Воспоминания о неисчислимых мытарствах на Дальнем Востоке

"В Омск, так в Омск, чёрт с Вами, везите, может, в Америку увезёте", — слышались разговоры. Без особенных приключений добрались до Омска.

А! Столица! Окна и двери вагонов закрыты наглухо, в вагоне темно. "Боятся, чтоб правителя не с"ели", — кричат некоторые. Часовые прогуливаются снаружи. Но и здесь не везёт, опять нет места нашему эшелону. Получаем маршрут в Иркутск. В вагонах эшелона начинается голодовка. От Омска хлеба выдают по 0,25 фунта чёрного мёрзлого. На станциях начинают продавать через открытые люки, кто кальсоны, рубашку, штаны или куртку, а на каждой из станций можно было видеть, как из люков каждого вагона торчало по 2, по 3 руки, держа что-нибудь, и кричали кто что мог:

— Давай на хлеб, тащи капусты, картошки корок, всё равно что!

— Сырая капуста? Давай всё равно, только больше!

Тут-же можно было наблюдать картину, как рабочие, работницы и крестьяне тащили, кто что мог и давали в виде подарков. Но разве хватит на всех. Конвой, видя всё это, пока был пассивен, только смотрел, чтоб кто либо не вылез в окно и пр.

Так пошла в ход часть одежды, всякая опрятность в отношении соблюдения чистоты самих себя стала исчезать по мере того, как исчезали предметы обихода. Всё чаще и чаще отворялись люки, и уж меньше торговались при продаже вещей, которые всегда уходили за сухую корку хлеба, но шум песен и крики протяжные, тоскливые в вагонах не прекращались. [7]

Нет хлеба — хочется есть. "Эх, ты жизнь, запевай, ребята, может, забудется", — и так с вечера до утра, а с утра до вечера продолжались песни. Желающим спать шум уже не мешал, по немногу привыкали. И когда прибыли в Иркутск на Инокентьевскую, мало было счастливцев, имеющих брюки и гимнастёрки или пиджаки, а 2 трети всего эшалона щеголяли в кальсонах, тельных рубашках и босыми. Неумываемые неделями и больше лица были черны, волосы стояли дыбом, слиплись и ссохлись. Сносное обращение конвоя с арестованными изменилось. Вагоны были замотаны проволокой вместо замков, из всех люков был оставлен только один, а остальные были обмотаны колючей проволокой и забиты. Выпускать из вагона оправиться и сходить за водой стали только раз в сутки, да и то не за водой, а за снегом, и часто раздавались крики часового: "Закрой окно!" И вслед за этим раздавался выстрел, и пуля пролетала мимо вагона, а в конце концов были и ранения.

На Инокентьевской, как говорил конвой, нам будет обед. Надо сказать, что деньги выдавались Начальнику Эшелона на весь маршрут, не помню, сколько, но сумма достаточная, чтоб не быть голодом, расходовалась им на свои нужды. За вагонами шум. Ага, ребята на обед, но наш вагон ещё не открывали. Начались сборы, и многие задавались вопросом, во что же обуть ноги. А мороз был градусов на 40, и чтоб не остаться без обеда, обёртывали ноги в какие-либо тряпки, кто надевал на одну ногу шапку, на другую сохранившуюся рукавицу, обматывая оторванной от кальсон ленточкой или оторванным лоскутом рубашки. О голове не особенно заботились, а у кого находился платок или тряпка, немедленно одевалось на голову.

— Ребята, а может удастся стрельнуть по квартирам?

— Как бы, не удалось, разевай рот.

Оказалось, что человекам трём совершенно было не в чем идти, и, не смотря на страшный голод, они не пошли, так как, не отходя от вагона, могли замёрзнуть. Кой-кто обещался принести им в вагон, если удастся.

Вагон отворили.

— Ну, вылезай на обед! — кричит конвой. — Живо! А вы что? Марш!

— Мы босиком и идти совершенно не в чем.

— Ну, так пропадайте голодом, чёрт с Вами.

Вагон закрывается. "Становись в две шеренги! Равняйсь! Смирно! На право, шагом марш!" Пошли и быстро шли. Сам конвой, не смотря на хорошее обмундирование, зяб. Многие сразу ознобили носы, щёки, руки и ноги. Но в надежде получить горячую пищу бежали.

Длинное здание, похожее вернее на конюшню, где, как видно, был приготовлен для нас обед. Останавливаемся, конвой по углам прячется от ветра, мы положительно замерзаем, ругаемся, что долго не вводят в помещение. Вдруг кто-то обратил внимание на стоявшие рядом с помещением бочки, их было штук 20-25, по виду 25-40 пудовые. Стоявшие ближе приподнимают крышку бочки. Их глазам представляется маринованная капуста. Пробуют, хорошо. Начинают ложить кто в шинель, кто в карман. Началась давка, затрещали бочки. Поднялся шум, задние лезут через головы передних. Местом, куда ложить капусту, не затруднялись, ложили в штаны, толкали под кальсоны, за рубашку, мешки, шапки, рукавицы, всё шло в ход. "Крой, ребята! По крайней мере, хотя голодом не будем, а капуста первый сорт", — кричали другие.

Но вот конвой, смотревший сначала со смехом, вдруг с применением прикладов отогнал нас от бочек.

— Марш в столовую!

Входим, холодно, как в погребе. Наливают в бочки супу. Но увы! Вместо супа одна вода, совершенно ни чем не заправленная, но с жадностью хлебали и воду. Во первых, кипячёная, а во вторых — солёная, всё же не далеко от горячей пищи. "Эй, ребята, мясо лови!" — и стучали ложками о бок, вода ходила кругом. Ввиду "хорошего" супа, хлеба к обеду не дали.

Так, погоняв по бочкам мутную водицу, выходили из за стола и быстро шли обратно в вагоны. Конвой на что-то был озлоблен, и за дорогу кой-кому из счастливцев приходилось иметь дело с прикладом.

Быстро вошли в вагоны, которые сейчас же были закрыты снаружи. Началось выкладывание и сортировка капусты. У многих было не во что выложить, выкладывали на пол, под нары, где она и застывала. Некоторые вместе с мешками положили через свободный люк на крышу вагона. И долго не смолкало чавканье и хрустение на зубах мёрзлой капусты.

В Иркутске нас то-же за неимением места не приняли. Ночью один из наших товарищей, спавший как раз у самого люка, который не был закрыт, пользуясь темнотою, бежал. Мы, как видно, после сытой пищи, каковой была мёрзлая капуста, крепко спали и на утро удивились, где же Новиков.

— А! Эй, ребята, Новикова — нет.

Смотрим, наверное под нары залез. Нету.

— Ну-ка, посмотри его капусту на крыше вагона.

Смотрят — цела.

— Как же это так, бежал и капусту оставил?

— Ну, ничего, ребята, может, благополучно убежит. Выстрелов ни кто не слышал?

— Нет! Только вот теперь спросят нас, как мол это так, сбежал и не видали?

Начинается поверка счётом и по списку.

— Как же это так, у Вас одного не хватает.

Снова берут список и перекликают. Нет Новикова. Спрашивают, кто видел, как он бежал. Все отвечают, что спали и ничего не слышали. Конвой сильно злился и грозил расстрелом.

На другой день утром слышно было, не вдалеке от вагонов раздавались выстрелы. Ясно, кого-то расстреливали. Ждали, что из нашего вагона кого-нибудь то-же расстреляют, но к счастью этого не случилось.

Свозив нас обратно в [7об] Красноярск, там то-же не оказалось места и нас направили в Читу, а затем в Приморский Край в Шкотовские лагери в 30 верстах от Владивостока. Конвой свирепствовал, началась порка по вагонам. Отсюда и начались голод, холод и болезнь. Хлеба больше чем по 0,25 ф.-0,125 фунта в день мы не получали. Продавать было уже нечего, только у моего товарища Сергеева и у меня сохранились ещё шубы, которые мы общими силами старались продать на одной из станций, не помню, кажется китайцу. Долго торговались через люк. Слишком мало давал китаец, но есть хотелось и надо было продать, что и сделали. Не помню за сколько, но этих денег хватило не надолго, и началась общая голодовка.

У открытого люка установили дежурство поочерёдно. На одной станции будут стрелять одни, а на другой другие. Выбрали более компетентных и опытных в этом деле людей, и дело началось, но без драки не обошлось. Эта компетентная публика начала нас обкрадывать, и что полакомее берёт себе и гораздо больше. Так было положено начало и конец организованной стрельбе куска хлеба. И как только поезд подходил к какой либо станции, люк вагона, не только нашего, но и всех вагонов, отворялся, и у люка начиналась отчаянная драка, кому придавили руку, кому голову, вопили во всю глотку, руки вытягались в окно, и каждый кричал хлеба. Люди были похожи на скелетов., и публика из рабочих и работниц, подававшая хлеб, молоко, яйца и другие продукты, возмущалась этим. И на одной станции, кажется, Хайлар, чуть было не произошёл бунт.

К этому времени мы окончательно потеряли вид человека. Уже 5 суток прошло, как нам не давали совсем хлеба. Это было перед Рождеством, конвой говорил нам, что это для праздника. Оправляться на улицу и за водой не выпускали совсем. Стали искать способ, чем заменить воду, и нашли у дверей вагона от тепла внутри намёрзший лед. Разумеется, он был с примесью разных остатков нашего испражнения, но на это мало обращали внимания, и так воду заменить удалось. Также относительно отправления естественных надобностей пробовали сначала испытать открытый люк, но это сразу оказалось не удобным, т.к. во первых на ходу можно ознобиться. Во вторых, как показала практика, можно было загадить станционные стрелки, а сам стрелочник мог оказаться слепым. Не мало было смеха в поисках отверстия, но всё-таки нашли. У кого-то отыскался перочинный нож, поочередно работая им, нам удалось извлечь из стены вагона большой болт. Образовалось отверстие, могущее наполовину удовлетворить естественные надобности. При помощи болта и ножа на полу под нарами начали сверлить дыру, что и удалось сделать в течении нескольких дней. Без свистков и гудков, как на заводе, сменялись исправно и добросовестно работали. В результате вагон оборудован по последнему слову техники, и мы больше не нуждались в просьбе к конвою о разрешении оправиться.

Голод давал себя чувствовать, стали искать крохи от бывшего когда-то богатого стола, и счастливая улыбка озаряла лицо, когда ты с сухой маленькой крошкой в руках вылезал из под нар. Предварительно осмотрев её и очистив от всевозможной примеси, с расстановкой и по немногу брал в рот, но это начало, а дальше без всякого осмотра рад был бы с"есть, но уже пол был чист, и все осмотрели его не раз. Начинаем жевать дерево, всё хотя что-нибудь да есть, а то совсем не славно. Голоса ослабли, но песни продолжались, и как-то легче переносится голод, когда что-либо поёшь. Спускаюсь на пол и настойчиво ищу какую либо крошку. Нет! Ползу под нары и в какой-то задумчивости вижу на самом краю большую в то время по размерам корку хлеба, стараюсь взять, пристыла, царапаю ногтями — больно. Нахожу гвоздь и, свободно извлекая, соображаю — всю с"есть или оставить? Весом с примесью будет ? фунта. Скоблю, и как только стало незаметно примеси, похожей на вид тоже на хлеб, с жадностью поглощаю. Хорошо сразу, веселее стало.

Вагоны эшалона были уже за пломбами, и выходило так, что в вагонах не люди, а какой-то товар, и только редко показывающийся из трубы дым давал знать, что в вагоне что-то есть живое. За дровами не пускали уже 4 суток, начинаем топить нары.

Так приехали на станцию Цицикар. Начинается та же картина. Открываются люки, протягиваются руки и страшные лица то тут, то там высовываются в окно вагона. О приходе нашего эшалона уже знали и ждали его. Не успел остановиться поезд, как рабочие и. работницы окружили его и с хлебом в руках подходили к окнам, подавали, расспрашивали, рассказывали, удивлялись и плакали. Мужчины и бойкие женщины ругались, увидев запломбированные вагоны, они подняли шум. Конвой стал отгонять их от вагонов. Кричали: "Отворите вагоны. Вы кого везёте, скот? Вы людей везёте. Если сейчас же не отворите вагоны, мы сами их откроем и тогда выпустим всех". Конвой забегал вдоль эшалона, и не известно, чем бы кончилось всё это, если-б конвой не открыл двери. Но видя неистовство рабочих, больше женщин, двери отворили на половину и разрешили подачу хлеба только через конвой. Какая радость была в тот день в наших вагонах. После [8] сильной голодовки, у нас был белый хлеб и сдобные вещи. Мы были сыты по горло и громко кричали: "Спасибо рабочим!" Прошёл почтовый поезд, кто-то бросил в открытое окно бутылку коньяку, скричав: "Лови!" В некоторые вагоны бросали вязанные рубашки, кальсоны. Так встретила нас ст. Цицикар.

В Харбине нам пришлось постоять. Американские эшалоны стояли на станции. Вдруг на перроне вагона разыгралась сцена. Какой-то офицер Американской армии, увидав замотанные на проволоку вагоны нашего эшалона. Общая картина протянутых в окно лиц и рук потрясла его. Громко кричит:

— Кто Начальник эшелона?! Быстро сюда! Мерзавцы, скоты. Вас следовало бы так везти, — кричал он русскому конвою. — Смотрите, до чего Вы довели людей — это скелеты. Расстреляю мерзавцев!

Подлетает прапорщик, начальник нашего эшалона, трясётся и берёт под козырёк.

— Вы начальник эшалона?!

— Я.

— Что же вы сделали со своими людьми?

Кто-то успел уже крикнуть американцу, что нам не давали хлеба 5 суток и т.д.

— Вы, г-н прапорщик, не офицер, а мерзавец и скот. Вы тысячу раз хуже сидящих в вагонах людей. Вам даны суточные на эшалон, и Вы не даёте им хлеба, не пускаете их оправляться. Посмотрите на них лица и Вы убедитесь, что Вы не Начальник эшалона и не человек, а самая последняя скотина. Марш сейчас-же к себе и дайте распоряжение открыть вагоны, вычистить их, дайте людям умыться и выдайте на руки суточные и хлеб.

Не помню, на деньги ли этого американца или на собранные им, но по его распоряжению нам привезли хлеба белого. Вагоны открыли — выпели, сходили за водой, умылись, начали раздавать Американские подарки: фуражки, носки, рубашки и т.д., но далеко не всем хватило. И уже из Харбина ехали с полными животами и белым хлебом, хотя и не надолго, но всё-таки в нашем положении это было праздником.

Выдали и паёк чёрного хлеба. Его разрубали топором, а в вагонах на мелкие части копали гвоздями. Начались заболевания, и то на одной станции, то на другой оставляли некоторых больных товарищей. Внутренняя жизнь вагона мало изменилась. По прежнему ежедневно ссорились, дрались и т.д. Кто что мог, рассказывал, и так добрались 2 января 1919 года до Шкотово, военный городишко на берегу Тихоокеанского Пролива. В вагонах простояли до 5 Января, когда утром поступило распоряжение выгружать. Прощай вагоны, что-то будет после Вас? Где будем жить?

Построились — повели. Приходим к казармам, 2-х этажные, обнесённые высоким забором. Делают перекличку по спискам, разбивают по взводам и по взводам помещают в казарму вверх и вниз.

В казарме уже были обитатели ранее пришедшего эшалона. Сыро, на полу грязь так и скользит, сор, холод. Сразу казарме было дано название помойной ямы. Ходим из угла в угол. На первое время мысль не может мириться с окружающей грязью и сыростью. Начинаем искать дров, собираем бумагу, щепки, растопляем печи. Начинаем отогреваться, расползлись по нарам по-взводно. Здесь собрались люди со всех сторон, раньше приехавшие спрашивают: "Как ехали? Откуда? Расстреливали ли дорогой?" и т.д. Начинаем просить караул дать метёлок, чтоб подмести в казарме. Дают что-то обтрёпанное — им от нечего делать и шоркают по полу.

Первым долгом в казарму является какой-то генерал. "Смирно!" — и сказал нам речь о том, что мы красные, что мы без него, наверное, знали, что кто будет исправляться, будет легче и проч.чушь. Ушёл.