Выходец с того света

Просидели мы четверо суток, и потом нас повели в баню, тут же во дворе. Выгнали нас во двор, но я думаю, конечно, что мы отмучались, сейчас мы будем умерать, но не тут то было. Нас взял конвой сербы и повели в баню. Конвой был очень большой — двадцать пять человек, а нас очень мало. С ними ещё было несколько человек присужденных к каторге. В бане вымылись и опять сидим.

Прошла неделя, нас вызывают в контору, и вот там я и узнал в бумагах, что смертная казнь заменена вечной каторгой всем восьми человекам. Мы немножко вздохнули легче. И вот в то время мы смерти не получили. Помилования мы узнали двадцать четвёртого мая, но это неинтересно, что мы помилованы, потому что хлеба всётаки не дают.

Просидели мы до двадцать седьмого, получили газету и стали её читать и в ней мы нашли, что Красные войска в пятидесяти верстах находятся от Уфы и идут очень быстро, но вы, граждане, не бойтесь, Уфу мы не сдадим, а только вот всё везём казённое имущество для всякой принадлежности. Вот что было написано в этой газете. На другой день у нас взяли всю медную посуду и закрыли нас, и сделалась тишина. Нечего нам не дают: не воды и не купать, и не оправлятся. Вечером поздно уже принесли нам обратно посуду, потому что красная армия отступила. На другой день нас повели в кузнецу и заковали нас в цепи.

Двадцать девятого мая тюрьма вакуируется очень рано. В два часа ночи нас разбудили и стали выгонять во двор тюрьмы. Там нас стали обыскивать и [13] отправлять в разные отделения по приступлению. Нас было всего сорок человек, заковано двадцать шесть нас в месте с кородко срочными каторжниками и остальные красноармейцы четырнадцать человек. Вот нас отделили в розь ото всех, и вот я тогда и узнал, как мы почему остались живы. Когда нас выстроили, то подошол один офицер и спрашивает, кто из нас смертники. Ему показали, он говорит:

— Молитесь вашим богам, что я приехал на автомобиле, и если бы мне не дали тогда автомобиль, я бы не особенно беспокоился о вас. Вот вас эти каких небудь две минуты спасли.

К нему подошёл ещё один офицер и спросил его:

— А что, разве их помиловали?

— Да, — он говорит, — их помиловал ХОНЖИН десять человек, но было уже только восемь, но вот и их помиловали, а остальных два, — говорит он, — помиловали, которые были расстреляны. Мне говорил начальник тюрьмы, что оказались помилованы ПЕТРЯКОВ и ГУЛИКОВ.

Вот чем, как видно, мы не были расстреляны. Потому что им надо было показать, что вот, мол, мы какие добры — тридцать четыре расстреляли, а остальных восемь милуем.

Когда нас всех выстроили, и стали тут же производить обыск и передавать конвою. Нас передали Томскому конвою всех кандальных, которых было всего сорок человек. Когда мы стояли во дворе, то наши товарищи красноармейцы авиаторы летали перед нами — четыре аэроплана.

Очень нам нехотелось уходить из Уфы, но погнали, значит, нас 29 мая после обеда. Когда нас гнали по улицам города Уфы по направлению к вагзалу, то стояли две цепи белой армии, как от тюрьмы так и до самого вагзала, держа винтовки наизготовке, но не к нам штыками, а в противоположную сторону, то есть в другие улицы и переулки. А нас уже вели сербы и русские, но тоже громадное количество. Нас было всего арестованных одна тысяча пятьсот человек. И вот нас кандальных сорок человек шли, конечно, в перёд. Как видно, занимали видное место около штыков. Когда нас вели то публики было очень много, стояла в дали и провожало глазами, а аэропланы нас тоже провожали. Мы слышали, как звучали пушки, и знали, что советская власть очень близко, но не чего не сделаеш, пришлось идти, гремя кандалами, всё дальше и дальше от этого долгожданного и радостного гостя советской власти в глубину Сибири.

И вот нас привели на вокзал и загнали всех кандальных в один вагон. Нар не было, навоз конский не убран, нам ещё наставили один водонос бочек и два судно, так называемые по тюремному параши. И вот когда нас загнали в этот вагон и приказали закрыть все люки у вагона, а двери уже были закрыты на замках, и вот какая сделалась духота, жара, что прямо не как нельзя выносить, а тут ещё и навоз разапрел и поднял свой газ, что и было не выносимо. Мы стали стучать в стенки вагона, чтобы нам открыли хотя два люка или лучше пускай нас расстреляют, а то мы сами все подохнем. Нам позволили открыть два люка, но с условием, если только увидят чью либо голову, хотя и посредине вагона, через люк будут стрелять. Но мы, конечно, и сами уже лежали от жары.

Вот скоро нас оттолкнули на раз"езд Воронки в близе станции Уфы, где мы и начевали, а потом повезли дальше к Челябинску. Везли нас только днём, а ночью стояли. Мы хотели в Урале бежать, тут как раз в одном месте поезд шол очень тихо, но одна беда и не удача — с нами сидели старые крестьяне, которые были присуждены по четыре и шесть лет, тоже за нашу организацию, вот оне то и помешали нам. Оне сразу завопили, что вы от нас не уйдёте, от нас если пойдёте, то мы будем кричать конвоя, и вы не куда не уйдёте, а мы с Вами тоже не пойдём, потому что мы стары и нам не уйти, и к чему же нам уходить, когда мы всего имеем короткий срок. И вот потому то нам пришлось ехать дальше.

Дорогой нам давали передачи. Конвой были старые солдаты, которые и передавали, остерегаясь конвойнаго начальника. На деповских станциях мы всётаки стояли порядочно, где менялся паровоз и брегада, но как мы приехали в Челябинскую станцию тут уже вышло другое.

Когда поезд шол на станцию Челябинск, то жители, как [14] видно знали, что наш поезд должен скоро быть, потому что их было очень много. Например, моя мать, которая как раз была в то время дома одна и успела притти к поезду, ходу пять вёрст. А кто ей сказал, она сама не знает, говорит какаято женщина, что Уфимская Тюрьма вся целиком проезжает через Челябинск. Мать, конечно, не думала, что я жив, но всётаки она побежала узнать от моих товарищей, что они скажут. К удивлению она меня увидела самого. Отец мой был в деревне, и жена моя тоже в деревне. И вот как она только пришла, и тутже подали паровоз, а брегада уже стояла на платформе. Паравоз подцепил и пошол дальше. Не смотря на то, что было уже поздно, нас всётаки провезли ещё на пятдесят вёрст дальше. И мы были в Челябинске первого июня девятьнадцатого года. На раз"езде мы начевали и поехали дальше, всё в глубь и в глубь Сибири.

Скоро мы доехали до Кургана. Там из нашего поезда высадили шесть сот человек красноармейцев в лагерь военно-пленных, а нас в Кургане не приняли и повезли дальше. Привезли в город Омск, там тоже не принимают. В Омске мы оставлены на начёвку. Вот какое вышло впечатление. Я только подумал о том, если нас рабочие Омска здумали освободить, вдруг бы загудели паравозы и депо, вот наши-то наделали-бы. Только мы заснули, и в друг нестого нессего загудели гутки паравозов и депо. Наш поезд был окружён солдатами и нашим конвоем. Ну, думаю, сейчас под предлогом чего либо будут нас выводить и стрелять. Верно, скоро стали ходить и стучать по вагонам: "Слушайте, сейчас вас будут выводить по списку". И в скоре стали вызывать по списку, вызвано было пятьдесят четыре человека.

— Куда их, — слышится голос, — вести прикажете?

— На опушку.

Я думал, ну, значит верно стрелять, но потом мы узнали, что их увели в тюрьму, ведя их около опушки.

Когда прошла ночь, утром нас вывели на оправку, а потом первый раз на прогулку. Окружили нас круглым кольцом конвоиры, и вот мы в этом кольце и разгуливались, гремя подаренными Колчаком бруслетами, наследством Романовых. Перегоняли нас из вагона в вагон за малейшее подозрение к неисправносте вагона. И вот на конец загнали нас в такой вагон, где действительно чуть стенка держится. Ии вот мы и хотели сново попробывать удрать. Я уже организовал своих семь товарищей, которые хотели с удовольствием удрать. И вот когда мы приготовилась к ноче, то опять несчастье наше. У дверей стоял красноармеец и чтото скребался, и вот часовой заслышал и моментально дал знать разводящему, и наш вагон был моментально открыт, и произведён тщательный обыск и осмотр кандалов. И пересадили нас в очень крепкий вагон и повезли дальше в глубь Сибири.

Приехали в Ново-Николаевск. Там нас тоже не принимают. И вот в конце концов нас завезли в город Томск, то нам нас то же самое не приняли. На станции Томск конвой сменился и заступил новый Ячерского полка, который стоял в городе Томске. На станции Томске мы стояли долго, четверо суток, где не получали не хлеба, ни воды, а жара была порядочная. И вот я как раз был старостой нашего вагона, хотел попросить воды, выгленул или вернее стал к окну и хотел просить у часового, чтобы нам дали воды, а тут как раз ходил начальник конвоя, следил, не глядит ли кто где из арестованных. И вот меня он увидел, тихо подкрался под вагоны и выскачил, взвёл курок нагана, который тоскал всё время под мышкой, и прицелился прямо в меня. Я его сразу не заметил, но когда курок он взвёл, я услышал и взглянул в ту сторону, и сразу отскочил, но уже было поздно. Я видел, как вылетел огонь из нагана ствола револьвера и раздамся удар. Я упал на пол от сильного толчка, руками в стенку, и вот он закричал, чтобы открыли вагон. Вагон скоро был открыт разводящим, и он стал спрашивать, всели живы и здоровы. Я говорю:

— Пока все.

— Кто это смотрел в окно? Я видел.

— Вы сами приказали, начальник, чтобы некто не смотрел и не лез к тебе в глаза, кроме старшего вагона, я [15] как являюсь старшим и вот хотел просить воды у часового.

— Но, ладно, я только попугал, чтобы вы на другой рас не смотрели, а если что надо, то стучите в стенку, а когда часовой отзавётся, тогда можно смотреть.

Пуля попала в стенку вагона, проколола её на сквоз и ушла обратно. Зделала дырочку как раз против моей груди. Есле бы она не дала рекашет, тогда могла бы убить. И вот поголодали мы тут четверо суток, повезли нас дальше в Сибирь.

Долго мы ездили. Было очень не удобно. Я уже говорил, что нар нет, две параши, один водонос. Лежать было очень плохо. Ноги один другому клали на ноги, и вот если бы не было цепей, конечно, было бы не так больно, как с цепями. Они сильно бьют другому ноги.

И вот в конце концов нас привезли в город Иркуцк, но там нас тоже не приняли и нас хотели вести в Некольск-Усуримск, но почему то не повезли, а вернули обратно на станцию Ангару, ближе Иркуцка на шестьдесят вёрст. Тут нам сделали вторую прогулку мы тут переначевали, а утром рано в три часа нас повели в Александровскую Центральную Каторжную тюрьму. И вот пришли мы туда уже вечером, это было двадцать пятого июня девятнадцатого года.

Привели нас в пересыльную Александровскую тюрьму, где и оставили нас на карантин. Пробыли в нём двенадцать дней, имея каждый день прогулки по пятнадцать минут, а потом нас перевели в центральную тюрьму. Между прочим, когда мы сидели на карантине, то познакомились с фельдшером и санитаром, которые к нам часто ходили, и вот через них мы получали газеты и кое какие новости, узнали, как движется Красная Армия, что она уже заняла Златоуст и скоро возмёт Челябинск. Вот такие сведения мы получали. Много, конечно, было и опровержениев. И вот наша жизнь и текла, так не жизнь и вернее каторга.

В централ мы были переведены восьмого июля. Когда нас привели, то скоро с нас сняли кандалы. Кандалы мы носили сорок пять дней, и вот теперь нас привели и посадили в общую камеру всех вместе. Жили мы пока ничего, получали два фунта хлеба и обед, сваренный из какой небудь крупы и кипяток, а потом с наступлением осени стало всё хуже и хуже.

Осенью в сентябре месяце, как раз когда бывает праздник Александра Невский, кажется, тридцатого сентября мы до этого вели переговоры с пересыльной тюрьмой, чтобы сделать восстание и выйти обоим тюрьмам в месте, и итти в толпу, и там организовать партизанские отряды. И вот когда у нас было всё готово, и мы решили сделать в тюрьмах в обоих сразу восстание, а поэтому назначили день и число, когда выходить, и кто что должен делать во время выхода. И вот наша тюрьма должна выйти первой и в месте с рабочей командой, которая находилась отдельно от тюрьмы, но и не такое было наблюдение, как раньше. И вот, значит, мы должны с ней выйти первые и разоружить чехов, которые находились в тюремной охране и помещались на против тюрьмы.

Но что же получилось? Пересыльная тюрьма не дождалась нашего выступления и выступила сама в перёд нашей. И вот когда она выступила, то некоторые солдаты прибежали к нашей тюрьме и сообщили чехам, и у чехов было два пулемёта и много патронов и были также бомбы и гранаты ручные. Когда из пересыльной вышли и разоружили гарнизон солдат, в это время чехи узнали и моментально поставили пулемёты на горе, и которая была выше тюрьмы и стали стрелять, когда те подходили к нашей тюрьме. И вот нам уже нельзя не как было выйти, потому что чехи хорошо устроили свою позицию. Их было сорок человек, и вот сколько не бились наши товарищи, но не как нельзя было нас освободить, и мы остались, а оне ушли. Их ушло около пяти сот человек, остались только больныя и кому лень было уходить. Нам после этого не давали прогулки, и мы сидели под строгим карцерном положении, на оправу выводили по два человека и за обедом тоже два, и вот так продолжалось недели две, а потом всё стихло. После этого [16] много поймали из них, которые разбрелись отдельно, и приводили в нашу тюрьму.

После этого всего, нашей неудачи, нам стало грозить зима, так как у нас была вся своя одежда снята ещё в Уфимской тюрьме, а поэтому мы имеем только одне кольсоны и рубашку и ещё некоторые тюремное одеяние, а другие холщовые (парусиновые) простыни. Вот всё, что имелось для обороны. Холода зачинаются, октябрь месяц, я простыл и заболел тифом. Лежал я не помню сколько, говорили мои товарищи, что меня не было около четырёх недель, я находился в тифозной камере. В этой камере уход был таков: приносили кипятку и обед, какой приносили здоровым, такой и больным, и мы сами не ходили на уборку, а у нас были уборные, вот какое отличие больных от здоровых.

И вот, когда выздоровел я и пришёл в свою камеру, побыл я в своей камере здоровым два дня, а потом заболел инфлуэнцией. Тогда уже хлеба давали мало для всех заключённых, когда одну четверть, а когда и осьмую фунта. Со временем давали только картошки две или полторы штуки, т.е. один фунт или полфунта. Вот какое положение было. Я лежал в своей камере порядочно время, более трёх недель в этой инфлуэнции. И вот в конце концов я заболел сильней, и меня опять увели в камеру больных. Там я лежал порядочно время и стал немного поправляться. В это самое время у нас был больной цыган, не знаю, какая у него была болезнь, но он всё время, как только придёт ночь, он всё бегал и что нибудь кричал и дрался. И вот однажды ночью он соскочил и взял сапог, и зачал каждого бить. Я в это время спал, и он мне закатил тоже сапогом. Я же не знал, в чём дело, сразу проснулся, а он уже кричит так сильно, что уши глушит. Все, конечно, испугались и, не зная в чём дело, стали прятаться кто куда, потому что на ногах ещё почти ни кто крепко не мог стоять, а большинство стояли и ходили, держась за нары. И вот я тоже залез под нары и там себе послал одеяло и лёг, а он стал кричать и кидать всё, что попало под руки. Было темно в камере, огня не было, и вот он всё скидал и бил, стоя у дверей, и кричал, сколько есть у него силы. Лежал и заснул, но он снова стал кричать и нашёл в углу камеры швабру и метлу, и стал бить ими по кадушкам и по раме, а потом взял и пролил воду и парашу, и стих. Я лежал и опять заснул. Когда я заснул, и вода подошла ко мне, и я промок весь. Когда я проснулся и сильно замёрз, стал вылазить из под нар и ни как не могу вылезти: сильно слабый и замёрз. Тьма, ничего не видно, когда я вылез из под нар, то долго не мог найти своей постели. И вот тогда я и замёрз так сильно, что не мог ничего выговорить, зубы щёлкают прямо не выносимо. И вот когда я нашол свою постель, лёг и не как не могу отогреца. До утра пролежал, и меня взяло лихорадить, и я сново заболел очень сильно. У меня оказалась болезнь так называемый бронхит, но это бронхит простыл, я его скоро вылечил прогреваниями, стал укрываться и класть подушку, которая у меня была подушка пуховая, затем стал укрывать одеялом в двое и купил шинелку, и вот этим скоро стал поправляться.