Воспоминания о неисчислимых мытарствах на Дальнем Востоке

Ко всем участникам эшелонов смерти и бывшим на дальнем ВОСТОКЕ.

ДОРОГІЕ ТОВАРИЩИ!

В своих воспоминаніях об эшелонах смерти, о неисчислимых мытарствах на Дальнем Востоке я упоминаю только ярко сохранившіеся в моей памяти факты далеко не весёлой, но славной результатами жизни. Мои воспоминанія не будут так красивы, как какой либо заманчивый роман, но зато здесь нет ни одного лишняго слова, нет ни одного случая фактически не произошедшаго, здесь нет красок, но есть скучная, жуткая правда. Много я читал разсказов и отдельных эпизодов из жизни Красной Армии и партотрядов, но об эшелонах смерти и парт-отрядах Дальняго Востока — не встречал. Последнее и заставило меня исписать несколько листов бумаги.

С товарищеским приветом ВЕТОШКИН [1]

Т. Редактор

Посылая Вам написанный мною очерк, заранее сообщаю, что таковой не будет являться фантазией. В нём не ни малейшаго подбора или вымысла: как слов, так и лиц, фигурирующих в событиях.

Доподлинно описанные события не всегда бывают приятны для чтения и особенно не для всех.

Но принимая во внимание, что в описанных событиях принимали участие главным образом уральцы; которых, как мне достоверно известно, немало падает и на г. Тагил и его округ, я смею быть уверенным, что моим очерком будут интересоваться главным образом рабочие.

С товар.приветом Ф. Ветошкин

29/V-27 г.

В случае не пригодности прошу таковой возвратить почтой за мой счёт.

Кушва. Уралторг. Ветошкину. [2]

28 МАЯ 1918 ГОДА, ГОРОД НЕВЬЯНСК

Был, не помню, какой-то праздник. Мы, в числе 4-х человек отправились в экскурсию для изсследования, когда-то бывшего во времена Петра Великого подземелья в нашем городе, где вырабатывались золотые и серебрянные монеты, разумеется нелегальным путём, бывшими в то время хозяевами завода Демидовыми. Только что подходим к воротам завода, как из них быстро появляется нам навстречу человек, а так как мы были рабочие завода, он, это зная, спешно предлагает нам пройти в Артиллерийский цех, где назначено экстренное собрание по случаю выступления чехов. Входим в цех. Хотя из членов Комитета и не было ещё ни кого, но цех был полон. Шумные разговоры велись и на полу, и на шкивах вверху, на перегородках, балках и т.д. Ясно было всем, что что-то начинается и что это "что-то" должно в корне изменить всю жизнь. Мне кажется, не было ни кого, кто-бы незадавал себе вопроса: "Что будет завтра, через неделю, где буду и что будет с нами?" Одно сознавали все, что сегодняшний день кончается одна жизнь, и начинается новая, может и страшная, тяжёлая, но как и всё новое, неизвестное многих влечёт к себе. Так было и с нами.

Громко звучит голос. Собрание началось. "Пришли... Тише... Сейчас узнаем!" — слышатся возгласы. С трибуны раздаётся: "Товарищи! Об"являем Вам о том, что в ближайшие дни возможно, что мы подвергнемся тяжелым испытаниям. Выступили чехи — бывшие военно-пленные", — а дальше всем известная их биография. Тихие голоса: "Но где? Далеко или близко?" Неужели сегодня, сейчас? А может, и не заходя домой с завода, придётся пойти на защиту чего-то хорошего, дорогого, но чего — не все точно и ясно понимали, но каждый понимал, что он обязан защищать и этого довольно.

Чехи были уже под Челябинским и надо было торопиться. Сейчас-же было об"явлено: "Кто желает вступить добровольно в ряды Красной Гвардии — идите, записывайтесь в Комитете. Сейчас-же получайте всё, что есть из военного снаряжения и обмундирования". Единогласно было постановлено прекратить работу заводу и немедленно следовать к исполкому. Через полчаса экстренно в Нардоме открывается собрание ССРМ, где единогласно постановляется: "Немедленно всем членам Союза вступить в ряды Красной Гвардии" В тот-же день, получив, что было из снаряжения, и не успев попрощаться с родными, да об этом мало и думали, под звуки духового оркестра двинулись на вокзал, где были поданы вагоны для отправки в город Екатеринбург. Новая жизнь началась. Получили обмундирование, винтовки, бомбы и всё остальное, что полагается солдату. Вся группа была зачислена в отряд товарища ЖЕБЕНЁВА при 3-й Армии. Первое задание: "Занять станцию Аргаяш".

Начались утомительные для нас в данном деле новых людей — переходы, плохая дорога, грязь, лошади не в силах вытащить из ухабов застрявшие орудия и обоз, подхватывая и на плечах, вывозим. Шли трое суток, трое безсонных суток, утомительный переход. Но где же неприятель? Где Аргаяш, который мы должны занять? А как хочется спать! Дорого дал-бы за час спокойного сна. Впереди видна деревушка. Наша разведка уже там. В полуторых верстах от деревушки — станция Аргяш — занята чехами. Быстро мелькают мысли, густой лес, дорога.

Вдруг дрогнули первые ряды, что-то засвистело в воздухе. Обычный порядок движения был нарушен, и многие первый раз в жизни видят два окровавленных трупа, убитых разведчиков нашего отряда, скакавших назад из деревни с донесением. Лошади в бешенстве пронеслись мимо. Чувствуется усиленное напряжение мозгов, разговоры разом прекратились, и не привычно для уха раздалась первая команда: "Цепь! Ложись..." Сверху падают щепки, ветки, с деревьев сбитые пулей, и убитые вороны. Пулемёт неприятеля взял высоко. "Но зачем ложиться?" — для многих это было не понятно, а также и мне. Но вот неприятель исправил ошибку, и около самого уха прожужжало невидимое, но сразу стало понятным, сразу припоминается короткое двух дневное учение, где, хотя и вкратце, но было показано всё, что необходимо солдату в бою. Рука быстро нащупывает с боку лопату, и также быстро спереди головы появляется насыпь, маленьким временный окопчик готов. Но ни какого понимания окружающего. Три безсонные ночи берут своё, и под градом пуль, под шум всего происходящего видишь дом, родных. Как хорошо, мягкая постель, тепло и сухо. Чувствуется удар в бок, открытым с большей силой глазам представляется картина вовсе не в домашнем вкусе. Не привычно режет ухо громкая команда: "Перебежка вперёд". В свою очередь даю толчёк в бок рядом лежащему товарищу, который, не сомневаюсь, хотя и безсознательно, тоже дезертировал, т.е. команды не слышал, и можно быть уверенным, что тоже был дома и обязательно спал на мягкой кровати в тепле и чистоте, но действительность делала своё. Слышатся стоны. Ого! Значит, уже есть раненые. Ни одну перебежку сделали, и каждая из них в начале давала знать себя в один из твоих боков, что в свою очередь, как по [команде], [3] делалось и тобою.

В деревне. Но где-же неприятель? А? На станции? Ведь они были в деревне? Значит, не дождавшись нас, ушли? Очевидно, их было мало. Но вот со стороны Челябинска, по линии железной дороги показался дымок. Паровоз и вагоны. Не доезжая станции — выгружаются и быстро строятся чехи. Направляются на глазах у нас в обход и начинают наступать. Количественный перевес на их стороне. Усталое и разбитое состояние нашего отряда было принято во внимание командиром отряда, и мы начала отступать, когда станцию неприятель уже оставил, и если бы не прибывший эшалон с неприятельским подкреплением — станция была бы взята. Но не когда думать об этом. Есть командир — он знает, что делать.

Деревня Надырово — 45 вёрст от Челябинска по тракту. Выспавшись и отдохнув, разгуливаем по ней. Кругом пулемётные посты. Население — смесь башкир с русскими. Возвращаемся в свои квартиры и получаем назначение в Штаб отряда. Втроём являемся к командиру. Осмотрев нас с ног до головы — сказал, что мы назначены сопровождать пойманного шпиона из башкир в главный Штаб отряда, который находится в 7 верстах в дер. Сары и зорко смотреть, чтобы таковой не сбежал, назначив меня старшим в конвое. Может, потому что я ростом был больше моих товарищей, все трое с одного завода и члены ССРМ. Шмелев из себя представлял в полном смысле мальчика, роста малого и коренастый. Прянишников, хотя и выше его, но, как говорится, хилый парень. Винтовки в наших руках для башкира, которого ввели в комнату, были не страшнее палок, и он понял это сразу.

Когда мы повели его по улице деревни, он снял бывший на нём полушубок и бросил его какой-то женщине, сказав: "Возьми!" Всё это, как мы поняли потом, было сделано им не случайно. Роста башкир был высокого, коренастый, здоровый и дико смотрел на нас. Мне казалось, что он смеялся над нами.

Спокойно прошли пулемётный пост в конце деревни вправо по такту к Сарам, и только что дорога повернула вправо, мне естественно надо, было остаться. Я сказал товарищам, что-бы они смотрели за ним как следует, они шли немного сзади него. Видел я, что башкир, когда я отстал, взял руки "на бег", как это делают на бегу солдаты, но в то время я этого не знал. Слышу, раздался крик. Бегу. А башкир сделал прыжок в правую сторону и был сразу в лесу. Ребята, а с ними и я переругались, винтовки в руках плясали. Все мы стали на колени в канаву дороги, как будто бы на нас наступает неприятель. Открыли огонь по убегавшему, но попасть не могли. Но не смотря на это, что расстояние было не больше, как сажен 20, но мы не знали и не видели ни каких "мушек" у ствола винтовки, а потому, держа ствол винтовки в общем направлении в спину бежащего, безпорядочно палили. Не знаю, из страха или лучше стрелять, мы совсем залегли в канаву и стреляли лёжа, словно отстреливаясь от наступавшего неприятеля. Башкир скрылся совсем. Слышно, как с пулемётного поста застукал пулемёт. Башкир в то время бежал по чистой поляне, которая растянулась узкой полосой от пулемётного поста, где были уже на стороже, слышав наши выстрелы. Мы, пожалуй, палили бы до тех пор, пока были у нас патроны. К счастью нашу стрельбу прекратил грозный окрик прибежавшего к нам с пулемётного поста товарища, который заставил нас бежать в лес, куда бежал башкир, и отыскать его, а сам шёл сзади нас. Башкир был найден убитым, и наскоро закопав его, причём одна нога ни как не входила в нами вырытую яму, прикрыв её дерном, мы бистро отправились в Надырово и получили за всё происшедшее надлежащий выговор.

Надо сказать, что в то время нас в Надырово оставалось не более 30 или 40 человек грозных вояк. Оставаться на месте таковому малочисленному отряду было опасно, но распоряжения оставить деревню не было. В один из обыкновенных дней началась стрельба со всех сторон деревни. Мы же, не видя численность неприятеля, рассыпались за плетнём вблизи каждого пулемётного поста, так как неприятель уже был виден. Отстреливались. Все были уверены в том, что если не будет ни откуда помощи, мы погибнем самое большее через час. Нас в плетне было 8 человек, с нами командир роты Иванов, фельдшер, писарь — так сказать, весь штаб. Неприятель залёг на опушке леса, что от нашего плетня в саженях 20-ти и чего-то ждал. Тогда командир роты, вынимая табак, сказал: "Закуривай, ребята! Т.к. через 15 минут мы наверняка помрём все, а перед смертью покурить необходимо. Всё как-то легче помирать с папироской. в зубах". На что мы все охотно согласились и стали заворачивать ни папиросы и известные "цыгарки", а самого большого размера сигары, т.к. табаку ни кому было не жаль, а всякий рассчитывал на то, чтобы сигары хватило до момента смерти. Умирать решили здесь же в плетне, не сдаваясь в плен, и во всяком случае надеялись не мало пострелять и поколоть, т.к. плетень был из здоровых и не скоро к нам можно было бы попасть.

Но вот слышим, на левом фланге неприятеля затрещал пулемёт и громкое ура! Начинается атака, неприятель вскакивает на ноги, но что это? Он скрылся в лес. Неужели наш залп для него был настолько страшён, что он бежит, когда [3об] мы приготовились к смерти. Слышим, наши на улице кричат: "Ура!" Бросаемся на улицу, командиру доносят, что пулемётный пост охраняющий доступ в Надырово по шоссе со стороны деревни Сары был снят 2-шя анархистами-пулемётчиками, и по канаве дороги, протащив за собой "Максим" и патроны, они зашли в тыл к неприятелю, который или по малочисленности, или вообще не успел занять шоссе. Быстро повернув пулемёт, открыли огонь по неприятельским цепям, с криком "ура" бросились к опушке леса, где, остановясь, вновь открыли огонь из "Максима". Неприятель же, подумав, что к нам пришло подкрепление — отступил.

Ждать больше нечего, и мы, как по инерции, цепью потянулись по шоссе из Надырово в Сары. Был вечер. Зажжённая нами мельница ярко пылала, и на душе било уже веселее. Мы чувствовали себя уже на просторе, в лесу, где неприятель был бы не так страшен. Слышатся тихие напевания, разговоры, кто-то, кажется, Сергеев рассказывает, как он полз по канаве, как ему хорошо было видно неприятеля и целиться в него. Я в свою очередь рассказывал, как мы во главе с командиром роты приготовились умирать и закуривали.

Так дошли до Сар, где были окопы, начиная от озера с правого фланга, со стороны Надырово, огибая деревню Сары, левый фланг примыкал к тому же озеру, имея перед собой татарское кладбище, обнесённое каменной стеной, саженях в пяти от дороги. На это-то кладбище мы в числе нескольких человек были назначены в заставу. Осмотрев стены кладбища, мы нашли, что в случае внезапного наступления мы можем здесь держаться. Кругом лес, темно. Установили очередь дежурств. Остальные курили, сидели и тихо спорили о том, что из всего этого выйдет, как-то живут дома, есть-ли какая польза от нашего сиденья здесь, и что из себя представляет неприятель. А мы слышали, что наступление неприятеля будет, и большая часть из них местных жителей башкир из деревни Сар и Надырово.

Надо сказать, что в заставе мы были все с одного города и товарищи, а потому не особенно боялись говорить откровенно о положении вещей и нашли, что положение нашего отряда не прочно и все наши наступления и отступления ненормальны. Подкреплений и резервов нет, большая часть товарищей, занимавших ответственные посты в Невьянске, приехавшая с нами на фронт, куда-то расползлась в Екатеринбурге. Кто в Штаб, кто в обоз, а оставшиеся у нас в отряде бродили, как тени, и бойкие с портфелями под мышкою в Невьянске — они походили на мокрых куриц, сделались менее понятливыми, чем мы, молодёжь. С другой стороны мы знали, что из себя представляют чехи, и пришли к заключению, что при таком положении вещей мы должны будем отступать всё дальше и дальше.

Так прошло время до 2-х часов ночи!

— Ребята! Наша разведка поехала!

Под"езжают к нам.

— Ну как в деревне? Что нового?

— Ничего!

— Вы что в разведку?

— Да!

— Далеко поедете?

— А так поедем, посмотрим, ни кого нет и обратно. К Вам заедем.

— Ладно! Валяй, ребята! А то спать хочется, а не знаешь, может неприятель близко.

Вернулись обратно.

— Ну как, ничего нет? Далеко ездили?

— Нет никого, можете отдохнуть, а то чего-же всем не спать!

— Ну да скоро утро и заставу снимут.

Уехали. Не прошло и полчаса, как по другую сторону шоссе, напротив заставы, не более как в саженях 100, затукал пулемёт. Разом началось наступление неприятеля со всех сторон. Но ошибке или так, но чехи не дошли до нашей заставы, и мы сначала не знали, что делать. Открыть огонь по неприятелю из заставы — обнаружить себя или сняться и отступить в деревню.

Пока, мы рассуждали, наши открыли огонь из пулемётов, и пули наших пулемётов свистели над нашими головами. Нам грозила смерть от своих. Я смотрел в сторону, где трещал неприятельский пулемёт, ребята один по одному стали уходить. Невольно как то я оказался последним. Бегу. Упал. Щупаю, не ранен? Нет! Поднимаюсь, опять бегу, снова падаю. Ребята кричат: "Стой! Федьку убили или ранили". Я поднимаюсь. "Валяй вперёд! Жив, идёт". Наши вспомнили о нас и прекратили огонь. Мы выбежали, не знаю как, но Ростовцев оказался в лесу сзади. Когда пулемётчик спросил нас: "ВСЕ?" Мы ответили, что да все. "Максим" затрещал... Из кустов послышался крик: "Не стреляй, свой!" Мы быстро оглянулись, и нашли, что Кольки не хватает. "Стой", — кричим пулемётчику, — "Колька там". Надо сказать, что пулемётчик был наш. Пулемёт умолк. Является Колька, бледный, как мертвец. Пулемёт взял низко, и пули царапали землю вокруг его.

Расползаемся по окопам. Неприятель близко. Слышно, кричат: "Ура", — и видно, как они идут тесными рядами и даже колоннами, пьяные. Первые ряды башкир, сзади видны чехи. Наши пулемёты косят их, как траву, но они всё растут и растут, подобно муравьям. Перестал работать пулемёт. Кричат: "Пулемёт сюда!" Тащат, устанавливают, обливают водой — т.к. он нагрелся. Это — левый фланг. На правом безпрерывные крики и трескотня пулемётов. Затем слышно громкое ура, и видим, как наши отступают, в то время как на левом неприятель почти отбит. В своё время неприятель, заметил, что наш правый фланг отступает, вновь бросился на нас. Послышались взрывы бомб ручных, залпы, пулемётная стрельба, "ура", и неприятель вновь левым флангом стоит. [4]

Люди с правого фланга уже отступают по улице. Видно, как с другого конца улицы заезжает неприятельская конница. Стали отступать в право от Челябинского тракта, по просёлочной дороге и совершенно забили сообщить крайнему на левом фланге — четвёртому взводу, что мы отступаем. Так он там и остался. Только когда мы отошли с версту от деревни, тогда догадались по выстрелами и взрывам бомб, которых в 4-м взводе было очень много. Крики, шум, вернуться обратно на помощь 4-му взводу, но уже поздно. Масса парализована, и мало верить в правильную распорядительность командиров, тем более обвиняли командира правого фланга, который будто бы дал распоряжение отступать без особого нажима неприятеля, в то время как на левом фланге неприятель был отбит. Так печально похоронив 4-й взвод, отступили до Куяша, где вновь окопались, также как и в Сарах. Озеро... Правый и левый фланги, окружая село, примыкали к озеру.

На душе было веселее... Питали надежду, что ближе к Екатеринбургу встретим больше наших отрядов, а может и регулярную армию и тогда развёрнутым фронтом поведём наступление на неприятеля. Так шли дни, разнообразясь получением писем и посылок из дома.

Выстрел с противоположного берега озера. Не знаю из лёгкого орудия или бомбомета, но было видно, что новое дело на носу. Неприятель начал наступление с правого и левого фланга, причём, как видно, питая надежду захватить нас целиком, и он зашёл в тыл и сильнее наступал на правый фланг.

В саженях 50-ти от окопов правого фланга торчала мельница, на которую был выслан человек, один из наших-же невьянцев, дабы в случае мог сообщить о происходящем. Но не известно, или он спал, или что другое, но только неприятель мельницу прошел и был вблизи наших окопов, а нашего наблюдателя нет. Как оказалось в последствии, он весь погрузился в воду, так и просидел, пока не пришла возможность выбраться.

Залп, второй, затрещали пулемёты, неприятель открыл орудийную стрельбу, снаряды рвались над головами правого фланга. Наши стали отвечать в свою очередь из орудий. Видно, как неприятель суетится, ползёт по траве, только двое, как видно командиры, безпрерывно на ногах, бегают по цепи и командуют. Новые перебежки. На самом правом фланге отработался пулемёт. Неприятель воспользовался этим, обошёл правый фланг по самому берегу озера, и был уже сажен на пять в тылу. У нас подоспел пулемёт и неприятель был принуждён отойти назад.

Мы палили безостановочно, окопы были полны патронами, окликали друг друга:

— Митька! Жив? Жив, курилка?

— Эй, Колька! Дышешь?

— Как-же! Палю, брат! Винтовка нагрелась.

— У меня тоже.

Лежащий со мною товарищ был убит пулей в лоб. Налево по шоссе командир отряда тов. Жебенёв в бронированном автомобиле выехал навстречу неприятелю, но спала шина и машина двинулась назад. На левом фланге тихо...

Воспользовавшись тем, что неприятель наступал с двух сторон, свободные люди нашего отряда зашли и ударили неприятеля с правого фланга, единовременно мы бросились с криком "Ура!" в штыки. Оба неприятельские командиры были убиты, а неприятель, побросав всё, что было можно бросить, в панике бежал. Мы на сей раз отделались небольшими жертвами, несколько убитых и раненых человек.

Так закончилось третье наступление неприятеля. Собрав все трофеи, мы приятно отдыхали в окопах. Единственно в чём чувствовался недостаток, это в табаке, который заменяли берёзовым листом.

Я забыл упомянуть, что печальной участи 4-го взвода в Сарах избежал, благодаря счастливой случайности, наш общий товарищ, Мишка Шмелёв. Жалея, мы всё таки должны были согласиться, что так должно быть, кто-нибудь должен быть раненым и убитым, как вдруг...

Была приятная, помню, погода, после дождя. Узнаю, что Мишка жив и здесь — только ранен в плечо. Увидал! Как баран в крови. Бегу.

— Здорово! Как! Что! Жив! Как другие?!

— Все убиты... Все!

— А, Ванька Прянишников? Ведуновы и Шарапов!

— Да убиты.

— Ну, а как ты выбрался, давай-ка брат рассказывай, ты сильно ранен, рука не болит?

— Нет! Но к верху поднять не могу. Ребята все погибли. Только. случайно пробрался я, благодаря замешательству башкир, которые в первое время, по видимому, приняли меня за своего. А потом, когда их цепь миновала меня, я мог считать, что я спасся, вдруг предо мной вырастают два башкира, сначала посмотрели на меня — я в этот момент шмыгнул в кусты, но раздался выстрел, и я пал, не столько от раны, как просто инстинктивно. Башкиры, вероятно, подумав, что я убит, ушли, и вот потом, чувствуя слабость, мне пришлось порядочное расстояние ползти на корячках при помощи одной здоровой руки. Так благополучно я добрался до Куяша.

— Ну, Мишка, молодец, что обдурачил башкир. И молодец за то, что жив, а то как-то не того, если-бы тебя убили... Ведь мы особенно близкие товарищи. Ну, а теперь домой валяй, отдыхай, привет там всем; на днях, вероятно, мы тоже без боя займём Невьянск.

Так как было видно, что мы должны отступать. Наша группа "невьянских" находилась между правым и левым флангами. [4об] Ожидалось наступление именно с этой стороны, и наступать должны. были чехи. Надо сказать, что рядом с нами с права часть окопов занимала рота, состоявшая из местных мобилизованных. Откуда неизвестно, но прошёл слух, что эта рота, сговорившись с чехами, должна была незаметно пропустить их через занимаемую ими часть окопов и затем с тыла напасть на нас, как сзади от села, так и спереди. Вблизи самых окопов был лес и кустарник, это облегчало выполнение плана, задуманного местными. Пошли толки и суждения о том, знает ли об этом Штаб, но, как видно, Штаб об этом знал, т.к. нам было приказано сделать насыпь окопов сзади себя так, чтобы одинаково можно было отбивать наступление неприятеля спереди и со стороны села. Рота-же местных под каким-то предлогом поздно вечером, уже темно, была снята. Мы же, кончив свое дело, практиковались, перебрасывая винтовку то в сторону леса, то в сторону, села, воображая, как будем отбивать наступление неприятеля с обоих сторон.

Но вот в селе поднялась суматоха, стрельба, пулемёты затрещали, смотрим туда-сюда, но неприятеля нет, и стрелять не не по ком. Но несколько выстрелов прогремели в сторону села, никак не можно удержаться, когда видишь или слышишь, что где-то что-то происходит, и подобно пешехонцам моя копейка не щербата; обязательно выпалишь. Знай мол наших, а то стреляют где-то, что стреляют не известно, а ну-ка лети туда, может быть, попадешь в кого надо, и пускаешь, а потом, конечно, притворяешься не взначай. Надо сказать, что частенько невзначай брошенной бомбой отхватывало часть мяса с известного мягкого места у человека, что имело место в Куяше.

Но вот крики и выстрелы в селе закончились. Штаб, предлагая местным сдать оружие, своевременно приготовился, разоставив в нужных местах пулемёты. Дело происходило на улице села, около здания Исполкома. Наотрез отказывались от сдачи орудия местные, как я понял из рассказов участников, открыли стрельбу, что значило с их стороны выступлением. Затрещали пулемёты, и через полчаса местных не было, крик, шум и последние стоны восставших умолкли.

Ввиду малочисленности нашего отряда, нам невозможно было занимать всю линию окопов и при случае вести бой с сильным неприятелем. В окопах была тишина, когда был получен Приказ о безшумном отступлении. Не знаю, от сильного ли переутомления, ввиду моей физической слабости вообще, да и большинство из нас были тогда мальчишками, как рассказывают товарищи, меня положительно сонного тащили.

— Эй, Федька, ставай, пошли, смотри, все уходят.

Сплю.

— Ставай, Колька, а то останешься, убьют.

— Эй, ребята, Федька-то ведь спит, надо его разбудить или тащите что-ли.

— Митька, давай, пошли, встряхнуть его, может, проснётся.

Встряхивает.

— А! Что? Ну? Да ведь я иду... ай-да! Я сейчас!

На минутку оставляют, оглядываются, сплю.

— Эй, Колька, он опять спит, вот мерзавец.

Колька начинает отчаянно тузить

— Вставай, Федька, ведь все ушли, смотри, а то я уйду, тогда пропадёшь.

От сильных толчков просыпаюсь и припоминаю всё происшедшее. Вот чёрт, как-же я уснул безобразно. Ну, ладно, ребята, может, когда с Вами случится, не оставлю.

Проспал Сысерть, где был большой бой!

По дороге получено было сообщение, что неприятель под Екатеринбургом, и ещё дальше. Екатеринбург взят. Как быть, куда отступать? Командование избрало маршрут на Шадринскую железную дорогу.

Вот поселок Арамиль в 25 верстах от Екатеринбурга. Суконная фабрика, много запасов сукна и проч. материалов выработки местного завода. Останавливаемся на отдых, за это время командование производит эвакуацию сукна. Тянутся погруженные подводы. Недалеко винокуренный завод, предприимчивая публика, воюющая для своего удовольствия, уже там, на улицах пьяные. Не смотря на неудачу нашего похода и безпрерывного отступления, на душе всё как-то веселее. Арамиль село красивое, хотя и грязно было, но в этом виноват дождь. От построек и всего окружающего пахнет культурой. Не то что под Челябинском в деревнях, а тут ещё фабрика. Это уж верх культуры после всех мрачных башкирских деревень с грязными халупами, земляными полами, грязной посудой и т.д. Здесь видишь чистые домики с опрятным хозяйством.

Но вот замечаешь, вверху на балконе, красивенькая барышня, повидимому гимназистка 5-го или 6-го класса, костюм говорит за себя. Она смеётся, вот выбежала на крыльцо, что-то поёт, какой красивый голос. Ах, молодость, молодость. Сердце трепещет, как хотелось бы любить, забыть все эти мрачные походы. Но может быть всё это кажется красивым потому, что в течении месяца-двух ты имел возможность видеть только одно грубое-грязное. Нет, нет, не-то. Здесь действительно красиво и мило. Вот подольше постоять здесь хорошо. Надо сейчас-же познакомиться с ней и несколько приятных минут беседы с ней, это ведь блаженство. А что стоит один чистый поцелуй? Нет, нет, это лишнее, это много при данных обстоятельствах.

Я смотрел на неё, любуясь, но она тоже смотрела на меня, лишь улыбались, а потом перекликались, не знаю, не помню о чём, она с балкона, а я в своей квартире напротив. [5]

Пишу записку и получаю (О! радость) разрешение сейчас-же познакомиться и прогуляться куда-то на холмик.

Только что я приготовился провести несколько счастливых минут, как приказ выступать, это подобно сильному грому поразило меня. Но делать нечего, собрав монатки, выстроились. Я смотрел на неё, и в выражении её лица я видел, что Приказ уходить был несвоевременным для нас. Прощальный взгляд, и она убежала. Потянулись обозы с материалами фабрики, сукно разных сортов и цветов. Увы! Я не знал, что бродячая, полная приключений скитальческая жизнь только что начинается.

Выходили на одну из станций Шадринск. ж.д., с неё идёт ветка на Режевский завод, который и был избран командованием для обхода на Невьянск, т.к. Екатеринбург был взят. Спешно идёт погрузка обозов и людей. Наконец едем.

Режевской завод. Идём умываться на пруд. Женщины полощут бельё.

— Ну, как, что у Вас нового?

— Ничего!

— Что отступаете?!

— Ну — да!

— А куда?

— А кто его знает.

— Ну, а как Вы будете отступать? А?

— Нет уж, отступайте Вы, а нам не куда, семья, скот, дом, да и что с нас взять то, если придут.

— А где работает муж?

— В заводе! Может, он и будет отступать один, а мы останемся, убьют, чёрт с нами, а тащиться с детишками, тогда всё пропадет.

Идём в вагоны.

— Что пожрать?

— Ого, рис есть! Давай, ребята, кашу с сахаром, идёт?

— Одну с сахаром, а другую с маслом!

В вагоне было много сахару и ни одна бочка масла. Поставили варить. Публика откуда то достала карты и давай жарить в очка, выигрывая друг у друга только что полученное жалование. Что-ж, дабы не быть похожим, что говорится, на бабу, сажусь и выигрываю 14 тысяч, в то время сумма порядочная, довольно, ускользаю и больше не сажусь.

— Эй, ребята, каша готова, кто хочет наворачивай.

Желающие окружают котелки, и кто стоя, и кто сидит, а кто с котлом и ложкой в руках, наворачивая, танцует. Полное житейское приволье.

Без особенных происшествий выгрузившись из вагонов, кто на лошадях, кто как двинулись к Невьянску. "Домой!" — как то это радостно звучит после долгого пребывания где-то. Но что-то мутно чувствуешь, что все эти походы, наступления, отступления не могут окончиться так сразу, и что-то страшное, чего ещё до сих пор мы не видали, ждёт нас впереди. Но молодежь не способна предаваться грусти и продолжительным мрачным размышлениям, и мы весело вступили в Невьянск.

Радостная встреча дома; разговоры, расспросы. Сергеев и я получаем отпуск по болезни и документы на выезд до Костромы со всем имеющимся у нас багажём. Но судьбе угодно было обратное, и мы не уехали.

По Горнозаводской линии боя происходили у ст. Рудянка, на которую наступал неприятель. В Невьянске были слышны выстрелы. Гул орудий глухо разносился кругом, мрачная картина, что делать. Наши отступили до Раз"езда Шуралы. Здесь шли боя уже за обладания Невьянского завода.

7-го Сентября 1918 г. показался конный отряд казаков со стороны Цементного завода, что в 4-х верстах от Невьянска. Быстро мчался отряд к вокзалу. Печально загудели гудки паровозов и заводов. Наши отступают — отступают в беспорядке, кто куда. В нерешительном состоянии наблюдал я всю эту картину, стоя у ворот своего дома, моё оружие было сдано.

Под вечер прошли чехи в составе одной роты, направляясь на Тагильскую дорогу. Наши укрепились на ближайших возвышениях Невьянска, и оттуда раздавались орудийные выстрелы по вокзалу и цехам завода. Наши аэропланы летали и спускали бомбы над вокзалом и полотном жел. дороги. Жутко, все попрятались по ямам и погребам. Рядом у соседа в погребе было битком набито старух, стариков и малышей. "Господи Иисусе, Божия матерь", — слышалось из всех тёмных уголков, ям и ямочек.

В самый ураган орудийной пальбы, арестовали мою мать, обвинив её в большевизме, разумеется — по доносу, сын, мол, доброволец, а сестра работала в женотделе. Началось! Посмотрим, что будет дальше.

Осколки снарядов долетают до наших домов. На сарае-сеновале соседа собрались мужики, интересуясь сквозь щели, как рвутся снаряды. Иду к ним. Смотрим, в саженях 20-ти на огороде от сарая показался дымок. Трах!... И в щели посыпалась земля, кубарем по лестнице катятся мужики, кто на голове, кто на четырках, ежеминутно поминая Всевышнего. Удар был силён, у многих повылетали окна, и только когда совсем стало тихо, на другой день осторожно стали показываться, вылезая из всевозможных прикрытий с ежеминутной молитвой на устах, то тут, то там высунется из ворот голова и сейчас же назад. Наши отступили к Нижнему Тагилу.

Иду к Сергееву.

— Ну, как, Митька, что будем делать?

— Напрасно остались, надо было уходить.

— Нельзя-ли сейчас?

— Нет, брат, поздно.

— Если так, то на всякий случай нужно приготовить место, где было бы можно прятаться.

— Знаешь что? Идём в стаю.

Входим.

— Видишь пол деревянный, давай тут выроем яму, постелем соломы, снесём все необходимое и хотя первое время посидим там.

Бояться было возможно, т.к. он был членом Правления Союза Молодёжи, а я член Совета Рабочих Солдатских депутатов завода, кроме того работали в комиссии по национализации имущества у местных купцов, а это даром не пройдёт. Но, как и вся молодёжь, пока жизнь не положит своей тяжкой лапы, пока не испытает целого ряда житейских невзгод, не особенно труслива. Мы решили, [5об] что в яме будет скучно, а главное выходить мы ни куда не будем, может всё это и пройдёт.

Но не прошло и дня, как я выкатился узнать, что делает Поляков, он был ранен в плечо. Прихожу на площадь, народу много, и слышно, кто-то говорит с трибуны, быстро поворачиваю в сторону, по переулкам и закоулкам попадаю к Полякову, спрашиваю:

— Дома?

Говорят:

— Нет.

— Ну, бросьте, я ведь свой, что же меня то стесняетесь? Да и нет ни кого, если что и будет, то не сегодня, им теперь не до нас. Где он, на сарае что ли?

Иду на двор, кричу: "Эй, Колька! Вылезай, поговорим. Вот чёрт! Да ведь нет же никого, я сейчас шёл к тебе через весь город и ничего". Ничего, молчит, делать нечего, ухожу.

Скучно. К Сергееву идти, там тоже домашние не особенно ласковы, а главное, старуха, что-же такое, мол, такое время, а он ходит, да ещё кто-нибудь увидит, что к нам зашёл, тогда беда. Иду домой.

Так просидел несколько скучных дней, начинаю бродить по городу, то у того соберёмся, то у другого.

— Как, ребята, плохо это как-то. Живёшь и не живешь. Да, а что если нам, ребята, в сопки, там лучше, и к своим проберёмся, ведь не далеко.

— Нет уж, брат, лучше переждать, — возражает кто-то, — а может, и скоро наши придут.

Так проходило время до 1-го Ноября 1918 года. Были разговоры и о том, не можем-ли мы хотя что-либо напакостить белым. Но оружия почти не было ни у кого, так и осталось. Кто-то убил проезжающего по улице чеха, это дало толчёк к нашему аресту.

1 Ноября мы с Сергеевым направились в библиотеку и, взяв оба по одному тому "Истории Французской Революции", шли домой. Я обещал зайдти к нему вечером, и мы расстались. Вхожу в ограду дома, смотрю, какие-то лица с винтовками, но в полуштатском обмундировании сидят у нас в комнате. Вхожу, молчат, чувствую, что это начало коренного изменения моей жизни и ни малейшего испуга. Отец говорит: "Ну, брат, за тобой пришли, давай садись поесть что-либо, а то кто его знает, куда поведут". Здороваюсь и спрашиваю:

— Значит, за мной?

— Да! Вы Ветошкин Федор Степанович? Да?

— Да!

— У нас есть распоряжение об аресте Вас, но не Вас одних, а много. Вот Башкирова знаете, тоже есть распоряжение.

Хотел спросить, а как Сергеев, но умолчал, думая, что, может, у них нет Приказа об его аресте, и он останется.

— Так что вот, — говорит один из них. — Вы переоденьтесь, а то ведь там грязно. Вы ведь знаете волостные-то кутузки, вот там Вы и будете сидеть.

— Как-же, — отвечаю, — конечно, знаю, хотя и не сидел, но служил в волости.

Переодеваюсь, одеваю валенки, меховую куртку, пью стакан молока (больше ничего не хочется), говорю родным: "До свидания", — и идём.

— Вы, товарищ, не бойтесь, — говорит один из них. — Вам ничего не будет, посидите день-два и выпустят. Там кто-то чеха убил, так вот и будут разбираться.

Но мне было всё равно, лишь бы только ни одному сидеть.

Вот и волость, щёлкает замок камеры. Дверь отворяется и глазам представляется картина: Нары, узкий проход, наши уж почти все здесь, крик, шумные разговоры, свист, песни, всё это не похоже на арест. Песни веселые и вольные, как будто собрались где нибудь у одного из товарищей, но вот, заметив в дверях новый элемент, разом умолкают.

— А, Федька! Так пожалуйте-с, вот Ваш кабинет, — говорит один из товарищей, показывая на нары. — А мы уж, брат, здесь и всё привели в надлежащий вид.

Спрашиваю:

— Ну, что, все здесь?

— Все — вон Мишка, Колька, Чуфелин, а вот и Соколкин собственной персоной. А вот Митьки нет.

— Ты не знаешь, есть-нет приказ об аресте его?

— Не знаю. А может и приведут, время ведь не ушло ещё.

Снова начинаются песни, шум, гам, в углу — жарят в очко. Надо сказать, что арестованные по своему воспитанию и образу жизни и взглядам на окружающее их были далеко не одинаковы, и сразу было заметно деление на 2 лагеря. К первому относились Члены С.Р.М. и другие. То что, казалось верхом мужества и молодецкой удали одним, другим это казалось чем-то вялым-кислым, их умственные способности не в состоянии были понять и оценить ничего хорошего, их Богом была грубая физическая сила, пред которой они и преклонялись. И в то время, когда первые, собравшись в углу для обсуждения создавшегося положения, последние над этим смеялись и чем попало бросали в них.

В дальнейшем мне придётся по подробнее остановиться на этом, и та, и другая сторона имеет много интересного в своей повседневной жизни. Но и не так важна разность повседневной жизни двух сторон, находящихся в одном и том-же положении и по одному делу, как важна характеристика той и другой стороны.

Начинало смеркаться. Продолжающийся шум и гам в нашей камере был прекращён явлением, которое сразу сделало нас понятливыми. Перед нами явление, которое сразу изменило наше настроение и чувства. С шумом открылась дверь нашей камеры, удар здоровой нагайки по чему-то мягкому, тяжёлый стон, через порог что-то грузно валится на пол. Громкие ругательства пьяных конвоиров, стоявших в дверях. В камере гробовая тишина, дверь закрывается. Незаметно для нас, мы тесно прижались друг к другу. Кто-то осторожно спрашивает:

— Кто это? Кого привели?

Тихо спускаемся с нар, щупаем, поднимаем.

— Кто?

— Э... я.

— А! Сергеев, Митька! Как же это так? Кто тебя, где?

Всматриваюсь, в лице — шрам от нагайки на щеке, [6] на лбу тоже до крови. Тихонько садится на нары.

— Где тебя взяли? Дома? Так как же это, за что тебя?

— Не знаю.

— Кто тебя вёл?

— Два верховые, по дороге безпрерывно прикладами и нагайками били по чему попало, ехали по бокам, уже не далеко от волости один из них вытащил шашку из ножен и замахнулся ею, думал конец, но смотрю, снова вкладывает в ножны. Заставляли снять шубу, но я на отрез отказался.

Так... Ну, значит дело будет. Только бы не расстреляли, а уж потом сочтёмся. Трепещут молодые сердца, но поздно, нет воли, нет оружия, и теперь только чувствуешь и ясно представляешь себе, что всё это не шутка и не простая случайность нашего ареста. Кто то нас не навидит, кто-то злится на нас за то, что мы вложили свою долю в дело разрушения старых устоев жизни.

11 часов ночи, в камере полно публики, рядом с нами ещё камера, но без квартирантов. Корридор и комната Караульного помещения. Слышатся пьяные ругательства караула и песни. Шум шагов к дверям нашей Камеры заставил нас насторожить свои уши. Щёлкает замок, отворяются двери...

— Карфидов! Выходи!

Выходит... Ждём, что будет. Проходит несколько томительных минут. Слышно, как будто допрашивают. Вдруг, шум, крик и стоны оглашают комнату караульного помещения, слышатся удары прикладов по чему-то мягкому. Нет сомнения, бьют Карфидова. Трудно изобразить состояние оставшихся в камере. Гробовая тишина. Сердце учащённо бьётся. Неужели всех будут бить, а может и расстреляют? Кто следующий, за Карфидовым? Кончилась экзекуция и снова отворяется дверь.

— Ветошкин, выходи!

— Как? — стараюсь упираться, — Господа, Вы перемешали, может не меня, Вы посмотрите хорошенько.

— Никаких ошибок, выходи, м...!

Подхожу к порогу тихо, стараясь не торопиться, останавливаюсь.

— Да выходи-же, сволочь, м...!

Хватают за руку и вытаскивают. Помещение караула — комната имеет форму квадрата, стол, шкаф, стеклянные двери в следующую комнату. Человек 12-14 с винтовками в руках стояли кольцом, примыкая к большому столу, опираясь на который, стоял караульный Начальник, ныне здравствующий гражданин города Невьянска Михаил ДВИНЯНИН. Надо сказать, что он меня отлично знал. Но спрашивает:

— Вы Ветошкин?

— Да!

— Служили :в отряде Жебенёва, да?

— Да!

— Много перестреляли наших?

— Не знаю, в расстрелах не учавствовал.

Удар в правое ухо сзади прерывает допрос, больше не вижу Двинянина, бьют прикладами в спину, бока, грудь. Стараюсь прикрыть руками голову, скачу на стол, на табурет, бросаюсь к шкафу, разбил стеклянную дверь, опрокинул ящик, хватаюсь за винтовку, но удержать не могу, силы оставляют. Падаю и больше подняться, несмотря на старания, не могу. Удары сыплются со всех сторон.

— Вставай, сволочь, м...!

Пинают ногами, кто-то говорит: "Довольно, ребята". Поднимают. Шатаюсь. Ведут к двери свободной камеры. По пути получаю ещё удар стволом винтовки в левую половину груди, хватаюсь, вот, вот упаду. Удар прикладом сзади перебрасывает меня через порог, на носу пролетаю под нары, в кучи мусора и харчков. Карфидов, слышно, стонет где-то в углу. Ощупываю ноги, руки и все части тела, пересчитал все ребра. Удивляюсь, всё цело, жарко как в бане.

В комнате караула началась новая экзекуция. Не помню, кто за мной или Соколкин, или Чуфелин. Но помню, что громче всех кричал Чуфелин, длинные волосы которого не выходили из рук караула, его топтали ногами. Мало по малу наша комната впустила в себя всех, кого (как выражался караул) перегоняли с фронта на фронт. Кончив экзекуцию, вернее пресытившись, нас перегнали снова в свою комнату. А пьяные оргии караула слышались до самого утра. Мало кто спал в эту ночь. Спали только лишь те, кто не подлежал перегону с фронта на фронт.

Днём стали приходить домашние, с передачей. Двери открывались и их глазам предстали мы с своими косыми и не ровными физиономиями.

— Это что у тебя? — спрашивают в испуге.

— А! Это ничего, — и тихонько передаю, — били! — даю знак молчать.

Кто-то угораздился передать записку о ночном происшествии, и было слышно, что больше этого не будет. Стали гонять на работу: на кухни чистить картофель, убирать конюшни и даже строить новые. Помню, как у нас главный плотник был Соколкин, с топором в руках лазил по перекладинам и балкам, вбивал гвозди. И по вечерам, возвращаясь с работы, мы не находили в целости принесённого днем родными обеда или что-либо с"едобного.

По обыкновению на работу уводили лиц более или менее "интеллигентных". Так, по крайней мере, выражался караул. Остальная братия на работы не ходила и по вечерам почти каждый вечер выпускалась в комнату караула. Караул в то время был из местных и представлял из себя публику, любящую похулиганить, от скуки ради вымазать у кого либо ворота дёгтем, выбить окна, а при удобном случае кому нибудь из проходящих свернуть на бок скулу. Этот элемент и представляла из себя 2-я группа нашей камеры. И по приходе нас с работы каждый раз начиналась перебранка — у кого пирог с"ели, у кого котлеты очистили, не брезговали, конечно, и белым хлебом. В ответ на наши замечания об исчезновении питательных веществ, они бросали в нас чем попало: куском хлеба, валенком, сапогом, а если не хватало этого, пускали в ход иголки, кололи ими. И если кто был не благодарным за особенное к нему внимание их иголок, начинали тузить и не редко загоняли под нары. [6об]

Так, без особых изменений, тянулась жизнь камеры до 9 Ноября 18 г., когда нас пригнали на вокзал, и мы уселись в вагон, заняв половину его. Ни кто не представлял себе, как далеко нам придется ехать и на какой срок мы покидали свои родные углы, свои семейства, знакомых. Многие имели надежду, что в Екатеринбурге распустят, а может, мобилизуют, а там вольные казаки. Но не тут-то было, в Екатеринбурге мы были помещены во 2-ю часть милиции, большое здание, как помню; на верху, там уж нас было много и было веселее, велись шумные разговоры на всевозможные темы. Здесь не стеснялись ни в чём, ругали всех и вся, во всех углах играли в карты, некоторые занимались чтением книг, кто писал домой письма... Там собралась кучка рассказывающих друг другу, как они на таком-то фронте дрались, как отступали и т.д. Не редко можно было встретить и философские беседы о создавшемся положении в Мировом масштабе, были сторонники Учредительного Собрания, были и сторонники разгона его. Каждый доказывал своё, но точно определить положение было невозможно, ни кто не мог определенно сказать, как далеко будет отступать Красная Армия, и будет ли победа на стороне большевиков, сказать было трудно. Одно было ясно, что старому строю не быть, от слепого подчинения Законам, как было, не осталось и следа.

Так просидели неделю, завязались новые знакомства одинаковых по взглядам на окружающее, чувствам и понятию жизни, людей. 16 Ноября была назначена отправка нас, как говорили, в Челябинск, где и будем сидеть в лагерях, впредь до окончания войны.

Не помню, в какое время, но днём было приказано собраться. Выстроились проверили по спискам и повели на вогзал Екатеринбург ІІІ, на воинскую платформу, где и должны были погрузиться. Родные провожали нас до вагонов, знакомые искали друг друга. Быстрые разговоры, как будто каждый старался наговориться на более долгий срок. Начинает кой-где раздаваться плач, при посадке в вагоны перешедший в общий вой голосов. Плакали родные, плакали и знакомые. При неистовом крике, воплях и плаче двинулся эшалон. Кто-то и не один бежали за поездом, желая уцепиться за что-либо, но поезд пошёл быстро. Вероятно, кто нибудь из родных едущего в эшалоне. Так оставили Екатеринбург. Одни, чтоб совсем не вернуться в его, а другие если и вернуться, но не скоро.

Теплушки, в которых нам суждено было путешествовать в течении 52 дней, были набиты битком по 36-40 человек в каждой. Были верхние нары и часть нижних, на которых ехать было очень холодно. Сильные забрали себе лучшие места, и обе наши группы, сидевшие вместе в Невьянске, были на лицо в одном вагоне. Вот 2-я то группа наших и заняла опять верхние нары, и начала вводить свои порядки. Сила физическая на их стороне, а больше они и признавать ни чего не хотели. Начнут, бывал бросать с нар на нары валенки или сапоги, при чём обязательно норовят попасть в одного из наших, и тут хоть кричи-не кричи, ни чего не поможет. А если сделаешь вид, что тебе это не приятно, тогда пускают в ход щипки, отрубят сколько полагается не по штату, а по их совести банок и с применением иголочной аттаки обязательно загонят в самый дальний угол под нары, и всё это время безпрерывно смеются. И на взгляд вновь вошедшего всё это могло бы показаться игрой, тогда как сидящему под нарами в углу было не до смеха.

Так доехали до Челябинска. Стоим. Выпускают купить хлеба и вообще пищи. Хлеба давали мало, по фунту и 0,25 фунта, но недостатка в нём пока не было, т.к. у всех ещё были деньги. Вдруг сообщают, что в Челябинске нас поместить не где, и наш эшелон получает маршрут в Омск.

"В Омск, так в Омск, чёрт с Вами, везите, может, в Америку увезёте", — слышались разговоры. Без особенных приключений добрались до Омска.

А! Столица! Окна и двери вагонов закрыты наглухо, в вагоне темно. "Боятся, чтоб правителя не с"ели", — кричат некоторые. Часовые прогуливаются снаружи. Но и здесь не везёт, опять нет места нашему эшелону. Получаем маршрут в Иркутск. В вагонах эшелона начинается голодовка. От Омска хлеба выдают по 0,25 фунта чёрного мёрзлого. На станциях начинают продавать через открытые люки, кто кальсоны, рубашку, штаны или куртку, а на каждой из станций можно было видеть, как из люков каждого вагона торчало по 2, по 3 руки, держа что-нибудь, и кричали кто что мог:

— Давай на хлеб, тащи капусты, картошки корок, всё равно что!

— Сырая капуста? Давай всё равно, только больше!

Тут-же можно было наблюдать картину, как рабочие, работницы и крестьяне тащили, кто что мог и давали в виде подарков. Но разве хватит на всех. Конвой, видя всё это, пока был пассивен, только смотрел, чтоб кто либо не вылез в окно и пр.

Так пошла в ход часть одежды, всякая опрятность в отношении соблюдения чистоты самих себя стала исчезать по мере того, как исчезали предметы обихода. Всё чаще и чаще отворялись люки, и уж меньше торговались при продаже вещей, которые всегда уходили за сухую корку хлеба, но шум песен и крики протяжные, тоскливые в вагонах не прекращались. [7]

Нет хлеба — хочется есть. "Эх, ты жизнь, запевай, ребята, может, забудется", — и так с вечера до утра, а с утра до вечера продолжались песни. Желающим спать шум уже не мешал, по немногу привыкали. И когда прибыли в Иркутск на Инокентьевскую, мало было счастливцев, имеющих брюки и гимнастёрки или пиджаки, а 2 трети всего эшалона щеголяли в кальсонах, тельных рубашках и босыми. Неумываемые неделями и больше лица были черны, волосы стояли дыбом, слиплись и ссохлись. Сносное обращение конвоя с арестованными изменилось. Вагоны были замотаны проволокой вместо замков, из всех люков был оставлен только один, а остальные были обмотаны колючей проволокой и забиты. Выпускать из вагона оправиться и сходить за водой стали только раз в сутки, да и то не за водой, а за снегом, и часто раздавались крики часового: "Закрой окно!" И вслед за этим раздавался выстрел, и пуля пролетала мимо вагона, а в конце концов были и ранения.

На Инокентьевской, как говорил конвой, нам будет обед. Надо сказать, что деньги выдавались Начальнику Эшелона на весь маршрут, не помню, сколько, но сумма достаточная, чтоб не быть голодом, расходовалась им на свои нужды. За вагонами шум. Ага, ребята на обед, но наш вагон ещё не открывали. Начались сборы, и многие задавались вопросом, во что же обуть ноги. А мороз был градусов на 40, и чтоб не остаться без обеда, обёртывали ноги в какие-либо тряпки, кто надевал на одну ногу шапку, на другую сохранившуюся рукавицу, обматывая оторванной от кальсон ленточкой или оторванным лоскутом рубашки. О голове не особенно заботились, а у кого находился платок или тряпка, немедленно одевалось на голову.

— Ребята, а может удастся стрельнуть по квартирам?

— Как бы, не удалось, разевай рот.

Оказалось, что человекам трём совершенно было не в чем идти, и, не смотря на страшный голод, они не пошли, так как, не отходя от вагона, могли замёрзнуть. Кой-кто обещался принести им в вагон, если удастся.

Вагон отворили.

— Ну, вылезай на обед! — кричит конвой. — Живо! А вы что? Марш!

— Мы босиком и идти совершенно не в чем.

— Ну, так пропадайте голодом, чёрт с Вами.

Вагон закрывается. "Становись в две шеренги! Равняйсь! Смирно! На право, шагом марш!" Пошли и быстро шли. Сам конвой, не смотря на хорошее обмундирование, зяб. Многие сразу ознобили носы, щёки, руки и ноги. Но в надежде получить горячую пищу бежали.

Длинное здание, похожее вернее на конюшню, где, как видно, был приготовлен для нас обед. Останавливаемся, конвой по углам прячется от ветра, мы положительно замерзаем, ругаемся, что долго не вводят в помещение. Вдруг кто-то обратил внимание на стоявшие рядом с помещением бочки, их было штук 20-25, по виду 25-40 пудовые. Стоявшие ближе приподнимают крышку бочки. Их глазам представляется маринованная капуста. Пробуют, хорошо. Начинают ложить кто в шинель, кто в карман. Началась давка, затрещали бочки. Поднялся шум, задние лезут через головы передних. Местом, куда ложить капусту, не затруднялись, ложили в штаны, толкали под кальсоны, за рубашку, мешки, шапки, рукавицы, всё шло в ход. "Крой, ребята! По крайней мере, хотя голодом не будем, а капуста первый сорт", — кричали другие.

Но вот конвой, смотревший сначала со смехом, вдруг с применением прикладов отогнал нас от бочек.

— Марш в столовую!

Входим, холодно, как в погребе. Наливают в бочки супу. Но увы! Вместо супа одна вода, совершенно ни чем не заправленная, но с жадностью хлебали и воду. Во первых, кипячёная, а во вторых — солёная, всё же не далеко от горячей пищи. "Эй, ребята, мясо лови!" — и стучали ложками о бок, вода ходила кругом. Ввиду "хорошего" супа, хлеба к обеду не дали.

Так, погоняв по бочкам мутную водицу, выходили из за стола и быстро шли обратно в вагоны. Конвой на что-то был озлоблен, и за дорогу кой-кому из счастливцев приходилось иметь дело с прикладом.

Быстро вошли в вагоны, которые сейчас же были закрыты снаружи. Началось выкладывание и сортировка капусты. У многих было не во что выложить, выкладывали на пол, под нары, где она и застывала. Некоторые вместе с мешками положили через свободный люк на крышу вагона. И долго не смолкало чавканье и хрустение на зубах мёрзлой капусты.

В Иркутске нас то-же за неимением места не приняли. Ночью один из наших товарищей, спавший как раз у самого люка, который не был закрыт, пользуясь темнотою, бежал. Мы, как видно, после сытой пищи, каковой была мёрзлая капуста, крепко спали и на утро удивились, где же Новиков.

— А! Эй, ребята, Новикова — нет.

Смотрим, наверное под нары залез. Нету.

— Ну-ка, посмотри его капусту на крыше вагона.

Смотрят — цела.

— Как же это так, бежал и капусту оставил?

— Ну, ничего, ребята, может, благополучно убежит. Выстрелов ни кто не слышал?

— Нет! Только вот теперь спросят нас, как мол это так, сбежал и не видали?

Начинается поверка счётом и по списку.

— Как же это так, у Вас одного не хватает.

Снова берут список и перекликают. Нет Новикова. Спрашивают, кто видел, как он бежал. Все отвечают, что спали и ничего не слышали. Конвой сильно злился и грозил расстрелом.

На другой день утром слышно было, не вдалеке от вагонов раздавались выстрелы. Ясно, кого-то расстреливали. Ждали, что из нашего вагона кого-нибудь то-же расстреляют, но к счастью этого не случилось.

Свозив нас обратно в [7об] Красноярск, там то-же не оказалось места и нас направили в Читу, а затем в Приморский Край в Шкотовские лагери в 30 верстах от Владивостока. Конвой свирепствовал, началась порка по вагонам. Отсюда и начались голод, холод и болезнь. Хлеба больше чем по 0,25 ф.-0,125 фунта в день мы не получали. Продавать было уже нечего, только у моего товарища Сергеева и у меня сохранились ещё шубы, которые мы общими силами старались продать на одной из станций, не помню, кажется китайцу. Долго торговались через люк. Слишком мало давал китаец, но есть хотелось и надо было продать, что и сделали. Не помню за сколько, но этих денег хватило не надолго, и началась общая голодовка.

У открытого люка установили дежурство поочерёдно. На одной станции будут стрелять одни, а на другой другие. Выбрали более компетентных и опытных в этом деле людей, и дело началось, но без драки не обошлось. Эта компетентная публика начала нас обкрадывать, и что полакомее берёт себе и гораздо больше. Так было положено начало и конец организованной стрельбе куска хлеба. И как только поезд подходил к какой либо станции, люк вагона, не только нашего, но и всех вагонов, отворялся, и у люка начиналась отчаянная драка, кому придавили руку, кому голову, вопили во всю глотку, руки вытягались в окно, и каждый кричал хлеба. Люди были похожи на скелетов., и публика из рабочих и работниц, подававшая хлеб, молоко, яйца и другие продукты, возмущалась этим. И на одной станции, кажется, Хайлар, чуть было не произошёл бунт.

К этому времени мы окончательно потеряли вид человека. Уже 5 суток прошло, как нам не давали совсем хлеба. Это было перед Рождеством, конвой говорил нам, что это для праздника. Оправляться на улицу и за водой не выпускали совсем. Стали искать способ, чем заменить воду, и нашли у дверей вагона от тепла внутри намёрзший лед. Разумеется, он был с примесью разных остатков нашего испражнения, но на это мало обращали внимания, и так воду заменить удалось. Также относительно отправления естественных надобностей пробовали сначала испытать открытый люк, но это сразу оказалось не удобным, т.к. во первых на ходу можно ознобиться. Во вторых, как показала практика, можно было загадить станционные стрелки, а сам стрелочник мог оказаться слепым. Не мало было смеха в поисках отверстия, но всё-таки нашли. У кого-то отыскался перочинный нож, поочередно работая им, нам удалось извлечь из стены вагона большой болт. Образовалось отверстие, могущее наполовину удовлетворить естественные надобности. При помощи болта и ножа на полу под нарами начали сверлить дыру, что и удалось сделать в течении нескольких дней. Без свистков и гудков, как на заводе, сменялись исправно и добросовестно работали. В результате вагон оборудован по последнему слову техники, и мы больше не нуждались в просьбе к конвою о разрешении оправиться.

Голод давал себя чувствовать, стали искать крохи от бывшего когда-то богатого стола, и счастливая улыбка озаряла лицо, когда ты с сухой маленькой крошкой в руках вылезал из под нар. Предварительно осмотрев её и очистив от всевозможной примеси, с расстановкой и по немногу брал в рот, но это начало, а дальше без всякого осмотра рад был бы с"есть, но уже пол был чист, и все осмотрели его не раз. Начинаем жевать дерево, всё хотя что-нибудь да есть, а то совсем не славно. Голоса ослабли, но песни продолжались, и как-то легче переносится голод, когда что-либо поёшь. Спускаюсь на пол и настойчиво ищу какую либо крошку. Нет! Ползу под нары и в какой-то задумчивости вижу на самом краю большую в то время по размерам корку хлеба, стараюсь взять, пристыла, царапаю ногтями — больно. Нахожу гвоздь и, свободно извлекая, соображаю — всю с"есть или оставить? Весом с примесью будет ? фунта. Скоблю, и как только стало незаметно примеси, похожей на вид тоже на хлеб, с жадностью поглощаю. Хорошо сразу, веселее стало.

Вагоны эшалона были уже за пломбами, и выходило так, что в вагонах не люди, а какой-то товар, и только редко показывающийся из трубы дым давал знать, что в вагоне что-то есть живое. За дровами не пускали уже 4 суток, начинаем топить нары.

Так приехали на станцию Цицикар. Начинается та же картина. Открываются люки, протягиваются руки и страшные лица то тут, то там высовываются в окно вагона. О приходе нашего эшалона уже знали и ждали его. Не успел остановиться поезд, как рабочие и. работницы окружили его и с хлебом в руках подходили к окнам, подавали, расспрашивали, рассказывали, удивлялись и плакали. Мужчины и бойкие женщины ругались, увидев запломбированные вагоны, они подняли шум. Конвой стал отгонять их от вагонов. Кричали: "Отворите вагоны. Вы кого везёте, скот? Вы людей везёте. Если сейчас же не отворите вагоны, мы сами их откроем и тогда выпустим всех". Конвой забегал вдоль эшалона, и не известно, чем бы кончилось всё это, если-б конвой не открыл двери. Но видя неистовство рабочих, больше женщин, двери отворили на половину и разрешили подачу хлеба только через конвой. Какая радость была в тот день в наших вагонах. После [8] сильной голодовки, у нас был белый хлеб и сдобные вещи. Мы были сыты по горло и громко кричали: "Спасибо рабочим!" Прошёл почтовый поезд, кто-то бросил в открытое окно бутылку коньяку, скричав: "Лови!" В некоторые вагоны бросали вязанные рубашки, кальсоны. Так встретила нас ст. Цицикар.

В Харбине нам пришлось постоять. Американские эшалоны стояли на станции. Вдруг на перроне вагона разыгралась сцена. Какой-то офицер Американской армии, увидав замотанные на проволоку вагоны нашего эшалона. Общая картина протянутых в окно лиц и рук потрясла его. Громко кричит:

— Кто Начальник эшелона?! Быстро сюда! Мерзавцы, скоты. Вас следовало бы так везти, — кричал он русскому конвою. — Смотрите, до чего Вы довели людей — это скелеты. Расстреляю мерзавцев!

Подлетает прапорщик, начальник нашего эшалона, трясётся и берёт под козырёк.

— Вы начальник эшалона?!

— Я.

— Что же вы сделали со своими людьми?

Кто-то успел уже крикнуть американцу, что нам не давали хлеба 5 суток и т.д.

— Вы, г-н прапорщик, не офицер, а мерзавец и скот. Вы тысячу раз хуже сидящих в вагонах людей. Вам даны суточные на эшалон, и Вы не даёте им хлеба, не пускаете их оправляться. Посмотрите на них лица и Вы убедитесь, что Вы не Начальник эшалона и не человек, а самая последняя скотина. Марш сейчас-же к себе и дайте распоряжение открыть вагоны, вычистить их, дайте людям умыться и выдайте на руки суточные и хлеб.

Не помню, на деньги ли этого американца или на собранные им, но по его распоряжению нам привезли хлеба белого. Вагоны открыли — выпели, сходили за водой, умылись, начали раздавать Американские подарки: фуражки, носки, рубашки и т.д., но далеко не всем хватило. И уже из Харбина ехали с полными животами и белым хлебом, хотя и не надолго, но всё-таки в нашем положении это было праздником.

Выдали и паёк чёрного хлеба. Его разрубали топором, а в вагонах на мелкие части копали гвоздями. Начались заболевания, и то на одной станции, то на другой оставляли некоторых больных товарищей. Внутренняя жизнь вагона мало изменилась. По прежнему ежедневно ссорились, дрались и т.д. Кто что мог, рассказывал, и так добрались 2 января 1919 года до Шкотово, военный городишко на берегу Тихоокеанского Пролива. В вагонах простояли до 5 Января, когда утром поступило распоряжение выгружать. Прощай вагоны, что-то будет после Вас? Где будем жить?

Построились — повели. Приходим к казармам, 2-х этажные, обнесённые высоким забором. Делают перекличку по спискам, разбивают по взводам и по взводам помещают в казарму вверх и вниз.

В казарме уже были обитатели ранее пришедшего эшалона. Сыро, на полу грязь так и скользит, сор, холод. Сразу казарме было дано название помойной ямы. Ходим из угла в угол. На первое время мысль не может мириться с окружающей грязью и сыростью. Начинаем искать дров, собираем бумагу, щепки, растопляем печи. Начинаем отогреваться, расползлись по нарам по-взводно. Здесь собрались люди со всех сторон, раньше приехавшие спрашивают: "Как ехали? Откуда? Расстреливали ли дорогой?" и т.д. Начинаем просить караул дать метёлок, чтоб подмести в казарме. Дают что-то обтрёпанное — им от нечего делать и шоркают по полу.

Первым долгом в казарму является какой-то генерал. "Смирно!" — и сказал нам речь о том, что мы красные, что мы без него, наверное, знали, что кто будет исправляться, будет легче и проч.чушь. Ушёл.

Началось сильное заболевание тифом, и казарма превратилась в дом мёртвых. Стоны, плач, крики больных, скрежет зубов наполняли казарму. Стали варить суп, хлеба давали 0,5 и 0,25 фун., но это не помогало, люди помирали, как мухи. Каждое утро слышались крики: "Эй, ребята, здесь новопредставленный, Ванька помер". В три счёта снимали кто сапоги, кто рубашку, кальсоны и так далее. А там под верхними нарами собралась кучка людей, ожидающих смерти товарища, и только умирающий издал последний вздох, как в миг он уже голый. Медицины нет, ни фельдшеров, ни санитаров.

— Эй, караул, человек помер.

— Тащи сюда.

Тащат и куда-то уносят.

Вот один из больных в бреду залез на верхние нары, и оттуда на головы нижним шлёпает испражнённая жидкость. Собирает вещи, бежит к двери, бормоча:

— Так! Ну теперь домой. До свидания, ребята!

— Куда, Васька?

— Домой! Я ведь говорил, что меня освободили.

В дверях останавливает часовой.

— Стой, куда?!

— Как куда! Домой, ведь меня освободили, а вот и удостоверение, — шарится в карманах.

Отводят назад, а если буйствует — привязывают к нарам. Так связанным и помирает.

Там один залез на верхние нары и смеётся в бреду, затем что-то сердито говорит и с верхняго этажа казармы бросается в окно, выламывает и вместе с рамой вылетает на улицу. Разбился, куда-то уносят.

Так было каждый день. На наших нарах не было возможности спать. Вонь. Вопли и стоны. Мимо нас по проходу безпрерывно двигались тени, могущие ползти в уборную и обратно на коленях, на четырках, кто как. Там тихо перебирается по стене, придерживаясь, чтоб не упасть. Какая-то тень пробирается в уборную, на встречу ей таким же путём тащится вторая — встречаются. Один останавливается и пережидает, второй, держась за него, обходит.

Жутко. Сегодня иду спать в маленькую комнату. Думаю, там чище. Нахожу свободное место, ложусь. Спрашивают:

— Не больной?

— Нет.

— Ну, ложись. [8об]

Засыпаю, вдруг, кто-то лезет по парам. Просыпаюсь и рукой попадаю во что-то жидкое, вонь, брр... Быстро слезаю, с нар. Больной уже слез с нар и напакостил где-то в низу. Поднялся шум, ухожу к своим.

Наши тоже начинают болеть, на руках и лице появляются всевозможные язвы и сплошь покрывают его.

Так продолжалось несколько дней. Является администрация лагерей, набирает кого поздоровше в санитары. Среди нас оказался фельдшер, утверждают в должности, и таким образом мы обзавелись штагом медицины. Но как с медикаментами? Кроме порошков и касторки нет ничего, но всё же лучше. Прослушивают и дают порошки, мелькают белые фартуки, похоже на лазарет. Рядом в казарме устраивают в роде госпиталя и туда переносят больных.

Не помню, как я попадаю в госпиталь на койку. Наши почти все здесь, кто-то бредит, кто спит. Пролежав дней 5, выздоравливаю, забираю накопившийся у ребят хлеб, иду в казарму, сразу с"едаю целую булку, фунтов 6, и через полчаса опять ем.

В казарме стало чище, каждый день метут санитары и топят печи. Тепло и сухо. Ребята из госпиталя возвратились, обчистились. Надо сказать, что была уже баня, и стали по немногу походить на людей.

Завелись оживлённые разговоры: о доме, о родных краях, знакомых, о том, что бы делали, если бы были дома, и что делается там без нас, что будет с нами впереди, где фронт, кто отступает и кто наступает. Пишем домой письма.

Откуда-то к нам привели ещё несколько человек и одну барышню, как оказалось, сестру командующего конным отрядом в России — Каширину. Славная, стройная и красивая барышня.

Весна. На улице тепло. Начинается прогулка по двору. Часовые стоят на своих местах, а мы гуляем взад и вперёд около своей казармы. Хочется познакомиться с ней, она гуляет с Оренбургскими, те знакомы со мной, солидные усачи. Мы подолгу беседовали с ними на всевозможные темы. Увидев меня, предлагают присоединиться к ним, в то время уже соблюдалась вежливость обращения. Подхожу и представляюсь. Завязывается оживлённый разговор, спрашиваю, как попали сюда, и в свою очередь рассказываю о себе. Смеётся, и так весело на душе, так хотелось бы перескочить через этот забор и быть там, на воле. Какой хорошей и дорогой кажется жизнь и свобода, тогда когда сидишь в тюрьме или лагерях. Так продолжалась прогулки по 15 минут каждый день.

В один прекрасный день является священник, объявляют: "Желающие помолиться, пусть собираются в один конец казармы". Началось богослужение, кто сидит, кто стоит, были и такие, которые усердно молились. Прочитав какую-то проповедь, батя ушёл, это было темой для новых разговоров.

Приходит какой-то генерал, выстраивал, заставил спеть "Отче наш" и, поговорив о нашем преступлении перед родиной, ушёл.

Так тянулась жизнь, как вдруг является прапорщик, бывший начальник нашего эшалона, держа в руках пачку писем. Начинают выкликать. О! Радость! Нам есть письма! Берём, читаем раз-другой.

— Ну как, что тебе пишут, а?!

— А тебе?

— Да особенного ничего. Живут по-старому, хлопочут за нас.

(Все свои собираются).

— Как за кого хлопочут, за всех?

— За всех! Так было написано в письмо мне. А Сергеева просят написать, как мы живём, но разве можно. Всё равно не дойдёт.

Через несколько дней после этих писем приносят повестки на денежные переводы. Мы с Сергеевым получили по одному переводу, не помню, какую сумму. Радости ещё больше, с деньгами можно купить белого хлеба и табаку. Прошусь у конвоя сходить на базар. Разрешают. Собираюсь и иду, кто-то ещё идет из товарищей, не помню.

Пошли в посёлок в первый раз после долгого пребывания в казарме. Я свободно вдыхаю в себя свежий воздух не там, в ограде, а на воле. Как красиво кругом, весна, цветы, на улицах куры, утки, птички поют разными голосами, смешиваясь с гоготанием кур и пением петухов. Как много красивого, приятного во всём этом. Дома кажутся тебе игрушками, чувствуешь себя, словно в раю, о котором знаешь по книгам. А вот и люди, какая-то барышня, кажется, хорошенькая — как она мило и нежно ступает по травке.

Не знаю, мне после не приходилось бывать в Шкотово, когда я был на свободе, но думаю, что если-б я когда нибудь туда попал, я не испытывал бы тех чувств, как тогда под конвоем. И думаю, что Шкотово не было бы раем, а куры и утки, и барышня не были бы мною замечены. Это было проверено па опыте, только не в Шкотово. Всё кажется красивым и приятным, пока не насытишься им вдоволь.

Купив хлеба и кой-что ещё, благополучно пришли в казармы. Товарищи с удовольствием слушали мой рассказ о Шкотове, о том, что я видел, и как хорошо там за забором.

Так тянулась жизнь, как в один прекрасный вечер вокруг нашей казармы поднялась суматоха, беготня и крики. Слышно оружейную стрельбу где-то далеко. Около самой казармы раздался выстрел трёхдюймового орудия. Как видно, только что подтащили. И началась пальба, казарма дрожала от выстрелов, а залпы всё ближе, и ближе. Быстро вбегает к нам на верх часовой: "Марш все к низу". Забираем кой-что, спускаемся. Загнали в одну тесную комнату, затворили. Тихо разговариваем:

— А что, как начнут бросать бомбы в нас? Тесно — всех перебьют.

— Кто это наступает?

— А что если нам броситься в окно и бежать от куда раздаются выстрелы?

Но ночь была тёмная и мы не могли видеть ничего вблизи своей казармы и не могли определить, сколько человек охраняет [9] нас. Выстрелы ещё ближе, слышно, кричат ура. Кто не знаем: наступающие или белые. Совсем близко ещё раз раздалось ура, трескотня пулемётов, залпы и всё стихло. Ждём.

Но оказывается, наши партизаны отступали. Как мы узнали впоследствии, нас хотели освободить партизанский отряд, состоявший из учеников Шкотово, но к несчастью у них был убит командир и ранен весь комсостав, освободить нас не удалось.

От белых же на случай их отступления нам готовилась казнь. Они решили в случае отступления забросать нас бомбами, почему и перевели в низ. И только утром нам разрешили снова занять свои места.

Так прожили ещё некоторое время, когда получилось распоряжение о немедленной эвакуации нас из Шкотово. Мы в это время стояли в очередь с бачками в руках, готовясь пойти за обедом. Немедленно было приказано собраться, и без всякого обеда пошли на вокзал, быстро погрузились в вагоны, быстро подошёл паровоз и поехали. Как было слышно, готовилось новое наступление на Шкотово.

Через несколько часов езды эшалон останавливается в Никольске. Ждём, куда повезут, как вдруг приказывают выгружаться, и, проходя через весь город, подходим к высокому забору с башнями на 4-х углах. Вводят на двор ограды, ворота затворяются. Выстраиваемся, начинается передача по спискам коменданту лагерей. Комендант лагерей юркий офицер Кудышкин. Пересчитав и проверив по списку, разбили по взводно, и каждый взвод занял заранее заготовленные места. Вся мебель заключалась в двойных верхних и нижних нарах. И здесь уже мы не первые, радостными криками встречают нас: "Кобылка". Осматривают и сразу соображают, что вот эту то вещь одного из наших не мешало бы завербовать себе. (Надо будет пощупать! А главное сначала узнать, что за люди). Но наши тогда уже рта не разевали. Сразу завязалось знакомство, а наша кобылка Шкотовская приняла командный верх лагерей.

Здесь пришлось столкнуться с тем, что в Шкотово нам видеть не приходилось. В карты играли с утра до вечера, появились книги и некоторые читали.

Началось лето, стали водить на работы, сначала в конюшни, их равняли и трамбовали, а потом белили, как настоящие маляры разгуливались со щётками в руках по конюшням. Солдаты давали нам хлеба, бельё, а были и такие, что давали прикладом по шее.

Как то раз, помню, капитан пригласил (вполне вежливо) нас двоих к себе домой, предварительно спросив, умеем ли мы делать клумбы в садах. Мы отвечаем утвердительно, так как в то время не было для нас никакой работы, за которую мы бы не взялись, сказавшись мастерами, всё равно, лишь бы в новое место, а там, может, что найдётся подобрать, рваные сапоги, а может фуражку, да мало ли.

Пришли к капитану, остановились в саду.

— Вот здесь и будете работать, у меня есть старичёк, который всё это мастерит, а Вы будете ему помогать.

— Идёт, — думаем.

Кричит своей жене через отворённое окно:

— Дай, пожалуйста, папиросы!

Даёт коробку в 100 шт. Спрашивает:

— Кто это?

— Пленные из лагеря.

— Ах, бедные, наверное, есть хотят.

— Хотите есть? — спрашивает он.

Не упираемся и говорим:

— Пожалуйста.

— Ну, так дай им что-либо, а то ведь их там плохо кормят.

Как видно, капитан. из весёлых.

— Ну, а прежде чем есть, давайте будем курить! Курите?

— Как же, курим.

— Пожалуйста, — даёт по папиросе, — А у Вас есть чего курить?

— Нет!

— Ну так вот, возьмите эту коробку и курите, — дал. — Работайте хорошенько, тогда увижу, что с Вами сделать.

Проработав день, уходим. За нами зашёл конвой.

На другой день как мы не говорили, что мы работали у такого же капитана, нас назначили в другое место, т.к. конвой был новый.

Так проработав долгое время, мы попали на работу в вещевой склад. Место хорошее, а в то время, каждый старался как нибудь одеться, а потому незаметно прятали и приносили в лагеря всё, что могло попасть годного. В этот день мне особенно подвезло — переносили из склада в склад обмундирование, совершенно новое. На меня обратил внимание один из часовых и говорит: "Как в следующий раз потащишь, постарайся пойти вперёд всех и вот сюда за склад, там в траве переодень, что возьмёшь". Я рад был этому, а потому, захватив белья связку, пачку суконных брюк, чулков, я всех раньше вышел из склада, а конвой уже показывал мне дорогу взглядом. Быстро вытащив из средины, я надел рубашку и кальсоны, снял свои брюки и надел новые, а поверх свои. Показываюсь. Часовой кивает. Можно идти! Иду и ложу остальное на место. Так по-немногу все одевались и принимали приличный вид.

Охрана наших лагерей состояла из китайцев. Как-то раз, одевшись, я попросил китайского часового пропустить меня в город, и мне это удалось. Сейчас припоминаю, со мной был ещё Колька, и мы направились с ним в город. Хлеба всё-таки не хватало: давали 0,5 фунта, а с работы мало удавалось приносить, только и жили супом с картошкой, да фасолью. Последнее особенно приятное блюдо, заправленное крупных размеров червями. Всё это и заставило нас, когда мы оказались в незнакомом нам городе на правах вольных граждан, пойти куда нибудь в квартиру и попросить [9об] пожертвовать в пользу пленных хлеба.

Так и сделали, всякое стеснение было отброшено в сторону. Заходим в один дом, корридор на право, кухня налево, из дверей показались две хорошенькие рожицы в костюмах гимназисток.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте! Извиняемся и просим, что нибудь пожертвовать в пользу военнопленных.

Улыбаются.

— Вы разве военно-пленные?

— Да.

— А где Вас держат?

И мы вкратце рассказали им своё положение. Надо сказать, что мы были чистенько и уже не по лагерному одеты, это большей частью и удивило их, а тем более просьба хлеба, тогда как по наружному виду мы не походили на голодных. Ужаснувшись нашим рассказам, они нам дали хлеба, но у нас не было мешка, и не помню, кажется, что-то дали нам завязать, должно быть мешок. Из дверей на-право показывается молодой человек в студенческой форме и здоровается. Разговариваем, и, пояснив своё положение, я спрашиваю, не будет ли возможности достать у него книг для чтения.

— Какие книги Вы читаете?

Отвечаю, что всё равно, какие есть, так как в данный момент мы рады каждому обрывку газет, а не только книгам. Дает, но не помню, что, приглашает заходить в следующий раз. Благодарим, прощаемся и уходим, ещё раз взглянув в дверь на лево.

— Ну, как, Колька, ещё зайдем куда нибудь, а?

— А, как же, конечно зайдём!

— Идём вот сюда, здесь, кажется, отколется.

— Идём, кто первый?

— Валяй, сейчас тебе, там я заходил.

Колька идёт. Заходим, просим пожертвовать в пользу военнопленных, дают хлеба и денег, сумму не помню, так у нас набралось два вполне приличных мешка хлеба и приличная сумма денег.

— Давай-ка, Колька, зайдём как нибудь в Комитет РКП, может что и выйдет, а что нам сидеть в лагерях, может, удастся достать документы, тогда бежим.

Но узнать, где находится Комитет, нам не удалось. Но людей, которые согласились нам помочь, мы нашли и заручились.

— Так! Ура! Колька. Первый раз вышли из лагерей и уже нашли кой-что, отчего пахнет полной нашей свободой.

— Ну, довольно, идём в лагери.

Приходим, ребята встречают.

— Ну как, что нового в городе?

Рассказываем всё по порядку, и с кем было возможно, поделились хлебом. Не много в то время было таких счастливцев, у кого-бы лежал в запасе хлеб, а большая часть не предприимчивых сидела и щёлкала зубами, а от скуки ради или отчего другого ходили рыбачить на озеро в нашей ограде, его ещё называли помойной ямой. Устроив палку, а на палку гвоздик, они, как острогой, работали, то спуская её в яму, то вынимая. Каждый раз на конце была или крупных размеров шелуха картошки, или жжёная корка хлеба. Такова была рыба в озере Н.-Уссурийск. лагеря, хотя и не очень жирная. И надо сказать, улов был не из хороших, и не всегда можно было найти какую-либо из рыб, но рыбаков было много. Наловив рыбы, так называемой "шелуха картошки", сейчас же мыли, ложили в котелок и, прокипятив, как следует, обед был готов. А если улов был особенно хорошим, тогда в прикуску шла корка хлеба.

Так изо дня в день шла лагерная жизнь с общеизвестными правилами тюремных режимов.

Мы с Колькой стали готовиться к бегству, но прежде чем бежать, нам, кто-то, ночью подкопав забор ограды, бежал и не один. А администрация, обнаружив излом забора, сеичас-же приступила к поверке людей. Факт был установлен, не помню, сколько не хватило. И в тот-же день и иступили к ограждению забора колючей проволокой, а самый забор был до половины снизу выбелен, дабы при свете фонарей было видно приближающихся к забору. Надо торопиться, а то не удастся бежать — так законопатят, что и не вылезешь.

Рядом со мной на нарах помещался т. Музыков, мы с ним познакомились в Екатеринбурге, это был славный парень, но ему было лет 28, мы с ним подружились и жили с Екатеринбурга вместе. Он не был нисколько предприимчив, каким надо быть в лагерях или тюрьме, но имел среднее образование, и мне с ним было приятно проводить время. Физиономия его была похожа не-то на еврея, не то на жида, так говорили о нем многие, но я лично имел на это свой взгляд. Его лицо было просто типичным, не похожим на все другие. Он любил, соблюдать возможную чистоту, всегда аккуратно, по возможности, был умыт, и мне не хотелось его оставлять в лагерях. Кроме того, он мог быть хорошим работником и в партии, и в парт-отрядах, куда мы и собирались бежать. Долго беседовали с ним на эту тему, рассказывали ему, как мы ходили и что, если бежим, так нас сразу направят в отряд. Он согласился, но у него были кой-какие вещи, их надо было продать. Всё это я взял на себя, и в несколько дней вещей не было, взамен их я представил ему деньги.

И так подготовив всё, я и Колька, у Кольки был ещё товарищ, мы решили, если сегодня будут брать на работу, пойти всем четверым, а там незаметно для конвоя по одному улизнуть, по ранее условленному направлению. Но Музыков на работу не пошёл, говорил, что надо обождать, сомневался в возможности побега и т.д. Пошли втроём. Я сказал ему, что если он не идёт, так мы идем трое.

Работали в каком то старом складе, перебирая всевозможные ящики и тряпьё. Подходит Колька: "Ну, как, пора, пошли что-ли?" Говорю, что валяйте двое, а я останусь ещё на день. Мне жаль было оставлять Музыкова. [10] Я надеялся его уговорить. Сказав Кольке, что если мне не удастся уговорить Музыкова, тогда приду один через день или два, (конечно, ждать они меня не будут) мы распрощались, пожелав друг другу всего хорошего. Они один за другим потянулись вдоль склада и скрылись за углом. Я усердно работал, желая дать понять, что я ничего не видел и не знаю. И, не переставая, работал. Кончив работу, конвой хватился: "А где-же ещё двое?" Нас работало человек 10, а как они ушли, знал только я. Все молчат, потом отвечают, что не видали, кто-то говорит: "Может, придут". Ждем — нет, и, ругаясь, конвой нас отвёл обратно в лагери, сказав коменданту, что двое остались на работе, так и записал комендант.

Быстро разнеслась весть между своими, да и всем лагерем, что двое убежали. В этот вечер я приложил все старания и, обсудив положение со всех сторон, мне удалось уговорить Музыкова, и на другой день мы оба пошли на работу. Таскали тяжёлые камни на кухню для засолки капусты. Конвой, положившись на нас, редко смотрел, так как камни были рядом с кухней, и надо было только вносить в кухню, а потому конвоир не выходил оттуда. Я рассказывал Музыкову, куда пойти, и он пошёл вперёд. Надо сказать, что мы оделись совсем не на работу и на пленных не походили.

Как только Музыков скрылся за углом, я пошел вслед за ним и, быстро догнав его, мы одели ремни, бывшие у нас под гимнастёрками. Приняв вполне приличный вид, я сорвал несколько цветов и приколол их булавкой, оставленной Кашириной. Она, как золотая, изящно блистая, гармонировала со цветами. И так выйдя в одну из больших улиц, мы не спешили, так как имели вид вольных людей. На встречу попадались то и дело офицеры всех рангов, но надо было торопиться, а то возможна погоня, и посланные вдогонку нас узнают.

Шагаем чаще, приходим в Свободку, где живёт большинство рабочих, спрашиваем у собравшихся у колодца баб, где дорога на деревню Раковку, они нам показывают. Одна из них, видимо, что то сообразив, пригласила нас к себе. Мы не отказались, т.к. бояться было нечего. Входим в комнату: чистенько и скромно. "Вы военно-пленные?" — спрашивает. Мы удивились столь внезапному вопросу и отвечали утвердительно. Она говорит, что потому нас пригласила, т.к. сразу узнала, что мы из лагеря и не ошиблась, что могу Вам помочь — у нас часто бывают партизаны, а возможно будут и сегодня, может, обождёте? Мы сказали, что нам ждать некогда, т.к. нас начнут искать, и просили её указать нам дорогу и, если знает, то где найти партизан. Приятно закусив, она нам сказала, что в Раковке мы можем обратиться в Кооператив и спросить Секретаря Кооператива — у того спросить, где живет такой-то, а тот уже отведёт в отряд. Наружность последнего она нам описала, и мы, поблагодарив её, отправились.

Миновав город, мы были в лесу, но вот пошли две дороги, по которой — не знаем, начинается спор. Музыков говорит, по этой, а я стою за другую. Видим, из леса выезжает на телеге человек 5 мужчин. Мы стоим каждый на своей дороге. Один из мужчин соскочил с телеги и пешком направился к нам, остальные быстро проехали. Я сразу узнал в нём человека, к которому мы должны были обратиться в Раковке, довольно правильно описала нам его женщина из Свободки.

— Здравствуйте, что Вы здесь стоите, дорогу не знаете, что-ли?

— Да мы не знаем, которая дорога на Раковку.

Показывает:

— Вот эта на Раковку.

— Вы с Раковки? — спрашиваю.

— Да!

— А не знаете ли Вы там такого-то?

— Вам зачем его?

— Да видите-ли, мы из лагерей, идём к нему работать, — солгали мы.

— Так Вы, значит, из лагерей?

— Да! Только сейчас бежали.

— Так я самый и есть, кого Вам надо.

Мы обрадовались.

— Но мне сейчас некогда. Вы ведь в парт-отряд, наверно, да?

— Да.

— Так вот, идите в Раковку и там где нибудь ночуете, а завтра зайдёте к Секретарю Кооператива, он Вас и приведёт ко мне.

Кланяемся и идём. Прошли вёрст пять — как хорошо в лесу, погода приятная. Это было 1 Октября 1919 года. Но вот нас нагоняют на двух лошадях в запряжке. Видим, едут два китайца на задней телеге и два русских и китаец на передней, поют песни. Один из русских, здоровый рослый мужчина, стегает лошадь, догоняет и кричит:

— Эй, стой! Куда идёте?

— В Раковку, — отвечаем.

— Садись, мы Раковские.

Садимся. В телеге видно жбан, вмещающий около трёх вёдер.

— Зачем в Раковку?

— Работать!

— А откуда?

— Из лагерей!

— Ага, так Вы к партизанам?

Китайцы хмурятся.

— А разве там есть партизаны?

— Есть!

— Может, и к ним проберёмся, только как их найти?

— У, найти их можно, — и по пьяной лавочке болтает. — Вот я везу им спирт, так, если желаете, завтра же будете в отряде.

— Как-же, конечно. Надо сказать, что мы только за этим и идём.

— А как выбрались из лагерей?

Рассказываем.

— Э! Так Вы совсем наши. Стой!

Останавливает лошадь, ищет в кустах и выламывает дудку, открывает жбан, берет Музыкова за ворот и тащит к жбану.

— Пей, люблю своих людей, — колотит его по шее. Музыков, взяв в рот дудку, тянет из жбана, отрывается, чтоб передохнуть, тот снова колотит по шее. — Пей до сыта, пей, хватит, — и толкает вместе с головой в жбан. Музыков сопит, но пьёт. Отпускает.

— Ну ка, ты давай соси, да как следует — по нашему, бутылки две разом.

Пью и, еле дыша, отхожу от жбана. Уж слишком гостеприимный мужик. В голове шумит. [10об] Садимся и едем.

— Вот это китайский Начальник парт-отряда, — поясняет нам. — А его партизаны не далеко от Раковки стоят.

Смотрит на китайца.

— Чего боишся? Люди свои, бояться нам нечего, у нас везде дом, — и показывая на сопку, говорит. — Вот дом, иго, лянго, сколько хочешь.

Китайцы соскакивают с телеги и скрываются в лесу.

— Трусливые китайчуги, вишь, испугались Вас и в лес. Они думают, что шпионы. Здесь их много, но всё-таки своего всегда узнаешь. Чёрт с ними, пускай идут пешком по лесу, а мы легче поедем.

Останавливает лошадь, берёт со жбана пергамент, складывает из него форму чашки, в которую войдет не меньше бутылки, черпает и дает Музыкову.

— Пей! Пей же, а то вылью за рубаху, — и держа сам руками, подносит Музыкову. Тот пьёт — задыхается, но водка льётся за ворот, и снова пьёт, но не допивает, и остальное выливается за ворот, шатается и садится на телегу. Черпает 2-й раз и даёт мне, беру в свои руки и по совести тяну, но допить было не возможно, выливаю обратно. Ругается, что не умею пить, но больше не черпает. Выпивает сам, и едем дальше, в голове шумит, чувствуется слабость в ногах, но ничего, сидим.

Вот, спускаемся к Райовке, первые избушки, мост небольшой переехали, останавливаемся, подходят бабы.

— Ну, что, привёз? — спрашивают.

— А как же, конечно, только по семь с полтиной бутылка.

Бабы идут с бураками, крынками и с бутылками, рядятся, что дорого.

— Дешевле семи с полтиной ни за что не отдам, лучше поеду домой.

— Ну ладно, давай уж, что с тобой сделаешь.

В это время Музыков (видно, на него повлияло выпитое) соскакивает с телеги, бегает вокруг баб и громко кричит: "Семь с полтиной. Семь с полтиной, берите, а то уедем, семь с полтиной, без всяких разговоров, а то сейчас..." Подходит к лошади, не знаю, что с ним случилось, но вероятно ему показалось, что нас хотят схватить и может быть вновь отправить в лагери. Быстро скачет в сторону, через канаву, ров, бросается на плетень, переваливается через него и по огороду бежит по направлению к лесу. Поднялся шум: "Ох, что это, кто, куда, зачем, что с ним?" Бежать за ним я не мог, ноги ослабли, но голова работала нормально, говорю мужику: "Давай, беги за ним, я не могу, поймай, и веди сюда". Мужик, видя все это, так видно, не много отрезвел. "Ладно, держи, лошадь, а я сейчас", — бросается в догонку за ним, догоняет на самой опушке леса, поймав, ведёт обратно, без шапки. Музыков вырывается и бежит в деревню прямо ко мне, переваливается через забор. Падает и не может подняться. Слезаю с телеги и с прибежавшим хозяином лошади поднимаем его, ложим на телегу, едем домой. Заехав на двор, его сонного с телеги тащим в хату. Положили на пол и вдвоём быстро распрягли лошадь. Выпив ещё бутылку водки, приятно проспали до утра.

Проснувшись утром, вижу что хозяин стал не тем, чем был вчера, как будто не-много сердится и извиняется за то, что вчера много наговорил, так как был пьян. Мы его спрашиваем, как найдти партизан.

— Не знаю, я Вас направлю в один дом, они там часто бывают, и Вы там спросите о них.

Вижу, что он боится, подозревает в нас разведку белых, доказывать обратное, на мой взгляд, было лишне, и мы, попросив у него какой нибудь колпак на голову Музыкова, распрощались. Дал нам на дорогу хлеба, а Музыков получил солдатскую серую шапку, и ещё раз извинился перед нами, и мы ушли.

Но куда идти — вот вопрос. Сразу-же, как мы появились на улице, на нас уставились со всех сторон и бабы, и мужики, и парни, как будто на совершенно невиданных ими до сих пор людей, и что-то заговорили между собой. Но делать нечего, давай сядем на бревна, покурим и подумаем, что делать. Погода чудная, солнце великолепно греет в спину, садимся и курим.

— Что же, сходим туда на край-то, как он говорил. Может, что и выйдет.

— Конечно сходим. А он всё-таки струсил, боится, что мы шпионы.

Покурив и порастягиваясь на брёвнах, пошли. Находим, как говорил он. Заходим с заднего крыльца, видим, старуха, о которой он говорил, спрашиваем:

— Нельзя ли видеть партизан?

— Господи Исусе, да кто это Вам сказал. Нет-нет, да я и не знаю их совсем. Нет, нет, да кто это Вас сюда, послал-то? Ай-батюшки, вот ведь чего только не наговорят.

Мы успокоили её.

— Ну не знаешь и ладно. Но а бояться нас нечего, т.к. мы бежали из лагерей.

— А! Вы из лагерей, из Никольских, значит?

— Да!

— Так, так, так, вот спросите напротив, вон туда какие-то люди ходят с винтовками, может и они, а я не знаю.

Идём.

— Здорово, отец!

— Здрасте. Чего миленькие ищете?

— Да вот, отец, надо бы попасть в партизанский отряд, а не знаем, где найдти.

— А Вы откуда?

Рассказываем.

— Так нет, я ничего не знаю.

— А нам сказали, что они бывают у Вас.

— Как, кто сказал?

— Да Вы не бойтесь, мы ведь не белые.

— Да мне чего бояться, только напрасно это. Я ни каких партизан не знаю.

Так и ушли от старика ни с чем.

— Идём в лес, Шурка (так звали Музвкова), вот на этой дорожке, может, там кого нибудь увидим.

Идём, только отошли сажен 50 от последних избушек, как из кустов показываются к нам на встречу 2 вооружённых человека и две барышни деревенские. Быстро взяли винтовки на руку. Но мы не остановились и шли на них, всё равно, нам надо было как-то искать партизан, а остановиться было [11] опаснее, они могли заподозрить в нас белых и выстрелить. Не доходя сажен пять друг от друга, они скричали: "Стой!" Мы остановились. "Куда идёте?" Мы рассказали им всё, что можно было, и они сказали нам, что, хотя они и партизаны, но ничего сделать не могут, т.к. много очень шпионов, а потому и опасно принимать новых людей, а мы Вас не Знаем, дождитесь командира. Он будет дня через 2, спросите вот в этом дому — указали на первый, где мы беседовали со старухой. Спрашиваем, кто командир их отряда.

— Степаненко.

— Так, а у Вас есть Бунин?

— Есть!

— Ростовцев есть?

— Не знаем, а Вы разве знаете Бунина?

— Как-же, вместе сидели в Шкотово.

— Так-так, вот, товарищи, ждите командира, а может, встретите кого нибудь из знакомых, тогда другое дело, сразу попадете в отряд. А по деревне много не ходите, т.к. Вас могут принять за шпионов и без всяких разговоров, могут застрелить.

Спрашиваю:

— А нельзя-ли передать Бунину записку, может, он придёт сюда.

— Нет, товарищи, мы долго не будем в отряде, и Вы лучше дождитесь кого нибудь.

Уходят.

— Так, ну что будем делать, Музыков?

— Пойдём в деревню. (Как раз было воскресенье, народ был на улице). Там всё как-то веселее, посидим на брёвнах и пока тепло, может, уснём, а то кто его знает, когда и где придётся спать.

Идём и садимся на те-же брёвна. Закусили хлеба, закурили. Смотрим, по дороге мимо нас идёт странник с палочкой и мешком за плечами, молодой. Быстро соображаем, а может, он нам чего-нибудь скажет. Подходит и спрашивает, не знаем ли мы, где бы ему переночевать.

— А Вы откуда? — спрашиваем в свою очередь.

— Я издалека иду. А Вы здешние?

— Нет.

— А что-же Вы здесь — по делу или так просто?

Мы, не стесняясь, т.к. нам терять было нечего, рассказали ему всё, как оказались мы здесь.

— Ну так я тоже из арестованных ведь.

— Как из арестованных? Где Вы сидели?

— Мне сидеть не пришлось. Вы, может, слышали, как позднее Вас шёл эшалон, из него разбежалось два вагона.

— А где это было? — спрашиваем.

— В Китае, не помню, на какой станции.

Надо сказать, что мы это знали, т.к. перед нашим побегом в лагерь прибыли новые люди, и они рассказали, что у них разбежалось целиком два вагона.

— Так! Мы это слышали. Значит Вы один из бежавших?

— Да!

— Да и великолепно, если желаешь, составляй компанию и будем странствовать вместе.

— Вот и великолепно, — восклицает он, — а то одному скучно, а втроём, великолепно

И всем нам стало веселее.

— А что у тебя тут в мешке?

— А разные вещи: одеяло, мешок есть, тужурка.

— Так! Это нам может понадобиться.

— А у Вас, что нет ничего?

Кроме куска хлеба в тряпке у нас ничего не было.

— Ну так что-же будем делать?

— Идёмте искать место ночевки, а на квартиру проситься не стоит: всё равно не пустят, т.к. документов нет, да и опасно. Чёрт его знает, вдруг ночью карательный отряд, тогда пропали совсем.

Предлагаю идти на ближайшую к деревне Сопку и там устроить шалаш. Пошли, отыскали удобное место и устроили из веток маленький балаган. Так просидели день, а за ним ещё два дня, но ни каких партизан не видели. Решали отправиться в другую по близости деревню "Боголюбовку" и, проклиная судьбу, потащились.

Положение было прямо таки губернаторское, хоть назад иди в лагери, а то жрать нечего, а работать нельзя, нет документов, и ни кто не возьмёт.

— Ничего, ребята, как нибудь устроимся, а в случае чего устроим свой шалаш и будем жить одни своим собственным парт-отрядом. Где нибудь достанем топор да лопату, а хлеба тоже можно будет подстрелить в деревне.

Так разговаривая, подошли к Боголюбовке, выходим к школе, сидят молодёжь: ребята и девки. Спрашиваем: "Вы не видали здесь партизан?" Говорят, что сейчас были здесь, но ушли на Петруши, деревня вёрст 5 отсюда. Вот валяйте прямо по этой тропке и может быть догоните их.

Идём в Петруши, всё равно, пять верст чепуха, а может, нагоним или там увидим. В Петруши пришли, уже начало темнеть. Спрашиваем у какой-то тётки, не знает-ли она, где найдти партизан.

— Не знаю, не знаю, детки, какие тут партизаны, тут японцы всё время ездят, вот сейчас видели их на сопке. Вот тут, — показывает. — Вы бы, милые, шли отсюда куда нибудь, а то лишь гляди, придут, тогда убьют Вас, да и нам попадёт.

Походив ещё по деревне и выпросив краюху хлеба, отправились обратно на Боголюбовку, решив там прожить 2 дня. Но ночная тьма окутала нас, и мы не могли видеть тропы, а попали на какое-то сено, решили забраться под него и обождать до утра. Так и сделали, забрались в сено и уснули.

Утром нашим глазам представилась не совсем приятная для нас картина. Выпал снег. Это навело нас на мысль, что если наш образ жизни в ближайшие дни не изменится, так мы можем замерзнуть. Дрожа и ёжась от холода, пошли дальше. Спросили в Боголюбовке. Нет, ни кто не видел и не знает о партизанах. Тогда решили ввиду холода пойдти в Никольск и обратиться за содействием к рабочим депо ст. Никольск, достать документы и тогда видно будет, что делать дальше. И только что поднялись в гору от Боголюбовки и стали спускаться, нам на встречу попадает человек в матроске высокого роста.

— Чёрт Вас дери, да Вы откуда это тащитесь, как попали сюда, [11об] давно?

И мы рассказали ему всё, что проделали за это время. Этот матрос бежал раньше нас из лагерей, где мы и были знакомы.

— Так вот что, ребята, Вы сейчас идите вот по этой дороге прямо, а там будет китайская фанза и наш часовой, он Вас задержит, скажите ему, что я Вас послал, и там дождётесь меня, а у меня сейчас спешное поручение, но я скоро вернусь.

За поясом у него торчал Екатерининского времени револьвер и кинжал с боку.

Разумеется, мы были рады этой встрече и сейчас же направились туда, куда было указано. У самых крайних домов Боголюбовки мы остановились. Какой-до седой старичёк молотил цепом рожь, мы решили у него ещё спросить, не видел ли он партизан, он говорил по хохлацки: "А хиба я знаю?" Мы мало понимали его. "Идите вон туда, Вам там будет", — сказал он, показывая на самую крайнюю избушку в лесу. Что там будет, мы не знали, но как видно что-то там есть.

— Пойдём, ребята, всё равно.

Пошли, на дворе залаяла собака, из хаты выбежал какой-то низенького роста человек и был похож на священослужителя в каком-то длинно полом халате, волосы кудрявые и длинные.

— Вам кого, откуда Вы?

Мы отрекомендовались. Он стал расспрашивать как-что и, удовлетворившись нашими ответами, повёл нас за собой в хату, где за столом сидели два человека, оба высокого роста и здоровые и косо посмотрели на нас. Наш проводник представил нас и рассказал им всё, что мы ему сказали о себе. Мы подтвердили его слова и как узнали, что за столом ни кто иной, как Начальник парт-отряда тов. ДЁМИН со своим помощником Безпаловым, а наш проводник — сапожник отряда. Мы стали просить их взять нас с собой, так как нам не куда деваться, но Дёмин отвечал отрицательно, говоря, что во первых зима скоро, а обмундирования нет, да и оружия нет. Но мы знали, что это всё увёртки, так как они то-же не могли знать определенно, откуда мы и кто. Потому я напирал на него, но без успеха, и они молча стали собираться в дорогу. Я твёрдо решил не отставать от них и, когда они стали брать мешок с печёным хлебом, я опередил их и мешок взял на свои плечи, сделав вид, что я понял их молчание согласным принять нас в отряд, и мы пошли. Но не отошли и 2 версты, как встали. Дёмин говорит:

— Товарищи, всё-таки я Вас принять не могу, так как я и говорил Вам, а, кроме того, у нас нет помещения.

Но мы оспаривали их и говорили, что всё это ерунда и как нибудь проживём зиму, а там будет тепло, да и положение может измениться. Так потянулись дальше, прошли, наверное, вёрст десять. Тут снова остановились ещё раз. Дёмин хотел от нас отделаться, но я сказал ему, что если они сомневаются в нас, так это вполне понятно, шпионов, верно, много, но чем-же виноваты люди, бегущие из лагерей, ведь нужно же как нибудь узнавать своих-то людей. И мы предложили ему при приходе в отряд взять нас под наблюдение до тех пор, пока не получит о нас сведения из отряда Степаненко, в котором у нас было много знакомых. Мы предлагали ему отвести нас в отряд Степаненко, но оказалось, что отряд далеко в экспедиции и вернётся месяца через два. Подумав немного, Дёмин согласился с условием не выходить ни куда, и что за нами будут наблюдать. И мы пошли. Так трудно было попасть в парт-отряд.

Проходим речку, другую, лес всё гуще и гуще, дорогу оставили давно, вот видна высокая гора, у самого подножья река. Переходим и начинаем взбираться на гору, тяжело, круто, то и дело цепляемся, перебираясь всё выше и выше, за ствол какого либо дерева, а вот и верх горы. Уже вечер и плохо видно. Поворачиваем на право, идём вдоль горы, смотрим, вдали показался огонёк, всё ближе и ближе, вот видно тени у костра. Дёмин подал свистком сигнал, и получился такой-же ответ. Кто-то отделился от костра и пошёл к нам на встречу. Подходит, здоровается со всеми и спрашивает:

— Кто это, новенькие, да?

— Да, — отвечает Дёмин.

Подходим к огню, вокруг которого толпится человек 15 разношёрстных по костюмам людей, у кого, за поясом топор, кинжал, у кого револьвер, а кто и просто ни с чем. Глаза всех останавливаются на нас, и каждый из них старается угадать, кто такие и откуда. Присоединившийся к нам в Раковке т. Васильев нашёл знакомого, и разговор завязался. Сейчас же по распоряжению Дёмина нам выдали обмундирование. Я получил, по видимому, Американскую накидку без рукавов, воротника, на спине, как видно, тоже было проделано отверстие для вентиляции. Осмотрев со всех сторон полученное, я нашёл, что в нашем положении это есть хорошая вещь, ей можно одеться и послать под себя. Через полчаса на равных правах со всеми мы ели галушки, а ещё через полчаса улеглись вокруг костра и спали. Дров было навалено много, а толстые брёвна трещали, разбрасывая искры по сторонам.

Так в один прекрасный день приходит Дёмин и говорит: "Ну, товарищи, можете идти куда угодно и приходить сюда обратно, я получил о Вас письмо от Степаненко, если желаете, идёмте с нами. Мы сейчас отправляемся на линию по заданию взорвать в трёх местах ж.д."

Мы с радостью приняли предложение и, разделившись на три группы по пять и шесть человек, пошли каждая к назначенному ей месту. По дороге где-то из кустов вытащили лапу, лом и жел.дор. ключ. Но особого этот поход ни чего не представлял и, поломав линию на расстоянии 15 сажен, мы ушли обратно, и принялись [12] за постройку жилья на зиму.

На вершине горы вырыли яму, срубили сруб, и дом был отстроен на славу, большие нары и русская печь, и даже есть, где прогуляться. Сделали кладовую, всё это замаскировали так, что было заметно лишь небольшую дыру, да и та прикрывалась кустами.

Так сидели мы, забавляясь кроликами и хорьками, которые неимоверно воняли. Был поздний вечер. Слышим шорох, берём в руки берданы и приготовляемся, отворяется дверь, и в казарму вваливается больших размеров корова, смеёмся, но откуда корова? Вот дверь снова отворяется, и появляется Дёмин с помощником. Они ходили в деревню, от туда и пригнали. Живо за дело, и через час корова по всем правилам висела ободранной на дереве.

На-утро к казарме прискакал мужик на худенькой лошадёнке и донёс, что в Боголюбовку сегодня прийдут японцы, так будьте готовы. Это был Боголюбовский крестьянин. Они всегда сообщали нам обо всём. Собираемся, и идём в количестве 12 чел., хотя и нет патрон и бердан у всех, но всё-таки идём.

Зашли на корейские фанзы, оказывается, там уже были японцы, и корейцы показывали наш спины, в кровь изстёганные нагайками, предостерегали нас, чтоб мы не влопались.

Выпив по чашке Корейской сули, мы пошли к Боголюбовке, обождали, пока не стемнялось, а потом, разделившись на три группы по четыре человека, направились в разные стороны, имея ввиду занять с трёх сторон окружающие Боголюбовку высоты. Наша задача была только попугать японцев. Последние расположились на улице вокруг костра. Боголюбовка была в яме, и нам было видно, как они варили что-то на огне и ходили вокруг костров. Раздался условный свист, в другом направлении второй и третий, и разом с трёх сторон раздаётся: "Ура!" — свист, крики, щум. Кричали кто что может. Японцы сразу встрепенулись и забегали. Залаяли собаки, кони начали рваться, поднялась неимоверная суматоха, а мы, сделав своё дело, ввиду малого количества патрон, не стреляя, ушли к себе.

В то время Правительство Колчака об"явило мобилизацию на коней и давало ничтожную сумму за признанную годной к военной службе лошадь. Крестьяне ближайших деревень обратились к нам за помощью, отдавали нам на время лошадей и давали овса с условием сделать это так, , чтоб вышло нечто вроде нашего налёта и насильного отобрания лошадей. Условились, а когда повели лошадей на приёмку, мы внезапно напали на них. Забрали всех лошадей, крестьяне "в испуге" разбежались кто куда, так у нас образовались конные отряды.

Получив распоряжение свести все отряды вместе, мы собрались вблизи деревни Раковка в количестве трёх сот человек. Ожидали прихода японцев. Засели на вершинах гор, между которыми по узкой долине шла дорога. По ней-то и должны были пройти японцы, и наше дело было сделать по ним залпа два и все по своим местам. Как только показались японцы (а они тогда ещё ходили колоннами) с пулемётом и орудием, по данному сигналу мы быстро сделали два залпа по первым колоннам. Шум и крики поднялись внизу на дороге. Ввиду экономии патрон по данному сигналу мы разошлись кто куда, а место сбора своего отряда знал каждый. Когда мы были уже далеко, слышали, как японцы палили из своего орудия по неизвестному на сопках неприятелю.

Так играли в мышки и кошки, пока не было оружия и патрон. Как было слышно потом, у японцев было убито 74 человека.

Крестьяне окрестных деревень любили нас и охотно делились с нами хлебом и другими продуктами. Были и такие, которые ездили с доносом к японцам и просили их оставить в деревнях отряд. У тех мы сами брали в роде налогов. Вредный донос — берём больше, мало-вредный меньше, это всё были зажиточные деревенские мужички.

В это время слышно было, Колчак на фронте отступал, и к нам стали стекаться, подобно страждущих и жаждущих, из полков Колчака одиночками, по трое и больше со всем оружие, и мы принимали их.

Так тянулась жизнь в сопках. Скучно было с непривычки. Кругом одна грубость, нет ни одного печатного листка, совершенно нечего читать, и по неволе тупели, в разговорах и в жизни становились грубее. Конечно, для многих это было не заметно, но если присмотреться и подумать, так что не давно считали за невежество, а частью — за хулиганство, теперь было в порядке вещей, незаметно каждый день в этом отношении прогрессировали.

В один из многих особенно скучных дней я решил сходить в Боголюбовку, в школу, в надежде там найти какие либо книги. Не помню, какая была на мне хламида, но помню, что из под заплат выглядывали более старые заплаты, и каждая из них говорила: "Пришей меня". Являюсь во время перерыва между уроками, извиняюсь и говорю о цели моего посещения. "Хороших книг нет, но есть не большие рассказы, и если не покается скучными, так пожалуйста", — говорила мне учительница школы и вежливо пригласила меня к себе в комнату, предложила мне сесть. Надо сказать, что она тут и жила. Предлагает выбирать: "Вот всё, что имею, пожалуйста". Выбрав три небольших книги, я сказал, что если вы ничего не имеете [против], я их возьму и аккуратно возращу, но определённо сказать когда, я не мог. Как видно, ей было скучно сидеть в глухой деревне, и она ничего не имела против, если б я посидел ещё. Так и случилось. Сначала я [12об] рассказал ей свои похождения, а затем выслушал её биографию, и мы, сказав друг другу имя, расстались. Так я познакомился среди лесной глуши с Надеждой Исааковной Насенниковой, а впоследствии она доставала книги для всего отряда, и мы с жадностью читали и проводили время в вполне разумных разговорах, разбирая и филосовствуя на тему прочитанного.

Так шло время, пока, не помню откуда, где-то в дупле нашли Берданы и патроны, и были вооружены все, патрон было много.

В конце Декабря 19 года получаем сообщение, что Шкотовский гарнизон ушёл в сопки, забрав с собой оружие и припасы, и направляется к нам. Быстро оседлали лошадей, и конница во главе с Дёминым едет в Петруши на встречу Шкотовцам, дабы скорее выяснить происшедшее. Пешие отправились в Боголюбовку и там ждали. Я должен был ехать для передачи полученных сведений отряду Степаненко.

Встретив Шкотовцев, Дёмин условился с ними, прежде чем запустить их в Петруши, они должны были сдать нам три своих пулемёта. Они на это согласились, и пулемёты были в наших руках, не было сомнения, что они действительно совсем перешли к нам. Мы ликовали при виде пулемётов и 300-400 человек, вооружённых с ног до головы, в новом обмундировании. Чёрт возьми, да это целая Армия! Они были рады то-же не меньше нашего, так как мы в сопках чувствовали себя, как дома, а они не знали, что тут делать, имея с собой запасы с"естных припасов и снаряжения.

К вечеру шкотовцы был уже в Боголюбовке и заняли все квартиры, а на другой день собрались все парт-отряды, и Боголюбовка из себя представляла не самую дрянную деревушку, а что-то вроде военного городка. Надо было распределить пришедших по отрядам. Это было необходимо, т.к. каждый отряд занимал определённый район, в границах которого он и кормился и поддерживал свой порядок. Мелкому отряду было гораздо лучше, у него меньше следов, меньше шума, он внезапно появляется, также внезапно и исчезает.

Погода была хорошая, и с ранняго утра все парт-отряды выстроились на улице по одной стороне, а по другой были построены Шкотовцы. Интересно было смотреть издали на столь не виданное доселе в глуши наших лесов скопление партизанских сил. Было видно, что не долго осталось нам сидеть в сопках, это думал каждый. Поблагодарив Шкотовцев за славный и сознательно сделанный ими шаг, было приступлено к распределению людей и оружия. Наш отряд после распределения был в составе 120 человек. После чего, провожая один другого, отряды кричали: "Ура!" — и долго и радостно разносилось это "ура", далеко по лесу. В оружии недостатка не было, и работа закипела. Ежедневно линия ж.д. была порвана в нескольких местах, движение поездов было почти остановлено, а карательные отряды прекратили свои действия, боясь заглядывать, хотя бы в ближайшие к городу деревни.

5 Января 20 года был особенно сильный налёт на железную дорогу, но без всяких выстрелов нам удалось остановить товарный поезд с японским грузом шедший с Никольскоуссурийска в Хабаровск. Как только поезд был остановлен, как из близь лежащих деревень со всех концов потянулись подводы крестьян в надежде, чем либо поживиться. Состав поезда имел груз: мануфактуру, английские кэпи, посуда разных сортов, керосин, свечи, мыло, чай масло, сало, топоры всех сортов, верёвка, дёготь, смола и много других товаров. Выгрузив необходимое отряду, мы отправили в своё Интенданство, а остальное, наприм.: верёвки и топоры, и часть других товаров были предоставлены крестьянам, и в один миг вагоны были пусты. Тогда в назидание япошкам поезд был пущен полным ходом дальше без машинистов и кондукторов. Последние, забрав кой-что из товаров под мышку, пошли пешком вслед за поездом. Но раньше, чем остановить поезд, мы задержали трёх японцев, делающих обход по линии, и теперь взяли их в Боголюбовку.

Боголюбовка была наполнена товаром, но половина была отправлена далеко в лес на всякий случай. Японцев посадили в одну из свободных хат, и всё население собралось смотреть, в надежде узнать из них ранее стоявших в Боголюбовке японцев. В дверях стояли часовые и в избушку не пускали, можно было смотреть через открытые двери и окна. Вдруг врывается один из местных мужичков (часовые не успели задержать) подходит к одному из японцев и, размахиваясь, ударяет его: "У, собака! Убью!" Часовые хватают его, и оказывается, что ударенный им японец был ранее в Боголюбовке, побил его сынишку, а также забирал у него овёс и сено без всяких разрешений. В Штабе в это время был Совет, как поступить с японцами. Было постановлено поздно вечером их расстрелять.

Через несколько часов в Боголюбовку прибыли Американцы в количестве трёх человек, привезшие нам валенок других подарков, а в ближайшее время обещали привезти несколько пулемётов. Американцы уже не первый раз посещали наши отряды и каждый раз что нибудь привозили. Они изучали нас в беседе с нами и вреда нам ни какого не причиняли. Один из них был корреспондент Американских газет и двое русских, живущих в Канаде по 15-16 лет, кажется, уроженцы Орловской губ.

Узнав, что мы имеем трёх пленных японцев, они просили нас передать им пленных и доказывали, что возвращение из нашего плена японцев в свои части морально повлияет на взгляды и отношения Японских солдат к партизанам. От расстрела же их мы действительно ни чего не получали и с удовольствием передали их Американцам. Японцы, узнав о их освобождении, [13] благодарили нас, говоря: "Русский барсука! Короша! Наша тоже барсука!" На прощание Американцы подарили т. Дёмину карманные часы и уехали.

Каждый день к нам с Никольска приходили пешком, верхом на лошадях, даже с обозами бежавшие из полков солдаты, каждый тащил что-либо с собой, зная, что в лесу пригодится. Так у нас появились бинокли, а в штабе пишущая машинка.

26 Января было приказано всем парт-отрядам в полном составе собраться в деревне Раковке, а оттуда должны были общими силами повести наступление на Никольск-Уссурийский. Из Владивостока была получена информация о положении на Востоке и в России. Сообщалось о прибытии во Владивосток представителя Сов. России тов. Виленского, который и привёз информацию. Трудно вообразить радость партизан в предчувствии конца жизни в сопках, всяким лишениям и невзгодам. Но во всяком случае до конца было далеко.

Из Раковки двинулись на Глуховку и там ожидали наступления ночи. Командовал сводным отрядом тов. Андреев. Нас было около 1200 человек.

Часа в 2 в Глуховку прибыл Полковник для переговоров о добровольной сдаче Никольска. Они уже знали о нашем наступлении, но сил в гарнизоне было мало, а солдаты воевать с партизанами отказались, и надо было принимать меры к сохранению своей офицерской шкуры. Он предложил нам свои условия. Город будет занят партизанами, последние и будут нести гарнизонную службу, а части бывшие Колчака сохраняются и полным составом во главе со всеми офицерами переходят в подчинение нашему Комвойсками. Но все офицеры остаются на своих постах и по прежнему несут службу в новых условиях. Разумеется, мы на такие условия согласиться не могли, а потому и отклонили их. Полковник Враштель со своей стороны на наши условия не соглашался. Нашим опорным пунктом было расформирование всех частей белой армии и назначение комсостава по усмотрению нашего командования. Так и уехал полковник, приехав в количестве 6 человек, а уехал вдвоём. Четверо не поехали обратно в Никольск и оставили у себя лошадь с телегой. Не по себе было от этого полковнику, но ни чего не сделаешь, прошли, видно, золотые денёчки. Так смеялись ребята вслед уезжающему Полковнику.

Часов в 12 ночи тихо двинулись к Никольску, перевалили через холм, и пред нами предстал Никольск, залитый электрическим светом. Спустились к корейским фанзам, здесь, обождав ещё не много, разделились на три отряда. Обоз оставили у фанз и пошли в город, было решено войдти с трех сторон. Наш отряд наступал на вогзал.

Часа в 4 утра раздались орудийные выстрелы и несколько залпов в центре города. Два других отряда были уже там и стреляли по кучке офицеров, в руках которых была батарея (они не хотели добровольно сдаться), но не более 15 минут продолжались выстрелы, и всё смолкло. Мы лежали в цепи, окружив вогзал, ожидая окончания переговоров с японцами, с которыми, согласно распоряжения свыше, мы не хотели вступать в борьбу.

Только к часу дня мы вошли в город. Переговоры с японцами были кончены, и было достигнуто соглашение. Японцам давалась полная свобода передвижений, как по железной дороге, так и внутри Никольска. Остатки Колчаковских полков перешли на нашу сторону и оставались на службе. Были выпущены из тюрем и лагерей все политические и быстро вооружались.

Уставив достаточное количество людей нести гарнизонную службу и для охраны порядка, мы наступали на Раздольное. Заняв его, стали в нём гарнизоном. Началась формировка и организация Армии, Штабов и местных Управлений. Наш отряд в Раздольном был реорганизован и представлял из себя Отдельный батальон Особого Назначения. Мне с товарищем Хениным было поручено организовать Штаб баталиона, и работа закипела.

На другой день было первое организационное партийное собрание, на котором и распределили работу в отделах гражданских Управлений.

Жизнь стала входить в нормальную колею, части были обмундированы, у всех было новое обмундирование, и каждый день ходили на учения на площадь. Так почти в один день во всём Приморском крае от Владивостока до границы Китая ст. Пограничной и до Благовещенска по другой ветке власть перешла в руки партизан.

Японцы сначала дико смотрели на нас, и частые их манёвры внутри селения, перебежка цепями и т.д. казались нам подозрительными, но мало по малу привыкли и к ним, и перестали обращать внимание на все их проделки, что и отразилось впоследствии на наших спинах.

Население требовало восстановления Советской власти и самовольно без всякого созыва выбирало и посылало своих делегатов в Никольск. А международное положение вообще Сов. России, а в частности Дальнего Востока, тем более Приморья, диктовало другое, и мы получили директивы воздержаться от официальной Советизации Края, так как надо было бояться Японцев. В то время они имели силу в Крае, занимали его своими гарнизонами от Владивостока вплоть до Благовещенска. Они боялись коммунистического духу, а потому власть была в руках Земства, но идейное направление всё-таки давала партия. Японцы с течением времени поняли это. Коммунистический дух от соприкосновения с нашими солдатами Японских солдат стал переходить и к ним. Они часто, где нибудь разговаривая с ребятами, вынимали из кармана красные банты и картавили: [13об] "Русский барсука. Шибко кароше, наш тоже рабочий и тоже барсука".

Японское командование не могло не заметить всё это, и из Владивостока многих Японских солдат, замеченных в чём нибудь предосудительном и даже с красным бантом на груди, расстреливали, а некоторых отправляли в Корею для освежения и муштровки. Два медведя, злых друг на друга, никогда не будут сидеть в одной берлоге, так и здесь надо было ожидать какого нибудь выпада со стороны Японцев, но они вели хитрую политику и каждый день заверяли наше командование в своём искреннем расположении к нам. И наконец Японцы эвакуировали Благовещенск и были только в Хабаровске.

Как-то раз из под самого носа Японцев из Владивостока были увезены танки в количестве нескольких штук и были отправлены в Благовещенск. (Танки были получены из Франции для Колчака, но к несчастию для него поздно). И вот, заметив пропажу танок во Владивостоке, Япошки взбеленились и у нас в Никольске поймали на станции Никольск нашего Ком-войсками тов. Андреева, арестовали его. Часов пять велись переговоры, и мир был восстановлен. Но положение было натянутое. Не смотря на происшедшее, Японцы продолжали изо дня в день заверять нас в своей дружбе.

Выбранные населением делегаты собрались в Никольск и требовали открытия С"езда. Наше командование и партийные органы оттягивали время открытия С"езда, выжидая и стараясь путём частных бесед убедить делегатов в невозможности в данное время восстановления в Крае Советской власти. Но напрасно было уговаривать, население видело в этом лишь нашу не искренность по отношению к крестьянам и рабочим. Многие из них говорили: "Так мы Вас кормили, надеялись на Вас, а Вы, пожалуйте, какое то Земство, оно нам не нужно, а давайте Советы. Довольно ждать, пока уйдут Японцы, что нам они". И так волей неволей С"езд должен был открыться.

Я в это время был командирован в Штаб Комвойсками за получением необходимых для штаба принадлежностей и распоряжений по реорганизации. Надо было сделать заказ на штампы и печати Штаба. Сделав всё необходимое, получив из Главного Штаба все директивы, я в ночь с 4 на 6 апреля с почтовым поездом выехал из Никольска. И находясь между Барановским раз"ездом и Никольском, мы слышали как в Никольске началась орудийная стрельба, и пока мы ехали до раз"езда, не смолкала. Через несколько минут послышались орудийные выстрелы и в Раздольном. В этот вечер с"езд (под названием С"езда трудящихся) открылся, и Японцы выступили разом от Владивостока на всём протяжении до Хабаровска.

Долго не смолкали выстрелы орудий, поезд стоял на Раз"езде, ехать было не куда. Мы вышли из вагонов, и я, спрятав печати и все бумаги в укромное место на берегу реки Суйфуна, решил отправиться в Раздольное. В это время со стороны Никольска показался поезд, обративший на себя наше внимание. Мы не знали, кого в нём ожидать — Японцев или своих. И когда он был близко, мы увидели, что теплушки полны японцев. Очевидно, в Никольске они главное закончили и спешили на помощь в Раздольное. Видя столпившихся на вогзале людей, они, не доезжая, стали выгружаться, надо было утекать, и мы бросились через Сайфун на другой берег, где была деревня. Переправившись, с высоты видели, как Японцы начали переправляться через реку, а остальные направились в Раздольное пешком, до него было 12 вёрст. Мы как пассажиры поезда не имели оружия, кроме имевшихся кой-у кого Наганов, а потому спешили уйдти. За нами бежали бабы, мужики и ребятишки, громко кричали и ругались, оставляя свою деревню.

Так дошли до какой-то деревушки, где уже было человек полтораста прибежавших из Раздольного. Были у них и пулемёты, и все были вооружены. Спрашиваю, как это началось. Отвечают, что ночью, внезапно окружив наши казармы, открыли по ним огонь, требовали сдаться. В ответ на это наши с оружием в руках бросились из казармы, дали залп и, прорвав цепь Японцев, ушли. Много попало в плен, много осталось и убитых. Японские пулемёты работали во всю вслед отступающим. Это одна рота, а как другие — не знали, отступали кто куда. Спрашиваю: "Из наших ребят никого не убили?" Кто-то сказал, что видел убитым Чуфелина и кого-то раненым, а некоторые попали в плен. Жаль было Чуфелина, славный парень и хороший честный работник, каких сейчас не много. Но и наше положение ещё не выяснено, может все не сегодня, так завтра будем убиты.

Публика всё подходила и подходила по одному и по два, громко ругаясь и размахивая руками.

— Мерзавцы, подлецы, да их ... — слышались крепкие словечки, — бить надо, как собак, они вон что делают, а мы не смей их стрелять, да их давно надо было перебить, а теперь вот опять в сопках, пожалуйте, простор, гуляй во всю. Ладно, что хоть лето опять наступает, а то плохо было-бы, — так рассуждали ребята.

А некоторые говорили:

— А я, брат, ничего, человек 10, наверное, ссадил. Забрался в кусты один себе, они тут возятся с нашими, забирая их в плен, а я соп да соп на мушку. Он кувырк и нет, но, думаю, заметят, и ушёл.

— Вот у нас приказ не стрелять в Японцев, а если они начнут наступать и откроют огонь, мы должны без выстрела отступать. На, мол, мы не хочем с Вами воевать, хотя Вы в нас и стреляете. А они ведь этого совершенно не понимают, да что может понять Мокака?

— Нет, всё-таки не правильно делают наши командиры, но что же, делать нечего, может, что и выйдет из этой политики, но больше нас не проведёшь, шалишь. Они шатаются всю ночь по городу, как будто [14] так и надо, а мы хлопаем глазами, вот и дохлопались. Надо было хотя ночью быть на стороже, а ведь давно было заметно, что Японцы что-то затевают. Говорили мы об этом и командиру, но не знаю, принял он во внимание или нет. Но всё-таки мне кажется, что уследить за ними можно было бы, это уже вина наших командиров.

Так говорили везде, где собиралась кучка людей, а публика всё прибывала и прибывала, были раненые. Дав отдохнуть людям, отряд двинулся, держа направление на Манчжурскую дорогу. Командир отряда хотел провести отряд, если можно, обходом до озера Ханка, а там расчитывали уехать на пароходах по реке Уссура.

По дороге, нагоняем отряд Кокушкина в 400 человек и в какой то деревушке останавливаемся на ночёвку. На другой день отряды делятся на двое, и пришедшие вперёд идут сейчас же, а через некоторое время пошли и мы.

Останавливаемся в дер. Абрамовке для непродолжительного отдыха. Выстроились для разбивки по квартирам. Вдруг с другого конца деревни скачет наша конная разведка, спешно передаёт, что в полверсте от деревни двигается японский отряд тоже на Абрамовку. Команда "кругом", и мы несёмся через огороды и заборы на встречу Японцам, которые были за увалом. Выбежав на увал, мы видела, как они двигались на встречу нам. У них была и пехота, и конница. Не знаю почему, но мы по команде быстро повернули назад и чуть не бегом прошли на другую сторону деревни. Направились по дороге на деревню Григорьевку.

Только что отошли около полверсты, Японцы в это время поставили пулемёт и открыли по нам огонь. Но был перелёт, и пули высоко летели, пролетая дальше. У нас раненых не было. Показалась японская кавалерия. Мы повернулась, дали залп, и она скрылась.

Мы спешно отошли к деревне Григорьевке, где нас ждал первый отряд. Услышав стрельбу, наши рассыпались на горох. На улицах деревни для нас был готов походный обед. Кто на ногах, кто как, на ходу быстро пообедали. Жители деревни по случаю первого дня Пасхи тащили нам, кто-что мог: яйца, сыр, масло, молоко и всевозможное печение. Наполнив свои утробы, мы рассыпались на высотах, окружающих деревню, и таким образом оцепили её со всех сторон.

Японцы быстро двигались, а так как некоторые возвышенности не имели лесу, Японцы решили использовать и направили на нас кавалерию. Она быстро скакала. Расстояние между ими и нами было не более, как сто сажен, когда затрещали наши пулемёты. Кубарем покатились японцы с лошадей, а уцелевшие ускакали назад. Тогда видим — наставляют на нас орудие. Трах... и снаряд рвётся далеко сзади.

Так япошки палили до тех пор, пока не наступила темнота, а мы были уже далеко от Григорьевки, орудийный выстрел всё ещё продолжал греметь по Григорьевским высотам.

Через два дня переходим Манчжурскую линию жел. дороги и двигаемся к Камене-Рыбалову. Это село находится на берегу озера Ханка, вблизи Китайской границы, а самое озеро одной стороной вдалось в территорию Китая. Здесь мы надеялись застать свои пароходы и на них отплыть по Хабаровска. Но когда мы пришли, на озере кроме лодок не было ничего. Тогда начала вести переговоры с Китайцами о пропуске нас через их территорию. Китайцы пред"явили свои условия: сдать всё оружие им в уплату за наш пропуск. Разумеется, мы на это не могли согласиться и двинулись обратно вёрст 40 до деревни Хорол.

Дорога была... да можно сказать, что не было дороги. Была весна и место болотистое, и все дороги и поля были покрыты водой, и где вплавь, где по пояс в воде шли, проклиная на чём свет стоит всех и вся, в то же время превращая всякие невзгоды в шутку.

— Ну, как, плывёшь? — спрашивает один другого.

— А ведь благодать, ей богу благодать, только вот не-много холодновато. Вот бы сейчас Японцы. А! Чёрт возьми, поплавали бы, ха, ха, ха. Залп и в воду — ищи, Мокака.

— Да их сюда и палками не загонишь, а не только что сами прийдут. Выгнали нас из городов-то, ну и живут теперь во Славу Божию.

Так шли водой вёрст 12. Наконец прибыли в Хорол, разместились по домам. Я пошёл гулять по селу. Была пасхальная неделя, и население праздновало, кругом были пьяные, что не преминуло отразиться и на нас. Но большинство были трезвые и совершенно не пили.

Было сделано собрание, на котором и выяснилось, что определённого положения у нас нет, т.к. связь со Штабом прервана, да и сами Штабы не известно — может, сохранились, а может, их и совсем не существует. Но было известно, что все главные силы и все отряды отступали за Амур, за Хабаровск, где не было Японцев. И так наш отряд, в котором волей судьбы мне пришлось быть, был оторван от всего мира, и ни кто не знал о его существовании. Ввиду создавшегося положения и было об"явлено, что кто не желает оставаться в отряде ввиду неопределенности его положения, может идти куда угодно. А оставшиеся будут вести переговоры с Японцами о пропуске их в Онучино, а там может и в Хабаровск. Но надеяться, что Японцы согласятся на пропуск, было бы крайне ошибочно. И так выяснив затруднительное положение отряда, публика разошлась по местам.

Ввиду того, что отряд, к которому принадлежал я, был уже за Амуром, я решил пробраться туда один или взяв с собой 2-3 человек, что и было сделано. И на другой день мы втроём двинулись к Китайской границе, надеясь не заметно пройти по берегу озера Ханка. [14об]

Вёрст десять не доходя до границы, мы встретили идущих назад ребят, которые и сказали нам, что подойти нельзя, т.к. сильная Китайская охрана не пропускает ни кого, а если кого поймают внутри Китая, то угостят бамбуком. Надо было верить, так как я знал, ребята были боевые, и им тоже хотелось пробраться через Китай на Амур.

— Делать нечего, надо, ребята, обдумать своё положение, — а потому сели и закурили. Попавшие нам на встречу ушли, мы так и не спросили их куда они думают пойти.

Я предложил своей компании двинуться на ст. Пограничная и там, где пешком, где с поездом, подвигаться в Забайкалье или добраться до ст. Цицикар, а там по тракту на Благовещенск. Маршрут, правда, был порядочный, не менее 1500 вёрст, но делать было нечего, надо было решать: или туда, или сюда.

Ребята согласились со мною, и мы двинулись к деревне Ильинке, спросили, где тут ближайший путь на Комиссаровку, а затем и на Пограничную. Нам указали, что надо, пройдти вот эти 2 горы, а затем, забравшись на третью, тут недалеко и будет видно Комиссаровку. Расстояние, как нам сказали, здесь было меньше вдвое, чем трактом.

Прошли две горы, лезем на третью. Измученные, с высунувшимися языками мы еле двигались вперёд, но хотелось увидать Комиссаровку, и мы шли. Я первый залез на гору и, узнав печальную новость, молчал — Комиссаровки не было видно. Ребята кричали мне:

-Ну, как, где Комиссаровка?

Я им отвечал:

— Вот здесь, айда живо, отдохнём, да и в неё, — а сам с горя запел что-то.

— Ну где Комиссаровка, чёрт тебя возьми, где ты её видел? Ах, чёрт возьми, если-б знал, не полез бы, сел на половине горы и отдохнул бы, — говорил Селянкин. — Вот мерзавцы, они обманули нас. Ну, чёрт с ними, не заблудимся, только вот устали.

Я предлагаю:

— Давай, ребята, ввиду взятия нами горы крикнем "Ура".

— Идёт.

И громкое "УРА!" несётся во все стороны с вершины нашей горы. А красота?! Кругом горы, молодые листья уже развёртывались, зеленела трава, звон птичьих голосов раздавался кругом. Мы сели и закурили. С"ели по куску хлеба и решили спуститься обратно в долину, где видели издали, были 2 маленьких избушки, как видно, для житья в рабочее время.

Было темно, когда мы подошли к балаганам, у костра что-то варили мужчина и мальчик лет 12. Поздоровавшись, мы спросили, нельзя-ли будет переночевать (у нас была одна винтовка). Хозяин косо посмотрел на нас, всё-таки разрешил нам ночевать, сказав: "Вот нары, ложитесь". И мы добросовестно растянулись на них, винтовку поставили угол к печи и заснули сном праведников.

Рано утром нас совсем не ласково разбудил грубый оклик: "Эй, довольно спать, вставай, Ваши уже давно разбежались, а Вы спите". Мы вскочили и хотели было уцепиться за винтовку, но её уже не было в углу. Она была под мышкой стоявшего у нар казака Платоновской станицы. Направляя на нас, он держал в руках свою Мексиканскую винтовку и кричал: "Давай бомбы, не шевелиться, а то застрелю, как собак". Мы вынуждены были отдать ему свои сумки, где он и нашёл 2 бомбы, сумки бросил обратно. Заметив у Селянкина новую шинель, он потребовал её. Т.к. больше забрать было нечего, он, сказав хозяину балагана, что-б он накормил нас, быстро ушёл.

— Так, Хвала Богу, живы остались, — говорили мы, слезая с нар, хозяин куда-то вышел.

Быстро собравшись, мы отказались от предложений хозяина обождать, пока что-то там поспеет, и ушли, узнав от него дорогу в Комиссаровку.

Благополучно дотащились до Пограничной. Мы нашли людей, которые великолепно приняли нас и на славу накормили, но ночевать было не где (мы это видели и сам), места совершенно не было.

Отдохнув не много, мы пошли на вокзал, где, отыскав свободный товарный вагон, переименовали его в мебелированные комнаты, поместились в нём. Не успели как следует расположиться, как слышим шаги. Неужели хозяин комнат, какой нибудь ходя, буточник, а может и полицейский? Мы затихли, шаги ближе, двери нами были закрыты, но вот подошедший берётся за скобу, и дверь отворяется. Какой-то в штатском, посмотрев на нас, спрашивает, можно ли с нами поместиться.

— Конечно, пожалуйста, — отвечали мы, с удивлением гляда на нового пассажира в клетчатом штатском пальто Американского покроя. Он сказал, что сейчас принесёт свои чемоданы, ушёл.

— Кто-же это такой? — спрашивали мы друг у друга, и как узнали потом, когда он сам рассказал нам свою биографию, он также без паспорта пробирался через Китай, кажется, в Забайкалье, но он не был нам товарищем, т.к. у него были деньги и приличный вид.

Так ночевав в вагоне, мы пешком отправились до первого раз"езда, а там расчитывали сесть на поезд. И частью с поездом, а больше пешком мы добрались до какой-то весёлой и красивой станции и грязные, не умытые старались не заметно пройти по селу к берегу реки, где и расположились.

День был чудный, солнце красиво играло в воде, отражаясь всевозможными цветами, было утро. Богатая красотой природа Манчжурии благоухала, везде цветы, приятный запах которых разносился кругом. Вот не далеко у самого берега реки в саду заиграл духовой оркестр. На вокзале стояли ехавшие из России чехи. Сытые, довольные судьбой, чистенько одетые они забавлялись игрой.

Прелесть окружающего, звуки приятной музыки волновали меня. Мне представилась резкая картина: с одной стороны, совершенно сытые, всем довольные люди наслаждались всеми прелестями природы, слушая музыку, ловили рыб удочками. На противоположном берегу рвали цветы и с биноклем в руках рассматривали с вершины горы (возвышавшейся над рекой) окрестности. С другой [15] стороны оборванные, не умывавшиеся целую неделю, голодные сидели мы на берегу, стараясь отскоблить присохшую грязь на руках и лице.

Чувствуя всю полноту этих совершенно разных картин, я не мог удержать катившихся из глаз слёз. Мне хотелось жить, быть чистому и также приятно наслаждаться музыкой, но я чувствовал, что это для меня невозможно. Невозможно потому, что я не имею средств и не имею той подлой совести, которую имеют те, которые благодаря разным тёмным делишкам составили себе приличное состояние. Да, я чувствовал, что этого я не в силах сделать и успокоился тем, что при условии Советской власти всё их награбленное будет общим достоянием, и нашим глазам уже не будет представляться ни каких комфортов и роскоши, не возможной для нас. И твёрдо решив положить все силы на ускорение осуществления желанного экономическо-материального равноправия, я не желал большего, т. к. умственные способности людей разные, и ни когда не будут одинаковы. Следовательно, я желал материального равноправия жизни, но я жестоко ошибся. Надо было иными глазами смотреть на свет. Все эти мысли с молниеносной быстротой бродили у меня в голове, пока я умывался.

Окончив умываться, мы закусили куском хлеба и двинулись дальше. По дороге нам удалось заскочить, не помню, в какой поезд, но вагоны были классные и товарные. Я попал в классный вагон, но он оказался пустым. Все трое были в разных вагонах.

Осмотрев свой вагон, я пришёл к заключению, что он был приспособлен для аптеки, т.к. пахло медикаментами, на полу валялись разного сорта флаконы и пробки, нашёл целую пачку этикеток. Оказалось, что этот эшалон идёт с Владивостока из под выгрузшихся Чехов. Но надо было куда-то спрятаться. В вагоне было много комнат, но ни в одну из них было спрятаться нельзя, и я воспользовался печкой в конце вагона, так называется отопление. Забрался за печь и сижу. Вдруг слышу, с противоположного конца вагона раздаются шаги, то в той, то в другой комнате. Так кто-то шёл, заглядывая в каждую комнату. Думаю, что меня не найдут, что ему больно нужно, мол, заглядывать за печку. Но вот шаги ближе, подходит к печке, заглядывает за неё. Я не знаю, принял ли он меня за мальчишку, потому что я сидел, скорчившись. Взял меня за ухо, вытаскивает из за печки. Я вытянулся.

— Ваши документы? Как попали сюда, а? — передо мною стоял комендант поезда, русский офицер, перешедший на службу к чехам.

Отвечаю, что у меня документов нет, а также и билета, ввиду того, что нет денег.

— В таком случае я Вас представлю на первой-же станции коменданту, и Вас арестуют.

А я знал, что это равносильно тюрьме. Фамилии своей я сказать не могу, а с чужой будешь сидеть до второго пришествия. Я решил морально подействовать на коменданта поезда и говорю ему отчётливо, что я красноармеец, и что, разумеется, в его руках меня посадить и расстрелять, и обратное. Я начал действовать.

— Вы русский офицер, скажите, чем виноват солдат, что Вы его мобилизуете, и он служит у Вас, аккуратно исполняя все Ваши распоряжения? Не правда ли, ни чем?! Наоборот, аккуратных солдат награждают. Так чем я виноват, что я красноармеец? Вы этого не знали, я Вам сам сказал потому, что мне надоела жизнь и смерть. Если Вы меня убьёте, я не боюсь. От моей смерти Вам, г. офицер, мало будет пользы. Вы, убивая меня, не убиваете в моём лице коммуниста, и кто знает, может, если останусь жив, мы с Вами встретимся при лучших или худших условиях, и может, я смогу быть полезным для Вас.

Я кончил. Офицер внимательно слушал меня и сказал:

— Хорошо, что Вы попали на меня. Я отпущу Вас, но что-бы в поезде Вас больше не было, если Вы ещё раз попадёте, то пеняйте на себя, если вас схватит контроль. Идите и сейчас же соскочите с поезда, пока идёт тихо.

Я поклонился и, спрыгнув, крикнул Селянкину, стоявшему на ступеньке, тот тоже прыгнул, поезд умчался, и мы следовали пешком.

На одном из раз"ездов нас славно принял к себе рабочий стрелочник и рассказал нам, что опасно пробираться так по линии, т.к. дальше будет усиленные посты и охрана на мостах, и мы ни как не пройдём. А с поездом, не имея документов, также ехать нельзя. Да мы уже испытали это. А потому, обсудив положение, решили двигаться назад. У нас возник новый план.

Отдохну в как следует, пошли обратно. Благополучно миновав Китайскую границу, мы пришли в посёлок Градеково в 13 верстах от границы, встретили знакомого казака, который пригласил нас к себе, сказав, что постарается достать документы всем троим. Но документов он не достал, кроме одной безсрочной книжки, но года не подходили ни к кому из нас.

Ночевав у него, на другой день мы отправились в волость, авось удастся достать документы. Приходим, никого нет, ждём, и когда явился Председатель Ревкома (хотя и Ревком, но питать надежд было нельзя, т.к. казаки плохо относились к партизанам), обращаюсь к нему и об"ясняю:

— Так и так, при Японском отступлении бежал, а раньше служил в 34-м полку (это Колчаковский), и просим Вас выдать хотя временные удостоверения, т.к. надо где либо работать, а без документов не принимают.

Спросив, откуда мы и т.д., он посоветывался в сидящими тут людьми и сказал машинисту, что напечатать временный лист сроком на шесть месяцев, подписал ещё чистые бланки и ушёл.

Заполучив документы на вымышленные фамилии, мы спокойно прогуливались по Градекову, [15об] рассуждая о дальнейшем нашем бытье. Я решил ехать в Никольск, попытаться достать визу на проезд через Манчжурию. Селянкин поступил на работу в ремонт жел.дороги, а я отправился.

Приезжая в Никольск, я зашёл к знакомой учительнице Насенниковой, что была в Боголюбовке и доставала для нашего отряда книги. У ней хранились мои вещи: шинель, брюки, ботинки и друг. вещи.

Являюсь грязный, оборванный, меня еле узнали, но были рады. Умывшись, я приятно закусил и выпил, а затем, переодевшись во всё новое, я пошёл с Н.И. в город, узнать, что делается в нём. Долго гуляли мы, беседуя о прошлых днях. Они предложили мне остаться у них, жениться, чем влачить своё жалкое существование в Армии. Я и сам не прочь был-бы изменить образ жизни, но не хотел отставать от своих ребят, а главное, как члена партии меня обязывала дисциплина быть там, где есть опасность для революции. И жалея о том, что не могу этого сделать, я отказался, не смотря на наши взаимные чувства. Я любил её, т.к. это была славная барышня и хороший человек. Но дороже всего свобода, полная свобода.

На другой день я одел штатский костюм её брата, отправился к уполномоченному Временного Правительства Меркулову. Отыскав местонахождение оного, я записался на прием. Кажется, очередь 15-я, жду, вызывают:

— Альчинский Геннадий Ник., по какому делу?

— По личному.

— Пожалуйте.

Вхожу в тёмный кабинет, убранный по особому вкусу сидевшего в нём лет 35-ти жгучего брюнета, на лбу глубокий шрам, общий вид его был бандитский. И через чур громким голосом он спросил:

— Вам, что?

— Так и так, визу на проезд через Манчжурию.

— Для этого нужно заграничный паспорт, а у нас здесь заграничных паспортов не имеется, — последнее было сказано так громко, что, если бы я мало видел людей, я наверное бы убежал.

— А где же, — спрашиваю, — можно получить заграничный паспорт?

— Во Владивостоке, в Министерстве Иностранных Дел.

Заворачиваюсь и ухожу. Ну Вас к черту с паспортами и Вашими Министерствами, как нибудь попытаем без них. Ехать во Владивосток было не с чем, денег не было, да и к тому же было опасно, т.к. я имел много знакомых офицеров, которые знали меня как члена партии.

Я пришёл на квартиру, на другой день пошёл к Воинскому Начальнику. Говорят, там кому-то дают деньги, вещь недурная, не удастся ли получить, но не выгорело. Встречаю знакомых ребят, сидевших вместе в лагерях.

— Вы чего здесь околачиваетесь?

— Так куда же деться, мы рады бежать, так не куда.

— А документы есть у Вас? — спрашиваю.

— Нет.

Направил их в Градеково, рассказав, как нужно обращаться за документами. И ребята через 3 дня возвратились с документами, а с ними приехал и Селянкин.

Начали готовиться в дорогу. Решили на сей раз, имея в карманах документы, пробираться через Хабаровск. Я продал все свои новые вещи, а взамен купил себе старый потрёпанный пиджак и чиненные ботинки, таким образом я сэкономил приличную сумму денег и больше к Насенниковым не заходил, стесняясь показаться им в новом костюме. Не поймут, придется об"яснять, а этого не хотелось.

Мы пошли на вокзал, там узнали, что через два дня пойдёт Японский поезд на Хабаровск, и будут давать пропуска, решили ждать. Ночевав внутри вокзала в грязи и известке (там в то время белили), мы отделались так, что казалось, теперь ни кто не узнает. Но следующую ночь мы не хотели тут ночевать, а пошли в Зелёный сад в городе. Там побродив, мы направились к театру, сели на скамейку.

Дело было к вечеру, рядом на скамейке сидели два молодых человека в студенческой форме. Один из них вынимает из кармана чёрную корку хлеба и жуёт. Прислушиваюсь что говорят и слышу:

— Ну как, Сергей, где мы будем, сегодня ночевать?

Другой отвечает:

— В Зелёном саду, ведь там хорошо, развалишся на скамейки и хорошо.

Я удивился, что такие хорошо одетые, молодые, красивые люди не имеют постоянной и настоящей квартиры, и от сознания, что мы не одни бродяжим, мне стало легче, и как будто больше стало сил для борьбы со всевозможными лишениями.

Т. к. в саду было холодно, мы решили опять пойти на вокзал.

На другой день был праздник Троица. День был хороший, часов в 12 или 1 мы сидели на ступенях вокзала, т.к. идти в нашем виде было не куда. Публика ходила взад и вперёд, мы не обращали на неё внимания. Я, низко опустив голову, задумался, как вдруг знакомый мне голос раздался в дверях, и я невольно, не отдавая отчёта, повернув голову, увидел, как три одетых по майски барышни спускались по лестнице. Отвернулся, но было поздно, меня узнали. Это была Н.И. и с нею две подруги-гимназистки, тоже знакомые мне. Они, наверное, думали, что я уехал или вообще где-либо нибудь устроился и, вдруг видя меня в грязи и извёстке, подобно нищему, сидящему на паперти Божьяго храма, можно было подумать, что я нравственно опустился. Но не из таких была Н.И., она всегда быстро соображала и редко в чём ошибалась, и я уверен, что она в эту минуту также хорошо знала моё положение, как я сам. И если бы не подруги, может, плакала бы. Они остановились и, не смотря на то, что я отвернулся, поздоровались. Я должен был открыться и с видом неловкого положения поздороваться, взглянув на неё. Она поняла мой взгляд и, сказала, что если придётся ещё ночевать здесь, чтоб я, не стесняясь, шёл к ним. Они, попрощавшись, ушли.

Надо скорее бежать отсюда, т.к. я не мог терпеть равнодушно [16] этих встреч. Но вот стали в очередь за пропусками и, получив таковые, были в вагонах.

— Ну, — рассуждали, — если ничего особенного не случится, мы будем у своих.

Но ожидать скорей можно было худое, чем хорошее.

Японцы проверили пропуска, и поезд пошёл.

— Ну, Слава Всевышнему.

Едем в Спасск, где у белых был Карательный отряд и застенок, где, они часто снимали людей с поезда и мучили, а потому, как только пришёл поезд, мы поспешили вылезть и, узнав, когда пойдёт поезд дальше, ушли со станции. Выждав время перед отходом, сели и благополучно следовали до ст. Уссури, где поезд остановился, и нас, всю похуже одетую публику, заставили грузить груз в вагоны. Поезд шёл обратно, т.к. мост был взорван и дальше ехать было нельзя, да и это был последний пункт стоянки Японцев, а дальше были, как мы узнали, наши части и занимали линию от Имана до ст. Верино. Они по выступлении Японцев захватили этот участок и удержались на нём, имея бронепоезда и приличное количество орудий.

Это было нам на руку, и мы, кончив погрузку, переночевали в посёлке, а на утро (надо было незаметно для япошек перебраться через реку) пошли, взяли ниже села на берегу лодку, переправились и двинулись в путь. Японцев больше не встретили и обрадовались, когда подходя к ст. Иман, на мосту увидели нашего часового со звездой на фуражке. Он был знакомый и без препятствий пропустил нас на станцию.

В вагоне помещался Штаб фронта. Захожу, лица знакомые. Об"яснили своё положение и, узнав, что наш отряд находится за Амуром, решил, не смотря на предложение Штаба принять Отдел Снабжения, получив жалование и деньги на дорогу, двинулись дальше.

Спокойно переехав с поездом до Верино, где пересели на Японский поезд, в котором ехала Японская и русская миссии (велись переговоры о перемирии), мы были в Хабаровске. Переночевав в нём, на утро отправились на берег, т.к. мост через Амур был взорван. Нам надо было переправиться на лодке, но лодок ни кто не давал, т.к. все боялись ввиду того, что Японцы стреляли по каждой лодке, имеющей направление к противоположному берегу. На том берегу были наши окопы, и только лишь когда я решительно взял одну из лодок и сказал, что в таком случае, не смотря ни на что, мы едем одни, один из рабочих, или чёрт его знает, кто, он, за крупную сумму денег согласился перевезти нас. Отдав ему все имеющиеся у нас троих деньги, мы поехали. Был сильный ветер, и волны бросали лодку во все стороны, течением сносило вниз, вода заливалась в лодку, пот градом лил с управляющих вёслами.

Последние силы напрягли, затрещали вёсла, и лодка мигом вылетела на берег. Радостное "Ура!" огласило берег. Мы победили, не смотря на всевозможные преграды. Мы были на территории, на которой, кроме парт отрядов не было ни кого.

Пришли к линии окоп, занимаемой нашим отрядом. Сразу нас окружили со всех сторон, и долго продолжались разговоры, каждый рассказывал то, что ему пришлось проделать за время Японского выступления. Тут-же был и Штаб. Доложив Ком-бату о всём, что случилось со мной со дня командировки, и где находятся бумаги, я развалился спать в устроенном блиндаже.

Перемирие было заключено на несколько месяцев, и наш отряд для реорганизации был отозван на ст. Биру, что вёрст 75 от Амура. Был получен приказ о реорганизации партизанских отрядов в регулярную Армию.

Тактика ведения военных действий изменилась. Мы занимали целую Амурскую и часть Забайкальской области и представляли из себя маленькую автономию. Исходя из этих соображений, нам нужно было иметь регулярную Армию, которая должна была защищать занимаемую нами территорию на двух фронтах: Забайкальском и восточном, и управлялась бы Единым командованием в лице Командующего Армией, выполняя все распоряжения Центра. Партизанские отряды блестяще заполнили свою страницу в истории.

Всю реорганизацию нужно было проводить как можно скорее, т.к. Армия была необходима в силу Международного политического положения и целого ряда известных теперь причин. Партийный орган Дальнего Востока получил задание создать отдельную Республику и иметь свою Армию. Начались спешные работы по организации Отделов гражданских Управлений и Армии.

Части необходимо было вооружить одинаковой системы оружием. Здесь встретилось затруднение — ребята не хотели расставаться со своими самодельными карабинами и револьверами, которые под-час доставались нам под угрозой смерти. Они решительно сказали: "Мы служили и будем служить, но оружия, которое у нас имеется, не отдадим". Много надо было приложить старания и всякого рода доказательств о необходимости сдачи старого и получения нового оружия, и ребята, закалённые в боях (не охотно) подчинились. Но подчинились благодаря только влиянию товарищей, с которыми они провели добрых два года скитальческой жизни.

Составились роты, команды, полки и бригады. Введение дисциплины, ежедневное обучение тоже имело не приятность в глазах партизан.

Зачем это? Зачем держать под козырёк? Нет это не то, за что мы боролись. А обучение, к чему оно?! Мы и без него великолепно дерёмся, только вот не дают бить Японцев, а тут [16об] на тебе: "Ать, два, три, ать, два и смирно!" Зачем? Совсем ни к чему. А "на караул"? Это уж совсем лишнее. Всё это не так легко было им об"яснить, они не хотели понимать и слушать разговоры и увещевания на эту тему ни с кем, кого они не знали по крайней мере года два. И здесь приходилось работать самим же т.т. партизанам, которые учитывали международное положение и создавшиеся условия, как внутри России, так и на Дальнем Востоке. Их одних слушали и вступали с ними в горячий спор. Они не могли им не верить могли только лишь спорить с ними, а в каждом споре есть убедительные стороны, и мало по малу все вопросы, волнующие ребят, были незаметно в спорах ими самими же разрешены. Были признаны необходимымы и дисциплина, и обучение военному делу, и дело пошло как по маслу. Каждый старался показать себя аккуратным дисциплинированным солдатом.

Но вот ещё новость, сильно взволновавшая партизан. Поступил приказ о ношении знаков отличия, как например: ромб.

— Это уж нет! Это тот-же погон, только не на плече, а на рукаве, и с лычками, как раньше. Нет, брат, всё нужно: дисциплина, обучение, а погон — это уж извините. Носите, кому хочется, а мы посмотрим, что из этого выйдет, — так говорили все партизаны, так говорила и часть ответственных работников. Так и оставили этот вопрос открытым, и кто хотел, тот носил, а большая чисть не имела ромбов, и они лежали в кладовых и цейкгаузах, а постепенно пришли к соглашению по этому вопросу, и ромбы носили все.

Наш отряд был переименован во 2-й Советский Полк, в него влились и другие парт-отряды, и он почти целиком представлял из себя людей, завезённых на Дальний Восток в эшалонах смерти. И почти вся Армия с первых дней организации с восстановления Д.В.Р. представляла из себя Армию добровольческую, вполне испытанную и надёжную. Мала была количественно, но велика была качественно. Последнее было заметно во всём. В этом полку можно, было видеть единую семью, где командиры любили солдат и солдаты командиров, и вне строя, вне дисциплины были все одинаковы.

В Забаикальи в это время сидел атаман Семёнов со своими бандами. Он занимал территорию от Манчжурии до В-Удинска и от Читы до границ Амурской области, где и был Забайкальский фронт. Кончив дело с Японцами заключением мира, Командование решило освободиться от банд Семёнова, мешавших иметь непосредственную связь с Советскими Войсками, находившимися в то время в В-Удинске, а главное желанной связи с Советской Россией.

Велика была радость, когда был получен приказ о переброске нашего полка и других частей на Забайкальский фронт для уничтожения банд Семёнова, в котором к тому же говорилось, что удачный поход даст возможность всем российским, завезённым сюда Колчаком в качестве арестованных, попасть обратно в родные палестины. Это было верхом энтузиазма, и публика стала энергично готовиться к походу. Чистили винтовки, пулемёты и т.д., но к сожалению нашему полку принять участие в боях с Семёновым не пришлось. Когда мы были в Забайкальи, Семёновские банды были уже разбиты, сам он скрылся на аэроплане, часть его войск отступили к границам Монголии и Манчжурии.

Нашему полку было приказано зайти в тыл неприятелю и взять ст. Борзю. Мы двинулись с Оловянной левой стороной ж.д., но белые отступали, и когда мы подходили к Борзе, на ней были уже наши эшалоны и бронепоезда. Белые были уже в Китае.

Наш полк спешно погрузился в вагоны, и на другой день мы были в Чите, где уже было Правитедьство Д.В.Р. Мы прибыли в день парада Войскам Д.В.Р. Выгрузились из вагонов и в полном вооружении под крики несмолкаемых "ура" прошли церемониальным маршем пред Членами Правительства и Высшего командования.

У всех было радостно на душе. Дорога в Совроссию свободна. Через целый ряд невзгод и сверх человеческих усилий в течении 2 лет нам удалось осуществить свою заветную мечту — соединиться с Советской Россией и уничтожить все банды. Каждый мечтал в недалеком будущем, может завтра, через неделю, будет демобилизация. Буду дома и как приятно отдохну после всех невзгод и лишений жизни.

Но увы, положение было не только, чтоб Д.В.Р. могла сейчас заняться демобилизацией или мобилизацией. Ни того и ни другого, строгой подготовки к этому делать было нельзя. Надо было учитывать оставшиеся в Приморьи банды, а также иметь ввиду границы Китая и Монголии, куда скрылись остатки банд. Не было сомнения, они ещё попытаются напасть на только что начинающую жить Республику. Кроме того надо было принимать во внимание психологию местного населения. Исходя из последнего, без тщательной разработки вопроса о мобилизации и подготовки к этому населения невозможно было бы провести никакой мобилизации.

Здесь необходимо было время. Прежде всего надо было усвоить, что из себя представляет вообще Республика Д.В., выявить её лицо, цель, задачи, для выполнения которых она образовалась. Началась горячая работа, трещали головы от непосильного напряжения ума. Началась постройка новой жизни Края.

Частям Армии, сгруппированным в Забайкальи, а в том числе и нашему полку было приказано возвратиться на Восточный фронт к Хабаровску. Никому не хотелось возвращаться назад, туда, где кроме лишений и невзгод ничего нельзя было ожидать. Безпрерывная партизанская война (с начала 19 г. в течение 2 лет) с ежедневными скитаниями по лесу, болотам, горам утомили [17] всех, и публика, узнав о назначении полка на Восточный фронт, положительно воспротивилась этому.

— Как, мол, так-то? Говорили, как разобьём Семёнова, все Российские сразу будут отправлены домой, а тут пожалуйте обратно туда, где нам опротивели эти жёлтые рожи и весь Край. Довольно мы там побродили, пускай другие полки идут туда. На самом деле, ведь можно туда послать другие части, которые там ещё не были, а всё время сидели в 3абайкальи.

Так рассуждали кругом и во всех вагонах собравшиеся ребята. Требовали к себе Военкомов и наказывали им, чтоб они хлопотали об оставлении полка в Забайкальи, а туда мы не поедем.

Трудно было об"яснить им невозможность удовлетворения ихней просьбы. Надо сказать, что части, отправляемые на Вост. фронт, были более боевые и никогда, ни где не отступавшие, не имея на то распоряжений, а с Востока мы могли ожидать нападения Японцев и обязательного наступления Меркуловцев. Необходимо было приготовить и все лучшие части Армии иметь всегда под рукой, дабы в нужный момент сразу отразить нападение. И только после серьёзных споров и долгих бесед удалось наконец доказать необходимость пребывания наших частей на Вост-фронте и вообще в Д.В.Р. до тех пор, пока не будут эвакуированы Японцы и банды Меркулова разбитыми.

И так мы снова в знакомых нам палестинах. Снова имели счастье видеть опротивевшие нам жёлтые рожи. Хабаровск Японцами был эвакуирован, и наши части стояли в нём гарнизоном.

Без волнений прошла остальная часть зимы 20 года. Военное обучение продолжалось каждый день.

Вот настает лето 21 года. Май месяц. Тепло, так и хотелось бы в это время быть дома, а тут на грех новое выступлений банд Бочарова. Наш полк отправился первым на фронт. И, приняв меры, мы не допустили белые банды на свою территорию. Пока обошлось без бою, но видно было, что без решительной схватки дело не обойдётся, и вплоть до глубокой осени пришлось быть на чеку, ожидая внезапного нападения.

Но белые, как видно, серьёзно готовились к бою, а потому все приготовления заняли у них всё лето, и только когда показался первый снег, началось движение белых. Они тихо повели наступление на наши передовые части, большую часть их Армии составляла кавалерия. Последняя двинулась обходным путём, пользуясь Китайской границей, и то и дело заезжала в тыл нашим частям. Надо сказать, что наши передовые части, охраняя территорию на протяжении 500 вёрст, едва насчитывали в себе 4.000 человек. А неприятельская Армия состояла из 10-15 тысяч, плюс к тому белые имели хорошую конницу, в то время у нас насчитывалось ни как не больше 400 человек конницы при очень плохих лошадях. Остальные части находились в Амурской области.

Скорой переброске войск мешала переправа через Амур, а также и плохое состояние линии ж.д. Амурской области. И наши части под давлением белых начали постепенный отход к Xабаровску.

Часто белые занимали какую либо из ст. ж.д. в тылу у нас, наши части в таких случаях шли обходом. Вообще все стоянки с нашей стороны имели оборонительный характер.

Так отступили до Хабаровска, а после непродолжительного боя под Казакевичами в 11 верстах от Хабаровска наши части отошли на деревню Владимировку, на левый берег Амура.

Все это время я занимался эвакуацией хозяйства наших соединённых частей и в то же время имел надзор за белыми офицерами, живущими в Хабаровске. Покончив всё это, я присоединился к своему полку, когда он шёл на Владимировку, где и остановились ночевать.

Неприятеля далеко не было видно, и нашему полку было разрешено спокойно спать. Не мудрено, что после длинных переходов все полностью воспользовались этим и крепко спали.

Под утро (оплошность, вероятно, была Штаба фронта), помещаясь с 3-м взводом 6-й роты нашего полка, чуть свет я писал рапорт о своём возвращении в полк и об окончании эвакуации хозяйства и т. д., как вдруг на улице послышались выстрелы и крики. Быстро разбудив всех, мы бросились из хаты на улицу. Последняя была полна вооружёнными людьми, бегающими взад и вперёд, и на ходу стреляли, пули свистели по всем направлениям. Трудно было разобрать, наши ли в улице или белые. Вдали улицы показалась цепь, быстро перебегавшая через улицу в переулок. Чья цепь — неизвестно.

Так в недоумении я несколько минут стоял у ворот. Видимо, заметив меня, ко мне подбежал с карабином в руках офицер: "Руки вверх — сдавайтесь!" Смотрю, может, свои. Высокого роста, галифэ, и тут только замечаю лампасы, этого в наших частях нет. С быстротой молнии мелькают мысли — пропал, сдаваться живым нельзя, сумка, висящая с боку, полна документами, из которых самый главный нач.контрразведки и список офицеров, подозреваемых в шпионаже и др. документы. Смерти не линовать, быстро бросаюсь в ворота, бегу через двор, прыгаю через забор в огород. Не знаю, гонится ли кто за мной. А, чёрт, ну пропал, висевший сзади ранец зацепился за тын огорода, и я, болтая ногами, повис. Изо всех сил стараюсь сорваться, не удаётся, обрываю ремни и бегу. Ранец так и остался на заборе.

Пробегаю ров, двое убитых, наши или чужие, не знаю, т.к. белые погон не имели, а если и имели, так начерченные карандашём. Первые кусты, снимаю сумку, надо уничтожить все документы, т.к. возможно, что белые окружили лес со всех сторон. Порвал всё и разбросал [17об] по сторонам.

Я задумался над тем, в каком направлении идти, как вдруг смотрю, 5 человек с винтовками на перевес, видимо, сразу узнав меня, кричат: "Идите сюда". Иду, вижу, ребята нашего полка, от них узнаю, что Хабаровск занят белыми, а они бежали оттуда, надеясь застать наши части во Владимировке.

— Так, ребята! Значит, выход один — держать направление на Покровку, а в случае, если она занята, двинуться обходом влево на ст. Ин.

Пошли. Стой! Где-то шумят. Осторожно спускаемся по дороге на застывшую реку. Дорога сразу по реке поворачивает на право, там и слышится возня. Надо узнать, кто. Один из нас идёт и через несколько минут машет рукой. Оказалось, что шум подняли бойцы нашего полка, отступавшие группой от Владимировки в количестве 70 человек. Большинство из них было из пулемётной команды. Они с"умели захватить с собой три пулемёта "Кольта", которые везли на двух лошадях. Шум подняли, поднимая лошадь, которая, не имея подков, на льду падала уже не один раз. Обрадовались, увидев меня, у них появилась надежда на то, что мне известно положение дел вообще и что я знаю, куда нам нужно отступать. Но увы, я знал столько же, сколько и они, так как я не был в полку, а прибыл в него вечером, когда полк был в дороге и ночевал с 3-м взводом, и только на утро полагал явиться в Штаб к исполнению своих обязанностей. Но мне было известно место расположения частей в тылу, и я мог предполагать, исходя из оценки данного положения, что наши части, уцелевшие во Владимировке, должны отступать на ст. Покровку. Мы же были между Хабаровском сзади, Владимировкой с лева и Покровской с права. Если неприятель успел занять Покровку, нам трудно было бы выбраться на ст. Ин, т.к. место довольно чистое, лишь местами были мелкие кусты.

Взобравшись на берег реки, я увидал дымящийся паровоз на ст. Покровка, а потому и заключил, что ст. ещё в наших руках, т.к. паровоз не мог быть оставлен нами.

Мы взяли направление на Покровку. Высокий берег реки местами густо оброс кустарником. В одном из таких мест, где дорога как раз близко подходила к берегу реки, мы были остановлены неожиданным для нас явлением. Команда: "Вперёд!" И чуть ли не на наши головы с берега, как один, прыгнула целая рота белых. Ребята защёлкали затворами, бросились к пулемётам. Но быстро сообразив, что из всего этого выйдет, я не мог приказывать (потому что не хотел), но крикнул: "Сдать винтовки!" Винтовки быстро были брошены на снег, и, как я заметил, один я торчал с винтовкой в руках, и чуть ли не с силой другой руки мне удалось выпустить из рук винтовку. Перед нами была офицерская рота. Погоны блестели на плечах у каждого из них.

— Вот и великолепно, — сказал полковник, командир роты, — а то ни за что мы бы Вас всех перепороли. Ну, кто у Вас командир отряда?

Кто-то ответил, что командира нет и что перед ними не отряд, а группа людей, отступающих из Владимировки.

— Так, — сказал полковник, а коммунисты есть?

— Нет! Коммунисты давно уже разбежались.

Подходит ко мне капитан кавалерии:

— А Вы кто, будете?

Отвечаю, что простой солдат.

— Нет, может Вы офицер б/ст. армии или Завхоз Кр. Армии?

Говорю, что ни то и ни другое, а писарь штаба 32 ст. полка.

— Ага, ну вот я ведь сразу вижу, что лицо интеллигентное, и вижу, что ни на своём месте. Вы у нас будете работать и быстро составите себе карьеру. У Вас, что новый полушубок? — спрашивает, заворачивая полу.

— Да!

— Давайте меняться, а то у меня, знаете, похуже. Мне надо будет делать походы, а Вы ведь будете в тепле.

Я снимаю свой и отдаю:

— Пожалуйста.

— Ну вот, а Вы одевайте мой, отдаю вместе с погонами — носите, а при случае и щегольнёте. А это что у Вас, револьвер? — увидев лежавший у моих ног ремень с кабуром.

— Нет, в кобуре я держал бомбу, которую и выбросил сейчас в снег.

— А, ну так я возьму себе Ваш кобур, у меня как раз нет.

Свой револьвер я успел выбросить в снег.

Ребят а смотрели на меня, как бы спрашивая, зачем мы сдались.

Нас повели в Покровку, которая оказалась взятой белыми. Посадили в довольно просторную комнату, ставни у окон закрыли. Я быстро постарался об"яснить ребятам наше положение. Сказал, чтоб они не называли меня Ветошкиным, а звали бы Солнцевым Костей, и в случае опроса, чтоб ни кто не говорил, что уроженцы таких то губерний из России, а все, кто желает быть свободным, показывать месторождение занятых белыми местностей от Хабаровска до Владивостока, в противном же случае все Российские будут сосланы на Остров Сахалин. Мне были известны последние приказы белых по Армии о гуманном обращении с военнопленными, а детали этой гуманности, на сколько широко она простирается, надо было знать самому, да и трудно было ошибиться.

В этот момент нами разговоры были прерваны, в помещение ворвалась группа пьяных офицеров.

— А, красножё... Ну, ничего, не бойсь, не тронем, только вот что по теплее снимем, ну ка ты, снимай валенки, — кричит одному из наших, и, перебивая друг друга, началось раздевание.

— Это мои валенки.

— Как твои, я раньше твоего увидел их, пошёл к черту!

— Женька не лезь!

Женька выхватывает клинок.

А, собака!

Противник бац по клинку полушубком, падают, барахтаются. Мы жмёмся в один угол.

Команда: "Смирно?!" В дверях появляется полковник.

— Это что за безобразие, расстреляю мерзавцев, как не стыдно снимать, и на глазах у пленных заводите драку из за тряпок или приказ [18] позабыли? Марш!

— Господин полковник, это он начал, так как я вперёд увидел валенки.

— Довольно, марш на улицу, там разберёмся.

Повернувшись к нам, он сказал:

— Ни кому не отдавайте Ваших вещей, раздевать пленных у нас не полагается.

На улице поднялся шум и выстрелы, стук копыт промчавшихся лошадей, беготня. Надо было думать, что белые отступают, т.к. с улицы слышались крики о красных. Наше положение было скверное, сквозь щели окон было видно, как белые носились по улице взад, вперёд, не знав, что делать. Всё смолкло, так и не удалось узнать, что именно произошло.

Вечером нас повели в Хабаровск. Сопровождали нас конные и пешие. Только что вышли на реку Амур, как из наших рядов взяли корейца. Он был один, и через 10 минут были слышны вопли несчастного, не было сомнения, его били, а потом живого спустили в прорубь под лёд. Как видно, на корейцев приказ о гуманности не распространялся.

Нас посадили в огромное здание по Муравьёво-Амурской улице, на верхний этаж. Мы были уже не одни, а человек 150. Началось хождение офицеров, старались завести с нами беседу и всячески узнать, нет ли среди нас коммунистов, комиссаров, офицеров. В группе, раньше нас прибывшей, я нашёл председателя Ком. ячейки нашего полка, командира взвода и роты. От них я узнал, что все компрометирующие нас бумаги были уничтожены. Штаб нашего полка во главе с Ком.полка и Военкомом взят в плен.

Белые составили списки пленных, в которых большинство б/приморских. На самом же деле почти все были российские, и, продержав нас 4 дня, они старались выпытать и из"ять коммунистов, но убедившись, что таковых среди нас нет, рано утром, выдав нам документы об освобождении и построив в ряды, с напутственной речью вывели на улицу, сказав, что можем идти куда угодно, только не в сторону фронта.

Счастливцев было человек девяносто. Улицы были пусты, куда пойдти, это был большой вопрос, т.к. мы были все российские, и мало, имели знакомых, на которых можно было бы надеяться. Пока темно, решили пойдти к казармам нашего полка и там обсудить кто куда. Часть из нас направилась в деревни, некоторые остались в Хабаровске, человек 40 направились в Никольск с целью пробраться в Анучино, где был батальон нашего полка. Наш батальон представлял из себя парт-отряд, специально командированный в район Анучино. Таких отрядов было уже много. Они создавались сразу со дня отступления нашей Армии.

Имея на руках документы, мы не стеснялись пользоваться гуманностью белых. Надо было где-то достать кусок хлеба, а это было не так легко. Мы на каждой станции, которую проходили, обязательно обшаривали все эшалоны белых. Они, не отказывая, давали нам всё, что у них было лишняго, а в то время ввиду успешного продвижения их Армии были богаты. Японцы снабжали их всем, чем возможно.

Так дошли мы до станции Вяземской, 45 вёрст от Хабаровска, ст. большая.

— А что, ребята, давай пощупаем, нельзя ли с поездом ехать до Никольска?

И принявшись за дело, мы узнали, что скоро пойдёт товарный поезд до Владивостока. Отыскали состав и, убедившись, что действительно эти вагоны идут на Владивосток, заняли один вагон. Сами устроили нары, перетащили из других вагонов печку и были, как дома. Рядом с нами в вагоне ехали 4 офицера до Никольска, двое за нас забрались к ним в вагон и удостоились там выпивки и закуски. Они нам обещали помочь проехать.

В ожидании отхода поезда я с товарищем отправился на станцию. Надо было, что либо поесть, а если возможно, достать на дорогу хлеба. Идя по перрону, я увидел на первом пути вагон "Салон" с надписью "Делегаты Временного Приморского Правительства", едущие в Хабаровск.

— Ага, великолепная мысль, Серёжка, идём к делегатам, ведь от них же исходит гуманное обращение с нами, поднапрём, может и отколется, а?

Серёжка — писарь нашего полка — испугался:

— Что ты, да тут в шею нас направят. Нет, если хочешь, валяй один, а я не пойду.

Сказав ему, чтоб он обождал меня, я быстро вошёл в вагон. С другого конца вагона из купэ вышел китаец.

— Вам чего надо?

В то же время открывается возле меня дверь купэ, появляется элегантно одетый молодой человек лет 26-28.

— Что угодно, господин Капитан?

Я сказал, что я не капитан, а пленный, а полушубок с погонами взамен моего мне дал капитан. И, показав ему документы, я просил его, если возможно, пожертвовать нам на хлеб.

— Сколько Вас?

Я ответил, что 40 человек.

— О, так столько хлеба у меня нет, а Вы один сюда пришли?

— Нет, двое.

— А где другой?

— У вагона.

— Так позовите его сюда и идите ко мне в купэ.

Быстро скричав Серёгу, я чуть не силой втолкал его в вагон. Вошли в купэ.

— Пожалуйста, садитесь. Так, так, Вы голодные?

Он приказал стоявшему в дверях ходе подать чаю, молоко, мёд и хлеба. Когда всё это принесли, он милостиво предложил нам, упираясь на то, что мы голодные, во что бы то ни стало с"есть всё, что есть на столе. Ему казалось, что стоящий на столе хлеб, нарезанный тонкими ломтями, блюдо мёда, бутылка молока чем то большим, что не может поместиться в двух голодных желудках. Мы же, окинув всё это взглядом знатоков, наоборот нашли, что это десятая часть того, что мы были бы в состоянии в данное время с"есть. С первым стаканом чая хлеб был уничтожен. Тарелка мёда опустела, оставалось [18об] молоко в бутылке. Разлив его по стаканам — выпили, т.к. я видел, что больше нам не собирались дать ни хлеба и ни чего другого. Надо было показать вид, что мы довольны и, крякнув, мы приняли вид насытившихся людей.

— Вы курите, — прервал он молчание, — пожалуйста, папиросы.

Закурили.

— Расскажите, пожалуйста, как наша Армия, и где сейчас фронт, ведь Вы не давно оттуда, знаете. Интересно послушать из уст людей, бывших в последних боях.

Что нашёл возможным, я рассказал.

— Ага, так Вы говорите, что красных мало?

— Да!

— Так что же они воюют? Скажите, вот Вы, я вижу, человек интеллигентный, как Вы могли попасть в эту безнравственную банду красных? Меня удивляет, как там могут находиться люди более или менее интеллигентные.

Надо было отвечать, и я сказал:

— Вам известно, что представлял из себя атаман Калмыков? Может быть, он принадлежал и к Вашей Армии, но всё-таки так обращаться с населением, как обращался атаман Калмыков, не возможно.

— О, я знаю, это был мерзавец, и если он попадёт к нам, мы его сами расстреляем!

— Так вот, в то время, когда ещё было тихо, я приехал из Никольска в гости в Хабаровск, где меня и застигло положение. Выехать было нельзя, наступали партизаны, а Калмыков, расправляясь со всеми, спешил отступать. Знаете, я не люблю издевательств, хотя бы и над врагом, но и не сторонник красных. Я не мог отступить с Калмыковым, а когда партизаны взяли Хабаровск, через некоторое время мой год был мобилизован. Вот Вам краткая история, как я попал в Красную Армию. Но должен Вам сказать, что в Красной Армии всё таки я не видел никаких издевательств.

— Ну, а как наши с Вами обращались?

— Ничего, именно так, как надлежит обращаться с пленными.

— Так, а вы знаете, всё-таки не хорошо делают коммунисты, к чему это насилие? Вот мы сейчас наступаем, дальше Байкала мы не пойдём. Нам необходимо взять территорию до Байкала, где бы мы могли устроить своё Государство и границы. Ведь это можно было бы устроить мирно? Ну, если надо коммунистам устроить какой-то Социализм, заняли по Иркутск и устраивали бы там, а нам дали бы свободно дожить здесь остаток своих дней. Ведь знаете, мы люди старого, старых законов, в нас вкоренились веками созданные традиции жизни, мы не можем терпеть нового, не можем жить в новых условиях. Нам необходима жизнь по старому, и мы будем бороться за неё. Мы создадим своё Государство от Владивостока до Байкала, если нам не дадут добровольно, сделаем это силой. Установим границы, и пусть тогда за Байкалом коммунисты устраивают свой Социализм, а мы заживём по своему. И пусть тогда посмотрит народ, где лучше жить, у нас — в буржуазном Государстве или у коммунистов. Я уверен, что к нам пойдут многие.

Так закончил свою беседу с нами делегат Меркуловского Пр-ва в надежде на то, что им удастся зажить по старому. Предложив нам по папиросе, он спросил:

— Что же Вы думаете сейчас делать, чем займётесь?

Я сказал, что трудно ответить на этот вопрос, а главное надо пробраться домой в Никольск.

— Ну, всего хорошего Вам. Устраивайтесь, и я уверен, что Вы быстро составите себе карьеру. С удовольствием дал бы Вам денег, но у меня в данное время их нет, а товарищи мои ушли в посёлок.

Поблагодарив за чай, мы ушли.

— Ну, брат, обсеклось. А ловко поёт он! Возьмём по Байкал. Нет, друзья Меркуловы, этого Вам не удастся.

Разговаривая о беседе с делегатом, мы пошли к эшалону белых. Набрав довольно порядочное количество хлеба, мы направились в свои вагоны.

К нашему составу уже подали паровоз, и к нашему удивлению у нас спросили только, сколько нас находится в вагоне, и мы поехали.

— Никольск! Ну, а теперь куда? — спрашивали мы один другого.

Ребята направились в деревню, а мы вдвоём с б/писарем нашего полка отправились в больницу, где служил знакомый моего товарища. Спрашиваем, его нет, будет завтра, а квартиры его хотя и знают, где, но мы не решились пойти искать, т.к. было уже поздно. Решили переночевать на вокзале, что и сделали, а на утро пошли снова в больницу. Нашли знакомого, который сначала не узнал моего товарища, т.к. они не виделись лет 6-ть, и после пятиминутного разговора он отвёл нас к себе на квартиру. Сразу дал нам белья, денег, и мы сразу направились в желанную для нас баню.

После мы узнали, что мы попали на конспиративную квартиру парт-отрядов, куда являлись разные лица из Тайги. В один из таких дней явился по внешнему виду священник. После мы узнали, что это был комиссар парт-отрядов. Надо было достать доказательство о партийности, и я написал письмо бывшему в то время командующему парт-отрядами тов. Дёмину с просьбой удостоверить мою личность. Последний меня великолепно знал, и через неделю я был уже своим человеком во всех делах. Узнал много других квартир, где собирались наши и достал себе докумёнт на имя Ольчинского, который мне представил б/Заведующий хозяйством в Земстве.

Из сопок приглашали меня приехать для информации о положении на фронте, и я уже собирался отправиться туда, ожидал только проводника. Явившись, проводник сказал, что в парт-отряды прибыл новый командующий тов. Флегонтов. Я знал, что тов. Флегонтов был у командующего Армией и таким образом лучше моего знал о положении на фронте, и вообще был более моего в курсе дела. Вопрос о поездке в парт-отряд отпал.

Я каждый день выходил на вокзал, где прогуливался, щеголяя полушубком с погонами капитана. На вокзале было много шпионов из контр-разведки, и все они признавали меня за своего [19] и при встрече обязательно отдавали мне честь. Так проходили дни в мелкой работе, в хождении с квартиры на квартиру.

Я решил пробраться в ДВР, для этого надо было проехать через весь Китай. Но товарищи устроили меня, и я под фамилией Куляшева Ивана свободно проехал с почтовым поездом, находясь в машинном отделении, где стояла динамо, в качестве помощника машиниста.

В Харбине был в то время наш представитель т. Озорнин. Надо было явиться для того, чтоб получить деньги и визу на проезд в Д.В.Р. Являюсь к его Секретарю, об"ясняю своё положение.

— Ваши документы?

Подаю на имя Солнцева об освобождении меня из плена.

— Как-же так, Вы говорите, что Вы Ветошкин, а тут Солнцев.

Ещё раз об"ясняю.

— Так знаете, нам необходимы документы, на основании которых мы могли бы Вам выдать деньги и визу, а у Вас их нет. Как же мы можем знать, что Вы действительно есть то лицо, о котором Вы говорите?

Знакомых в представительстве я не имел. Я предложил навести справки по телеграфу в Читу, Военпур Д.В.Р, но и на это не было согласия. Положение крайне плачевное, без гроша в кармане.

Я написал письмо в Военпур Д.В.Р. и просил Секретаря т. Юдина переслать с почтой. "Но где ночевать?" — задавал я себе вопрос, когда был на улице. Не помню, где-то ночевал под крышей.

На другой день я разговорился с одним из рабочих, обрисовал ему своё положение, он дал мне 2 рубля. Ну, теперь я с деньгами. Снова отправился к Озорнину, но безрезультатно.

Так прошло дней пять, деньги почти все вышли на хлеб, а надежды никакой. У меня блеснула мысль пойти в участок Китайской полиции, заявить о том, что я без документов, надеясь, что меня арестуют и отправят как русского в пределы Д.В.Р. Так поступали в то время Китайцы со всеми, у кого не было документов. Но мне и здесь не повезло. В полицейском участке, кроме Китайцев, занимались русские офицеры, которые и принимали русских. Я подошёл к окну, где сидел один из русских. Об"яснил ему в чем дело (разумеется я не мог сказать ему, что я красный, т.к. я не хотел сидеть и умереть в Китайских тюрьмах).

— Знаете что, — сказал он, — Вы зайдите завтра утром, я Вам приготовлю паспорт, и дело кончено, а Вы здесь устроитесь. Здесь ведь много наших.

Как видно, он принял меня за своего человека из белой Армии. Но как бы то ни было, пришлось благодарить и эвакуироваться. Так обошёл я не один участок полиции — результат один и тот-же везде к Вашим услугам паспорт.

— Делать нечего, — думаю, — а что если украсть что либо на базаре?

Но, подумав о том, что могут набить морду, а всё-таки не арестовать, я не сделал этого, а направился в Представительство решительно требовать, если не денег, то визу. Ждать было невозможно, жить не где и жрать не чего.

В Представительстве на мои доводы в конце концов согласились дать мне визу, но понадобилась фото-карточка, на которую надо 50 копеек, их у меня нет. У т. Юдина, Секретаря Озорнина, таких денег то же не оказалось, что сделаешь, бедность? Но я не нашёл иного выхода, хотя и знал, что любой рабочий, которого я встречу, об"яснив ему своё положение, даст мне 50 коп. и больше. Этими словами я разбудил совесть т. Юдина, он пошёл занять 50 коп. у своих служащих. Занять такую ничтожную сумму, когда у него на одном пальце, не считая груди, было рублей сто самое меньшее. Получив у него рубль, я принес фотографию и 50 коп. обратно, он, не стесняясь, положил в карман. Какое ему дело до того, что человек с голоду еле ноги таскает? А чёрт с ним. Я получил визу и долго спорил о 2 р. 50 кой., которые надо было заплотить за саму визу, и Юдин, а благодаря просьбе служащих его, которые слышали о моём положении, мне наконец выдали её.

Теперь надо было думать, как уехать без гроша в кармане из Харбина. Иду на вокзал. Время как раз перед отходом почтового поезда на ст. Манчжурию, без билета в вагон не пускают. Пользуясь теми же погонами, я свободно ходил взад вперёд между почтового и товарных поездов, ожидая отхода почтового. Я решил некоторое время проехать на буферах, а когда тронулся почтовый, я быстро вскочил между тендером паровоза и товарным вагоном.

Осмотревшись, я нашёл окно на площадку багажного вагона. Оно было заколочено железом. Попробовал надавить, подаётся. Осторожно оборвал железо, перешагнул в вагон. Ощупав двери, я нашел их закрытыми, замки оказались ржавыми, было видно, что двери не открывались давно, а почему можно было заключись, что здесь безопасно можно проехать вплоть до Манчжурии. Осторожно я снова закрыл окно железом, забив гвозди, употребляя при этом вместо молотка кулак, но надо было сохранять тишину на станциях.

Хлеба у меня не было, а поезд пройдёт не менее суток до Манчжурии. Я решил, что в сутки не помру, если не поем, а за то буду в Манчжурии, откуда не трудно будет пробраться к своим. К тому же я больше надеялся на представителя в Манчжурии.

Всё ничего, но меня допекал неимоверный холод. Поезд шёл быстро, и мне вплоть до Манчжурии пришлось дробить ногами и колотить рука об руку.

На другой день вечером я радостно выскочил (как только о становился поезд) из своего заключения. Я был на ст. Манчжурия. Здесь мне повезло, меня не задержала стоявшая круг поезда охрана, подумав, что перед ними офицер. Выбравшись из толпы на вокзале, я направился искать себе место [ночлега]. [19об]

Был вечер, хотя не было ни гроша денег, я всё-таки ночевал в номере на мягкой постели. На утро иду к представителю в Манчжурии. Оказывается, есть телеграмма, снабдить меня деньгами, получился ответ Военпура. Т. к. ехать было не далеко, проезд я получил безплатный и на дорогу 5 рублей золотом. С радостью я сел в вагон и ехал из Манчужрии. Мои мытарства пока что кончились.

Но от"ехав от Манчжурии вёрст 15, пошёл военный контроль, как полагается вблизи границ. У меня же не было документов, кроме визы на имя Ветошкина, а так как фиктивные документы на имя Куляшёв-Солнцев с визой не совпадали, меня сразу задержали и отобрали все документы. Благо в вагоне встретился знакомый, услышав наш спор, он подошел.

— Ба! т. Ветошкин. В чём же дело?

Я об"яснил, что так и так. Он знал меня по конференции Военкомов Д.В.Р., пред"явив свои документы контролю, он поручился за меня. Так кончилось последнее затруднение на моём пути в Д.В.Р.

19 Мая я был в Чите, а 21 уже получил назначение.

Осенью 22 года кончилась эвакуация Японцев. Край освобождался. Началась демобилизация старших годов, радостно ехали ребята домой в Р.С.Ф.С.Р. Да, они заслужили эту радость, нет такого места на Дальнем Востоке, от Владивостока до Читы, которого бы не знали бывшие военно-пленные Колчака, всё было измеряло шагами партизан. Долго их будут помнить Японцы, да и все, кто был против их. Вслед за эвакуацией Японцев отступали и белые с непродолжительными перестрелками. А 25-го Октября 1922 года был взят и Владивосток. Японцы были на пароходе, так был положен конец интервенции на Дальнем Востоке.

Под несмолкаемое "Ура!" вступали во Владивосток наши закалённые в боях Красные части. Это был праздник всей Республики, его праздновали все, это был Великий праздник, так радостно было на душе. Мы могли смело оглянуться назад и взглянуть вперёд. Все наши труды, силы, здоровье, затраченные с неимоверной энергией в течение 4-х с лишним лет, не пропали даром, сеянное с большими трудами взошло.

В день взятия Владивостока каждый с любовью смотрел назад, повторяя в уме всё, что было сделано им для полного раскрепощения Дальнего Востока. Это был праздник всех праздников, казалось, что и земля и вообще вся природа ликовали, радуясь счастьем людей.

Всё больше и больше шло эшалонов в Россию. Наконец демобилизовали и молодых 1899-1900 года, все поехали домой. Всех я проводил и видел, как они радостно ехали. Но вот в один прекрасный день в Штаб является один из моих лучших друзей, он был последний, и он ехал домой, один остался я в опостылевшей мне ДВР.

— Но что же, делать нечего. Придёт время и мне, — так по крайней мере утешал я сам себя. А 4 декабря 1922 года кончились и мои мытарства. Ровно в час ночи отправились мы на ст. Чита 1-я.

Прощай, ДВР, много пришлось перетерпеть в твоих необ"ятых лесах, с честью выполнили мы возложенное на нас дело и со спокойной совестью едем домой. Вечная память павшим борцам за освобождение Края! Вечная Слава, оставшейся в живых кучке храбрецов, проложивших дорогу к Тихому Океану...

Кыштым. 15 августа 1923 г.

Ф. Ветошкин [20]

ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.191.Л.1-20.