Сашка? А Серж Лейхтенбергский, а моя гвардия? Видел
бы ты, Костя, это поле под Плевной, набитые лазареты... Добровольные
пожертвования, которых хватило на один санитарный поезд... Глас народа,..
будь он неладен. Отвечать-то мне!
— Лучше солдаты на Балканах, чем мирные люди в Крыму. Помнишь ведь, как
начиналось твое царствование, — ещё больше нахмурился ранний гость, — и
как было тогда.
— Забыть Севастополь? Как такое забудешь, этот стыд столько лет мучил меня.
Ведь помнишь, когда умирал _Papa_, он сказал мне .
Ведь прошло столько лет, столько сделано, а порядка так и нет. Боже, как я
устал, и кому же я теперь сдам команду? Никса*, Сашка...
— Сам знаешь, законы Империи однозначны и маленький Никки** — бесспорный
наследник престола.
— Никки слишком мал, а я старею.
* Никс, Никса — цесаревич Николай Александрович, старший сын Александра II,
умер по различным сведениям от последствий туберкулеза позвоночника или
спинномозгового менингита в Ницце в 1865.
** Никки — цесаревич Николай Александрович, внук Александра II, будущий
император Николай II.
— Не так уж и стар, — генерал-адмирал кивнул на дверь купе и, гася
вспыхивающую досаду побагровевшего императора, добавил, — твой Гога, как я
наслышан, еще младше, а малышка Оля, говорят, просто прелесть, — Константин
Николаевич доверительно понизил голос, — османов мы били, начиная с Петра.
Саша, неужели ты думаешь, что мы имеем право проиграть эту войну?.. За четверть
века две проигранные войны — это слишком много для великой державы, при таком
раскладе мы надолго окажемся выведенными из круга.
— Османов-то били, да Осман-паша, оказывается, крепкий орешек, — невесело
скаламбурил Александр, — а знаешь ли ты, Костя, кто слывёт сейчас моим самым
лучшим генералом?
— Наверно, Гурко?
— Он, пожалуй, не плох, совсем не плох, но популярнее всех в войсках
Скобелев-второй.
— Это туркестанский то ли герой, то ли?..
— Он самый, как ни странно... В начале войны был он не у дел. Николай, скажу
прямо, вначале его невзлюбил, но уже во вторую Плевну и под Ловчей он показал
себя с лучшей стороны.
Перед делом под Ловчей говорил я с князем Имеретинским, верю я ему больше
других генерал-адъютантов. Спросил его Он попросил
придать ему Скобелева: , говорю, — ...
Ну, Ловчу они взяли, Имеретинский показал себя молодцом, но войска славили
Скобелева. При третьей же Плевне Скобелев один оказался на высоте, если б
Зотов и Николай смогли оказать ему помощь — Плевна была бы нашей, и не было
бы этих гор трупов, напрасных потерь.
Знаешь ли, Костя, по войскам ходят гадкие стихи, ведь и в армии есть
нигилисты.
— Что за стихи? — Константин отпил чаю, долил из бутыли ароматного рома.
— Про Николая и про меня — это ведь в мои именины было:
Именинный пирог из начинки людской
Брат готовит державному брату.
А по Руси Святой бродит ветер лихой
И разносит крестьянские хаты.
— Каково, а? Каковы мерзавцы? Талантливая язва вдвойне опасна, — генерал-
адмирал невозмутимо похлебывал чай, а царь перевел дыхание и продолжил, —
там сейчас Тотлебен Эдуард Иванович. Он Османа, надо думать, одолеет, да
ведь это ещё не всё. Справился бы с Владимиром и с Николаем, впрочем, Милютин
его поддержит, да и я, надеюсь, в столицу ненадолго.
— Ты прав, Саша, Плевна ещё не всё. У турок на Балканах ещё две армии, и
британский лев как бы не прыгнул. Эскадры Драммонда и Хорнби от Проливов
недалеко. Впрочем, есть и на кошку плетка.
— Британского льва плёткой не испугаешь. Ты о поповках что ли?
— В свое время Европа высказала свое просвещённое "фу!" любым нашим планам
строительства флота, и денег на серьёзное строительство не было. Но я не о
плавучих фортах твоего протеже, я о других вспомнил. Есть у меня укротители
на примете.
— Кто?! Почему я не знаю?
— Должен был знать... Промолчали, как всегда? Молодой "вольнопёр" Джевецкий,
к примеру, да и ещё по сусекам поскрести можно.
— Пфуй, поляк-"вольнопёр"? Rara avis*, впрочем. И что же?
* Вольнопёр (арм. жарг.) вольноопределяющийся доброволец. Rara avis (лат.)
— "редкая птица", иносказательно — большая редкость.
— Хм. да, пожалуй, редкость, и умница редкостный. Ещё слыхал ли Ты, государь,
об одном странном сербе, помогшем нашим при переправе через Дунай, Алексей
тебе не докладывал?
— Алексей? Он, скорее, карту вин изложит, в букурештских ресторанах, да див
опишет прелести тамошних — тут твой крестник времени даром не теряет, не
подцепил бы чего... Вот покойник Саша, на последнем, нет, на предпоследнем
Совете, сразу после гибели Сержа, — император снова отвернулся к окну,
глотая слезы, — Сашка говорил о нём... Как мало мы с ним говорили в
последнее время и всё на людях, на людях...
— Прости, брат, я и верно сухарь флотский, но горе только делом лечить. Ты
сам знаешь, будем медлить, только потерь да бед прибавим.
Серб сейчас лечится в Вене, его ранило на переправе у Видина. Кстати, зовут
его Огнеслав, то бишь Игнатий Костович, И, по моим сведеньям, он ежели и не
гений, то близко к тому.
— Горазды все эти гении из казны деньги тянуть, на всех прожектёров бюджета
Российского не хватит. Сам знаешь — война, это деньги, деньги, и еще раз
деньги из казны. Это разговор не серьёзный.
— Ну, коли несерьёзный, — глаза великого князя лукаво блеснули за стёклами
пенсне, — если позволишь, тогда расскажу я тебе, Саша, одну давнюю морскую
историю, то ли анекдот, то ли легенду.
— Толк-то будет?
— А ты послушай, оцени. Некий мистер Фултон, американец, напросился однажды
на прием к французскому императору. Не нашему парижскому знакомцу, ныне
покойному, а к дяде его — Великому то есть Наполеону. Тот как раз Англию
воевать собирался.
Явился сей прожектер в Тюильри, или там Мальмезон, отстоял свое среди
прочих просителей, может и лакея подмаслил, или там секретаря очередного и,
так сказать, предстал. Сидит перед ним за другим концом _большого_ стола
маленький Капрал, а за столом, надобно заметить, он еще меньше, чай не на
барабане; на столе карты в три слоя, полковые ведомости, да штабная
документация, вокруг генерал Бертье бегает, что твой Милютин. Глянул на
прожектера маленький Капрал, на поклон кивнул сухо: . Ну, постучал мой американец зубами — хоть
самозваный, а император, и вообще великий человек, хоть и без треуголки, и
докладывает, дескать, измыслил я, Ваше корсиканское величество, два
изобретения, могущие перевернуть ход морской войны и повергнуть британского
льва к стопам Вашим. Ты, Cаша, не бойся, история не столь длинная, сколь
печальная.
— Досказывай уж, мореман, — усмехнулся император, прихлёбывая холодную
простоквашу.
— Первым изобретением было судно, движимое силой пара, безо всяких парусов и
с малой командой, способное идти во всякую погоду, при любом ветре и в полный
штиль, куда повелит капитан. Тут большой человек, то бишь маленький Капрал,
только улыбнулся, да про себя пожалел беднягу — свихнулся, дескать, вслух
же сказал негромко — . Вторым же явлено было
подводное судно с экипажем из трех человек, способное, как уверял прожектер,
потопить британский линейный корабль без особых трудов, приближаясь скрытно и
закладывая тайную мину. Тогда великий император разгневался не на шутку, и
велел гнать изобретателя в три шеи — негуманный метод ведения войны
предлагал американец, по его мнению.
— Гуманист, что и говорить, известный, — снова усмехнулся император —
только это ты к чему?
— На пароходах с тех пор разве что эфиопы не плавают. Лет этак через полста
в городе Кронштадте некий поручик отставной, или штабс-капитан, уж не упомню
точно, Мацнев Иван Федорович предложил другому великому императору, не лично,
конечно, а через второго его сына, тот как раз по флоту служил, использовать
для бомбометания по опять же английскому флоту, приблизившемуся, если ты,
Государь, помнишь, в ту пору к Кронштадту, аэростаты; сиречь — воздушные
шары.
— Что же _Papa_? — Александр был заметно заинтригован.
— Великий император изрек, что сие есть не рыцарский способ ведения войны и
русского оружия не достоин. И прожект сей зарубил на корню, а сына своего
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
